Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"
Автор книги: Катарина Хагена
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Глава 3.
Тётя Инга носила янтарь. Длинные бусы из полированных бусин, в которых виднелись
маленькие насекомые. Мы были убеждены, что как только оболочка из смолы расколется,
они расправят крылья и улетят. Руку Инги охватывал толстый жёлто-молочный браслет. Но
она носила морские украшения не из-за своей комнаты глубоководного синего цвета и этого
платья русалки, а как говорила сама, по состоянию здоровья. Даже когда тётя была
младенцем, то ударяла током каждого, кто дотрагивался до неё, почти незаметно, но это всё
же была искра, особенно ночью, когда Берта давала ей грудь, то получала от младенца
короткий удар, почти как укус, прежде чем она начинала сосать. Инга ни с кем не говорила
об этом, даже с Кристой, моей матерью, которой тогда было два года, и вздрагивала, когда её
сестра дотрагивалась до неё.
Чем старше становилась Инга, тем сильнее становился электрический разряд. Другие
давно уже это заметили, но, в конце концов, у каждого ребёнка было что-то, чем он
отличался от других и за что его или дразнили, или им восхищались. У Инги были её удары
током. Хиннерк, мой дед, злился, когда вблизи Инги на радио появлялись помехи. Оно
начинало шипеть, и сквозь треск и шипение, тётя иногда слышала голоса, которые тихо
говорили друг с другом или звали её по имени. Когда Хиннерк слушал радио, ей было
запрещено входить в гостиную. Однако он всегда слушал радио, когда находился в гостиной.
Если он не был в гостиной, то сидел в кабинете, где его ни в коем случае и никому не
разрешено было тревожить. Поэтому в холодное время года Инга и Хиннерк виделись
только за едой. Летом все были на улице, Хиннерк сидел вечерами на задней террасе или
ездил на своём велосипеде по лугам. Инга избегала ездить на велосипеде, слишком много
металла, слишком много трения. Зато Криста любила езду на велосипеде. Потому летними
вечерами и по воскресениям Криста и Хиннерк ездили к шлюзу, к болотистому озеру, к
двоюродным братьям и сёстрам в соседние деревни. Инга оставалась вблизи дома, она почти
не покидала участок и поэтому знала его лучше всех.
Госпожа Кооп, соседка Берты, раньше рассказывала нам, что Инга родилась при
сильной грозе, молнии сверкали вокруг дома, и в тот момент, когда молния сотрясла весь
дом сверху до низу, Инга появилась на свет, комната была светла как днём. Малышка не
произнесла ни звука, и только при раскате грома из её маленького красного ротика сорвался
крик, и с этого момента она стала электрической. "Лютье", так объясняла госпожа Кооп
каждому, кто хотел слышать, "ещё не была заземлена, наполовину и ещё была в другом
мире, бедная малышка". Правда выражение "бедная малышка" впоследствии выдумала
Розмари. Но и госпожа Кооп могла бы так назвать её, она определённо бы этого желала. Мы
никогда не рассказывали друг другу эту историю без выражения "бедная малышка", нам
казалось, что так рассказ казался намного лучше.
Криста, моя мать, унаследовала от Деельватеров высокий рост и длинный, слегка
острый нос. От Люншенов ей достались густые каштановые волосы, но её губы были
слишком остро очерченными, брови широкими, а серые глаза узкими. Она казалась слишком
суровой, для того чтобы казаться красивой в 50-е годы. Я была похожа на мать, но всё во
мне: моя голова, мои руки, моё тело, даже мои колени, было более округлым, чем у Кристы.
Слишком круглыми, чтобы казаться красивой в 90-е. Это было ещё одно наше сходство.
