Текст книги "Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

Глава XXXI

Кон и Моррис собрались в путь рано, они решили не ждать завтрака, чтобы добраться до места как можно скорей. Если проголодаются, можно вскипятить котелок и перекусить по дороге.

Видимо, оба они тоже успели опохмелиться. У Морриса лицо отекло и глаза были красные, а голубые глазки Кона все еще блестели от виски, которым он уже успел накачаться. Оба были не в духе и избегали обращаться друг к другу.

Миссис Джиотти и Вайолет вышли на крыльцо, чтобы проститься с миссис Гауг. Миссис Джиотти бранила мужчин за то, что они так торопятся, но с Салли обошлась очень приветливо и ласково, приглашала погостить у них, когда Салли почувствует себя одинокой или несчастной с этими несносными мужчинами.

Джиотти не показывался. Счет, предъявленный им, оказался больше, чем Моррис предполагал. Кон, видимо, был здесь свой человек и мог пить в кредит, но чужому приходилось платить наличными, и Моррис заплатил без возражений, чтобы поддержать свой престиж.

Однако он дал волю своей досаде, рассказывая об этом Салли, когда они снова шагали рядом с повозкой, следуя за Коном, вдоль пыльной дороги, которая поворачивала то на юг, то на восток, извиваясь по обожженной солнцем глинистой равнине; а далеко впереди, у самого горизонта, вставал мираж, маня путников ровной гладью вод и купами тенистых деревьев…

– Неудивительно, что золотоискатели ненавидят эти миражи, – угрюмо сказал Моррис. – Сколько измученных жаждой людей они довели до гибели.

В самом деле, трудно было представить себе, что эта сладостная картина воды и тени – только обман зрения. И Салли хорошо понимала, как она должна действовать на человека, которого мучит жажда в бесплодной, сожженной солнцем пустыне. На восток от этих манящих видений тянулась голубая гряда гор, к которым и направился Кон. Кобыла, сильно прихрамывая, все же упорно тащилась вперед. Теперь можно не торопить ее, сказал Моррис. Ехать по твердой спекшейся глине уже не было тяжело, да и путь их подходил к концу. Кон считал, что от Кэноуны до лощины в горах, где он с Барни Мэлоном несколько месяцев назад открыли месторождение, всего десять миль.

Кон решил, что не стоит пытать счастье вблизи участка Тома Дойля и Биссенджера. Слишком много там уже набралось народу. И находят они пустяки, так сказал ему сам Бизи Баггер.

Время шло, и жара на глинистой равнине все усиливалась. Она давила сверху на путников, пересекавших голое, открытое пространство, над которым, словно добела раскаленный металл, нависло небо; она поднималась с земли, обжигая ноги сквозь подошвы башмаков, высасывая из человека все силы; Моррис и Салли еле плелись следом за Коном и его лошадьми. Накануне в тени было 110 градусов, но здесь не было и намека на тень. Ничто не защищало Салли и Морриса от огненных лучей, изливаемых солнцем, кроме одежды, которая, казалось, вся сморщилась от зноя.

Какое это было огромное облегчение, когда они добрались до кряжа, где два-три дерева отбрасывали на землю черное кружево тени, и наконец увидели на краю лощины сложенный из веток шалаш Кона! Старик расседлал лошадей, привязал одной из них колокольчик и пустил пастись.

Кобыла Морриса стояла, понурив голову, и едва дыша. Салли принялась распрягать, пока Моррис отмеривал лошади ее долю воды. Кон собирался установить опреснитель на соленом озере, расположенном в миле от кряжа. Правда, озеро теперь высохло, но на глубине нескольких футов еще можно было найти воду. Прежде чем они начали взбираться на кряж, Кон осмотрел яму, вырытую им и Барни на краю озера, и убедился, что вода в нее набирается.

Однако пользоваться ею надо было пока как можно экономнее. Опреснитель будет давать воду, годную для питья, но надо еще приготовить для него дров и вырыть еще один колодец, на случай, если в отсутствие Кона в старый упало какое-нибудь животное и загрязнило воду. Кипятильники приходится то и дело очищать от соли и других минеральных осадков, чтобы они не заржавели, так что вода требует труда и времени. Но вместе с тем она является основой всякой жизни в этой полупустыне.

