Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"
Автор книги: Катарина Хагена
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
духом и поцеловал её, зная, что это были не те же уста, как в ту ночь. Он уже хотел
отказаться от неё, но увидел, как слёзы текут по женским щекам. Не только одна или две, а
целый поток. Её фартук на груди промок до нитки, но плечи Берты не двигались и она не
издавала ни звука. Шея женщины была розовой, мокрой, и солёной, когда он её целовал. Она
резко встала, вытерла свои руки о сухой передник и пошла в спальню, которая находилась
напротив кухни. Там Берта задёрнула зелёные шторы на окне и отвязала свой фартук. Стянув
с себя ботинки, юбку и блузку, она легла на кровать. Карстен Лексов стащил с себя брюки,
рубашку и чулки, положив всё на пол перед кроватью. Учитель пришёл к ней и взял за руку,
пока думал о ночи в саду. "Тогда он любил ошибку, а целовал не того человека, которого
нужно? Или любил того человека, которого нужно, а целовал ошибку? Возможно, там не
было яблочного вкуса между рыбой и солью?"
Всё-таки на протяжении всего времени, которое Карстен Лексов провёл в кровати
Берты, её слёзы струились по лицу как два морских щупальца.
В ту же ночь она спала со своим мужем, который получил на ужин чёрный хлеб с
крабами и глазунью. В кухне стояли земляные клубни георгинов, а в сумеречном свете
кухонная лампа желтовато светилась. Берта сказала, что господин Лексов проходил мимо и
это он мог бы занёсти корзинку.
– Господин Лексов, всё хорошо. Каникулы. Цветы. Посреди войны.
Хиннерк пренебрежительно сопел, отрезал себе кусок хлеба и отправлял его вилкой в
рот. Берта наблюдала, как при этом несколько нежных розовых крабов упали с хлеба обратно
на тарелку.
Девять месяцев спустя Инга появилась на свет. Во время одной из редких, страшных,
зимних гроз; шёл град размером с большую вишню, а молнии сверкали через вздрагивающий
сумрак. Фрау Кооп помогала Берте при родах и клялась, что молния ударила сквозь дом и
ушла в землю через громоотвод.
– И если бы положили младенца в ванну, то он был бы мёртв.
И чаще всего она добавляла:
– Но однако что-то получилось "де Люттйе", бедная девочка.
( прим. пер. – «Люттйе» – смешанный слоёный напиток из ликёра и пива). Если при
этом присутствовала Розмари, то спрашивала с несколько ясным голосом, чем обычно:
– Бедный беззащитный ребёнок, да?
Фрау Кооп недоверчиво смотрела. Но точно не знала, что должна говорить, и вместо
этого закутывала себя в красноречивое молчание.
Господин Лексов перестал говорить и с надеждой посмотрел на меня. Я перестала
мечтать и в оцепенении села.
– Извините, пожалуйста.
– Я спросил: "Она никогда не говорила обо мне?"
– Итак, о ком речь?
– Берта.
– Нет, господин Лексов, мне очень жаль. Мне нет, и позже тоже нет. Ну...
– Да?
– Один, два раза, но нет, я не знаю. Она два раза кричала: "Учитель здесь", когда кто-
нибудь входил, но больше я не могу вспомнить.
Господин Лексов кивнул, опустив взгляд вниз.
Я встала.
– Большое спасибо, я действительно ценю все сведения, которые вы мне рассказали.
– Ну, так много было не настоящего. Но не стоит благодарности. Пожалуйста,
передайте "привет" своей матери и тётям.
– Ох, пожалуйста, не вставайте. Я просто вытолкну мой велосипед наружу и закрою за
собой калитку.
– Это велосипед Хиннерка Люншена.
– Вы правы, это он. Он ещё отлично едет.
Господин Лексов кивнул на велосипед и закрыл глаза.
Глава 10.
Я поехала назад к дому. Я должна была неторопливо обдумать и понять для себя самой,
что должно произойти с моим наследством. Вероятно, я должна была лучше слушать
господина Лексова, вместо того, чтобы дремать там перед ним в саду, но кто сказал, что его
история была правдивее, чем мои дневные грёзы? В конце концов, тётя Инга всегда была
таинственной женщиной, легенды ей подходили.
