Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"

Автор книги: Катарина Хагена

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

красными щеками и опущенной головой за своей сестрой.

Анна любила Лексова, Лексов любил Берту, а Берта? Она на самом деле любила

Хайнриха Люншена, Хиннерка, как все его называли. Он был сыном хозяина деревенской

гостиницы, и был никем, у него не было земли. Семье принадлежали только два маленьких

пастбища на дальней окраине деревни, и даже их сдавали в аренду ещё большему бедняге.

Хиннерк ненавидел хозяйство своих родителей. Он ненавидел запах кухни и застоявшегося

пива утром в таверне. Также он ненавидел страстные и громкие ссоры своих родителей, и

такие же страстные и громкие примирения. Один из его младших братьев, Хиннерк сам был

самым старшим, однажды сказал, пока они оба сидели в тёмной кухне и вслушивались в

особенно яростный спор, что скоро у них снова родится братишка. Хиннерк вскочил, он

ненавидел бесконечные беременности матери.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, всегда когда они ругаются, у нас вскоре появляется братик. – Хиннерк холодно

рассмеялся. Он должен выбраться отсюда, потому что ненавидел всё это.

Господин Деельватер заметил его, потому что пастор и старый учитель хвалили ум

парня сверх всякой меры. Хиннерк был умнее всех в деревне, он очень хорошо это понимал,

а также и некоторые люди, которые не были глупы, тоже это заметили. Хиннерк часто бывал

у Деельватеров. Он помогал во время сбора урожая и зарабатывал так немного денег.

Немного больше денег юноша зарабатывал у пастора, что подвигло Хиннерка, который был

очень гордым, возненавидеть и его, и при первой же представившейся возможности он

объявил о том, что покидает церковь, сразу во время похорон его матери. Стоимость

проповеди можно было бы и сэкономить, любая другая речь была бы также хороша, они все

были одинаковыми, пастор только вставлял нужное имя, но даже это было для него трудным.

Пастор, который вложил очень много денег в образование Хиннерка, который всегда

предоставлял ему свою не слишком обширную библиотеку, был глубоко оскорблён, не

только из-за неблагодарности и неуважения Хиннерка, а и потому, что тот слишком близко

подобрался к правде. Но оба юридических экзамена уже были с честью сданы, и молодой

юрист, недавно обручившийся с дочерью Деельватеров, уже был финансово независим от

пастора.

Пастор знал об этом, и он так же знал, что Хиннерк знал, что он знал это, и этот факт

больше всего его раздражал.

Я вспоминала о Хиннерке Люншене как о любящем деде, у которого был дар везде, где

бы он ни прилёг, сразу засыпать, и который с удовольствием пользовался этим даром.

Конечно, его настроения были непредсказуемы. Но он больше не был полон ненависти,

мужчина стал горделивым нотариусом, представительным владельцем канцелярии, гордым

супругом прекрасной женщины и вместе с этим он стал гордым владельцем

представительного поместья, гордым отцом трёх прекрасных дочерей и ещё прекраснейших

внучек, как он всегда заверял меня и Розмари, нагружая при этом на хрустальные тарелочки

огромные порции шоколадно-ванильно-земляничного мороженного. Всё перевернулось,

теперь многие ненавидели Хиннерка, а сам он больше никого не ненавидел, в конце концов,

он достиг всего, чего хотел. Хиннерк всё ещё был самым умным мужчиной в деревне и об

этом теперь знали все.

Он даже нарисовал герб семьи, чтобы забыть о своём низком происхождении, что

было, конечно же, глупостью, ведь, в конечном счёте, люди приходили к нему потому, что

он мог говорить с ними на их диалекте, а не из-за его высокого происхождения. Так что

картина герба в раме осталась в чулане, бывшей девичьей комнате, где он до сих пор и висит.

Ещё я помнила, при взгляде на него на резко очерченных губах Хиннерка играла загадочная

улыбка, удовлетворение или же самоирония? Наверное, он сам этого не знал.

