Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"

Автор книги: Катарина Хагена

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 9.

Конечно, я думала о Максе. Я думала над тем, сдерживал ли он так себя, потому что я

таким образом себя сдерживаю, и если я себя сдерживаю потому, что он так себя сдерживает

или потому, что я хочу себя сдерживать по причине, над которой я должна поразмышлять.

На следующее утро, во вторник, я подбежала босиком к большому шкафу и открыла

дверь. Внутри пахло шерстью, древесиной, камфарой и ещё чем-то, возможно, туалетной

водой для волос моего дедушки. Недолго думая, я взяла белое платье в светло-серую

крапинку. Однажды оно было бальным платьем Инги – тонкое и лёгкое, и светилось как

волна горячего воздуха. С чаем в руках я уселась на ступеньку лестницы перед входной

дверью, где снова обнадёживающе благоухало лето.

Когда я захотела уйти обратно в дом, то увидела три пустых ведра из-под краски. Я

побежала вдоль дома к рощице. И действительно: все четыре стены курятника были

покрашены в белый цвет. Я испугалась, ведь он выглядел удивительно красиво, как

маленький загородный дом. "Долго ли вчера Макс здесь докрашивал?" Обежав вокруг

металлической бочки, я увидела, что слово "нацист" мерцает под белой краской, но не

обнаружила слово "Ирис". Я вошла внутрь маленького дома, но могла стоять там, лишь

втянув голову в плечи.

Когда на улице нас застигал дождь, мы с Розмари и Мирой заползали сюда внутрь. Но я

часто была здесь совершенно одна, особенно, когда была в гостях на каникулах. Розмари в

сентябре отсутствовала, может из-за школы, но я ещё туда не ходила. Поэтому первую

половину дня я использовала для себя. Я собирала камешки, которые здесь выглядели

совершенно по-другому, чем дома. В основном у нас была круглая галька, но здесь лежали

камни, которые выглядели как стекло и также разбивались. Если их бросали на жёсткую

землю, то острые куски соскакивали как настоящие лезвия. "Кремень" – так их называла

Мира. Чаще всего встречались светло-коричневые, серо-бурые или чёрные, а белые редко.

Рейнская галька, которая лежала вокруг нашего дома, не разбивалась. Долгое время я

взламывала много камней, потому что надеялась отыскать в них кристаллы. Для этого я

хорошо рассматривала камни – какие-то были шершавые и невзрачные снаружи, зато

сверкали внутри. Часто я находила их в лесу на старых железнодорожных путях около

нашего дома. Форма камней как бы говорила мне, что они в себе что-то содержат. В их

выпуклости было какое-то менее случайное свечение, чем у обычных камней. Иногда

кристаллы проникали через крайние слои, словно через оконное стекло, в которое кто-то

может заглянуть.

Мой отец подарил мне камнерезную пилу, поэтому я сидела часами в подвале и

распиливала камни. Пила издавала такой противный шум, что у меня болели уши. Я

страстно желала осмотреть сверкающие пещеры. С одной стороны, я испытывала ликование

и гордость, когда оказывалась права в своём предположении, но с другой стороны,

понимала, что делала что-то запрещённое, разбивала и разрушала чьи-то секреты. И всё-

таки, я чувствовала облегчение из-за того, что коричневый камень оказывался не только

камнем, но и хрустальной пещерой для фей и маленьких магических существ.

Позже я занимала себя собиранием слов и кристаллических миров герметичной поэзии.

Но после всех сборов я также жадно и методично находила волшебные миры среди спящих

вещей. В детстве у меня была тетрадь для записи слов, в которой я хранила особенные слова

также, как собирала раковины и особенно камни. В ней были категории: "прекрасные слова",

"безобразные слова", "фальшивые слова", "сумасбродные слова" и "секретные слова". Под

"прекрасными словами" я перечисляла: сердечник луговой, фиолетовый, искатель чувства,

вишня лютовка, джекфрут, хлебное дерево, выжимать, взбивалка, локоть, облако.