Насколько правдивыми были истории, которые рассказывались кому-то одному, и
насколько верна та, которую я себе составила из воспоминаний, предположений, фантазий и
тайком подслушанного? Иногда изобретённые задним числом истории становились
правдивыми, и некоторые истории изобретали правду.
Правда была тесно связана с забвением, я знала об этом, так как ещё читала словари,
энциклопедии, каталоги и другие справочные пособия. В греческом языке для правды было
слово "алетайа", а в царстве мёртвых текла скрытая река забвения. Тот, кто пил воду этой
реки, оставлял свои воспоминания так же, как раньше оставлял свой грешный мир, и таким
образом готовился к жизни в царстве теней. Вместе с тем, правда была незабываемой.
Однако имело ли смысл искать правду как раз там, где забвения не было? Не предпочитала
ли правда прятаться как раз в щелях и дырах памяти? Со словами я также не продвинулась
вперёд.
Берта знала все растения по именам. Если я думала о моей бабушке, то видела её в
саду: высокая фигура, длинные ноги и широкие бёдра. Худые ноги Берты чаще всего
находились в удивительно элегантных ботинках. Не потому, что она была чрезмерно
тщеславна, а потому, что шла из деревни, из города, от соседки, возвращалась не в дом, а
всегда только в сад. Берта носила фартук, который нужно было завязывать сзади и редко
такой, который застёгивался впереди. У неё был широкий рот с тонкими, немного
изогнутыми губами. Её длинный, острый нос был немного покрасневший, и немного
выступающие глаза часто были мокры от слёз. У неё были синие глаза. Синего цвета
незабудки.
Немного подавшись вперёд, Берта проходила взглядом, направленным на растения,
вдоль грядок; она наклонялась, чтобы дёрнуть сорняк, но чаще носила при себе садовую
мотыгу как пастуший посох. На конце рукоятки было укреплено что-то вроде скобы из
железа. Она била ей в землю, и потом сильно стряхивала мотыгу обеими руками. Выглядело
так, как будто бы не бабушка перетряхивала палку, а палка её. Как будто бы Берта по
недоразумению попала в электрическую цепь. Но всё же, сквозь сверкающий воздух здесь
вздрагивали, синим металлом только стрекозы.
Посреди сада было жарче всего, там ничего не отбрасывало тень. Кажется, Берта едва
ли всё замечала. Только иногда она останавливалась, и с бессознательным, грациозным
движением рукой убирала назад влажные волосы в свой узел из волос на затылке.
Чем короче была её память, тем короче ей стригли волосы. Тем не менее, руки Берты
сохраняли движения женщины с длинными волосами до самой смерти.
Когда-то моя бабушка начала свои ночные прогулки по саду. Это было тогда, когда она
начала забывать время. Берта ещё долго могла читать часы, но время ничего больше ей не
говорило. Летом она надевала три нижних рубашки друг на друга и ещё шерстяные носки, и
становилась тогда очень нервной, потому что потела, и натягивала ещё одни носки на ноги.
Приблизительно в то же время она потеряла чувство дня и ночи. Ночью Берта вставала и
путешествовала вокруг. Она уже бродила в это время по дому раньше, когда Хиннерк ещё
был жив, и делала так и тогда, когда не могла спать.
Тем не менее, позже Берта бегала снаружи по улице, так как ей вовсе не приходило в
голову, что она должна была спать. В большинстве случаев Харриет замечала, если бабушка
отправлялась гулять ночью, но не всегда. Как только она это обнаруживала, то со стоном
вставала, накидывала на себя купальный халат, проскальзывала в свои сабо, которые были
уже наготове рядом с её кроватью, и выходила. Такими ночами Харриет думала, что не
сможет так делать в течение долгого времени. У неё была профессия. У неё был не
совершеннолетний ребёнок. Стоя в открытых дверях, Харриет понимала, какую дорогу
выбирала Берта – большей частью позади дома, через ворота амбара, на въезд и в сад.
Однажды она обнаружила свою мать, когда та полола грядки со старой жестяной чашкой, в
которой раньше хранила высушенные семена календулы.