Берта любила Хиннерка. Она любила его мрачную ауру, его молчание и его едкий

сарказм по отношению к другим. Однако всегда, когда он видел её и Анну, его лицо

светлело, он вежливо улыбался и шутил, и мог экспромтом сочинить сонет о яблочном

огрызке, который Анна как раз хотела засунуть в рот, или же спеть торжественную оду о

левой косичке Берты, или пробежать по двору на руках, так что курицы с встревоженным

кудахтаньем разлетались в разные стороны. Обе девушки громко смеялись, Берта неловко

теребила бант на своей косе, и Анна выкинула с наигранным равнодушием и скрытой

улыбкой свой огрызок в сирень и отказалась доедать его в этот раз.

Но Хиннерк сначала хотел жениться на Анне. Конечно, он знал, что та старшая дочь

Карла Деельватера, если бы она ей не была, наверное, он её бы и не захотел, и уж точно не в

качестве жены. Его привлекало не только её наследство. По крайней мере, не только оно.

Более того, он восхищался её статусом, её спокойной самоуверенностью, которой ему так не

хватало. Конечно, Хиннерк также видел её красоту, её тело с полной грудью, округлыми

бедрами и гибкой спиной. Радушное безразличие, с которым Анна относилась к нему,

возбуждало его, но он всегда следил за тем, чтобы относится к обеим девушкам с

одинаковым вниманием. Из расчёта или уважения? Из привязанности к Берте или из-за

сожаления к младшей дочери, о чувствах которой он должен бы был быть в курсе?

Моя бабушка знала, что она была лишь вторым выбором Хиннерка. Берта как-то

сказала об этом мне и Розмари, без горечи, даже без сожаления, очень содержательно, как

будто так оно и должно было быть. Нам это не понравилось, мы почти разозлились на Берту,

любовь не должна быть такой, мы так думали. И хотя мы не сговаривались, но никогда не

рассказывали об этом Мире. Теперь, узнав, что Инга не была дочерью Хиннерка, мне было

понятнее отсутствие горечи в словах Берты о Хиннерке, также как и её преданность. К тому

же, у неё всё происходило так, как должно было происходить, куда яблоки падали, там они и

лежали, как она всегда говорила, яблоки от яблони недалеко падают. В конце концов, Берта в

свои 63 года упала с яблони и после этого воспоминания одно за другим выпадали из её

памяти, и она подчинилась этому распаду печально и без боя. Как все повороты судьбы —

также и в нашей семье, они начинались с падения. И с яблока.

Господин Лексов говорил тихо, уставившись взглядом на свою чашку. Стало темнеть, и

мы зажгли лампу с соломенным абажуром, которая свисала над кухонным столом. Однажды

ночью, сказал господин Лексов и вздохнул над своим молоком, после очень жаркого и

удушливого дня, он решил прогуляться, и совсем неслучайно его путь вёл мимо дома

Деельватеров.

Дом был погружен во тьму. Учитель медленно прошёл через въезд во двор, прошёл

мимо дома и сарая к фруктовому саду. Вдруг ему стало очень стыдно, что он крадётся по

чужим владениям, и мужчина решил пройти до конца сада и там перелезть через забор на

соседнее пастбище, пересечь его, и снова оказаться на пути к шлюзу. Проходя под яблонями

с густой листвой, Лексов вдруг вскрикнул. Что-то твёрдое угодило ему чуть выше левого

глаза. Не такое твёрдое, как камень, но мокрое, и после удара о висок оно развалилось на

куски.

Яблоко.

Вернее огрызок. Нижняя часть яблока была съедена, а верхняя со стебельком лежала у

его ботинка, распавшись на два, куска. Лексов остановился, его дыхание участилось и стало

прерывистым. На дереве зашуршало. Он напряжённо вглядывался сквозь листья наверху, но

было слишком темно. Карстену показалось что-то большое и белое, казалось, оно лишь

мерцает сквозь листву. Наверху снова зашуршало, и сучья дерева затряслись. Когда с дерева

спрыгнула девушка, Карстен не смог разглядеть лица, так близко к нему она была. Её лицо