Харриет, самая младшая, была не особо красивой, но выглядела очаровательной: всегда
казалась немного растрёпанной, с красными щеками, каштановыми волосами и здоровыми,
немного кривыми зубами. Её долговязая походка и большие руки напоминали очень
молодую собаку. И лишь Инга была прекрасной. Высокая, как Берта, если не выше; в её
движениях была грациозность, а в чертах очарование, которые не вписывались в скудную
местность Гееста. Волосы тёти были тёмными, темнее, чем у Хиннерка, глаза были
голубыми, как у матери, но больше и обрамлены тёмными загнутыми ресницами. Красный
насмешливый рот был красиво изогнут. Она разговаривала спокойным, чётким голосом, хотя
гласные низко вибрировали, что наполняло даже ничего не значащую фразу обещанием. Все
мужчины были влюблены в Ингу. Но моя тётка всегда держала их на расстоянии, наверное,
не из-за расчёта, а больше из беспокойства к каким физическим реакциям это могло бы
привести, если они поцелуются, не говоря о том, чтобы им отдаться. Инга избегала их,
оставалась дома, слушала пластинки на громоздком проигрывателе, который ей смастерил
один умный и технически-одарённый поклонник из отдельных частей, и танцевала одна на
тускло-поблескивающем линолеуме своей комнаты.
На её книжных полках рядом с пособиями о теории электричества стояли также
толстые печальные любовные романы. Раньше моя мать рассказывала нам, что Инга больше
всего любила читать старую потрёпанную книгу сказок, которая принадлежала прабабушке
Кети, сказки о янтарной колдунье. Возможно, Инга сама себя представляла янтарной
колдуньей, которая жила на дне моря и заманивала людей в морские глубины. Она носила
украшения из янтаря с детства, потому что прочла в какой-то книге об электричестве, что
греческое слово " elektron" означало янтарь и что он особенно хорошо поглощает
электрические разряды.
После школы Инга выучилась на фотографа, и ей принадлежало довольно престижное
фотоателье в Бремене. Она специализировалась на фотографиях деревьев и растений, время
от времени устраивала небольшие выставки, и получала всё больше и больше крупных
контрактов по проектированию залов ожидания, конференц-залов и других помещений, в
которых люди часами разглядывали стены и впервые видели, что деревья были гладкими,
как женские ножки, обтянутые шелковыми чулками, что семена календулы свертывались
колечками, и к тому же выглядели, как окаменелые древние насекомые многоножки, и что
большинство старых деревьев имело человеческие черты лица. Инга не вышла замуж. Ей
было за пятьдесят, и она была прекраснее, чем когда-либо, и с ней не могли сравниться даже
25-летние женщины.
Розмари, Мира и я были уверены в том, что у неё есть любовник. Тётя Харриет как-то
намекнула, что как-раз-таки тот друг-ремесленник, который смастерил проигрыватель для
пластинок, обладает очень тонким чутьём в вопросах электроэнергии, но тогда тетя Инга
жила ещё с родителями, любовные связи под наблюдением Хиннерка были для сестёр
немыслимы.
Розмари задавалась вопросом, что случалось с любовниками тётки. Умирали ли они от
сердечного приступа, сразу после того, как переживали самый счастливый и самый
прекрасный момент своей жизни? "Какая славная смерть", говорила Розмари. Мира же
объясняла нам, что, наверное, Инга никогда не дотрагивается до них кожей, она одевает при
ЭТОМ тончайший резиновый костюм.
– Он, конечно же, чёрного цвета,– добавляла она.
Я сказала, что тётя делает ЭТО также, как и все остальные, но только перед этим
заземляется у батарей или у чего-то подобного.
– Интересно, ей больно?– задумчиво спросила Мира.
– Может, спросим?
Но, даже Розмари не отважилась на такое.
Инга фотографировала и людей, но только семью. Вообще-то она фотографировала
только свою мать. Чем больше личность Берты исчезала, тем больше её портретов щёлкала
Инга. Наконец, она стала фотографировать только со вспышкой, отчасти потому, что
бабушка почти не покидала своей комнаты в доме престарелых, и забыла, как ходить,
отчасти вопреки здравому смыслу Инга надеялась проникнуть светом вспышки через туман,
который всё плотнее и плотнее окутывал мозг Берты. После моего визита к Берте четыре
года назад, тётя Инга показала мне целую коробку, полную чёрно-белых фотографий с
лицом матери. На четырёх последних плёнках на лице Берты было выражение
непонимающего ужаса, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и крошечными,
рефлекторно-суженными зрачками. Но ни узнавания, ни неудовольствия на нём не было.
