Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"
Автор книги: Катарина Хагена
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
этом много не говорили.
Об этом должны были начать говорить, когда стали переставляться книги верхних
полок книжного шкафа. А так случалось один раз в несколько месяцев. Неожиданно все
книги снова вставали по-другому, чем прежде, и всегда кто-то чувствовал, что всё
происходило непроизвольно, но в определённом порядке. Однажды у нас возникло
впечатление, что книги сформированы врассыпную, в другой раз по обложке, в третий мы
находили их по авторам, которые многое могут сказать друг другу. А в следующий раз
вместе стояли именно те, которые ненавидели и презирали бы друг друга. Но Харриет
никогда в этом не признавалась.
– Почему я должна что-то делать? – спрашивала она у дочери и меня, посмотрев на
нас с дружелюбным удивлением.
– Кто ещё должен был это сделать? – спрашивали мы в ответ.
– Но ты же летаешь, когда спишь, – упрямо добавляла Розмари.
Но Харриет громко смеялась.
– Кто снова вам такое рассказал! – снова засмеялась она, и покачав головой, вышла
из комнаты.
Но я всё ещё спрашивала себя: "Кто переставлял книги? Была ли это Берта? А когда она
была в гостях и уходила из дома?" Всё-таки сейчас я стояла на коленях перед письменным
столом моего умершего деда с нечистой совестью, потому что нашла книгу стихов, которую
он писал более четырёх десятилетий. Я положила её обратно. Я сохраню это для другого
раза. Сейчас я должна позаботиться о курятнике.
Я забрала мою зелёную сумку с портмоне и быстро поехала. При въезде в населённый
пункт находился гигантский строительный маркет. Я не стала запирать на замок мой
велосипед. Войдя внутрь, я схватила большое ведро краски, хотя два было бы лучше. Но я
была на велосипеде и не смогла бы отвезти больше одного ведра. Ведь даже два для меня
было небезопасно, как бы тогда я с ними справилась. Я схватила ещё валик, бутылку
скипидара и пошла к кассе. Кассирша была такого же возраста, как и я, и рассматривала
меня, опустив уголки рта вниз. Всё, что я сделала – вышла с моим барахлом. Сначала я
попыталась закрепить ведро с краской на багажнике, причём подол моего платья зацепился
за цепь, и мне стало понятно, почему кассирша, так нагло на меня смотрела. Я всё ещё
носила золотую одежду, но вид рваного подола с чёрными масляными пятнами не укреплял
моего самомнения и не поднимал расположения духа. Я запихнула валик и скипидар в
сумку, повесив её через плечо. Затем подобрала платье и подвернула его в свои трусы, чтобы
оно стало короче. Я села на велосипед и тронулась, но при этом тяжёлое ведро краски
соскользнуло с багажника мне на волосы. Я успела схватить его и удержать на месте, но в то
же время опасно вильнула велосипедом и почти въехала в случайного посетителя
строительного маркета. Он что-то крикнул мне вслед, что прозвучало как "тупой наркоман".
Вероятно, мужчина полагал, что я сидела целый день по-турецки с моими друзьями в
гараже и обнюхивала двадцатилитровые вёдра белой краски, стоявшие вокруг нас. Я
растерянно ухватилась за ведро на багажнике позади себя, крепко его прижав, пока рулила
одной рукой и потея поехала к дому. Немного раньше я свернула на улицу Макса. Я хотела
ещё раз спросить у него, были ли в подвале офиса дела, которые были отданы моим дедом на
хранение? Хотя, в действительности, я хотела просто его увидеть, потому что мои ночные
размышления привели меня к нулевому результату. Между тем, ремень сумки болезненно
резал мне шею. При езде сумка перескакивала с одного колена на другое, а одежда медленно
вытягивалась из моих трусов и уже опять свисала возле цепи велосипеда.
Однако я ничего не могла поделать, потому что одной рукой придерживала ведро, а
другой должна была держать руль. Но мне уже было всё безразлично, так как я почти
прибыла к Максу. И как раз в этот момент маленькая чёрная муха залетела мне прямо в глаз.
Она сильно укусила меня, и вскоре я больше ничего не видела, потому что глаз начал сильно
слезиться. "Может, это просто машина припарковалась на правой стороне?" Да, вероятно, во
всяком случае я ехала по противоположной стороне. Тут я отпустила ведро и руль.
Велосипед потерял равновесие и ведро упало на землю. И прежде чем я смогла позвать на
помощь, моя собственная сумка с тяжёлой бутылкой скипидара хлопнула меня по лицу и я
упала.
