Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"

Автор книги: Катарина Хагена

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

У Миры была лишь одна страсть, одна, которая была не чёрной. Она была яркой и

изменчивой, и ослепительной – Розмари. Что стало с Мирой после смерти Розмари не знала

даже тётя Харриет. Она знала лишь то, что Мира в деревне больше не живёт.

Я встала коленями на один из сундуков и опёрлась руками на подоконник. Снаружи

трепетали листья плакучей ивы. Ветер, я почти о нём забыла из-за летней жары Фрайбурга и

за бетонными стенами университетской библиотеки. Ветер был врагом книг. В специальном

зале для старых и редких книг нельзя открывать окна. Никогда. Я представляла себе, что мог

бы сделать ветер с отдельными листочками почти трёхсот семидесятилетнего манускрипта

Якоба Бема "De signatura reru" ( прим.ред. – Об обозначении вещей, лат.яз. ) и почти снова

закрыла окно. Здесь наверху было множество книг. В каждой комнате стояло несколько, в

большой комнате, от которой отходили все остальные комнаты на этаже, хранилось всё, что

нельзя было хранить в подвале: всё из ткани и, конечно, книги. Я высунулась из окна и

увидела, как вечнозелёная роза переползла через крышу над входной дверью и перила

лестницы, через маленькую стену и ниспадала около лестницы. Я соскользнула с сундука

назад в комнату, мои колени болели. Хромая я бродила вдоль книжных полок. Юридические

комментарии, чья бумага бесформенно распухла, почти раздавили хрупкую книгу

"Последний ребёнок и первая мировая война", изломанный корешок "Последнего ребёнка“

носил старонемецкое название. Я вспомнила, что внутри шрифтом Зюттерлина детским

подчерком было написано имя моей бабушки. Собрание сочинений Вильгельма Буша мирно

прислонилось к автобиографии Артура Шницлера. Здесь стоит "Одиссея" а там "Фауст".

Кант прижался к Шамиссо, письма Фридриха Великого стояли спиной к спине к книге

"Юная домохозяйка Пуки". Я пыталась понять, были ли книги произвольно засунуты друг

рядом с другом или же они были расставлены в соответствии с конкретной системой.

Возможно по особому шифру, который я знаю и должна расшифровать. Но они,

определённо, не были расположены по размеру. Алфавитные и хронологические

последовательности также исключались, как и по издательствам, родинам авторов и по

темам. Значит по системе случайности. Я не верю в случайности, но верю в систему

случайности. Если случайность становится систематической, она, в конечном счете,

перестаёт быть случайной и от этого, если этого нельзя избежать, становится предсказуемой.

Всё остальное было несчастным случаем. Послания корешков книги остались для меня

загадкой, но я намеревалась ещё об этом подумать. Со временем я обязательно что-нибудь

придумаю, в этом я была уверенна.

Который сейчас час? Я не ношу наручных часов, поэтому полагаюсь на часы в аптеках,

бензоколонках и ювелирных лавках, на вокзальные часы и будильник моих родственников. В

доме было много великолепных часов, но ни одни из них не ходили. Мысль о пребывании в

этом месте без часов обеспокоила меня. Как же долго я рассматривала книжные полки? Уже

позже полудня или нет? Паутина на чердачном окне за то время, что я провела здесь наверху,

возможно стала ещё толще. Я посмотрела наверх, на мерцающий прямоугольник и

попробовала себя успокоить тем, что начала думать о времени шире. Ну, ведь ещё не ночь,

вчера были похороны, сегодня суббота, завтра будет воскресение, на послезавтра я взяла

себе выходной, а потом я тоже поеду в Бадише. Но у меня не получалось. Я бросила на

полки с книгами последний взгляд, закрыла окна в верхних комнатах и спустилась по

лестнице, которая даже после того, как я уже спустилась, ещё некоторое время

поскрипывала.

Я схватила свою дорожную сумку и нерешительно остановилась посреди холодного

коридора. После такого долгого времени и возможно впервые, я была одна в доме и

чувствовала себя как на инвентаризации. Что ещё тут было, а чего не было, а что я просто

забыла. Что же стало на самом деле другим, и что со временем просто кажется другим. Через

стеклянную входную дверь я видела розы, солнце на лугах и луга. Где бы мне устроится?