Берта ничего не знала и не желала. Фотографии были размытыми. Некоторые были
нечёткими или размытыми, что было не похоже на тётю Ингу. Яркий свет сжигал глубокие
морщины с лица Берты, и оно казалось гладким и белым на сером размытом фоне. Таким же
белым, как пластиковый стол, по которому она проводила рукой, и таким же пустым. После
того, как я снова отдала фотографии тёте Инге, та снова долго рассматривала собственные
снимки, прежде чем положить их обратно в коробку. Видимо, она знала каждую фотографию
в отдельности и могла отличать их друг от друга, при складывании Инга, казалось,
соблюдала лишь ей ведомый порядок. Я хотела обнять мою тётю, но это было не так просто,
потому я крепко сжала двумя руками её руку, но она была погружена в сортировку своих
гротескных одинаковых портретов. При каждом движении янтарный браслет снова и снова
громко стучал о коробку.
Через открытое окно со двора донеслись звуки велосипеда, который ставят в
велопарковку и лязг багажника. Я высунулась из окна, но посетитель уже зашёл за угол,
чтобы позвонить во входную дверь. Чёрный велосипед показался мне знакомым.
Колокольчик, настоящий колокольчик с язычком, зазвенел. Я поспешно сбежала по лестнице
вниз, прошла по коридору и попыталась заглянуть в окно у входной двери. Это был пожилой
мужчина, он стоял перед окошком, так чтобы я смогла его увидеть. Удивлённо я открыла
дверь.
– Господин Лексов!
Приветливая улыбка, которой он хотел меня поприветствовать, сменилась на
выражение неуверенности, когда учитель меня увидел. Я вспомнила, во что была одета, и
мне стало стыдно. Конечно, он подумал, что я сумасшедшая, которая в голом виде роется в
шкафах и в причудливых костюмах, помешано танцует на чердаке или, даже на крыше, что в
нашей семье уже ранее случалось.
– Ой, пожалуйста, простите за мой вид, господин Лексов.
Я заикалась и искала объяснения.
– На моём платье было ужасное пятно, и так как я ничего не привезла на замену,
видите ли, в доме так душно.
Его приветливая улыбка снова появилась на лице. Он успокаивающе поднял руки.
– Это же платье вашей тёти Инги, не так ли? Оно вам очень идёт. Видите ли, я
подумал, что кто-нибудь останется в доме. А так как на кухне ничего нет, то подумал, я
позволил себе, ну, я просто хотел…
Теперь заикался господин Лексов. Я отошла на шаг, чтобы он смог войти, закрыла за
ним дверь и взяла у него матерчатую сумку, которую учитель протянул мне, пока говорил.
Прежде чем я смогла подумать, в какую из нежилых комнат его поведу, он попросил
разрешения пройти вперёд и прошёл по коридору в кухню. Там Лексов осторожно забрал у
меня сумку, достал из неё пластиковую ёмкость, открыл без лишних поисков один из
нижних шкафов, вынул оттуда кастрюлю и поставил на плиту. Я подошла чуть ближе. Он
больше ничего не сказал, но двигался со спокойной уверенностью по кухне Берты. Мне уже
не нужно спрашивать брата Миры, кто в отсутствие бабушки заботился о доме и саде.
Нерешительно я переминалась с ноги на ногу. Хотя кухня и была большой, я путалась у него
под ногами.
– Ах, дитя моё, не могли бы вы принести мне немного петрушки из сада?
Он подал мне ножницы. Со двора между липами вела дорожка в кухонный садик Берты. По
забору карабкалась жимолость, садовая калитка была лишь прикрыта и заскрипела, когда я
её приоткрыла. Петрушка заросла настурциями, Берта и её дочери называли их "каперсами".
Поздним летом и у моей матери стояла маленькая чашка со светло-зелёными плодами этого
цветка в холодильнике. Но я не могла вспомнить, чтобы она добавляла их в еду. Как так
вообще получилось, что тут вырос этот редкий рядок петрушки. Его явно кто-то посеял.