Даже не распаковав вещи и не поставив палатки. Кон и Моррис пошли обследовать местность. Салли видела издали, как они присаживались на корточки, сгребали землю руками и растирали ее на ладони.

– Годится, верно? Говорю тебе, я нюхом чую золото, – услышала она голос Кона. – Завтра я пойду копать вдоль кряжа, а ты можешь заняться продуванием на краю лощины.

Салли начала собирать камни и складывать очаг. Когда мужчины вернулись, вода уже кипела в котелке и обед был готов. Они с удовольствием поели и покурили, а затем неторопливо, как истые старатели, принялись ставить палатки. Почти стемнело, когда они кончили, и в сумерках забелели, точно две раковины, пыльные, залатанные и грязные палатки, поставленные в нескольких ярдах друг от друга на кряже над мертвым соленым озером и широко раскинувшейся глинистой пустыней.

Никогда Салли не спала так сладко, как в ту ночь, говорила она. Вначале, когда она легла, у нее ныла каждая косточка, каждый нерв вздрагивал и трепетал, но скоро она погрузилась в благодатный сон, и утром она была бодра, как обычно. Моррис положил их тюфяки прямо на землю, но он обещал сегодня же сделать деревянные рамы для коек, чтобы у них были удобные постели.

Он вскочил до рассвета и пошел исследовать почву вдоль кряжа. Кон кипятил воду для чая и посмеивался над его нетерпением.

– Успеем, золото никуда не убежит, – сказал он.

Но Моррис с лихорадочной поспешностью проглотил свой завтрак и опять ушел. Он установил грохот и весь день копал землю и просеивал ее.

Кон отказался от помощи Морриса и один ушел на разведку вдоль кряжа. Вернулся он уже под вечер и притащил целый мешок образцов, которые надо было раздробить в ступке и промыть, чтобы узнать, есть ли золото.

Они намеревались назавтра отправиться к озеру, вырыть колодец и установить опреснитель. Поэтому они решили, что сейчас можно взять немного воды для промывки. На всякий случай они сливали использованную воду в бидон из-под керосина, с тем чтобы снова пустить ее в дело, когда она отстоится. А может быть, и следы золота окажутся в воде.

Моррису больше повезло, чем Кону. После того как он осторожно промыл песок с нижнего листа грохота и слил воду, он увидел на дне таза широкую золотую полосу. Таз отливал всеми цветами радуги, и золото весело поблескивало. Моррис смотрел на него, дрожа от волнения. Лицо его сияло радостью.

– Кажется, мы найдем его здесь, Кон! – восторженно крикнул Моррис. – Нужно сейчас же застолбить участок!

– Мы можем застолбить на четверых, – сказал Кон, подмигнув. – Нас здесь уже трое. А если понадобится, мы возьмем четвертого.

– Я на всякий случай запаслась правами, – сказала Салли. – Мистер Квин говорил, что каждая женщина на приисках должна иметь свидетельство. Может, и пригодится.

– Очень хорошо сделали, миссис, – усмехнулся Кон и пошел за Моррисом к грохоту. Моррис уже приготовил столбы со своим именем и номером свидетельства. Они точно соответствовали установленному размеру. Но Кон удовольствовался старыми колышками, которые не раз уже служили ему.

– Было время, – заговорил он с возмущением, после того как они застолбили участок и уселись ужинать, – когда человеку не надо было так беспокоиться об этих кольях: наложишь несколько веток или кучу камней – и все, а если старатель оставлял на участке кайло и лопату, он мог быть спокоен, что никто не захватит этот участок: значит, хозяин болен или ушел по важному делу. А теперь тут бродит так много мерзавцев и жуликов, что надо быть все время начеку, не то они выхватят участок у тебя из-под носа, и если ты хоть чуточку нарушил правила, суд будет на их стороне.