еще приблизилось, и она поцеловала Карстена в губы. Карстен закрыл глаза, губы были

тёплыми и со вкусом яблока. Сорта "Боскоп". Со вкусом горького миндаля. Он на всю жизнь

запомнил этот вкус. Прежде чем мужчина успел что-то сказать, губы девушки снова

поцеловали губы Карстена, и он не смог устоять, а тоже поцеловал её, и оба опустились на

траву у яблоневого дерева, не дыша срывая одежду с тел непослушными пальцами. На

древесной нимфе Карстена была лишь ночная рубашка, так что было не так уж и сложно от

неё освободиться, но когда двое пытаются одновременно раздеться и сорвать одежду друг с

друга, при этом покрывая поцелуями и ни на секунду не выпуская из объятий, то всё

намного усложняется, к тому же оба делали всё то, что делали, в первый раз. Но они сделали

это и не раз, и земля вокруг них пылала, так, что яблоня, под которой лежали эти двое, хотя

уже и был июнь, второй раз в год распустила бутоны цветов.

Господин Лексов, конечно же, не рассказывал подробностей любовных ласк под

яблоней, и я была тому очень рада, но его негромкие и в то же время эмоциональные слова,

взгляд, который он не сводил с чашки, разбудили в моём воображении картины, которые

были мне очень знакомы, как будто кто-то мне уже рассказывал об этом, как будто будучи

ребёнком я уже слышала эту историю, может из тайно подслушанного взрослого разговора,

который я только сейчас смогла понять. Так история Карстена Лексова стала частью моей

собственной истории, и частью моего рассказа об истории моей бабушки об истории тёти

Анны.

Выкрикнул ли Карстен Лексов в пылу страсти имя Берты и девушка тут же

освободившись из его объятий убежала, или же он, лаская её округлую грудь, заметил

путаницу и отстранился, или же они оба делали до самого конца вид, как будто ничего не

заметили, и, в конечном счёте, молча разошлись, чтобы никогда больше не встречаться,

этого я не знала и уже, наверное, никогда не узнаю.

Зато в деревне любили рассказывать историю, которую я, Розмари и Мира часто

слышали, о старой яблоне сорта "Боскоп" во фруктовом саду у Деельватеров, которая

однажды в тёплую летнюю ночь снова зацвела, и на следующее утро казалась белым

снежным облаком. Но те волшебные цветы были недолговечны и в то же утро тихо

осыпались на землю как снег, огромными хлопьями. Все обитатели дома столпились полные

благоговения, подозрения, удивления и счастья около дерева. Лишь Анна Деельватер не

видела его, она немного простыла, у неё болело горло, поэтому девушка осталась в постели.

Анна осталась в постели, жар выжег нежные реснички её бронхов и продолжал полыхать в

теле, пока лёгкие не воспалились и, в конце концов, не перестали работать. Карстен Лексов

никогда больше не видел её, а спустя четыре недели после цветения яблони, она умерла.

Летальный случай пневмонии.

Господин Лексов посмотрел на часы и спросил, не должен ли он уйти. Я не знала,

который был час, и не знала, чем всё закончилось, ведь мы ни на шаг не приблизились к его

истории о Берте. Но, может быть, ему в самом деле пора идти? Увидев мои сомнения,

учитель сразу же поднялся.

– Пожалуйста, господин Лексов, мы не закончили.

– Нет, мы не закончили, но, наверное, на сегодня хватит.

– Возможно. Но только на сегодня. Вы придёте завтра вечером снова?

– Нет, у нас будет собрание общины, которое я не могу пропустить.

– Завтра после обеда зайдёте на кофе?

– Благодарю вас.

– Спасибо за суп. И за молоко. И за дом, за сад.

– Прошу вас, Ирис, не благодарите, вы же знаете, это я должен вас благодарить и

прошу у вас прощения.

– Вам совершенно не за что просить у меня прощения. За что? За то, что вы любили

мою бабушку до её кончины, или за смерть тёти Анны? Прошу вас.

– Нет, за это мне не зачем просить прощения у вас, – сказал он и дружелюбно

посмотрел на меня, и я поняла, почему моя тётя Анна была так влюблена в него.