Наверное, лучше будет наверху, нижние комнаты всё ещё принадлежали моей бабушке, хотя

последние пять лет она в них даже не входила. В доме престарелых Берта была почти

тринадцать лет, но мои тётки часто забирали её после обеда домой. Но в какой-то момент

она уже не хотела, а потом уже и не могла ни садиться в машину, ни ходить, ни говорить. Я

открыла дверь в спальню Берты, которая находилась около кабинета и её окна тоже

выходили на двор с липами. Жалюзи были опущены. Между двух окон стоял туалетный

столик Берты. Я села на стул и посмотрела в большое створчатое зеркало, которое было

похоже на раскрытую книгу. Мои руки потянулись к боковым частям зеркала и немного

прикрыли их. Как и раньше, я увидела своё лицо в бесконечных отражениях

противоположных зеркал и мой белеющий шрам. Я видела так много своих отражений, что

уже и не знала, где же я на самом деле. Только когда я полностью закрыла одну из створок, я

нашла, наконец, выход.

Я снова пошла наверх и широко распахнула окна. Здесь наверху, стояли старые шкафы

с некогда великолепными нарядами из нежных, мятых тканей. Я носила их все ещё ребенком

и ощущала на своей коже. Там стояли старые сундуки с накрахмаленным постельным

бельём, ночными рубашками и скатертями с монограммами моей прабабушки, тёти Анны и

Берты, подушки и простыни, шерстяные одеяла, перины, вязанные пледы, кружевные пледы,

вышивки и длинные полотна прозрачных белых гардин. Потолочные балки казались

оголёнными, а двери зияли пустотой. И вдруг внутри меня что-то разорвалось, и я

расплакалась, потому что всё было таким ужасным и в то же время прекрасным.

Но было время, я плакала и чаще.

Мою сумку я поставила в бывшую комнату моей матери, в проходную комнату. Из

бокового кармана я выудила свой кошелёк и быстро сбежала по лестнице. Если по ней

бежать, то она лишь коротко вскрикивает. Я схватила ключ, который висел на крючке около

двери, открыла входную дверь, колокольчик на входе звякнул, и закрыла за собой дверь.

Вниз по лестнице, вдох розового аромата, короткий взгляд на террасу, раньше здесь была

оранжерея; быстрее, быстрее, через розовую арку и низкие садовые ворота, и я оказалась на

улице. На заправке за углом можно будет купить чего-нибудь из еды. У меня не было

никакого желания идти в супермаркет и видеть трясущиеся головы деревенской молодежи, и

чувствовать любопытные взгляды людей, которых на улице явно стало больше.

На заправке было много народу. В субботу всегда мыли машины, это было здесь

ритуалом. В магазинчике стояли два паренька перед полками с шоколадными батончиками и

глубокими задумчивыми морщинами на лбах. Они даже не взглянули на меня, когда я

протиснулась мимо них. Я купила молоко и чёрный хлеб, сыр, бутылку яблочного сока и

большой стакан поливитаминного кефира. Кроме того газету, упаковку чипсов и плитку

орехового шоколада на всякий случай. Нет, лучше две плитки, для перестраховки. Я же

могла всегда вернуться и купить ещё орехового шоколада. Быстро к кассе. На выходе я снова

увидела обоих пареньков, погруженных в свои мысли, на том же самом месте.

 На кухонном столе Берты мои покупки выглядели неправильно и глупо. Хлеб в

пластиковой упаковке, сыр в пачке и пёстро-яркий стакан кефира. Наверное, всё же было бы

лучше сходить в супермаркет. Я взяла сыр в руку: шесть одинаковых жёлтых

прямоугольников. Эти долгохранящиеся продукты были странными, наверное, когда-нибудь

и этот сыр выставят в местном музее мельничного клуба. В библиотеке я как-то видела книгу

об искусстве еды, в ней были фотографии экспонированной еды. Сама пища испортилась,

фотографии остановили процесс гниения, книге было более тридцати лет. Провизию точно

выкинули, тысячи бактерий поглотили её, но на этих пожелтевших глянцевых страницах она

запечатлена в виде культурного наследия. В консервировании было что-то безжалостное,

возможно, и великое забвение было не более чем достойным упразднением того, что раньше

было жестоким хранением? В забвении была еда, совершенно ясно, что я была голодна.

Наверное, нужно ещё раз поискать в подвале смородиновое желе. Если намазать его на

чёрный хлеб, будет очень вкусно. Я забыла купить масло.

Кухня была холодной и большой. Пол состоял из миллиона маленьких чёрно-белых

квадратных камешков. Слово мозаика я выучила только намного позже. Ребёнком я могла

часами рассматривать этот каменный узор. В конце концов, всё начинало плыть перед

глазами и на кухонном полу вдруг проступали таинственные письмена. Но они всегда

пропадали, незадолго до того, как я почти разгадывала их.