Моррис проработал под палящим солнцем весь следующий день и еще два, и каждый вечер в грохоте оставалось лишь немного золотой пыли. Оторвался он от работы только для того, чтобы помочь Кону установить опреснитель и привезти воду. Кон же облазил весь кряж, но жилы не обнаружил, поэтому он в очередь с Моррисом рыл землю и тряс грохот.

Моррис первый крикнул: – Есть! – И в его голосе прозвучало такое торжество, что Салли сбежала к нему в лощину, а Кон, бросив лопату, в один миг очутился рядом. Покрытый красной пылью самородок, который Моррис держал в руке, был невелик. Кон считал, что в нем не больше двадцати унций. Но Моррис, сияя от счастья, предложил ему пари на десять шиллингов, что в его находке не меньше тридцати унций. Он поплевал на золото, вытер его о штаны и с восторгом принялся рассматривать.

– Ручаюсь, что это не сиротка, где-нибудь близехонько лежат его сородичи, – заметил Кон.

Потом они поднялись в палатку, и Моррис достал весы; он извлек хрупкий, чувствительный инструмент из подбитого бархатом футляра и установил на ящике. Кон выиграл свои десять шиллингов: в самородке было двадцать унций сто сорок четыре грана. Но это не испортило радости Морриса; доволен был и Кон.

В течение ближайших дней они почти ежедневно снимали с верхней сетки грохота два-три довольно крупных самородка и несколько маленьких красавчиков с нижних листов.

– Мы, наверно, на гнездо напали, – смеялся Кон.

Он был еще более счастлив и горд, чем Моррис после своей первой находки, когда в нескольких шагах от своей палатки, просто на земле, нашел крупный самородок. Это был странной формы корявый кусок золота, который словно выплавили в каком-то доисторическом горне и выбросили на поверхность земли для охлаждения. Но он весил шестьдесят унций, а только это и интересовало обоих старателей.

Они продолжали разыскивать «родственничков», как они выражались, но в течение двух-трех дней им не везло. Между тем запасы их кончались. Кому-то надо было ехать в Кэноуну за мукой и консервами.

– Пора нам сделать заявку на наше золото, – сказал Моррис.

– Подожди немножко, – Кон хитро сощурился. – Мы можем сделать заявку на разработку руды на участке в двадцать четыре акра. Правда, мы еще не нашли месторождение этих красавцев. Но я думаю, что там, где мы с Барни нашли золото, стоит пошарить. А если мы сделаем такую заявку, у нас будет больше земли, чтобы собрать россыпное, пока никто не разнюхал, в чем дело.

– Если мы предъявим наши самородки, толпа хлынет сюда немедленно, – сказал Моррис.

– Верно, – усмехнулся Кон, – а мы их пока и не предъявим.

– Чтобы у нас конфисковали участок? – проворчал Моррис.

– А ты об этом не беспокойся, – заклохтал Кон. – Ребята в Лондондерри тоже воздержались. Надо быть дураком, чтобы не припрятать немножко россыпного, когда случай выходит.

Слова Кона не вполне удовлетворили Морриса; все же он согласился с его планом. Он помог ему разведать направление жилы и взять образцы породы. К своей радости, раздробив целый мешок породы, они добыли немного золота – достаточно для того, чтобы оправдать их надежды. Кон решил поехать в Кэноуну за продовольствием, сделать заявку на участок, который они застолбили, а относительно самых крупных самородков пока держать язык за зубами.

– Никакой беды не будет, если мы предъявим кое-какую мелочь, – сказал он. – Уж поверь мне, я знаю, как нужно разговаривать с ребятами. Никто и не подумает, что мы напали на хорошее место.

Салли тоже научилась просеивать золото; теперь и она спускалась каждый день к тому месту, где работали Моррис и Кон. Трясти грохот, держась за его рукоятку, было нетрудно: но вначале она не умела отличить золото от камешков и обломков породы, которые плясали и подпрыгивали на сетке. Кон то и дело выхватывал покрытые красной пылью кусочки золота, которых она не заметила. Но она очень скоро поняла нехитрое устройство грохота и научилась собирать крупицы и маленькие самородки, застревавшие в верхней сетке или падавшие на нижний лист.