Среди "безобразных слов" стояли: зоб, туловище, обрубок, ушная сера. "Фальшивые

слова" возмущали потому, что они действовали так, будто были безобидными. Но в

действительности были подлыми или опасными, например, как "побочный эффект" или

"задевать". Либо действовали, будто были волшебными, как "спасательный круг и

"заповедник", и тогда были нормальными, но всё равно разочаровывали. Либо слова что-то

обозначали, что не было ясным ни для кого: например, когда два человека видели перед

глазами один и тот же цвет, то только переспрашивали, услышав это слово – "пурпурно—

красный".

Эти "сумасбродные слова" были чем-то вроде моего хобби. "Или были болезнью?"

Возможно, они были тем и другим. Моими любимыми животными были "бегемотамус",

"носорогус" и "дятелоид". Мне больше нравилось "шпарить над бездной" и я обожала

высказывание Ричарда III: "А вот и скидка на зимние палатки". Я знала, что такое "анти-

отделенчество". Но вот, что означает "трусоловобанщик"? Мне казалось, что слово означает

страшную барабанную дробь, во время которой человек может вылавливать чьи-то

панталоны из озера.

"Секретные слова" находить было труднее всего, ведь они входили в состав какого-

нибудь слова. Это были такие слова, которые действовали так, будто в целом они были

нормальными, но несли в себе что-то чудесное. Следовательно, противоположность

"фальшивых слов". То, что в актовом зале моей школы можно было находить какой-то

заколдованный остров южного моря, давало мне утешение. Остров назывался "шула-ула" и

сокровище было зарыто в нём.

Или уличные вывески со словом "колея" ( прим. пер. – колея на грунтовой дороге от

колёс автомобилей) в действительности истолковывались так, словно где-то недалеко можно

поесть что-то изысканно вкусное и вероятно, австрийское: горячие кнедлики с углублением,

которое заполнено ванильным соусом. Я представляла себе их великолепными, и радовалась

каждый раз, когда мы проходили мимо такой вывески. Или тот редкий и вкусный сорт рыбы

"лосось-альвен", который жарился на гриле с небольшим количеством оливкового масла,

можно было назвать только одним словом – поэзия.

Мои воспоминания заставили меня проголодаться, поэтому я вошла в дом. К

несчастью, на кухне не было ничего съедобного. После того, как я съела чёрный хлеб с

шоколадно-ореховой пастой, то решила пойти за покупками. Я побежала наверх в комнату и

с трудом достала себе из маленького сундука цветочное махровое полотенце для рук.

Закрепив всё на свой багажник, я поехала к озеру. Был совершенно обычный рабочий день.

Меня мучила совесть, так как я ещё не была в библиотеке, чтобы позаботиться о наследстве,

и даже не была убита горем. Для этого я взяла себе отгулы, даже если отпуск был только по

автоответчику, и не оставила ни адреса, ни номера телефона. После всего я должна была ещё

раз связаться с моим начальником.

Конечно, моя профессия была продолжением сбора тайн. После этого я больше не

распиливала камни, в которых предполагала найти кристаллы, а только их собирала. Ещё я

перестала читать книги, которые меня интересовали, но эти книги никто больше не читал.

Когда мы были маленькими, Розмари всегда смеялась надо мной, и я всё принимала

на свой счёт, даже если орехи, которые мы щёлкали, были пустые. Я не переставала думать о

том, как орех попадает наружу через закрытую кожуру. Это была её любимая шутка —

черпать ложкой мягкую сердцевину яйца и подавать мне так, чтобы дыра внизу яйца исчезла

в подставке для яиц. Когда я била яйцо и наталкивалась ложкой в пустоту, то каждый раз

громко ревела. И сейчас мне преподнесли дом. Если я откажусь, то буду постоянно об этом

мечтать.

Утренний туман ещё клубился над озером. Я положила свой велосипед на выцветшую

траву и разделась. Одежда падала в траву как облако. Расстелив полотенце, я положила на

него свои вещи, чтобы они не впитали в себя влагу. Когда я входила в воду, маленькие

рыбки разлетелись от моих лодыжек, спасаясь в воде. Она была холодной. Я снова

спрашивала себя: "Что же плавало там вокруг?" Меня никогда не раздражало ныряние. Ведь

выкопанное озеро, мутный гравийный карьер и тёмное болотистое озеро хорошо мне

подходили. В конце концов, я точно не хотела ничего знать.