Из кухни выходили три двери, входная дверь, через которую я вошла, ещё была дверь с

засовом, она вела в подвал. Третья дверь вела на веранду.

Веранда была и ни снаружи, и ни внутри, раньше здесь был коровник, пол был из

утоптанной глины, а по бокам широкие желоба. Из кухни вели вниз три ступеньки, там

стояли мусорные вёдра, поленья лежали у стен, оштукатуренных каменной крошкой. Если

идти из кухни прямо через сарай, снова оказываешься у зелёной деревянной двери, которая

вела наружу, за дом, во фруктовый сад. Если же сразу повернуть направо, что я и сделала, то

попадёшь в подсобные помещения. В первую очередь я открыла дверь в прачечную, в

которой раньше был туалет с дыркой, сегодня тут стояли только два огромных

морозильника. Оба были пустыми, с открытыми дверями, розетки лежали рядом.

Отсюда вела узкая лестница на чердак, где мой дед любил играть в привидение. За

прачечной была ещё каминная. Раньше это был вестибюль оранжереи, полный цветочных

горшков и стендов, леек и складных стульев. Здесь был светлый каменный пол и

сравнительно новые раздвижные стеклянные двери, которые доходили до чердака и вели на

террасу. Там были такие же каменные плиты, как и внутри. Ветки плакучей ивы касались

этих плит и закрывали вид на лестницу и входную дверь.

Я села на диван около чёрного камина и посмотрела наружу. От оранжереи ничего не

осталось. Прозрачная, элегантная конструкция, которая совсем не подходила надёжному

кирпичному дому. Только стекло и стальной каркас. Тётя Харриет убрала оранжерею

тринадцать лет назад. После несчастного случая с Розмари. Только светлые каменные плиты,

которые были совсем неподходящими для улицы, напоминали о стеклянной пристройке.

Я вдруг заметила, что я его не хотела, этот дом, который давно уже был не дом, а всего

лишь воспоминание, как и эта оранжерея, которой уже не было. Когда я встала, чтобы

отодвинуть раздвижную дверь в сторону, то почувствовала, как мои ладони стали влажными

и холодными. Пахло мхом и тенями. Я снова закрыла дверь. Потухший камин источал холод.

Я скажу брату Миры, что не буду вступать в наследство. Но сейчас мне нужно было выйти

наружу, к шлюзу на реке. Я быстро встала, пробежала через веранду и отыскала в куче

барахла один не сломанный велосипед. Новые велосипеды были в более плачевном

состоянии, только у совсем старого чёрного велосипеда деда без переключения скоростей

нужно было немного подкачать колеса.

Но выйти я смогла только после того, как обошла долгими и извилистыми путями дом,

чтобы закрыть все двери изнутри, и выйти из других дверей, которые можно было закрыть

снаружи, так, в конце моих кружений по дому, я оказалась в саду. Берта могла ещё долго

ориентироваться в доме. Когда она уже не могла ходить на мельницу, не заблудившись,

бабушка ещё находила путь из прачечной прямо в ванную, даже когда одна или другая дверь

на её пути была закрыта с другой стороны. Десятилетиями Берта полностью впитывала в

себя дом, и если бы ей сделали вскрытие, то точно можно было бы с помощью извилин её

мозга, сплетении вен и артерий составить план перемещения по дому. А кухня являлась

сердцем.

Еду с заправки я положила в корзину, которую нашла на холодильнике. Ручки были

сломаны, поэтому я закрепила её на багажнике и вытащила велосипед с веранды через

кухонную дверь в сад, хотя эта дверь вела совсем не из кухни, а только была из неё видна.

Ветки ивы коснулись моей головы и руля велосипеда. Я толкала велосипед мимо лестницы,

вдоль правой стены дома, до лодыжек утопая в незабудках. На одном из крючков около

входной двери я видела до этого плоский стальной ключ и потому как единственной новой

дверью были оцинкованные ворота к въезду, я опробовала его на них. С нетерпением

повернула ключ и оказалась на тротуаре.