– Только за то, что никто из вашей семьи не знал, что у меня есть ключ от вашего

дома, даже ваша тётя Инга не знает. Она думала, я просто иногда буду осматривать дом

снаружи, – он выудил из кармана брюк огромный латунный ключ от дома и вложил его мне

в руку. Я подумала, возможно, во многих отношениях у него были дубликаты ключей, и

положила согревшийся от руки металл на кухонный стол.

Я проводила старого учителя и любовника моей бабушки до двери.

– Значит, жду вас завтра на кофе?

Он коротко махнул рукой и тяжело ступая, спустился по лестнице, исчез за кустом роз,

потом свернул направо к своему велосипеду, который прислонил на въезде к стене дома. Я

услышала лязг велосипеда, потом тихое пение динамо, когда учитель проезжал за оградой по

мостовой. Я стянула носки, взяла ключ с крючка и вышла на улицу, чтобы запереть ворота.

Я подошла к саду, в тёмных углах которого ещё витал дух Берты. Её сад превратился в

подобие её вязаных гротесков, которые хранились в шкафу моей матери: зияющие дыры,

густые вязаные заросли и кое-где подобие узора.

Анна любила "Боскоп", Берта любила "Кокс оранжевый".

Что хотела тогда сказать Берта моей матери? Что она вспомнила, и чему позволила

кануть в небытие? Забытое никогда не исчезало бесследно, оно тайно притягивало внимание

на себя и свое убежище. Поцелуй девушки со вкусом яблока "Боскоп", сказал господин

Лексов.

В тот день, месяц спустя после чудесного летнего цветения яблони, когда Берта, рыдая,

бежала по саду, она увидела, что все кусты с красной смородиной побелели. Кусты с чёрной

смородиной остались с чёрными ягодами. Все остальные ягоды стали зеленовато-серо-

белыми, как зола. В том году, было много слёз и лучшее смородиновое желе.

Глава 5.

Ночью я проснулась от того, что замёрзла. Оба окна и обе двери в комнате Кристы я

оставила открытыми, и ночной ветер веял сквозь них. Я плотнее закуталась в одеяло и

подумала о моей матери. Она любила холод. В Бадишен лето было очень жарким, поэтому у

неё были причины не только купить кондиционер, но и включать его на полную мощность,

все напитки Криста пила с кусочками льда и каждые несколько часов ходила к морозилке,

которая стояла в подвале, и приносила себе небольшую вазочку с ванильным мороженным.

Но зимой все гравиевые карьеры, озёра, каналы и речушки, впадающие в старый Рейн,

замерзают намного быстрее, чем озёра на дождливых северо-немецких равнинах.

И тогда она каталась на коньках.

Криста каталась на коньках как никто другой, она не была особо изящной, она не

танцевала, нет, она летала, она бежала, она сгорала на льду. Мой дед рано купил ей пару

белых коньков. Он гордился своим катанием на коньках, которое ограничивалось катанием

по прямой и волнообразным катанием назад. Хиннерк мог делать большие круги,

отталкиваясь при этом одной ногой. Но то, что творила его дочь Криста на льду, этому он её

не учил. Девушка каталась восьмерками, опёршись руками в бока и наклоняясь на

поворотах. Она разбегалась и отчаянно прыгала пять или семь раз подряд с поджатыми

коленями в воздухе. При каждом прыжке Криста делала полуповорот и летела то вперёд, то

назад по блестящей поверхности. Или же кружилась на одной ноге, подняв руки в перчатках

высоко к зимнему небу, а косички летали вокруг неё. Сначала Хиннерк задавался вопросом,

мог ли он терпеть такой вид катания на коньках. Люди смотрели на его дочь, ведь она очень

выделялась. Но потом он усмотрел в шушукании людей зависть, и решил радоваться за свою

дочь и её странному поведению на льду. К тому же, в остальное время она была очень

послушным ребёнком, нежным и заботливым, всегда старалась особенно угодить Хиннерку,

своему любимому отцу.