В другой раз Берта стояла на коленях между грядками и выщипывала сорняки, но
лучше всего она собирала цветы. Бабушка срывала не стебель с соцветием, а только цветы. У
больших зонтиков она срывала лепестки, которые держала в кулаке до тех пор, пока не шла
дальше. Если Харриет подходила к своей матери, та протягивала ей руку с раздавленными
цветками и лепестками и спрашивала, куда может их пристроить. Четырьмя холодными
ночами ранней весной это заставило Берту оборвать цветки всей сине-белой грядки
трехцветной фиалки. Внутренняя часть её больших рук была ещё несколько недель
выкрашена в фиолетовый цвет.
Когда она была девушкой, то вместе со своей сестрой Анной отрезала увядшие цветки
роз, чтобы из них не получились шипы, и они ещё раз зацвели. Теперь Берта больше не
знала, насколько была старой. Она была так стара, как себя чувствовала, и это могло быть
восемь, если бабушка называла Харриет Анной или, вероятно, тридцать, если говорила о
своём мёртвом супруге и спрашивала нас, вернулся ли он уже из офиса. Тот, кто забывал
время, переставал стареть. Забвение поражало время, противника памяти; потому что, в
конце концов, время лечило все раны тем, что оно объединялась с забвением.
Я стояла за садовой изгородью и ощупывала руками свой лоб, нужно было подумать и
о других ранах. В течение долгих лет я отказывалась это делать. Раны свободно приходили в
дом, который я унаследовала. И, в конце концов, я должна была осмотреть её ещё раз у себя
прежде, чем смогу заклеить пластырем время.
Длинная полоса лейкопластыря удерживала руки за спиной, когда мы играли в игру,
которую выдумала Розмари, и которую называли "ешь или умри". Играть в неё нужно было в
саду, а именно в задней его части, которая не просматривалась из дома, между кустами
белой смородины и ежевичной чащей в конце земельного участка. Там также находилась
большая компостная куча; собственно, их было две: одна полная земли, другая с кожурой,
пожелтевшими листьями капусты и коричневой, скошенной травой.
Ворсистые листья и мясистые черенки тыквы, огурца и цукини вились над землёй. У
Берты были цукини в саду, потому что она с удовольствием экспериментировала с новыми
растениями. Бабушка была в восторге от скорости, с которой росли цукини. Только ей было
непонятно, что делать с крупными плодами. При готовке пищи они сразу распадались, а
сырыми вообще не имели вкуса. Итак, растения росли и росли, и росли до тех пор, пока
летом всё там не выглядело как покинутое поле сражения давних времён, когда сильные
деревья-гиганты боролись друг с другом и потом оставили там толстые зеленые дубины.
Здесь разрастались мята и мелисса, и если мы задевали их голыми ногами, те источали
свой свежий аромат, когда пытались скрыть гнилостные запахи этой части сада. Здесь росла
ромашка, но также и крапива, сныть, чертополохи и трава бородавок, которая портила нам
одежду своей жёлтой "кровью", если мы на неё садились.
Одна из нас троих связывалась и получала завязанный платок вокруг глаз. Чаще всего
мы брали белый шёлковый шарф Хиннерка, который имел на одном конце маленькое
прожжённое место и поэтому был отправлен в большой напольный шкаф. Это всегда
происходило по очереди. Чаще всего начинала я, потому что была младшей. Я слепо стояла
на коленях на земле. Мои руки были слабо склеены, я ничего не видела, но резкий запах
сныти, которая раздавливалась подо мной, смешивался с влажными и тёплыми испарениями
компостной кучи. После полудня в саду было тихо, гудели мухи.
Не чёрные сонные из кухни, а синие и зелёные, которые всегда сидели на глазных
яблоках коров и там напивались. Я слышала, как шепчутся Розмари и Мира, которые
удалялись от меня в другую часть сада. Шелест их длинной одежды приближался. Они
останавливались передо мной и одна из двух девочек тогда говорила:
– Ешь или умри.
Затем я должна была открыть свой рот и та, которая так говорила, толкала мне что-то
на язык. Что-то, что она нашла в саду.