Длинными переходами я переплыла через озеро. Мой живот щекотали маленькие

пузырьки воздуха. Плавать нагишом прекрасно, ведь при этом по всему телу проходят

всякие волнения и завихрения, так как именно без купальника становишься обтекаемой. Тем

не менее, я хотя бы обладала своим телом, которое оценивала как своё. Это продолжалось

довольно долго. Поглощение книг на хлебе делало мой дух лёгким, а тело ленивым.

Тогда я не могла видеть, как выглядела со стороны. Есть и читать, читать и есть; но

позднее я перестала читать, потому что тоже слышала о еде. Я снова напомнила себе о моём

теле. Теперь оно у меня есть. Возможно, оно было несколько в запущенном состоянии, но

удивляло меня в своем многообразии форм, линий и поверхностей. В общественной

раздевалке закрытого бассейна я потеряла свой страх, но там же узнала, что для одиночной

женской кабины была просто случаем.

Падение и расплата, свалиться и погибнуть в памяти о Розмари. Её тело развалилось,

прежде чем оно было целым. Всё-таки девочки были одержимы своим телом, потому что

тогда они еще не владели никаким. Они были как стрекозы, которые долгие годы живут над

водой, едят и едят. То и дело они надевают на себя новую оболочку и едят дальше. И потом

становятся нимфами. Нимфы карабкаются на длинные стебли из воды, получают тело и

улетают. Это действительно могло получиться. Когда Харриет была в возрасте Розмари, она

уже могла летать.

Недалеко от другого берега я повернула, поплыв обратно. Между тем туман почти

рассеялся. Это испарился лишь маленький слой, который находился очень близко от

поверхности воды. Когда я уже собиралась нащупать ногами дно, то увидела Макса. Он

положил велосипед рядом с моим, но не смотрел на меня. Быстро стянув рубашку и шорты,

мужчина так побежал в воду, что взметнулись брызги. Макс нырнул, сразу поплыв кролем.

Когда он уже был возле меня, то неожиданно остановился, повернулся ко мне и поднял руку.

– Привет, Ирис.

– Доброе утро.

Он приближался. Я не знала, что нужно говорить. Очевидно, Макс тоже. Мы стояли и

смотрели друг на друга. Опустившись в воду до подбородка, я смотрела на его плечи и

наблюдала, как по ним стекают капли воды. Мужчина смотрел куда-то в густоту передо

мной. Этого я не могла видеть, но чувствовала. Я быстро скрестила руки на груди и, наконец,

он посмотрел на меня.

Вытащив руку из воды, Макс медленно провёл указательным пальцем по линии моей

ключицы и снова её опустил. Он приблизился, и я сильнее сжала себя руками.

Наклонившись вперёд, мужчина поцеловал меня в губы. Это было тёплое и мягкое

ощущение, и было так хорошо. Я была вынуждена схватить его за плечи, и Макс притянул

меня к себе. Когда мои груди коснулись его верхней части тела, я почувствовала, как он

вздрогнул. "А что же я сама делала в результате?" Я не могла сказать с уверенностью, так как

не знала, как долго всё продолжалось. Тем не менее, скоро мы были на песчаном берегу. Я

ощущала прохладу воды на мужском теле, его член в мокрых плавках и губы на моей шее.

Когда я помогала ему стащить плавки, Макс неожиданно остановил мои руки:

– Я не занимаюсь сексом с клиентками под открытым небом.

– Ах, нет? Ты не заметил, что сейчас готов заняться сексом с клиенткой под открытым

небом?

– О, Боже. У меня нет секса с клиентками. Точка. Ни под открытым небом, ни где-то

ещё.

– Ты уверен?

– Нет. Да! Нет. Ирис, что ты делаешь со мной?

– Секс под открытым небом?

– Ирис, ты сводишь меня с ума своим запахом, походкой, губами и пустой болтовнёй.

– Моим что?