С моим отцом она познакомилась на замерзшей реке Лан. Они оба учились в

университете в Марбурге, Криста на факультете спорта и истории, а мой отец на факультете

физики. Конечно, мой отец не мог не обратить на неё внимания на льду. На мостах через

реку иногда собирались маленькие группы людей и смотрели на неё. Все смотрели на

высокую фигуру, по которой нельзя было сразу определить, мужская она или женская. Ноги

в узких коричневых штанах и плечи, большие руки в войлочных рукавицах и короткие

каштановые волосы под шерстяной шапкой были как у юноши, косы Криста обрезала ещё до

начала первых лекций. Только бёдра были немного широки для мужчины, красные щёки

были слишком гладкими, а линия от мочек ушей, до подбородка и шеи была слишком

нежной, и мой отец задумался, что девушка больше похожа на параболу или же на

синусоиду. И, к своему удивлению, ему захотелось выяснить, как и куда ведёт эта кривая под

толстым голубым шерстяным шарфом.

Мой отец, Дитрих Бергер, сначала не смог заговорить с юной фигуристкой. Он каждый

день после обеда приходил на реку Лан и иногда смотрел на неё. Тогда юноша жил ещё со

своей матерью, и был самым младшим из четырёх детей. Его старший брат уже съехал, а

мать была вдовой и роль хозяина дома тяжёлым грузом лежала на его плечах. Дитрих храбро

справлялся с ней и не воспринимал её как тяжесть, возможно ещё и потому, что никогда об

этом не задумывался. Хотя обе его сестры насмехались, ругались и смеялись над ним, когда

он им говорил, во сколько они должны были быть дома, но девушки были рады, что брат

взял на себя ответственность за семью. Мать моего отца я почти не знала. Она умерла, когда

я была ещё совсем маленькой, и я помнила лишь её жёсткую шерстяную юбку, и поющий

шорох нижней юбки из тафты о нейлоновые колготы. "Бабушка была кроткой святой",

говорила тётя Инга. Моя мать говорила иначе: её свекровь всегда гнула спину для других, но

свой дом она никогда не держала в порядке, редко готовила еду, и могла бы намного больше

заботиться о своих детях. Мой отец был очень педантичным, он любил систематичный

порядок, подвижно-рациональную уборку и эффектное мытье. Хаос причинял ему

физическую боль, и поэтому почти каждый вечер мужчина убирал беспорядок за своей

матерью. Хитрость и веселье все четверо детей не унаследовали от своей святой и

рассудительной матери. Развлекать себя, а не других она научилась позже от моей матери,

намного позже того, как отец заговорил с ней по окончанию ледового сезона в Марбурге.

Когда, наконец, лёд начал становиться шероховатым, а под мостами начали появляться

первые лужи, мой отец собрался с духом и после четырнадцати дней ежедневного кружения,

буквально встал перед ней и сказал: "Коэффициент кинетического трения коньков об лёд

составляет в среднем 0,01. Независимо от веса, не удивительно ли это?"

Криста покраснела и смотрела на таявшую ледяную стружку на зубцах коньков и то,

как капли скатывались по блестящему металлу. Нет, этого она не знала, и да, это очень

удивительно. Потом оба смолкли. В конце концов, после долгой, очень долгой паузы, Криста

спросила, откуда он это знает. Дитрих быстро ответил и спросил, не мог бы он показать ей

как-нибудь физический институт. Там даже есть машина, которая производит сухой лёд. "С

удовольствием", ответила Криста, не поднимая глаз, с натянутой улыбкой на красном лице.

Дитрих кивнул и сказал "до свидания". Затем они оба быстро и облегчённо разошлись.

На следующий день лёд на Лане тронулся, мягкие льдины надвигались на коричневый

берег, и Дитрих не знал, где ему снова искать свою фигуристку.

Ночью месяц светил на мою подушку и оставлял чёткие тени. Я забыла закрыть

гардины. Кровать с матрасом из трёх частей была узкой, а потолок тяжёлым.

Мне уже давно нужно было позвонить Джону, я бы могла хотя бы раз подумать о нём.