Также как и лохматые лозы гороха и фасоли, которые цвели белым, розовым и оранжевым.
Рядом был кривой рядок лука-порея. Между пореем и ромашкой по земле ползли усики
побегов огурца и пытались своими серыми листками раздвинуть сорняки или хотя бы
заразить их мучинистой росой.
Мелисса и мята царили на грядках и между кустами белой смородины, чахнущими
кустами крыжовника и лозами ежевики, которые переползали через забор в соседний лесок.
Господин Лексов, наверное, пытался ухаживать за садиком Берты, но у него не было таланта,
указывать каждому растению своё место и с мягким упорством добиваться от них лучшего.
Я зашла в кухонный садик, чтобы посмотреть на многолетники Берты, которые делали
честь памяти моей бабушки или просто противились её распаду. Всё вело к одному.
Бушующие заросли флоксов источали нежный аромат. Дельфиниум простирал синие пики к
вечернему небу. Люпины и календулы сияли на земле, колокольчики мне кланялись. Через
толстые листья хосты едва просвечивала земля, за ними пенились гортензии, целая изгородь
из листвы, розово-голубая и голубовато-розовая. Темно-жёлтые и розово-красные оттенки
тысячелистника склонялись над дорожками, и когда я их отодвинула, мои руки пахли
травами и летними каникулами.
Между зарослями смородины и ежевики находилась одичавшая часть сада. Но он уже
полностью спрятался в своей тени. За садом начинался сосновый лесок. Почва здесь была
красно-коричневой и покрыта опавшими иголками. Каждый шаг был беззвучным и
смягчался, прогулки по нему околдовывали, а на другой стороне начинался фруктовый сад.
Раньше Розмари, Мира и я натягивали старые тюлевые шторы между деревьев и строили
дома феи, в которых мы играли долгие и сложные любовные драмы. Сначала это были лишь
истории трёх принцесс, которые были похищены и проданы неверным казначеем после
долгих лет принудительного служения их жестоким приёмным родителям, но они смогли
убежать и теперь живут в лесу, и там же снова встречаются по счастливой случайности со
своими настоящими родителями. После принцессы возвращались и наказывали всех, кто
когда-либо их обидел. Розмари была ответственна за "побег", я за "встречу снова", а Мира за
"месть".
Я подошла к воротам сада, которые вели в лесок, и всмотрелась в тёмную зелень. И тут
же мне в лицо ударил запах смолы и прохлады. Я замерзла, крепче обхватила ножницы и
вернулась к петрушке. Как только я срезала большой пучок, сразу запахло землёй и кухней,
хотя кудрявые листики уже были немного пожелтевшими. Может мне ещё нарезать
любисток? Лучше не надо. Я подумала о ранних вечерах с Розмари и Мирой в саду. О
последнем разе, когда я разговаривала с Мирой.
Я пробежала через двери сарая, глиняный пол был ледяным, я задвинула засов и
закрыла дверь на крючок, пробежала по ступенькам вверх на кухню и тут же у меня
закружилась голова от аромата овощного супа, который по ней распространился. Пучок
петрушки я положила около дымящейся кастрюли. Господин Лексов поблагодарил и
взглянул на меня. Меня не было долго для такого маленького задания.
– Сейчас будет готово. Я накрыл тут, на кухне. – И, правда, на кухонном столе стояла
белая суповая тарелка, а рядом лежала большая серебряная ложка.
– Но вы же тоже должны поесть! Пожалуйста, господин Лексов.
– Ну ладно, милая Ирис, с удовольствием.
Мы сели за стол, суп стоял перед нами в кастрюле, петрушка, мелко нарезанная на
деревянной дощечке, рядом. Мы ели вкуснейший суп, в котором плавали толстые куски
моркови и кусочки картошки, горох, мелко нарезанная зелёная фасоль и много прозрачных
колечек лука-порея. Потом Господин Лексов вздрогнул. Он хотел что-то сказать, но я это
заметила лишь когда подняла голову, чтобы что-то сказать.