Стоять в течение долгих часов, дыша пылью, под палящим солнцем, делать чисто автоматические движения и следить за пляшущими бурыми и красноватыми камешками было скучно и утомительно. Салли просто диву давалась, глядя, как работает Моррис, – упорно, неустанно, точно жизнь его зависела от того, сколько он нароет этих увертливых золотых крупиц.

Они с Коном разбивали кайлом твердый грунт или сгребали в кучи гальку и время от времени прерывали свою работу, чтобы насыпать породы в грохот и посмотреть, как Салли управляется с ним. Мужчины с головы до ног были покрыты горячей пылью. Лицо и руки казались от нее совершенно красными, а обильно струившийся пот прокладывал в этом гриме резкие борозды.

Салли очень жалела, что за работой нельзя накрыться тонким вуалем, который она в жаркие пыльные дни обычно набрасывала на свою шляпку; но вуаль помешал бы ей видеть отчетливо, да и не мог бы защитить ее от пыли—она проникала даже сквозь платье. Эта мелкая красноватая пыль набивалась в глаза, уши, ноздри и рот, она взлетала под ударами кайла и лопат, окутывала грохот, висела в воздухе.

Но если мужчины работают с таким упорством, то и она не может сидеть сложа руки, думала Салли. Моррис и Кон уверяли, что она тоже заразилась золотой лихорадкой, поэтому и трудится так усердно. Она не возражала им, не говорила, что, по ее мнению, золото не стоит тех мучений, которым они себя подвергали ради него. Впрочем, эта нудная работа до известной степени вознаграждалась, когда Салли могла крикнуть: – Есть! – и Моррис и Кон бросали лопату или кайло и со всех ног кидались к ней.

Пока Кон ездил в Кэноуну, она нашла самый большой самородок из всех найденных ими здесь. Моррис так возликовал, что бросился целовать ее, и целовал до тех пор, пока пот и пыль на их лицах не смешались. Затем они, радуясь как дети, побежали в лагерь, чтобы взвесить самородок. Когда оказалось, что он весит восемьдесят пять унций, Моррис заявил, что по этому случаю можно сегодня бросить работу и отпраздновать находку: помыться, а потом отлеживаться в тени весь остаток дня.

Перед закатом вернулся Кон. Но за ним следовала вереница верблюдов, всадников, повозок и пешеходов из Кэноуны. Увидев это, Моррис начал яростно браниться. Кон тут же покаялся, что он напился и все выболтал. А теперь сюда ринулась целая орава.

Незачем было объяснять, чем это грозит. Скоро земля будет застолблена во всех направлениях, и Кону с Моррисом уже нельзя будет добывать россыпное золото в лощине, как они намеревались. Правда, перед отъездом из Кэноуны Кон отправился в контору инспектора и сделал заявку на участок, который они уже застолбили, но было мало надежды на то, что им разрешат пользоваться этим участком, пока старатели не выкачают всю россыпь.

Глава XXXII

Между вновь прибывшими старателями и Коном сразу начались недоразумения. Не прошло и нескольких дней, как они прислали делегата, который обвинил Кона и Морриса в том, что они застолбили больше земли, чем имели право, и утаили россыпное золото, не сделав на него заявки. После этого старатели наводнили участок и застолбили его до самой скважины, где, по словам Кона, начиналась открытая им жила.

Кон, взбешенный этим, схватился за ружье и угрожал застрелить каждого, кто сделает попытку искать россыпь на его земле. Моррис кое-как успокоил старика. Послали за инспектором. В ближайшее воскресенье состоялось бурное общее собрание, на котором инспектор вынес заключение в пользу старателей.

Это означало, что заявки на россыпи можно делать вдоль всей лощины и на прилегающей к ней низине. У Морриса и Кона остался только неразработанный кусок кряжа, и они потеряли богатые россыпи у его подножия.