За заправкой я повернула налево, на дорожку до шлюза, и почти упала на повороте,

заскользив на тяжёлом велосипеде Хиннерка по песку, и в последний момент совладав с

управлением, ещё сильнее стала крутить педали. Пружины под кожаным сидением радостно

скрипели, асфальт постепенно перешёл в щебнёвую дорогу. Я знала эту дорогу, которая

тянулась прямо через коровьи луга. Я знала каждую берёзку, телефонные столбы, заборы;

нет, многие были, конечно, новыми. Мне казалось, я узнаю коров с чёрными пятнами, но это

был, конечно, вздор. На велосипеде ветер обдувал моё платье, и хотя оно было без рукавов,

солнце всё же обжигало чёрный материал. В первый раз, с тех пор как я была здесь, я смогла

свободно дышать. Путь вёл всё время прямо, немного с горы, немного в гору, я закрыла

глаза. Все ездили этим путем. Анна и Берта в белых муслиновых платьях и в карете. Моя

мать, тётя Инга и тётя Харриет на дамских велосипедах фирмы "Риксе".

И Розмари, Мира и я на тех же "Риксе" велосипедах, которые были ужасно медленными и

чьи сиденья были слишком высокими, так что мы, чтобы не вывихнуть бедра, почти всё

время ехали стоя. Но ни за что на свете мы бы не опустили сидения, это был вопрос чести.

Мы ездили в старых платьях Анны, Берты, Кристы, Инги и Харриет. Попутный ветер

надувал голубой тюль, чёрная органза вилась по ветру, и солнце отражалась на золотом

сатине. Прищепками мы закрепляли вещи кверху, чтобы они не запутывались в цель. И

босиком ехали к реке.

Слишком долго ехать с закрытыми глазами было нельзя, даже прямо. Я почти

врезалась в ограждения для коров, теперь уже близко. Вдалеке я уже видела деревянный

мост над шлюзом. Я остановилась на мосту и опёрлась на перила, не снимая ступней с

педалей. Никого не было. Две лодки были пришвартованы к причалу и какие-то

металлические части тихо позвякивали о мачты.

Я слезла с велосипеда, спустилась с ним с моста, взяла корзинку, положила мой

транспорт в траву и сбежала со склона вниз. Склоны не обрывались круто в воду, слева и

справа они образовывали узкие бережки, которые были поросшими камышом. Там, где не

рос тростник, мы раньше расстилали наши полотенца. Но за годы берега так заросли, что я

предпочла сесть на одном из деревянных причалов.

Мои ступни болтались в чёрно-коричневой воде. Болотистой воде. Какими белыми и

чуждыми они были. Чтобы отвлечься от вида моих ног в реке, я попыталась прочесть

названия лодок. "Синус" называлась одна; глупо, это был лишь фрагмент, обломок имени.

Другое название я не совсем могла прочесть, лодка была причалена на другой стороне

берега. Что-то с "the" на конце. Я легла на спину и оставила уставшие ноги там, где они

были; пахло водой, лугом, плесенью и пропиткой для древесины.

Как долго я спала? Десять минут? Десять секунд? Я замерзла, вытащила ноги из воды и

схватила через голову корзинку. Но я почувствовала под моими пальцами не гнилое

сплетение ивовых лоз, а кроссовок. Я хотела закричать, но вырвался лишь стон. Быстро

повернулась на живот и села, перед моими глазами заплясали серебряные точки, и в голове

зашумело, как будто ворота шлюза раскрылись рядом со мной. Солнце блестело, небо было

чистым, без облаков. Только бы не упасть в обморок, причал был настолько узок, что я бы

сразу утонула.

– О господи, простите. Пожалуйста, простите пожалуйста.

Этот голос я знала. Шум стал тише. Передо мной стоял молодой адвокат в одежде для

тенниса, меня чуть не стошнило от ярости. Недалекий младший брат Миры, как же она его

всегда называла?

– Ах, неудачник! – я попыталась придать своему голосу спокойный оттенок.

– Я знаю, я Вас испугал, и мне, правда, очень жаль.

Мужской голос стал твёрже, и я услышала в нём искру гнева. Хорошо. Я посмотрела на

него, но ничего не сказала.

– Я вас не преследовал или что-то в этом роде, я всегда прихожу сюда купаться.

Вообще+то, я сначала играю в теннис, потом плаваю, мой партнёр никогда не приходит к

водоёму, но я всегда прихожу сюда на причал, я увидел Вас лишь когда спустился, тогда я

увидел, что Вы спите, и я как раз хотел снова уйти, и тут Вы ухватили меня за кроссовок,

конечно Вы не знали, что это был мой кроссовок, но даже если бы знали, я бы не стал Вас

винить, ведь это я был тем, кто Вас испугал и сейчас…

– Боже мой, ты всегда так говоришь? Даже в суде? Ты на самом деле на постоянной

работе в этой канцелярии?

Брат Миры рассмеялся.

– Ирис Бергер. Вы всегда меня считали неудачником, и кажется, что так будет и

впредь.