Я скатилась на песок. Вероятно, Макс был прав. Это было плохой идеей, ведь он —

младший брат Миры. Кроме того, мужчина был моим адвокатом и адвокатом моих тёть. Мы

ещё должны поговорить о том, что случится с домом, если я его не заберу. То, что мы делали

сейчас, всё бы осложнило. Отношения с сестрой Макса и Розмари тоже были сложными. Но

он не знал, как всё сложно. Я накрыла руками глаза, и под моим указательным пальцем

почувствовала шрам на переносице.

Затем я ощутила его пальцы на моих руках.

– Нет. Ирис, иди сюда. Что случилось? Эй.

Голос Макса был мягкий и тёплый, как и его губы.

– Ирис, ты не представляешь, как я хочу заняться с тобой сексом на озере. Я не

осмеливаюсь даже сказать, что охотно бы занялся с тобой сексом в курятнике, в твоей

кровати, в моей ванной и строительном маркете. Боже, помоги мне, даже на кладбище.

Я закрывала лицо руками и улыбалась.

– Ах, да?

– Да!

– В строительном маркете, хм?

– Да!

– С белой краской, которая течёт между моими грудями?

– Нет. Это была скорее "фантазия-в-курятнике". Пока я смотрел в строительном

маркете все эти шурупы, гайки, дрели, дюбеля и…

Я поднялась и увидела, как Макс пытался подавить смех. От огромного усилия он

начал дёргаться. Когда мужчина поймал мой взгляд, то громко расхохотался. Я ударила его

кулаком в грудь, он упал на спину, продолжив смеяться. При этом Макс схватил меня за

руки и потащил с собой так, что моя верхняя часть тела снова лежала на нём. Это было как

импульс тока. Теперь он больше не смеялся.

Я смогла бы заняться с ним сексом под открытым небом. Вместо этого он почти грубо

оттолкнул меня, покачал головой и пошёл плавать. Макс плыл кролем и не оглядывался.

Тогда я встала, накинула на себя свою одежду и уехала.

Оставив велосипед перед входной дверью, я вошла в дом и надела чёрную траурную

одежду. По сравнению с золотистой одеждой, которая была на мне в строительном маркете,

я подумала, что стала умнее. Я схватила свою сумку и поехала к магазину "ЕДЕКА" ( прим.

пер. – самое большое объединение кооперативов в розничной торговле). Там я купила хлеб,

молоко, масло, миндаль, два сорта сыра, морковь сорта "каротель", помидоры, ещё большой

шоколад с орехами, овсяные хлопья и большой арбуз, так как мне было жарко.

Приехав домой, я сложила всё в холодильник, позвонила в Фрайбург и поговорила с

моим начальником.

Она ещё раз выразила мне соболезнование и понимание того, что дела наследства еще

не прояснились.

– Делайте всё как можно скорее, – говорила женщина, и вздыхала. – Чем раньше вы

разрешите дела, тем лучше. Мы с моим братом тоже не вместе, хотя наши родители давно

умерли. Всё же здесь много происходит. Приближаются каникулы, но вы не волнуйтесь,

люди есть. Например, госпожа Герхардт возвращается из отпуска. Значит, вы остаётесь

настолько, насколько должны. Звучит плохо, дорогая госпожа Бергер. Ах, да. На этой неделе

я не рассчитываю на вас, да? Да. Не проблема. Всё в порядке. До свидания, до свидания. Чао,

госпожа Бергер.

Мы повесили трубки. "Я плохо слушала?" Ясное дело. Ведь я была рассержена,

растеряна и обижена отказом Макса. "Но что я сделала по этому поводу?" Со стыдом

удалилась. Я с презрением установила, что продвинулась вперёд также немного, как

женщины предыдущего поколения. По причине самоопределения. И никакого чуда, ведь я

происходила от самой зажатой из трёх сестёр Люншен.

Криста парила в Боотсхавене в пустом небосводе над пустыми площадями, и ветер

развевал её каштановые волосы, которые она всегда носила коротко постриженными. От

стихотворения Шторма о сумеречном городе "На сером море" у неё были заплаканные глаза,

и она повторяла третью строфу трепетным голосом, который был мне неприятен. Ребёнком,

а позже подростком, особенными летними вечерами я подходила к жилой комнате, и так

случалось, что моя мать находилась там в полной темноте. Она сидела на корточках на краю

дивана, держа руки под бёдрами, и рывками раскачивалась назад и вперёд. Её взгляд был

прикован к полу. Это были короткие стремительные движения, а никакие-то мечтательные

укачивания. Казалось, что одни части её тела боролись против других. Ноги Кристы были

прижаты друг к другу, а острые мальчишеские коленки с силой втыкались в женскую грудь.