Кон не желал мириться с тем, что ему урезали участок. Он злобился на старателей и мстил им, как только мог; никому не позволял пользоваться опреснителем под тем предлогом, что он слишком мал, воды-де хватает только для него самого, его товарищей и их лошадей. Это была сущая правда, но отказ Кона еще больше возбудил всех против него. Один из старателей установил свой опреснитель на берегу озера и начал продавать воду в Лощине Кона, как они назвали это место.

Моррис продолжал работать на участках с россыпным золотом, которые были оставлены ему и Кону, и на участке, который они застолбили для Салли; но Кон бродил без дела и задирал всех, кто попадался ему под руку. Он никак не мог успокоиться и перестать злиться на старателей, захвативших его участок. Кое-кому из них вначале везло: они находили самородки весом от десяти до семидесяти унций. Но большинство вскоре вытащило свои столбы и ушло, решив, что в Лощине Кона золота почти нет и что только два-три человека смогут добыть что-нибудь у старого русла реки.

Когда у них опять кончились запасы, в Кэноуну поехала Салли. Моррис боялся оставить Кона одного, чтобы тот снова не поднял какой-нибудь истории. Он считал, что если Салли выедет спозаранку, то успеет вернуться до темноты.

Как весело и приятно было выбраться из лагеря, где постоянно происходили скандалы между Коном и старателями. Салли восхищалась Моррисом: все время он следил за Коном и не давал ему сцепиться со старателями, находившими золото.

Моррис сумел сохранить хладнокровие. Он оставался спокойным и бодрым, невзирая на всеобщую враждебность к нему и к Кону. Он не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на обидные замечания. Зато Кон кричал: «Разбойники, воры, мерзавцы!» – когда Сэм, Мак-Гин или кто-нибудь еще из удачливых старателей проходили мимо. Однажды вечером Мак-Гин и его товарищи явились к Кону, и ему пришлось бы плохо, если бы Моррису не удалось выпроводить их.

– Это у него от солнца, ребята, – заявил Моррис. – Он не в себе. Сам не знает, что говорит. Не станете же вы бить хворого старика!

– Все это очень хорошо, – пробурчал Мак-Гин. – Но мы не позволим ему обзывать нас. Вы оба хотели обмануть старателей, утаить россыпи. Мы в своем праве, и вы это знаете. Если он не заткнется, мы его выставим из лагеря.

После этого Кон замолчал и стал вести себя более благоразумно. Он знал, что старатели правы, протестуя против его грубостей. Они могли простить ему попытку обойти закон, но не его злобу на товарищей, когда эта попытка не удалась. Кон сам был виноват, что все разболтал и привел их за собой в лощину, и это больше всего его и бесило. Моррис говорил, что теперь все равно не вернешь и нечего тужить об этом. Когда россыпное золото истощится и они с Коном получат право на разработку руды, то можно будет продать участок и выручить за него несколько сот фунтов.

Салли ехала не спеша по едва уловимому следу, оставленному колесами на глинистой дороге. Стояло свежее утро. Она не боялась заплутаться, хотя придорожных столбов не попадалось на протяжении многих миль в этой выжженной солнцем пустыне. Моррис предупредил ее, что если она встретит по пути афганцев или туземцев, пусть не обращает на них внимания, что бы они ни говорили, и спокойно едет дальше. Туземцев Салли не боялась, но встретить караваны верблюдов с их смуглыми погонщиками ей было бы неприятно.

Однако за все утро она не видела ни одного живого существа, кроме ворон, летающих под ясным небом. Только когда она уже подъезжала к городу, ее обогнало несколько старателей, кативших в Кэноуну на велосипедах. Они с удивлением смотрели на женщину, одиноко сидевшую в повозке и правившую белой клячей, и, почтительно проговорив «с добрым утром, миссис», ехали дальше.

Потом она поравнялась со стариком, который плелся по дороге с тяжелым узлом за плечами, таща на себе все снаряжение старателя; Салли остановила лошадь и предложила подвезти его.

– Не ангела ли мне бог послал? – улыбнулся старик. Он взвалил свои вещи в повозку и взобрался сам.