–Господин Лексов, Милая Ирис, – начали мы одновременно.
– Сначала вы.
– Нет, вы, я прошу вас.
– Ну ладно. Я только хотела поблагодарить вас за суп в нужный момент; интересно,
который сейчас час, и за то, что вы присмотрели за домом и заботились о саде. Сердечное
спасибо, я даже не знаю, как могу вас отблагодарить за ваше время и любовь, которые вы
вложили и, – господин Лексов меня перебил.
– Перестаньте. Я хочу вам что-то сказать, что-то, что не все люди знают, вернее,
знают только только два человека, третьего мы вчера похоронили, но знал ли он об этом?
Видите ли, ну, вы только что говорили о любви, когда открыли дверь и я увидел вас в этом
платье, мне стало…
– Простите, я понимаю, каким безвкусием вам это должно было показаться, но я…
– Нет, нет, итак, когда вы открыли, я подумал. Видите ли, ваша тётя Инга, итак Инга и
я…
– Вы её любите? Она прекрасна, – господин Лексов наморщил лоб.
– Да. Нет, не то, о чём вы, наверное, подумали. Я люблю её как, как... отец.
– Да, конечно. Я понимаю.
– Нет, я вижу, вы не поняли. Я люблю её. как отец, потому, что я – её отец.
– Отец.
– Да. Нет. Её отец, я – отец Инги. Я любил Берту. Всегда, до самого конца. Для меня
было честью, я был ей должен, это была моя обязанность, приглядывать за её домом.
Пожалуйста, не благодарите меня, мне стыдно, это было самое малое, что я мог для неё
сделать, я имею в виду, после всего...
На лбу у господина Лексов выступили капельки пота. Он почти плакал. Я перестала
есть. Отец Инги. Этого я не ожидала, а почему вообще-то нет? Знала ли Инга об этом?
–Инга знает об этом, я ей писал, когда Берта переехала в дом престарелых. Я ей
предложил, что позабочусь тут обо всем, до... пока Берта будет в доме престарелых.
Господин Лексов успокоился, его голос стал твёрже. Я встала, пошла в спальню моих
бабушки и дедушки и принесла себе пару шерстяных носков Хиннерка и серо-коричневую
кофту Берты из дубового шкафа. Я села на табуретку перед туалетным столиком, чтобы
одеть носки. Берта изменница? Я проковыляла в кухню. Суп уже был убран. На столе стояли
две чашки, господин Лексов, отец моей тётки, получается вроде как мой внучатый дядя, что-
то помешивал в стоящей на плите маленькой кастрюльке. Я села на свой стул и подтянула
колени к подбородку. Вскоре в чашках уже дымилось молоко, господин Лексов также сел и
рассказал в нескольких словах, что тогда произошло.
Глава 4.
Карстен Лексов приехал в Боотсхафен молодым учителем. Ему было только 20 лет, он
родился в деревне Геесте, недалеко от Бремена. Школой в Боотсхафене была большая
классная комната, в которой все дети школьного возраста сидели вместе. Единственный
учитель преподавал все предметы и всем одновременно. Только раз в году и всего на
неделю, в конце летних каникул, приходил пастор и приветствовал новых конфирмующихся
( прим.пер. – в ряде христианских конфессий – человек, участвующий в обряде
конфирмации, принимающий первое причастие).
Отец Карстена был галантерейщиком и умер от военного ранения за 4 года до переезда
Карстена в Боотсхафен. Почти 8 лет французская пуля бродила по его телу, пока однажды не
окончила свои путешествия в лёгком, и тем самым закончила жизнь Карстена Лексова-
старшего. Отец Карстена был молчаливым мужчиной, который проводил много времени в
своём магазине и навсегда остался чужаком для своей семьи. Мать Карстена считала, что это
из-за блуждающей пули, которая не давала ему окончательно вернуться домой, но,
возможно, это просто была его манера поведения. Многое в нём было коротким: ноги, нос,
волосы, также как и его высказывания и терпение. Длинным был только путь, который
прошла пуля в его коренастом теле, но когда она, в конце концов, достигла своей цели,
смерть – так же как и его жизнь – была быстрой.