Нечистая совесть окончательно разбудила меня. Теперь я думала о нём. Джонатан, ещё

совсем недавно мой друг, теперь мой бывший, мой бывший бой-френд. Он даже не знал, что

я здесь, но теперь уже всё ровно, в конечном счёте, его не было и там, где я была раньше,

прежде чем приехала сюда. Джон жил в Англии, и там и останется. А я нет. Когда он два

месяца назад спросил меня, не хотим ли мы жить вместе, я вдруг поняла, что пришло время

возвращаться домой. Хотя я очень люблю его страну. Да, потому что мне вдруг стало ясно,

что я так долго оставалась там из любви к стране, а не к нему, поэтому мне нужно было

уехать. И вот я здесь. И мне даже принадлежит немного земли в этой стране. Я отказалась

видеть в происходящем знак, но события укрепили мою решимость вернуться сюда.

Когда теряешь память, сначала время летит очень быстро, а потом останавливается.

"Ах, это же было так давно", говорила моя бабушка Берта о том, что случилось неделю,

тридцать лет или десять секунд назад. При этом она делала отбрасывающее движение рукой,

а её тон был немного укоризненным. Берта всегда была начеку. Не испытывают ли её? Мозг

заносило песком, как неукреплённое русло реки. Сначала крошится всего немного с краю,

потом рушатся большие куски с берега в воду. Река теряет свою форму и течение, свою

натуральность. Наконец она совсем перестаёт течь, и беспомощно плещется во все стороны.

Белые отложения в мозгу не пропускали электрические заряды, все окончания были

изолированы и, в конечном счете, и сам человек изолируется: изоляция, остров, сгусток,

Англия, электроны и янтарный браслет тёти Инги, смола застывает в воде, вода становится

твёрдой, если мороз крепчает, стекло состоит из кремния, кремний является песком, а песок

сыпется в песочных часах, и мне нужно спать, пришло время.

Конечно, они снова скоро увиделись после катания на коньках на Лане. В Марбурге

невозможно не встретиться. Тем более, если намеренно искать друг друга. Уже на

следующей неделе они встретились на балу в физическом институте, куда моя мать пришла

со своим одногруппником, сыном коллеги моего деда. Обычно молодые люди никогда

никуда вместе не ходили, потому что их отцы очень хотели, чтобы они были вместе.

Поэтому Криста в его присутствии застывала, а он в её присутствии глупел. Но в этот раз

вечер удался на славу. Криста была так занята тем, что всё время оглядывалась, и была очень

расслаблена. Сын коллеги в первый раз не чувствовал, как ледяная скованность спутницы

покрывает его мозг и язык инеем, и он даже сумел заставить её улыбнуться своими веселыми

комментариями о первых осмелившихся танцорах. Это Криста навела сына коллеги на мысль

пригласить её на бал в физическом институте. И хотя при виде крепко сжатых девичьих губ

юноша заметил, что снова запнулся, он всё же смог внятно пригласить девушку на этот бал.

Криста первой увидела Дитриха, в конце концов, она пришла именно из-за него, а вот

он не ожидал её увидеть. Первое стеснение девушки уже немного улеглось, когда юноша

чуть позже её заметил. Его серые глаза засветились, Дитрих поднял руку вверх и склонил

голову, чтобы вежливо ей поклониться. Целеустремлённо, пружинящим шагом юноша

подошёл к Кристе и сразу же пригласил на танец, потом ещё раз, затем принёс ей бокал

белого вина, и снова пригласил на танец. Спутник Кристы беспокойно смотрел на неё из-за

столика. С одной стороны он испытал облегчение, что в этот раз всё было настолько просто

и ему не нужно было говорить с ней, в то же время юноша чувствовал, что такой поворот

событий тоже неправилен. К тому же он смотрел со смесью удивления, удовлетворения и

ревности, что его спутница была популярной парой для танцев, и решил сразу же пригласить

её на танец. Это решение было полной противоположностью того, как мужчина собирался

вести себя этим вечером.