По меньшей мере она меня не сразила наповал, так как я уже лежала на земле. Тем
временем, содержимое ведра, лопнувшего от удара, также разлилось по улице и растеклось
мне на волосы и в левое ухо, на котором я лежала. Подняться было невозможно, так как мои
ноги и моя сумка запутались в велосипеде, не говоря уже о моём прежнем золотом платье. Я
не планировала здесь лежать. Я только хотела собраться и привести в порядок свои
конечности, а потом сдвинуться на пару метров. Но я не слышала шаги ни в правом ухе и ни
в левом, так как там была белая краска.
– Ирис? Ирис, это ты? – спрашивал меня откуда-то голос.
Это был он. Макс. Я почувствовала, будто показала себя не с лучшей стороны, и уже
хотела приступить к многословному объяснению, но тут действительно начала реветь. По
счастливой случайности, небольшая чёрная муха смылась из моего глаза слезами и я больше
не нуждалась в таком глупом мигании.
В то время, как я предавалась этим и другим рассуждениям, Макс размотал велосипед
из моей одежды и отвязал ремень сумки от руля. Он вытянул мои ноги из рамки и убрал
сумку от моей головы. Прислонив велосипед к живой изгороди перед своим домом, мужчина
встал рядом со мной на колени. Если я ожидала, что Макс будет нести меня на сильных
руках в закат, тогда я обманулась. Вероятно, он не хотел испачкать белой краской красивую
синюю рубашку. Я попыталась встать и это мне удалось, так как колесо отсутствовало.
– Ты сможешь идти? Что у тебя болит?
Болело всё, но я смогла идти. Он взял меня под локоть и отвёл в свой сад. Но сначала
бросил пустое ведро краски в контейнер для мусора.
– Садись, Ирис.
– Но я...
– Никаких "но". На этот раз, – добавил Макс, и криво усмехнулся.
– Макс, пожалуйста, пусти меня в твою ванную снять одежду, пока она не осталась на
моей коже навсегда.
Это предложение, которое я произнесла без рыдания или глупого моргания, кажется,
его успокоило.
Он сказал:
– Конечно, подожди. Я провожу.
– Зачем?
– Боже мой, Ирис, не упрямься так.
Я сидела на закрытой крышке унитаза и позволяла ему это делать. Он так мило и нежно
вытирал около моего уха и вокруг щеки, что я тут же снова заревела. Макс увидел и
попросил прощения за то, что причинил мне боль. Тогда я зарыдала ещё сильнее. Смочив
губку в воде, мужчина опустился передо мной на колени на кафельный пол ванной и взял
меня за руку. И это был конец его красивой синей рубашки.
Я ещё немного поревела в его воротник, но только потому, что там так хорошо пахло и
он был очень уютный. Затем Макс осмотрел ссадины на моих коленях и руках. На лице у
меня ничего не было, потому что сумка спасла меня, и даже бутылка скипидара осталась
целой. Когда он вышел, я залезла в душ и смыла голубым мужским шампунем остатки белой
краски с волос.
Когда я в синем купальном мужском халате снова вышла на террасу, то не обнаружила
там золотистую одежду, а Макс лежал в шезлонге и читал газету. Огромная стопка дел
громоздилась рядом с ним. Конечно, сегодня был обычный рабочий день, как я могла
предполагать, что он вообще был дома.
– Почему ты не в офисе? – спросила я.
Макс улыбнулся.
– Рад, что я здесь. Иногда я беру дела домой.
Он отложил газету и критически на меня посмотрел.
– Румянец пропал, но и нормального цвета лица всё ещё нет.
Я начала тереть мою щёку и Макс покачал головой.
– Нет, я не это имел ввиду. Ты выглядишь бледной.
– Это сделал твой купальный халат, он не моего цвета.
– Да, может быть. Возможно, ты бы хотела надеть свои вещи, в которых пришла?
Я подняла руки.
– Хорошо, хорошо, я сдаюсь, доволен? Сейчас я могу присесть?
Макс поднялся и втиснул меня в свой шезлонг. Это было очень любезно. Мне стало
стыдно за свой угрюмый тон, который я также не могла объяснить, и тут же снова начала
реветь.
Макс торопливо сказал:
– Нет, нет, Ирис, уже лучше, честно. Мне очень жаль.
– Нет, мне очень жаль. Ты так любезен, и я, и я...
Я вытерла рукавом купального халата свой нос.
– ...и я, я вытерла рукавом твоего купального халата свой нос! Это ужасно!
Макс засмеялся и сказал, что это действительно ужасно и я должна положить этому
конец, а ещё лучше выпить немного воды, которая стояла для меня на столе.
И я сделала то, что он мне предложил и к тому же съела ещё два шоколадных печенья и
яблоко. Макс спросил:
– Что ты хотела делать с краской?
– Ну, покрасить.
– Вот оно что.
Он посмотрел на меня, а я хихикнула. Потом вспомнила о надписи на курятнике и
стала серьёзной.
– Ты знал, что у нас в саду на курятнике написано "нацист"? Красным цветом.