Вдова Лексов сама возглавила галантерейный магазин, Карстен иногда помогал ей с
книгами. У него не было ни братьев, ни сестер, но младший брат вдовы Лексов,
высокопоставленный чиновник при почте и холостяк, согласился помочь своей сестре и
племяннику. Так как Карстен не высказывал особых способностей в продаже швейных ниток
и мотков резинок, вдова согласилась отправить своего сына в Бремен, учиться на учителя.
Карстен обучался там два года, пока не получил место деревенского учителя в Боотсхафене,
хотя и не подавал заявку на место.
Старый учитель умер от сердечного приступа во время занятия, но так как у него была
привычка засыпать на уроках, никто из детей не обратил внимание на завалившуюся фигуру.
Как всегда, когда он засыпал, четырнадцать школьников тихонько хихикая, покидали
комнату после звонка на обед. И в этот раз они забыли про учителя, пока не увидели его на
следующее утро спящим в той же позе за кафедрой. То, что школа и классная комната были
не заперты, никого не удивило, потому что старый учитель всегда был рассеянным. В конце
концов, старший ученик Николаус Кооп набрался смелости и заговорил с маленьким
бледным мужчиной, чья голова свисала на грудь, так что виднелся лишь лоб. Когда тот не
ответил, Николаус подошёл на шаг ближе и взглянул на своего учителя повнимательнее.
Коопы были крестьянами, как и почти все жители деревни. Николаус Кооп часто помогал
при забое животных и однажды видел, как умерла корова при родах. Он несколько раз
моргнул, повернулся к остальным детям, и сказал спокойным голосом с долгими паузами
между словами, что сегодня занятия отменяются и все должны пойти домой. Хотя Николаус
был скромным мальчиком, которого первым выбивали в вышибалы, и, не смотря на то, что
он был самым старшим в классе, он не был его предводителем, все ученики послушно
вышли из класса. Анна Деельватер и её младшая сестра Берта тоже покинули школу вместе
со всеми остальными детьми, их усадьба находиться рядом с усадьбой Коопов, и обычно они
шли в школу и обратно втроём. Но в этот день девочки шли домой вдвоём, молча свесив
головы. Николаус Кооп позвонил в дом священника, который находился рядом со школой и
оповестил пастора. Он сидел за письменным столом и листал газету. В тот же день пастор
написал своему другу, пастору в Геесте и через три дня Карстен Лексов приехал в
Боотсхафен деревенским учителем, и как раз успел к похоронам своего предшественника, и
это было для всех благословением. Люди в деревне были рады сразу же хорошенько
рассмотреть нового учителя. И Карстен Лексов посчитал себя счастливчиком, ведь на нём
был чёрный костюм, который он пошил на похороны своего отца. Кроме того, это была
хорошая возможность представиться сразу всем жителям, прежде чем они выдумают о нём
разные истории. Истории, конечно же, всё равно выдумали, ведь Карстен Лексов был
высоким, стройным, с тёмными волосами, которые он лишь с большими усилиями мог
зачесать на чёткий боковой пробор. Его глаза были синими, но Анна Деельватер однажды
обнаружила, когда учитель взглянул на неё над её школьной тетрадью, над которой он
склонился во время занятия, что его зрачки окружены золотыми колечками, и с этого
момента до конца своей жизни, до которого оставалось не так уж и долго, она была
прикована к этим кольцам.
От Анны Деельватер, старшей дочери Кэти, которую на самом деле звали Катарина, и
Карла Деельватера, осталась только одна фотография, но с неё было отпечатано множество
копий. Один снимок был у моей матери, один висел у тёти Инги, один из них Розмари
приклеила скотчем в свой шкаф для одежды. Тётя Анна, так её называли мои тётки и моя
мать, когда они о ней говорили, была смуглой, как отец. На фотографии она выглядела так,
как будто у неё тёмные глаза, но тётя Инга говорила, что это из-за неправильного освещения.