Он идет на север; начался поход в район Лейк-Дарлота, рассказывал старик, усевшись рядом с Салли на доске, которую Моррис приладил для нее вместо сиденья. Там у него есть старый товарищ, он прислал сказать, что надо спешить. Его имя? Да не все ли равно? Может быть, миссис когда-нибудь слышала про Гарри Марь? Так его прозвали с тех пор, как он чуть не погиб и ухитрился сохранить душу в теле только благодаря тому, что сосал марь. Он прибрел в лагерь весь облепленный ее зубчатыми листочками. Поэтому-то парни и стали его так звать, а он был весьма признателен этой травке за то, что она спасла ему жизнь. Если удастся разбогатеть в Дарлоте, добавил старик, он всегда будет помнить тот день, когда тащился пешком в Кэноуну, а миссис Гауг так любезно подвезла его.

Они расстались у лавки, где Салли остановилась, чтобы закупить припасы. Лавка оказалась битком набита покупателями. А на главной улице было больше старателей, лошадей и верблюдов, чем обычно в этот утренний час.

– Видно, слухи насчет Дарлота уже дошли сюда, – усмехнулся старик. – Дальше я пойду не один, миссис.

Салли пришлось ждать. Лавочник прямо с ног сбился, обслуживая столько народу зараз. Все только и говорили, что о походе в Лейк-Дарлот. Дэвид Карнеджи явился в Кулгарди и принес с собой оттуда немало россыпного. А Джимми Росс, один из первых золотоискателей на Лейк-Кери и Маунт-Маргарет, уверяет, что на Лейк-Дарлот и в Боуден-Рендже самые богатые золотоносные пласты, а уж он ли не знает всю местность от Холлс-Крик до Виджимулты. Кэтмор в несколько дней набрал унций сто. Некоторые пробы, вероятно, дадут тысячу унций на тонну. Джимми считает, что там можно без труда взять свыше тонны богатой руды.

Недавно прошли грозовые дожди; но, вообще говоря, условия разведки там трудные, и надо иметь в виду, что придется большую часть года возить воду за десять или двадцать миль. Лейк-Дарлот лежит за триста миль к северу от Хэннана, и кочевники вокруг Пиндинни и Маунт-Кэтрин настроены воинственно и ненавидят белых.

Наконец лавочник занялся Салли. Сделав покупки и наполнив бачок свежей водой, она подъехала к трактиру Джиотти, чтобы повидать Вайолет. Как давно она не была в гостях! Салли решила, что успеет покормить лошадь и выпить чашку чаю до того, как пора будет пуститься в обратный путь.

Мистер Джиотти сам отвел кобылу в конюшню – это был просто-напросто плетеный навес на четырех столбах – и задал ей корму, а Вайолет и миссис Джиотти приняли Салли так, как будто она их лучшая подруга.

– Входите, входите, сейчас будем чай пить, – радушно говорила миссис Джиотти, пересыпая свою речь итальянскими словами. – А мы с Вайолет вспоминали вас: как-то теперь живется бедненькой миссис Гауг? Ведь там в лагере нет женщин, кроме вас! Да, да, я знаю, что это за жизнь, и как хорошо иногда повидаться с друзьями.

Весело болтая и смеясь, миссис Джиотти проводила Салли в крошечную кухню, где стоял запах чеснока и солонины, жужжали мухи и жгли солнечные лучи. Передвигая горшки на плите, она продолжала говорить без умолку, рассказывая о трудной жизни в этой проклятой пустыне и выражая сочувствие миссис Гауг, которой приходится терпеть неудобства и лишения в старательском лагере.

Миссис Джиотти, рыхлая добродушная женщина, сохранила свою привлекательность, несмотря на полноту. Черные, как вороново крыло, волосы были высоко уложены над полным лицом, красным от жары и вина – она любила выпить. У нее были прекрасные глаза и ослепительные зубы. Когда-то она пела в опере, но не была так знаменита, как ее Альберто, – он даже целый сезон пел «Риголетто» в Ла-Скала. Однако в небольших ролях и Бианка имела бесспорный успех. Да, да. Но все это – пока не пошли дети. А как можно, кочуя с места на место, растить ребят?