Зубами она кусала нижнюю губу, а бедро отдавливало ей руку.

Моя мать никогда не сидела иначе. Она либо работала в саду: дёргала сорняки, срезала

ветки, убирала ягоды, косила, копала, либо сажала. Или вешала бельё, переставляла полки и

ящики, гладила простыни, пододеяльники и полотенца в гладильной машине в подвале.

Криста пекла дрожжевые пироги или уваривала джем. Она могла совсем не быть здесь,

потому что до изнеможения бегала через пыльные спаржевые поля – так называемый "бег

по пересечённой местности". Если Криста садилась вечером на диван, то только для того,

чтобы посмотреть по телевизору новости или почитать газету, и вскоре засыпала. Затем

могла смущённо вскочить и ругаться из-за того, что уже было поздно, и мы с отцом должны

идти спать, и она тоже сейчас пойдёт, что собственно и делала.

Теми немногими вечерами, когда я находила её на диване – это могло быть в семь или

восемь часов, у неё был патефон, который необычно громко играл. Необычно громко.

Мятежно громко. Я знала эти пластинки. На обложке был какой-то мужчина с окладистой

бородой, в рубашке рыбака и шапке принца Генриха. Он стоял где-то на какой-то поляне или

каком-то пляже, и песня звучала под гитару на нижненемецком диалекте. "Что же, мы были

ночными клинками, Йохан!", – кричал мужчина немного тоскливее, чем это требовалось в

нашей гостиной.

Я не знала, должна ли снова уйти, так как совершенно ясно куда-то проникала, где я

была не к месту. Но я не уходила, потому что хотела, чтобы всё прекратилось. Ещё я хотела,

чтобы моя мать снова стала моей матерью, а не Кристой Люншен – конькобежкой из

Боотсхавена. С одной стороны, это разбивало моё сердце. Моя мать сидела на корточках и

смотрела урывками, а я упрекала себя, потому что очевидно, мы с отцом не справлялись с

тем, чтобы сделать её счастливой.

Так я оставалась стоять в дверях и не могла зайти к ней внутрь, но и не уходила. Когда

это продолжалось долго, я шевелилась. Моя мать смотрела вверх и пугалась, а иногда у неё

даже вырывался крик. Вскакивая на ноги, она отключала пластинку, и говорила таким

голосом, который должен был звучать бодро:

–

Ирис,

я

вовсе

не

слышала

тебя!

Как

у

Анни?

–

если её заставали за каким-то занятием, то она должна была что-то скрывать. Следовательно

– это была измена. Я презрительно говорила:

– Что ты слушала там какую-то ерунду? Ужасно.

Потом я шла в гостиную и открывала шкаф со сладостями, в котором я могла найти

всё, что пожелаю, брала оттуда большой кусок шоколада, поворачивалась и поднималась в

мою комнату, чтобы читать. "Была ли у Берты тоска по родине?" Берта, которая никогда не

покидала свой дом. То, что дом как раз и назывался домом, было пошлостью, которая

навсегда гарантировала высшее место в списке "ошибочных слов" слову "дом".

Когда Берту отвезли из своего дома в "Дом", она никогда не знала, где была. Но всё же

создавалось впечатление, что бабушка знала, где была. Она постоянно укладывала чемодан,

сумки, пластиковые пакеты и наполняла предметами карманы пальто. Каждого посетителя,

который ей попадался, сестёр или соседей, Берта спрашивала, может ли тот отвезти её

домой. "Отчий дом" бабушки был дорогим частным домом для престарелых. Но слабоумные

свободно входили в нижнюю касту негласной иерархии. Здоровье было высшим благом. Тот

факт, что раньше человек был мэр, дама из высшего общества или уважаемый деятель наук,

не играло никакой роли.