Ещё до того, как могла попробовать, я быстро брала это зубами с языка так, чтобы
сначала могла определить, насколько большим оно было; будь то жёсткое или мягкое,
грязное или чистое, в большинстве случаев я могла определить зубами, что это было: ягода,
редис, пучок кудрявой петрушки. Только потом я перекладывала это на язык, раскусывала и
проглатывала. Как только я показывала пустой рот другой девочке, они отрывали мне
пластырь от запястий. Я стягивала шарф с глаз, и мы смеялись. Тогда на очереди была
следующая, которая позволяла связать себя и завязать глаза.
Было удивительно, насколько смущало человека то, когда он не знал, что ел; или
получал что-то иное, когда ожидал другое. Смородину, например, легко можно было узнать.
Всё же, однажды я поверила, нащупала зубами смородину, чтобы потом растерянно и с
отвращением содрогнуться от свежего гороха. Я любила горох, и любила смородину, но в
моём мозгу этот горох был смородиной, и как смородина он был отвратительный.
Я задыхалась, но глотала. Так как тот, кто сплёвывал, должен был ещё раз пройти это.
И второй раз был штрафом. Тот, кто потом опять сплёвывал, выгонялся на улицу. Изгнанная
отсылалась из сада под злой смех, и больше не могла играть с другими остаток дня, и
большей частью также на следующий день. Розмари почти никогда не плевала, Мира и я
примерно одинаково часто. Мира, вероятно, даже немного более часто, но позже у меня
появилось подозрение, что, пожалуй, обе меня оберегали. Вероятно, они боялись, что я могла
бы выдать их своей матери или тёте Харриет.
Игра начиналась безобидно и увеличивалась потом от раунда к раунду. Это было во
второй половине дня, мы ели в конце игры дождевых червей, муравьиные яйца и тухлый лук.
Однажды я была убеждена, что маленькая волосатая колючая ягода между моими зубами
должна быть пауком, так как она была уже наказанием за кусок скользкого лука-порея,
который я уронила изо рта. Когда она лопнула и сок потёк по моему языку, я выплюнула её
так, что всё разбрызгалось вокруг меня. Потом, естественно, я оказалась на улице.
В другой раз Розмари не скривила лицо, когда разжевала мокрицу из подвала. После
того, как она её свободно проглотила и освободила руки, то медленно сняла свой платок. Мы
остановили дыхание. Розмари рассматривала Миру и меня трудно определимым взглядом и
задумчиво спросила:
– Сколько вообще есть калорий у мокрицы?
Потом откинула голову и рассмеялась. Мы заверили её, что игра закончилась, и она её
выиграла, потому что мы боялись её мести.
Мы также играли в игру в день перед смертью Розмари. Дождь шёл беспрерывно два
дня, но всё же, во второй половине дня солнце пробилось сквозь облака. Как освобождённые
из плена, Розмари и я выбежали наружу. Там Мира очень медленно спускалась по дороге к
въезду дома, мы не видели её последние пару дней. Она прислонилась спиной к одной из
лип, зевала, поднимая своё лицо к солнцу и сказала с закрытыми глазами:
– Мы играем в "ешь или умри".
Собственно, Розмари определяла наши игры, но она только пожала плечами и
отодвинула руками свои длинные рыжие волосы в обе стороны.
– По мне – так я бы поехала лучше к шлюзу, почему бы нет.
Я бы тоже лучше поехала к шлюзу. Мы были внутри дома так долго, что гонка по
пастбищу мне бы понравилась. Но ещё лучше мне понравилось то, что Розмари в этот раз не
устанавливала правила, и тогда я сказала:
– Да, мы играем в то, что хочет Мира.
Розмари ещё раз передёрнула плечами, повернулась и пошла к саду, она была одета в
золотистую одежду, и при её движении та сверкала на солнце. Я бежал следом. Мира
следовала за нами на определённом расстоянии. Сад испускал пар. На листьях огурца и
тыквы лежали большие хрусталики из дождевой воды, через которые можно было
рассмотреть их прожилки и волоски увеличенными. За кустами смородины пахло землёй и
грязью.
– У вас есть платок и пластырь?