Она научилась стряпать, и Альберто говорит, что она стряпает лучше, чем поет. Ей это очень пригодилось, когда он потерял голос из-за болезни горла, и ей пришлось открыть маленький «ристоранте». Но, видно, за их грехи пресвятая матерь божья послала их в Австралию, где брат Альберто заработал кучу денег на приисках. Жить в этом Кэноуне – сущее испытание. Но денег здесь можно заработать больше, чем выступая в Ла-Скала или содержа «ристоранте». Когда-нибудь они всей семьей – она, Альберто и дети—вернутся на родину и будут жить там припеваючи.

Пока миссис Джиотти болтала, Вайолет приготовила чай. Она не проронила ни слова, но Салли не раз перехватывала ее серьезный, задумчивый взгляд и улыбалась ей в ответ, давая понять, что заехала к Джиотти ради нее.

Когда Вайолет позвали в распивочную, миссис Джиотти сказала, что очень беспокоится за нее.

– Я очень люблю Вайолет, она хорошая девушка, а какой у нее голос! – Миссис Джиотти заговорила таинственным шепотом. – И до смерти будет жалко, если она испортит себе жизнь ради такого лодыря, как Чарли Лей.

Миссис Джиотти тут же созналась, что, собственно говоря, Чарли ей лично нравится. Да и всем он нравится. Мужчины уверяют, что он отличный товарищ, хотя и был просто английским фертиком, когда явился на прииски несколько лет назад. Сначала ему везло, но он спускал все деньги на вино и карты. А сейчас он на мели и влюблен в Вайолет – просто с ума сходит по ней! Клянется, что застрелится, если она за него не выйдет.

Вначале Вайолет не обращала внимания на Чарли. Она привыкла к тому, что мужчины любезничают и шутят с ней. Но когда кто-нибудь позволял себе вольность или непристойное слово, она держалась, как маленькая принцесса, да и Джиотти не допускал ничего такого: если посетители не умеют себя вести с девушкой почтительно, пусть убираются вон. Но Чарли Лей открыто ухаживал за Вайолет, а напившись так скандалил, что Джиотти не стал пускать его. Джиотти очень сердится на Вайолет за то, что она встречается с Чарли по воскресеньям. Джиотти отказался давать ей уроки пения и заявил, что отправит ее домой, если она не порвет с Чарли.

– Но Вайолет слишком хорошо работает, – заключила миссис Джиотти, – и Альберто с ней не расстанется. Он боится, что Чарли все-таки уговорит ее выйти за него.

Вайолет вернулась в кухню, и Салли начала собираться. Но миссис Джиотти подняла крик: как это можно отпустить миссис Гауг без обеда! Салли объяснила, что она обещала мужу возвратиться засветло, и поэтому ей пора ехать. Не то он решит, что она заблудилась, да и нетрудно заблудиться, если ночь застанет ее в пути.

Тут миссис Джиотти всполошилась и сама стала торопить свою гостью.

– Но вы непременно приезжайте еще, – гостеприимно приглашала она, – у нас и переночуете. Нельзя делать два конца в такой жаркий день.

Миссис Джиотти предложила, чтобы Вайолет немного проводила миссис Гауг и потом вернулась пешком. Девушка хоть развлечется, а к обеду она поспеет.

Вайолет вскарабкалась на повозку и села рядом с Салли. Лицо ее было сумрачно, синие глаза потемнели. Как только они отъехали от трактира, она сказала смущенно и слегка вызывающе:

– Вам, наверно, миссис Джиотти говорила про Чарли?

– Ну, конечно. – Салли улыбнулась дружеской и сочувственной улыбкой.

– Я люблю Чарли, – сказала Вайолет, насупившись и устремив взор на безлюдную равнину. – Но я не хочу выходить за него замуж.

Салли не знала, что ответить на это, и сказала первое, что ей пришло на ум:

– Вы еще так молоды, Вайолет.

– Да не в этом дело, – досадливо отозвалась Вайолет. – Если я достаточно взрослая, чтобы влюбиться, значит, я и замуж могу выйти.