В противном случае, тот, кто когда-то находился наиболее высоко, мог тем не менее,

ниже упасть. Хотя инвалид-колясочник находился в том месте, где играл в бридж, но не

ходил на встречи с чаем и танцами. Это было бесспорным фактом. Помимо ясности в душе и

физического здоровья каждый мог через визиты в "отчий дом" обеспечить себе некоторые

другие вещи, такие как уважение и репутацию. При этом считалась число посещений,

регулярность и время. И было хорошо, когда приходили не те же самые. Мужчин считали

больше, чем женщин. Молодые посетители были лучше, чем старые. Жители "дома", чьи

семьи посещали их чаще, уважались. Должно быть, в своей жизни они делали что-то

правильное.

Самая верная сестра общины Теде Готтфрид приходила к Берте утром по вторникам,

ведь её золовка была размещена в том же "доме". Криста посещала Берту только в школьные

каникулы, но потом каждый день. Тётя Харриет приходила все выходные. Тётя Инга каждый

рабочий день.

Берта забывала своих дочерей по очереди. Сначала старшую. Хотя она ещё долго знала,

что Криста принадлежит ей, но имя ничего больше ей не говорило. Берта называла вначале

только Ингу, позже Харриет. Инга была ещё некоторое время Ингой, потом она тоже была

Харриет. Харриет очень долго оставалась Харриет, но намного позднее, Харриет стала

незнакомкой. Всё же Берта была уже здесь в "отчем доме".

– Как у трёх поросят, – говорила Розмари.

Я не понимала, что она думала.

– Ну, первый бежит в дом второго – тот обрушивается, и оба бегут, когда

обрушивается второй дом, в дом третьего.

Дом

Берты

из

камня.

"И

теперь

он

должен

быть

моим?"

Моя мать принимала очень близко к сердцу то, что её мать не помнила имя дочери.

Наверное, ей казалось несправедливым, что она сама не могла забыть свою родину, а родина

забыла её. Инга и Харриет воспринимали всё спокойнее. Инга брала руку Берты,

поглаживала её, затем смотрела на Берту и улыбалась, глядя в глаза. Это Берта любила.

Харриет ходила с Бертой в туалет. Она мыла и вытирала ей руки. И Берта говорила ей, как

была воодушевлена и рада, что у неё есть Харриет.

Инга не противилась тому, когда становилась Харриет, но однажды Берта назвала её

Криста, и та разозлилась. Кристы здесь не было. Она не держала руку матери и не ходила с

ней в туалет. У неё есть мужчина. Хиннерк любил её больше всего. Кое-что никогда нельзя

простить. Когда Криста была на каникулах и заботилась о Берте, Инга и Харриет не были

любезными и непосредственными. Если Криста была печальной и шокирована ухудшением

памяти Берты, то её молодые сёстры с трудом показывали понимание. Они чувствовали

скорее презрение. Её сестры не имели никакого понятия, как плохо и страшно всё было в

действительности.

Наконец, прошлым воскресеньем, в ранний полдень, Берта умерла от летнего гриппа.

Её тело просто забыло, как снова поправиться от такой болезни.

Тётя Инга держала её за руку. По словам медицинской сестры, она кричала, а затем

позвонила Харриет. Та тотчас приехала к "дому" и увидела свою мать в таком виде, когда та

делала свой последний вздох. Брови вместе сдвинуты над глазами, будто она что-то

вспоминала. Нос заострился и торчал на лице. На белом ночном столике стоял пластиковый

стакан с яблочным соком.

Только вечером они позвонили Кристе. Моя мать повесила трубку и начала плакать.

После этого она спрашивала моего отца снова и снова:

– Почему они ждали так долго, чтобы рассказать мне? Почему? Что они вообразили?

Насколько они меня ненавидят?

Кое-что никогда нельзя прощать.

На могиле, куда мы по очереди бросали цветы на дубовый гроб, три сестры стояли

рядом друг с другом. Криста стояла справа, Инга в середине, а Харриет слева. Моя мать

сняла свою большую чёрную сумку с плеча и открыла её. Только сейчас я заметила, что её

карманы натянуты, и казалось, они были чем-то плотно наполнены. Криста сделала шаг

вперёд, смотрела на сумку и медлила. Она достала наружу что-то красное и окольцованное

жёлтым. "Чулок?" И бросила это в яму.