Розмари повернулась и осмотрела Миру и меня своими блёклыми глазами. Мира
оглянулась, в её взгляде было что-то вызывающее, чего я не понимала. Её ресницы были ещё
сильнее накрашены тушью, чем обычно, и карандаш для бровей был ещё шире. Тёмная тушь
толсто и тяжело прилипла на кривые волоски. Когда она двигала глазами, всё выглядело так,
будто над девичьим лицом бежали две чёрные гусеницы.
– Нет, у нас нет.
Кожа Миры была в тот день как пепел, такая же, как и голос. Казалось, что жили
только её глаза, и беззвучно извивались чёрные гусеницы.
– Я принесу, – сказала я и побежала внутрь, вверх по лестнице и нашла
лейкопластырь, там было немного, но нам хватало. Я открыла большой шкаф, схватила шарф
Хиннерка, который висел на штанге для галстуков на внутренней стороне двери, подобрала
мою светло-голубую кружевную юбку и прогромыхала снова по лестнице обратно в сад.
Девочки не сдвинулись с места, Розмари беседовала с Мирой, которая смотрела в
землю. Всё же, когда они увидели, как я приближаюсь, обе одновременно отвернулись друг
от друга и пошли дальше. Я догнала их только возле смородиновых кустов.
– Вот вещи.
– Ты хочешь начать, Ирис? – спросила Розмари.
– Нет, на этот раз начинаю я, – сказала Мира.
Я пожала плечами и подала шарф Мире, она повязала его и скрестила руки за спиной. Я
наклеила коричневую полосу лейкопластыря вокруг её запястий, и когда не смогла сразу
оторвать кусок, ко мне присоединилась Розмари, и перекусила его. Мира ничего не говорила.
Мы встали на колени в грязь за кустами.
– Неважно, – сказала Розмари, – постираем одежду до того, как Норны что-то
заметят.
Норнами естественно были Криста, Инга и Харриет. Более того, мы часто тайком
стирали одежду. Розмари и я снова поднялись и стали искать что-нибудь для еды. Я
принесла лист кислого щавеля и показала Розмари. Она кивнула и держала лист высоко над
собой: "зелень для супа". Во всяком случае, так её называла наша бабушка, и если растереть
листья между пальцами, пахло супом и "Магги", а от запаха было не избавиться много дней.
Я находила "зелень для супа" какой-то безвкусной, но кивнула и засунула щавель себе в рот.
Когда мы возвратились, Мира сидела на земле и казалось, окаменела.
Я сказала:
– Итак, хорошо, Мира, ты так этого хотела. Ешь или умри. Открой рот. Ты даёшь ей
это, Розмари?
Розмари сильно размяла лист ещё раз. Мира должно быть унюхала его прежде, чем
запах дошёл до её лица. Она открыла рот, громко застонала и сдалась. Её верхняя часть тела
дёрнулась от такого насилия рывком вперёд.
– О, Боже, Мира!
Я была так напугана, что не думала отвязывать лейкопластырь и платок.
– Хорошо. Теперь мне лучше. Розмари знает, что я не люблю любисток.
Я не знала, что "зелень для супа" была как любисток и предполагала, что сестра также
не знала. Розмари молчала. Она стояла на коленях позади Миры и обеими руками обнимала
её. Её подбородок лежал на плече Миры, глаза были закрыты. У Миры всё ещё были
завязаны глаза, от неё пахло рвотой.
– Ну, хорошо, пошли, мы едем к шлюзу.
Я была уверена, что обе приняли бы моё предложение, но Мира медленно качала
головой.
– Ещё раз, моя очередь, – сказала она. Это не считалось, у меня бывало ещё не то на
языке.
И тут Розмари поцеловала Миру в губы. Поцелуй был мне неприятен. Я никогда ещё не
видела, чтобы они целовались, и кроме того, я помнила, что Мира как раз ужасно блевала.
– Вы что, спятили? – сказала я. Мне было жутко от этого здесь в саду, причём я не
знала, то ли из-за игры, то ли от поцелуя.
Розмари провела Миру дальше на пару метров и помогла ей снова сесть, затем
отправилась на поиски, но не очень далеко. Она скоро наклонилась и когда снова поднялась,
я увидела, что сестра взяла цукини, не большую дубину, а один из маленьких. Я увидела, что
небольшой цукини был целым, маленьким и свежим. Но Розмари не отламывала кусок от
него, а бормотала:
– Ешь это или забудь это, моя сладость.