– Конечно. – Салли вдруг почувствовала, что эта девочка, пожалуй, знает о любви и браке больше, чем она сама. Во всяком случае о том, как с этим делом обстоит на золотых приисках.

– Я не хочу выходить замуж, – горячо продолжала Вайолет, – я не хочу, чтобы мужчина командовал мной и награждал меня ребятами. Мама говорит, что все мужчины одинаковы. Они на все готовы, лишь бы добиться своего, а потом прости-прощай! И им все равно, что будет с тобой и с ребенком. Мама говорит, что когда-нибудь девушка должна выйти замуж и приспособиться к мужу. Но я не хочу! Не стану я приспосабливаться к человеку, который сегодня любит меня, а завтра готов бросить. И папа такой. Но мама сама виновата. Когда он является домой пьяный и говорит ей всякие сладкие слова, она перед ним тает, а он поставит ей фонарь под глазом, наградит ребенком и опять уходит на разведку. Но я же люблю его, говорит мама, и разве можно осуждать мужчину за то, что он делает, когда выпьет.

Старая кобыла медленно плелась по дороге, вздымая мягкую пыль, а Вайолет продолжала говорить, явно обрадовавшись возможности высказать кому-нибудь свои сомнения и горести:

– Она права, я тоже очень люблю папу, а он так мною гордится, да и всеми нами. Когда ему везет, он ничего для нас не жалеет. Тогда мама – самая красивая женщина на приисках, и ни у кого нет таких чудных детей. И папа бросает деньги направо и налево, и он всегда веселый и добрый. Но когда дела идут плохо, он сразу раскисает, начинает пить и безобразничать. И уже мама – несносная дура, а мы грязные сорванцы и наказание божье. А все оттого, что он большой барин, говорит мама. Папа уверен, что он имеет право на все самое лучшее в жизни, и сразу теряет голову, когда так не получается. Мама, должно быть, была красива в молодости, хотя теперь этого не скажешь. Она служила в ресторане, когда папа на ней женился. Его семья считала, что мама не пара ему. Вот почему у нас нет никакой родни, и маме приходится очень трудно, когда надо кормить нас, пока папа ходит на разведку. Я слишком хорошо знаю, что такое замужество, чтобы самой теперь пойти на это. А потом – ведь я работаю. Маме никогда бы не справиться, если бы я не отдавала ей свое жалованье. Но Чарли…

В суровом и гневном молодом голосе появились нежные, печальные нотки:

– Я люблю Чарли. Никогда не думала, что могу так полюбить кого-нибудь. Но он такой красивый и совсем другой, чем все остальные. Когда он протрезвится, вымоется, наденет чистую рубашку, на него так приятно смотреть! Просто сердце замирает, как только увидишь его. А взглянет на меня – и мне чудится, будто я в церкви, все во мне поет и точно звенят колокольчики… Другие парни тоже ухаживают за мной и хотят на мне жениться, – задумчиво продолжала Вайолет. – Но никто так не влюблен в меня, как Чарли. Он говорит, что у меня глаза точно фиалки и все такое, и ухаживает за мной при всех. Он говорит, что если я пообещаю выйти за него, то он начнет новую жизнь, бросит пить, будет откладывать деньги и возьмет меня из этого мерзкого трактира.

Мы будем жить в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, и я смогу учиться пению. Его мать – богатая женщина, говорит Чарли, и зовет его домой, но он не хочет ехать без меня. А как я оставлю маму и ребят, пока отец не вернулся? И как я могу верить Чарли, миссис Гауг, когда он на другой день забывает об этой новой жизни, напивается до бесчувствия, скандалит, и товарищи должны тащить его домой? На него тогда смотреть противно, и я просто ненавижу его.

«Что тут можно сказать?» – думала Салли.

– Ах, бедненькая! – воскликнула она. – Я понимаю, каково вам, но было бы хуже, если бы…

– Знаю, – согласилась Вайолет. – Я так и сказала Чарли, когда он опять обещал не пить месяц назад. Было бы еще хуже, если бы мы были женаты. Он старался. Он старался не пить, миссис Гауг. Почти три недели капли в рот не брал. А потом началось все сначала…