Потом она достала следующий чулок – или это была кухонная прихватка? – и

бросила её следом. Стало совершенно тихо, и все скорбящие пытались узнать друг у друга,

что делала Криста. Её сёстры также выступили на шаг вперёд и остановились рядом с ней. С

энергичным движением та перевернула сумку и просто высыпала всё туда. Только тогда я

поняла, что она сыпала своей матери в могилу: вязаные вещи из ящика в платяном шкафу и

шерсть Берты, которая была связана с провалами в памяти.

Когда сумка опустела, мама снова защёлкнула её и неловко повесила себе на плечо.

Своей правой рукой Инга схватила руку старшей сестры, а другой взяла Харриет. Так три

сестры стояли довольно долго перед ямой, в которой Берта отдыхала под пёстрыми

вязаными вещами. Теперь они снова были "городскими девочками Хиннерка". И знали, что

втроём они будут всегда самыми сильными.

«Что будет сейчас с тётей Ингой – этой городской девочкой во всём?» Я хотела,

наконец, всё узнать и схватила свою тонкую белую одежду, которая лежала на стуле. Моё

чёрное платье было пропитано потом. Сев на велосипед, я поехала.

Господин Лексов жил напротив школы. Она находилась недалеко от церкви и нашего

дома. Ничего здесь не было далеко друг от друга. Не знаю, действительно ли я звонила в его

входную дверь, но, к счастью, мужчина был в саду и дёргал сорняки. Учитель уже всё полил,

потому что над грядками от горячей земли поднимался водяной пар. Я присела, и он

посмотрел вверх.

– А, это вы.

"Это" прозвучало сдержанно, но радостно.

– Да, опять я. Простите, пожалуйста, за беспокойство, но...

– Всё-таки теперь вы пришли сюда, Ирис. Вы меня совсем не беспокоите.

Я толкнула мой велосипед через маленькую калитку, прислонив его к стене дома. Сад

был красивый и ухоженный. Всюду были видны большие космеи, маргаритки, розы, лаванда

и мак. Там были аккуратные грядки с картофелем, вьющейся фасолью и помидорами. Я

могла видеть кусты красной и белой смородины, живую изгородь из крыжовника и малины.

Господин Лексов предложил мне присесть на скамейку в тени куста лещины и пошёл в дом.

Вскоре он вышел с подносом и двумя стаканами. Я вскочила, чтобы помочь. Мужчина

кивнул и сказал, что на кухне стоят сок и вода. Я вынесла липкую бутылку с соком из

бузины собственного приготовления и бутылку минеральной воды. Господин Лексов налил

нам обоим и сел рядом со мной на скамейку. Я хвалила сад и сок, а учитель кивал. Затем он

посмотрел на меня и сказал:

– Выкладывай, что там у тебя.

Я засмеялась.

– Конечно, вы были хорошим учителем.

– Да. Я был. Однако это было давно. Итак?

– Я ещё раз должна поговорить о Берте.

– Охотно. Есть мало людей, с которыми я могу поговорить о ней.

– Расскажите мне о Берте. Помогали ли вы ей, когда мой дедушка отсутствовал?

Какой она была с детьми? – естественно, я хотела узнать больше об Инге, но не решилась

прямо об этом спрашивать.

На скамейке в тени было приятно тепло. После волнения сегодня утром на озере я

почувствовала себя уставшей. Закрыв глаза, под гудение пчёл я слушала спокойный голос

господина Лексова.

Конечно, Берта любила Хиннерка Люншена, но он обращался с ней не так, как она

заслуживала. Бабушка просто должна была больше добиваться от него, но тогда Хиннерк не

женился бы на ней, если бы она так делала. И всё же Берта любила его. Любил ли её

Хиннерк? Возможно. Но, наверняка, на свой манер. Он любил её потому, что она любила

его. Возможно то, что больше всего он любил в ней, – её любовь к нему.