Мира улыбнулась и открыла рот. Розмари присела на корточки очень близко перед ней.
Она щелчком отделила соцветие мокрого от дождя плода и положила его конец в рот
подруги, и тогда прошептала:
– Это пенис твоего возлюбленного.
Тело Миры коротко дёрнулось назад. Потом она стала очень спокойной, отломила
крепким укусом зубов кончик цукини и плюнула вслепую ей в лицо, попав Розмари на
верхнюю губу. Потом Мира сказала:
– Ты проиграла, Розмари.
Мира дёрнула за лейкопластырь и порвала его. Она встала, стянула с головы белый
шарф, бросила ткань на компостную кучу, и пошла.
Розмари и я смотрели ей вслед.
– Скажи-ка, что всё же это было? – спросила я. Розмари развернулась ко мне с
искажённым лицом. Она кричала:
– Только оставь меня в покое, ты – глупое, глупое существо!
– С удовольствием, – ответила я, – так или иначе, я не играю с людьми, которые
могут терять.
Я сказала так только потому, что заметила, как Миру поразили слова Розмари. Я их не
поняла. Розмари подошла ко мне двумя длинными шагами и дала пощёчину.
– Я ненавижу тебя.
– Черви вообще не могут ненавидеть.
Я побежала в дом.
Розмари с нами не ужинала. Когда я была уже почти в кровати, она появилась в нашей
комнате и вела себя так, как будто бы ничего не было. Я всё ещё была зла на неё, но села на
подоконник и сестра рассказа мне, что было с Мирой. И потом наступила ночь.
Розмари и я всегда спали в старой двуспальной кровати, когда я была там летом. Это
было весело и страшно, мы рассказывали друг другу наши сны, болтали и хихикали. Розмари
говорила о вещах из школы, о Мире и о мальчиках, в которых она была влюблена. Часто
сестра говорила о своём отце – рыжем богатыре с севера. Полярный исследователь, пират
на Ледовитом океане, вероятно, уже мёртв, навсегда замороженный во льдах, и серебристо-
серое небо отражалось в неподвижных глазах, и другие истории такого типа. С Харриет она
никогда не говорила о своём отце, и тётя также не начинала разговор о нём.
В кровати Розмари и я выдумывали для нас языки, тайные языки, мрачные языки, в
течение долгого времени мы говорили задом наперёд. Сначала всё шло очень медленно, всё
же через пару дней у нас появился навык и мы всегда могли выдать пару коротких
предложений, или переворнуть имена всех людей, которых знали. Я была Сири, она была
Ирамзор и конечно была Арим. Когда-то Розмари находила, что противоположность одной
вещи должна бы быть самой вещью, только наоборот. Иногда мы называли еду и прежде
всего манеру есть, как я называла её дома с моими книгами – "нецток" ( прим.пер. – слово
наоборот – kotzen – рвать, вырвать). И действительно, слово было точной
противоположностью от "едят" – только как раз обратное. Когда Розмари, Мира и я
однажды рано утром сидели на подоконнике в комнате Розмари, и выглядывали наружу в
дождь, сестра сказала:
– Вы знаете, что я вмещаю в себя Миру? – Мира смотрела на неё из под тяжёлых век.
Она лениво открыла свой тёмно-красный рот:
– А?
– Розмари вмещает в себя слово "Мира". И ты, Ирис, была бы мне только примерно
как какие-то волосы, но скорее всего, ускользнула какая-то "и".
Мира и я молчали, и проверяли всё в голове. РОЗМАРИ. Через некоторое время я
сказала:
– О, в тебе есть многие вещи.
– Я знаю, – Розмари счастливо хихикнула.
– ОШИБКА, – сказала Мира. И после паузы:
– ОШИБКА и ПОДЛОСТЬ.
– ЛЁД, – сказала я. И после паузы:
– Я голодна.
Мы засмеялись.
Действительно целое множество слов содержалось в Розмари. Ошибка и подлость, роза
и лёд, Морзе и рифма, вагина и Марс.