По счастливой случайности он плохо танцевал, а мой отец танцевал отлично. И моя

мать с удовольствием танцевала с моим отцом, потому что тот уже видел её на льду, и это

освободило Кристу от удушливой застенчивости. Ещё и тот факт, что мой отец был ещё

более застенчив, чем она. Поэтому они вместе танцевали на всех марбурских балах того

сезона: майские танцы, летнее танцевальное удовольствие, праздники факультетов,

университетский бал. Во время танца не нужно было разговаривать когда не хочется, вокруг

было много других людей и можно в любой момент уйти домой. "Танцы – это тот же спорт,

что-то вроде парного катания", думала Криста.

Сёстры Кристы сразу же заметили, что у неё есть какой-то секрет. На летних

каникулах, которые она, конечно же, проводила в Боотсхафене, Криста всегда, как все юные

девушки с тайной, была первой утром у почтового ящика. Но на лесть и мучительные

вопросы её сестер она лишь краснела и смеялась, и молчала. Следующим летом тётя Инга

начала учиться в Марбурге на факультете искусства, и обе сестры пошли вместе на бал для

первокурсников. Дитрих Бергер уже был представлен Инге, вместе с целой группой молодых

студентов из студенческого братства Дитриха. Один высокий красивый студент со

спортивного факультета понравился Инге, и она предположила, что возможно это и есть ОН.

Но когда тётя увидела, что Криста, даже не удостоила взглядом туфли с высокими

каблуками, которые прекрасно подходили к её коричневому шёлковому платью, а вместо

них одела совсем плоские балетки, Инга сразу же поняла, кем он был: Дитрих Бергер,

который был ростом 176 сантиметров. В том же году они обручились, и как только моей

матери исполнилось 24, и она закончила свой ненавистный практический год учителем в

школе Марбурга, молодые поженились и переехали в Бадишен, где мой отец получил место

в центре физических исследований. С тех самых пор моя мать тосковала по родине.

Она не могла забыть Боотсхафен, потому что была очень привязана к дому, который

теперь стал моим. И хотя большую часть своей жизни Криста провела там, где жила теперь,

намного дольше, чем в Боотсхафене, она всё равно верила в то, что это была лишь короткая

остановка. Первый же из всех последующих тёплых, влажных и безветренных летних

месяцев привел её в отчаяние. Ночами она не могла уснуть, потому что температура не

опускалась ниже 30 градусов, лежала мокрая от пота в постели, смотрела на лампу из

молочного стекла и кусала свою нижнюю губу, пока за окном не светлело. Потом вставала и

делала мужу завтрак. Лето уступало место незначительной осени, а та, в свою очередь,

наконец-то, переходила в суровую безоблачную зиму. Все водоёмы замерзали. На многие

недели. Моя мать поняла, что останется здесь. В ноябре следующего года родилась я.

 Так я никогда не слышала об этом месте там, в Бадише. В Англии уж тем более. Даже

если я воображала себе асё несколько лет. Даже не здесь, в Боотсхафене. В Южной Германии

я выросла и пошла в школу. Но всё моё было тут. Закадычные подруги, мой родной дом, мои

деревья, озеро в карьере и моя работа. Здесь на севере, тем не менее, были край, дом и сердце

моей матери. Здесь я была ребёнком и перестала быть одна. Здесь на кладбище лежала моя

двоюродная сестра Розмари, мой дедушка и теперь уже Берта.

Я не знала, почему Берта не передала дом моей матери или одной из её сестер. Всё-

таки, вероятно, это было утешение для моей бабушки, что имелось следующее поколение

Деельватерсов вместе со мной. Но никто не любил дом так, как любила его моя мать. Это

было бы естественно, передать его ей. Тогда раньше или позже он понравился бы мне. Что

она приказала сделать с коровьими пастбищами? Я должна была поговорить об этом ещё раз

с братом Миры. Меня беспокоила мысль разговаривать о семейных вещах с Максом

Омштедтом. Я должна бы тогда, пожалуй, спросить также о Мире, как шли у неё дела.