Я наклонилась и взяла мою корзинку. Даже если улыбка у брата Миры была милой, я

всё ещё была ужасно зла. Кроме того, я была голодна, хотела побыть одна и ни с кем не

разговаривать. А он совершенно точно хотел поговорить о завещании, что я хочу делать с

домом, что мне надо его застраховать, что меня ожидает, если я приму наследство. Но сейчас

я не хотела говорить обо всём этом, даже не хотела думать.

Когда я встала с корзинкой в руке и внутренне подготовленная для предстоящей

длинной речи презрения, то, к моему изумлению, увидела, что брат Миры уже почти

поднялся до середины дамбы. Он яростно топал по склону. Я улыбнулась.

На плече его белой футболки были красные пятна от песка.

После пикника я собрала всё в корзину, бросила взгляд на реку, шлюз, лодки, вторая

лодка немного повернулась, но название я всё еще не могла полностью прочесть, что-то с "-

ethe" на конце, возможно Margarethe, это было красивое название для лодки. Я села на

велосипед Хиннерка и поехала домой. В мой дом, как это звучит? Странно, и как-то не по

настоящему. Ветер доносил обрывки колокольного звона на луга, но я не могла расслышать,

который час. Казалось немного за полдень, час или два, может быть позже. Солнце, еда,

ярость и испуг, и теперь ещё ветер в лицо утомили меня. За заправкой я завернула направо

на тротуар, и протолкала велосипед на въезд, ворота я не закрыла, перешла вброд море из

незабудок и поставила велосипед у кухонной двери. Большим ключом я отперла дверь.

Послышался звук медного скрежета, и я оказалась в прохладном коридоре. Дверь скрипнула,

перила взвизгнули, было горячо и душно под крышей. Я бросилась на кровать моей матери,

почему бельё на ней было свежее? За воздушной вышивкой просвечивала лиловая подушка.

Дырочки были цветами. При воздушной вышивке самое главное в том, чего нет. В этом было

всё искусство. Если было слишком много дырочек, то ничего не оставалось. Дырки на

подушке, дырки в голове.

 Когда я проснулась, мой язык прилип к небу; пошатываясь, я прошла через левую

дверь в комнату тёти Инги, там была раковина, коричневая солоноватая вода выстрелила с

недовольным ворчанием в белую раковину. В зеркале я увидела отпечаток подушки на моей

щеке – куча красных кружков. Вода стала течь спокойнее, только иногда короткое

прерывание в потоке воды, и он становился всё прозрачнее. Я побрызгала водой в лицо,

сняла пропотевшие вещи, платье, бюстгальтер, трусики, всё и наслаждалась тем, что стояла

голая в комнате тёти Инги, ногами на холодном серо-зелёном линолеуме. Только у тёти

Инги, у единственной в доме, не было в комнате ковра. У моей матери, в комнате

прабабушки Кэте и у тёти Харриет лежал жёсткий ковер из сизаля цвета ржавчины, который

царапал ступни, если пройти по нему босиком. В большой комнате лежали плетеные

коврики из дерева. Только в комнате девочек, которая давно использовалось как склад, были

половицы, которые были залиты толстым слоем коричневой краски. Они не издавали

никаких звуков.

Я прошла в большую комнату, открыла ореховый шкаф, там ещё висели все платья,

они, правда, были немного тусклее, но здесь был незабываемый наряд из тюля с

танцевального бала тёти Харриет, золотой, который моя мать одевала на свою помолвку, и то

чёрное разлетающееся нечто, шикарное послеобеденное платье из тридцатых годов. Оно

принадлежало Берте. Я рылась дальше, пока не нашла длинное зелёное платье до пят,

которое сверху было обшито пайетками. Оно принадлежало тёте Инге. Я одела его, платье

пахло пылью и лавандой, подол был оборван, некоторых пайеток не хватало, но ткань

охлаждало кожу, и была в тысячу раз приятнее, чем чёрное платье, в котором я только что

спала. К тому же, я ещё никогда не была так долго в доме без того, чтобы поменять мои

платья на платья из старых шкафов; в моих собственных вещах я казалась себе уже весь день

как в маскарадном костюме. В шёлковом платье Инги я вернулась в комнату и села в

плетёный стул. Послеобеденное солнце, которое просвечивало через верхушки деревьев в

комнату, окутывало комнату в липово-зелёный цвет. Световые полоски на линолеуме

колыхались как вода, ветер проскользнул в окно и, казалось, я сидела в мерном потоке

зелёной реки.