Мы могли с уверенностью сказать, что у неё были удлинённые серые глаза и широкие
дугообразные брови. На лице Анны брови доминировали, и придавали ему что+то замкнутое
и в то же время дикое. Она была ниже своей сестры, но не такой худенькой. Берта,
длинноногая, светлая и весёлая, хотя казалась своей внешностью и всем своим существом
полной противоположностью своей сестры, но обе были сдержанными, почти робкими, и
совершенно не разлучными. Они, как и другие девочки их возраста шептались и хихикали,
но только друг с другом. Некоторые считали их высокомерными, ведь Карлу Деельватеру
принадлежали самые большие пастбища и самая большая усадьба в Боотсхафене. К тому же,
для себя и своей семьи он купил собственную скамейку в первом ряду в церкви, на которой
была вырезана его фамилия. Не то, что он был особо набожным. Карл очень редко ходил в
церковь, но когда приходил на самые главные праздники, такие как Пасха, Рождество и день
Благодарения, тогда сидел впереди, на своей собственной скамье с женой и дочерьми, и
наслаждался вниманием небольшой общины. А те многие воскресения в году, в которые он
не ходил в церковь, скамья оставалась пустой и на неё опять же глазела вся община. Анна и
Берта очень гордились своей прекрасной усадьбой и своим замечательным папой, который
хотя и беспокоился о том, кто унаследует хозяйство, но никогда не укорял этим ни свою
жену, ни своих дочерей, вместо этого он по возможности пытался баловать своих "трёх
девчушек".
Обе дочери должны были помогать, они помогали своей матери в доме и помогали
девушке Агнес на кухне, которая приходила каждый день и была совсем не девушкой, а
опытной женщиной с тремя взрослыми сыновьями. Они варили с Агнес сок и ощипывали
кур. Но больше всего и охотнее всего девушки работали в саду на свежем воздухе.
С конца августа их можно было увидеть только на деревьях.
Светлые яблоки сорта "Glockenapfel" ( прим.пер. – колокольчатые яблоки, зимний
сорт) созревали самыми первыми, у них был лимонный вкус, и как только их надкусишь,
как бы быстро ты не откусывал, место укуса сразу же становилось коричневым. Они не
разваривались полностью, их аромат улетал как ветер августа, под которым они зрели.
Потом медленно дозревали яблони сорта "Cox-Orange" ( прим.пер. – кокс оранжевый, сорт
выведен в Англии в 19 веке в качестве рассады), сначала большое дерево, которое стояло
близко у дома и освещённое лучами, отражёнными от красного клинкерного кирпича
( прим.пер. – производится из специального вида глины, в процессе изготовления она
обжигается до полного запекания, что придаёт кирпичам различные оттенки; получил своё
название благодаря высокому звуку, который издаётся при постукивании кирпичей друг о
друга), который днём вбирал в себя дневную жару, так что его фрукты были всегда больше и
слаще и созревали быстрее, чем на других яблонях. А с октября вызревали и все другие
сорта. Анна и Берта двигались на деревьях так же ловко, как и на земле. Несколько лет назад
конюх прибил на сильно разросшейся яблоне сорта "Боскоп" несколько досок, чтобы они
могли ставить на них свои корзины. Но больше всего девочки любили сидеть на них сами.
Они читали вслух книги, пили сок, ели яблоки и пирог, который им всегда приносила Агнес,
когда один из её сыновей приходил к ней и тоже получал большой кусок пирога. Так она, по
крайней мере, могла сказать, что Анна и Берта его съели, если вдруг кто+нибудь спросит,
почему один из двух противней с пирогом опустел. Но никто никогда не спрашивал.
Конечно, господин Лексов не рассказывал мне о пироге Агнес. Я даже не думаю, что он
знал, что Агнес существовала. Я сидела за кухонным столом в доме Берты и видела мою
бабушку ещё ребёнком, и мою двоюродную бабушку Анну, которая глядела так же, как и на
той фотографии. Сидя с чашкой еле тёплого молока, я вспомнила о тех вещах, которые Берта
рассказывала моей матери. Она рассказала мне, тётя Харриет – Розмари, а Розмари
рассказала Мире и мне о тех вещах, которые мы придумали или, по крайней мере,
представляли. Несколько раз нам рассказывала госпожа Кооп, как её муж ребёнком нашёл
учителя в классе мёртвым. Из соседского мальчишки Николауса Коопа вырос добрый,
трудолюбивый крестьянин, который больше всего боялся катаракты и своей жены. Его глаза
за толстыми стёклами очков начинали взволнованно мигать, как только он слышал её голос.