Когда я встала, было ещё рано. Воскресным утром чувствуешь себя по-другому, и это

сразу заметно. Воздух был другого свойства. Он был тяжелее, и поэтому всё казалось

немного замедленным. Даже знакомые звуки звучали по-другому, приглушённо и более

настойчиво. Наверное, причина была в отсутствии шума автомобилей, а может быть, и в

отсутствии углекислого газа в воздухе. Вероятно, только потому, что обращаешь внимание

на воскресное дуновение и звуки, и не растрачиваешь на это повседневно ни секунды своего

времени. Но, я вообще не думала, потому что даже на каникулах воскресенья ощущаешь

также.

В школьные каникулы я любила утром оставаться лежать после первой ночи в доме, и

прислушиваться к звукам, доносившимся снизу. Скрип лестницы. Стук каблуков по

кухонному полу. Кухонная дверь зажималась половицей. Она всегда открывалась со

скрипучим рывком и также с треском двигалась. При этом дребезжал железный засов,

который открывался утром и болтался рядом с дверной рамой. В отличие от этого, дверь в

прихожей слишком легко входила в кухню. И когда дверь прихожей открывалась, то

защёлкивалась другая дверь из-за замка, и громыхала на сквозняке. Латунный колокольчик

на двери позвякивал, когда мой дедушка выходил из дома, чтобы забрать в прихожей свой

велосипед и поехать в контору. Он толкал его колесом вперёд через выход прихожей на

улицу и ставил в саду. Затем заходил обратно, закрывая прихожую изнутри, и проходил

снова наружу через кухню по коридору, а потом обратно через входную дверь на улицу.

Почему он тут же не проходил обратно через прихожую? Наверное, потому что хотел

запереть прихожую изнутри на засов и не закрывать снаружи ключом. Но, почему не

закрывать снаружи?

Мне казалось, будто Хиннерк просто хотел взять в свои руки блестящую латунную

щеколду большой входной двери. И несколько секунд находиться в качестве хозяина дома на

верхней ступени крыльца. Чтобы при выходе вытащить газету из почтового ящика и

засунуть её в портфель. Потом сбежать вниз по ступенькам и вскочить на велосипед,

позванивая и салютуя кухонному окну в раннее утро. Во всяком случае, это не подходило бы

к образу, который был у него и всех других нотариусов, если бы он незаметно тайно

пробирался на работу через заднюю дверь. Даже тогда, когда дедушка давно уже не был в

конторе, как говорил. Всё-таки до смерти Хиннерка никто из партнёров не вступил во

владение его рабочим кабинетом, хотя он был большим и красивым.

Когда он уходил, то был слышен более громкий грохот посуды из кухни, женские

голоса, женский смех, быстрые шаги и хлопанье дверей. Но через этот звук искажались

голоса в высокой кухне и никогда не было слышно, о чём говорят. Но какие эмоции

пролетали с жужжанием через кухню нужно было слушать очень внимательно. Были голоса

приглушённые и низкие, слова неразборчивые и с длинными паузами между ними, и тогда

это беспокоило. Если много и быстро говорили, и в большинстве случаев всегда громко,

тогда это были отчёты о повседневном. Были хихиканья и шушуканья, или издавались

сдавленные крики, тогда желательно было быстро одеваться и тайком пробираться вниз,

потому что секреты не раскрывались несколько раз в день. Позже, когда Берта потеряла

память, она больше громко не говорила. Это издавалось с различными по времени паузами,

которые всегда поспешно прекращались другими голосами, чтобы они не занимали слишком

много времени. Чаще всего сразу несколькими другими голосами одновременно, которые

внезапно нарастали и также быстро снова стихали.

Конечно, этим утром не было слышно ничего. Я была дома, наконец, одна. Тишина

напомнила мне то утро 13 лет назад, когда ничего не было слышно. Только время от времени

громыхала дверь или чашка. А в остальном тишина. Это была своего рода тишина, которая

могла наступить только после потрясения. Как глухота после выстрела. Тишина как рана.

Нос Розмари только совсем немного кровоточил, но на бледной коже виднелся маленький и