Во мне не было ничего. Совсем ничего. Только я сама была мной – Ирис. Цветок и
глаз.
Достаточно. Раны, которые попадались мне на доме, я пристально рассматривала
достаточно долго. С улицы я пошла в прихожую, потом через комнату, которая раньше была
прачечной. Стеклянная выдвижная дверь запищала, когда я со всей силы нажала и сдвинула
её в сторону. Каменные плиты на земле делали комнату совершенно прохладной. Несмотря
на большие стеклянные двери в помещении было темно, так как плакучая ива стояла плотно
к террасе и пропускала весь свет только через зелёный фильтр. Я вынесла одно из плетёных
кресел на террасу. Теперь надо мной была крыша зимнего сада, когда-то отец Берты сам его
проектировал. Крестьяне насмешливо называли стеклянную конструкцию "Дат
Пальмхуаус", потому что зимний сад Деельватеров был очень высокий, не только как
маленькая пристройка с маленькими стеклянными окнами. С другой стороны, ветви
плакучей ивы защищали от любопытных взглядов с улицы.
Всё же, прежде чем я стала размышлять дальше о зимнем саде, то захотела вспомнить о
любимом мной Петере Клаазене. Моя мать рассказывала мне эту историю, немного я узнала
сама, разговоры тёти Харриет с тётей Ингой регулярно подслушивались Розмари, которая
тогда мне об этом сообщала. Хотя Петер Клаазен был тогда ещё очень молод, вероятно – 24
года, у него были седые волосы. Он работал на заправочной станции "БП" ( прим.пер. –
«Би—Пи» («BP», до мая 2001 года – British Petroleum) – британская нефтегазовая
компания, вторая по величине нефтегазовая компания в мире) на местном выезде из
деревни. Инга снова была сейчас часто дома. Вслед за смертью Хиннерка, и годом раньше,
память Берты постоянно распадалась быстрее.
Харриет и Розмари жили в доме, но Инга не могла им обоим передать всю
ответственность за Берту. Криста жила очень далеко. Она приезжала со мной на каникулы,
но большее время в году каникул не было, и Инга пыталась разгрузить своих сестёр хотя бы
на выходные. Каждые выходные она садилась в свой белый "ФВ-кэфер" ( прим.пер. –
Volkswagen Käfer (рус. Жук) – легковой автомобиль, выпускавшийся германской компанией
«Volkswagen AG» с 1938 года по 2003 год. Является самым массовым автомобилем в
истории, производившимся без пересмотра базовой конструкции) и заправлялась на БП-
заправочной станции, прежде чем двигалась дальше в Бремен. Каждый воскресный вечер
ещё несколько часов своего визита она была погружена в собственные мысли, запутывалась
в страхе и скорби, но также испытывала облегчение от того, что может ехать снова назад в
свою жизнь.
И в чувстве вины по отношению к одной сестре, которая этого не имела, и в чувства
ненависти против другой, которая просто продолжала жить своей жизнью только потому,
что была в браке. Инге было в то время 40 лет, и она была не замужем, у неё не было детей, и
она никогда их также не хотела; но находила, что Кристе всё досталось уж очень просто.
Дитрих был симпатичным мужчиной, и хорошо зарабатывал. Она имела ребёнка, и
преподавала физическую культуры восемь часов в неделю в реальном училище соседнего
поселения. Не потому, что нуждалась в этом, а так как её попросили, и так как сама охотно
это делала. Конечно, Инга знала, что Криста помогала бы больше, если бы жила ближе к
Боотсхафену, но она этого не делала, и так было несправедливо. Всё же, воскресными
вечерами, когда все люди были опечалены, что минуют выходные, Инга сидела в своей
маленькой, заметной машине и пела.
Бензоколонки были не по Инге. Она предпочитала позволять себя обслуживать. И её
обслуживал каждое воскресенье один и тот же мужчина с седыми волосами над гладким
мальчишеским лицом. Каждое воскресенье он желал ей прекрасной недели. Инга также
благодарила его с рассеянной улыбкой своего прекрасно очерченного рта. Через три месяца,
когда молодой человек приветствовал её по имени, она в первый раз посмотрела на него по-
настоящему.