Его веки начинали трепетать как крылья коноплянки, которая однажды случайно влетела в
открытое окно гостиной дома Деельватеров и не могла найти выход. Тётя Харриет вскочила
и приказала нам открыть все окна, чтобы она не разбилась об оконное стекло. Птица улетела,
два красных пера остались на подоконнике.
Николаус Кооп часто мигал, и к тому же мы заметили, что каждый раз, когда он видел
свою жену, то сдвигал свои очки на лоб. Мира думала, что с помощью этой добровольной
слепоты он как бы сбегал от жены, такого рода побег был как открытое окно для
коноплянки. Но Розмари утверждала, что Кооп боится не как та птица сломать себе шею о
стекло, а боится сломать шею своей жене. Тогда мы не могли знать, что как раз Розмари и
сломает себе шею, и как раз-таки при полёте через стекло. Многое из того, что господин
Лексов мне пытался объяснить, я сама соединила воедино, когда смотрела в его синие глаза
и тоже обнаружила в них уже не золотые кольца, а цвета охры вокруг его зрачков. Белок
вокруг радужки уже отдавал желтизной. Ему должно быть уже давно за восемьдесят. Кем он
был вообще? Моим двоюродным дядей? Нет, как отец моей тётки учитель был моим дедом.
Но и им он не был, им был Хиннерк Люншен. Господин Лексов был "другом семьи",
свидетелем. Несколько лет назад, когда моя бабушка уже не помнила, что я существую, моя
мать ездила на две недели к ней. Это был один из её последних визитов, до того как Берта
попала в дом престарелых. Тёплым ранним вечером они сидели за домом на лугу между
фруктовых деревьев. Внезапно Берта очень ясно и проникновенно взглянула на Кристу, как
уже давно не смотрела ни на кого, и сообщила ей твёрдым голосом, что Анна любила сорт
яблок "Боскоп", а она сама "Кокс оранжевый". Как будто это была последняя тайна, которую
она ещё хотела открыть.
Анна любила сорт яблок «Боскоп», Берта любила «Кокс оранжевый». Осенью волосы
сестёр пахли яблоками, так же как их одежда и руки. Они варили яблочный мусс и сидр, и
желе с корицей, и большей частью в карманах их передников были яблоки, а в руке
надкусанное яблоко. Берта сначала быстро выгрызала широкое кольцо вокруг яблока, потом
аккуратно обкусывала огрызок внизу, потом вверху, а сам огрызок выкидывала далеко
высокой дугой. Анна ела медленно и с удовольствием, снизу доверху – всё. Яблочные
семечки она пережёвывала ещё часами. Когда Берта говорила ей, что семечки у яблок
ядовитые, Анна возражала, что у них вкус марципана. Только стебелёк она выплевывала. Об
этом мне рассказывала Берта, когда увидела, что я ем яблоки так, как она сама. Но ведь так
едят яблоки почти все люди.
Летом Карстен Лексов отпустил школьников из-за жары, для сбора ягод, как он это
назвал. Берта рассмеялась и сказала, что такие уроки ей больше по душе. Карстен Лексов
заметил маленькие белые зубки своей ученицы и беспорядочную лёгкость её руки, с которой
она откидывала волосы назад и пыталась пригладить их в косы. Так как её учитель по-
прежнему смотрел на неё и, возможно, она разозлила его своим развязным высказыванием,
Берта покраснела и ушла прочь. Господин Лексов смотрел вслед Берте с бьющимся сердцем
и ничего не сказал. Анна всё видела и узнала этот взгляд, которым смотрел Лексов вслед
Берте, она узнала его, как узнают собственное лицо в зеркале, и поспешила с пунцово-