И Ингу. Какая красивая девушка! Господин Лексов хотел бы быть её отцом, но в конце

концов, не знал, была ли она от него. Он мог бы быть спокоен, но никогда не говорил с

Бертой об этом. Ведь мужчина не осмеливался и думал, можно ли об этом говорить; когда

человек старый, или, если Хиннерк мёртв, или когда кто-то стоит выше житейских вещей, но

этого никогда не было бы так или иначе. И потом, когда было слишком поздно. Берта

никогда не хотела говорить с ним. Она хотела приветствовать его, но не отвечать на

вопросы. Берта говорила:

– Всё уже давно прошло.

И это обижало господина Лексова. Только позже он понял, что в тот момент она уже не

могла ответить на вопросы, но ещё ловко могла их избегать.

Инга появилась на свет во время войны в декабре 1941, тогда Хиннерк был ещё дома. В

праздник Пасхи господин Лексов выбрал время мимоходом занести Берте несколько клубней

георгин. Она так любовалась ими осенью. Ведь это были великолепные георгины – сильные

стебли цвета бордо и совершенно тучные цветки лавандового тона, который был очень

необычен для георгин. Господин Лексов никогда не забывал ту ночь в саду Деельватеров,

как никогда не забывал сестру Берты – Анну. Он сразу принёс Берте корзинку с клубнями

на кухню и зашёл с задней двери, как это делали в деревне. Только не местные звонили во

входную дверь. В это время Берта чистила крабов. На ней был синий фартук, на столе стояла

миска с крабами и на коленях лежала газетная бумага, на которую она роняла кожуру.

Господин Лексов затолкал свою плетёную корзину за дверь в подвал. На следующей неделе

или следующей за ней, клубни нужно будет посадить в землю. Они поговорили об Анне. Он

хотел узнать, говорила ли Анна с Бертой незадолго до смерти. Берта задумчиво на него

посмотрела, не останавливая чистку крабов. Она брали рачка пальцами, щелкала его

большим пальцем по нужному месту за головой и быстро стягивали твёрдые, но нежные

бронированные половины друг от друга так, что ножки и чёрный позвоночник становились

раздельными. Берта ничего не говорила и снова склонялась над крабами. Он смотрел на

женщину, и прядь её белокурых волос выпала из причёски. Прежде чем учитель смог

подумать, он взял прядь и убрал её за ухо. Она испуганно схватила свои волосы и поймала

его руку. Её рука была холодной и пахла морем. "Да", – прошептала она. "Да", – говорила

Анна. Однако она не поняла бы всё правильно. Но да, это было что—то такое, чем был занят

господин Лексов. Карстен Лексов был как немой, и та ночь была пятнадцать лет назад. С тех

пор, каждый день своей жизни, он думал о ней. Мужчина упал перед Бертой на колени и

немного заикался. Она растерянно смотрела на него, но наполненная сочувствием, взяла его

лицо между своими запястьями. На них прилипли мокрые клешни крабов, крошечные

розовые усики и ножки. Газетная бумага с кожицей скользнула с ног Берты. Он зарыл своё

лицо в её колени, вздрагивал туловищем, будто от плача или от чего-то другого, и Берта

была не в состоянии говорить. Она гладила его по спине, начиная от плеч, как ребёнка.

Маленькой Кристы не было дома. Домработница ушла к своей матери, потому что та

вывихнула ногу. Агнес должна была заботиться о детях, чтобы Берта не очень страдала от

несчастий. Хиннерк был на работе, но не в офисе, а у пленников. Господин Лексов стал

спокойнее, однако не поднял головы. Он обхватил ноги Берты, которые были засунуты в

толстые ботинки, и начал водить руками от лодыжек вверх под её юбкой. Мужчина положил

своё лицо на её передник, вдыхая запах рыбы. Теперь Берта не думала о нём, как о

маленьком ребёнке. Она стала совершенно тихой и задерживала дыхание. Прерывистые

фразы, слова любви, возбуждённое рыдание проникали в её уши, и женщина предоставила

его самому себе. Только молчаливо сидела и хмурила лоб, почувствовав, как нижняя часть

живота стала тёплой и тяжёлой. Несмотря на то, что Берта любила Хиннерка, а не господина

Лексова, она так ничего и не почувствовала за пять лет брака. Карстен Лексов собрался с