– Извините. Вы знаете моё имя?
– Да. Каждое воскресенье вы приезжаете сюда и заправляетесь у меня. Нужно знать
имена своих постоянных клиентов.
– Так, так. Постоянные клиенты. Но откуда вы знаете кто я?
Инга была сбита с толку, она не знала, настолько старым был мужчина. Он выглядел
очень молодым, но её смущали волосы. Инга не знала, должна ли оставить сейчас свой
материнско-покровительственный тон или просто держаться на расстоянии. Когда
бензозаправщик только коротко ей подмигнул и улыбнулся, Инга поймала себя на том, что
улыбается в ответ. Молодой человек хотел быть только любезным, и она играла себя, как
дива. Когда Инга отъезжала, то видела в зеркало заднего вида, что молодой человек с седыми
волосами смотрит ей вслед, пока другой покупатель пытался с ним поговорить.
В воскресенье молодой человек был снова там и вежливо приветствовал тётю, но не
называл её имя. Инга сказала:
– Ну, да ладно, я – постоянный клиент, – он открыто улыбался.
– Да, госпожа Люншен, Вы им являетесь, но я бы не хотел быть назойлив.
– Нет. Вы не при чём. Я только капризная старая коза.
Мужчина молчал и смотрел на неё. Немного слишком долго для вкуса Инги
– Нет. Только не Вы. И Вы также об этом знаете, – Инга засмеялась.
– Я думаю, пожалуй, это был комплимент. Большое спасибо.
"Я флиртую с ним", —думала тётя удивлённо пока ехала дальше, – "я флиртую с этим
странным бензозаправщиком". Она покачала головой, но не смогла воздержаться от улыбки.
В следующие воскресенья Инга также с ним разговаривала, всегда только немного, но
так, что на обратном пути на машине, ловила себя на том, что улыбается. Она думала только
до местного выезда из деревни о Берте и как долго всё может продолжаться. И потом начала
думать о бензозаправке уже на вечернем ужине с Бертой, Харриет и Розмари. Инга
выяснила, что он точно также как и она всегда был здесь только на выходных. Вообще-то
мужчина был машиностроителем, как раз закончил учёбу и временно работал на
бензоколонке, которая принадлежала другу его отца.
Имя Инги он узнал от владельца бензоколонки, который заправлял старый чёрный
"Мерседес", который был у отца Инги. Мужчина был любезен, не особенно красноречив, но
очень уверен в себе; хорошо выглядел, был немного тщеславен и прежде всего – был
слишком молод, ещё молод, как сначала подумала Инга, и не позволяла себе знакомиться с
ним ближе. Очевидно, что он ей восхищался, но для Инги это было привычным. Поэтому она
не должна была интересоваться мужчиной. Но Петер Клаазен тем временем узнал её имя,
был упорный, но не навязчивый.
В один из последних тёплых осенних дней он спросил её о том, любит ли она
копчёного угря. Когда Инга кивнула, мужчина сказал, что сейчас сразу же должен пойти к
своей коптильне, потому что приятель подарил ему ведро зелёных угрей, уже прирезанных и
потрошёных.
Инга засмеялась.
– Интересный подарок.
– Я отремонтировал двигатель его подвесного мотора. У него есть несколько
рыболовных снастей. Вы не хотите пойти вместе?
– Нет!
– Ах, пойдёмте, там так красиво.
– Я знаю, я там выросла.
– Ну, хорошо, тогда сделайте так ради меня.
– Почему я должна это делать?
– Хм. Вероятно, потому что я не могу представить что-то более прекрасное?
После паузы Инга сказала:
– О. Понимаю. Очень мило. Тогда, конечно, я должна пойти.
Инга смеялась над его радостным голдением и села в его машину. Петер поехал к
сараю недалеко от шлюза. Инга не беспокоилась, она точно знала эту местность, прямо
напротив лежало пастбище её семьи. Хотя Петер Клаазен напротив, с удовольствием вёл
себя как дамский обольститель, Инга наслаждалась его радостью и усердием.
Старая ржавая бочка стояла посреди луга. Петер пошёл в сарай и вытащил чёрное