Макс взглянул на меня.
– Нет, я не знал.
– И сейчас я хотела покрасить курятник.
– Весь курятник? Одним ведром краски?
– Нет. Но больше чем два или три ведра, как я хотела, на багажник не поместить или
что ты думаешь, хм?
– Знаешь, Ирис, почему бы тебе просто не спросить меня, сможешь ли ты одолжить
мою машину или смогу ли я привезти твою одежду?
– Знаешь, Макс, откуда я должна была знать, что ты здесь околачиваешься, вместо
того, чтобы работать в офисе?
И потом я ещё добавила:
– Кроме того, я была как раз по дороге к тебе.
При этом я уверенно посмотрела на него и понадеялась, что он не сразу поймёт, в каких
странных противоречиях я запутала себя сейчас.
Макс наморщил лоб и я быстро сказала:
– Я хотела узнать, есть ли у вас в офисе или документах что-то о моём дедушке. Это
написал нацист или кто-то, кто хотел обвинить нас в нацизме.
– Понимаю. Я могу поискать. В нашем подвале ещё есть картонные коробки, которые
принадлежали старику. Но если бы там было что-то криминальное, то он бы не хранил это у
нас.
– Правда. Поэтому я должна была просто прийти к тебе.
Макс раздражительно на меня посмотрел.
– Ты сейчас смеёшься или флиртуешь со мной?
– Я не буду смеяться над тобой. Ты спас меня, а я использовала твой голубой мужской
шампунь и грубо разговаривала в твоём купальном халате. Я в большом долгу перед тобой.
– Тогда ты так флиртуешь со мной, – задумчиво сказал Макс. – Хорошо.
И кивнул.
Глава 8.
Хотя дорога к моему дому была короткой, я не хотела пройти её пешком в голубом
купальном халате Макса. Поэтому, я села в его машину, а он положил велосипед в багажник,
куда тот вошёл только наполовину. Адвокат не выпустил меня на въезде к дому, а открыл
широкую решётку и довёз до зелёных дворовых ворот. Там Макс достал велосипед из
багажника и внимательно его осмотрел.
– Кажется, не причинили никакого вреда. Тебе повезло.
Я кивнула.
Макс разглядывал меня таким же взглядом, каким осматривал велосипед.
– Тебе надо бы отдохнуть.
Я ещё раз кивнула, поблагодарила и побежала через сад к входной двери. Несмотря на
большой купальный халат, я старалась соединить в моей походке достоинство и изящество.
Мне удалось, потому что когда на углу дома я посмотрела на Макса, то увидела, как он
наблюдает за мной со скрещенными руками. Я не могла прочитать его взгляд, но пыталась
убедить себя, что тот был полон удивления.
Была вторая половина дня. Внизу у лестницы я сняла свои сандалии и потащилась
вверх, перила при этом жалобно стонали в два голоса. Моё тело всё ещё болело . "Боже мой!"
Я бросилась на кровать и немедленно заснула.
Что-то звонило два или три раза, и только я стала просыпаться, как звук прекратилось.
Я боролась со сновидениями и одеялами, когда внезапно услышала, как стонет и грохочет
лестница. Вскочив, я увидела сквозь перила только копну волос Макса шоколадного оттенка,
затем появились его плечи, и, наконец, он появился наверху и обнаружил меня у двери
комнаты Инги.
– Ирис? Пожалуйста, не бойся, не надо.
Вообще-то я не испугалась, а, напротив, была очень рада его видеть. Даже если наверху
было не убрано, и я всё ещё носила мужской купальный халат.
Я улыбнулась и сказала:
– Это твой обычный способ подкрадываться к женщинам, когда они отдыхают?
– Ты не слышала звонки. Я хотел посмотреть на тебя, ведь уже шесть часов вечера. И
когда никто не открыл, то забеспокоился, что тебе стало плохо. Я просто вошёл, входная
дверь была не закрыта. И ещё я принёс краску, кисти и валик. Всё стоит внизу.
Я поняла, что для меня всё сложилось хорошо. Правда, мои руки ещё что-то жгло и
колени тоже, но усталость отпустила и голова стала ясной.
– Со мной всё в порядке, даже очень. И как славно, что ты здесь. А теперь уходи. Ты
же говоришь, что сейчас шесть часов вечера, а я за целый день ничего не сделала.
Макс
бросил
долгий
задумчивый
взгляд
на
свой
купальный
халат.
– У тебя под ним ничего нет, да? Это твоя уловка?
– Эй, я сказала вон.
– Ведь если это афёра, то должен сказать, что она работает.
– Только посмотри, ты – дурак.
– Ладно, я сейчас уйду. Тем не менее, я считаю, что имею право рассматривать мой
собственный халат. В конце концов, хотелось бы удостовериться, что ты не будешь
постоянно вытирать им нос.
– Вон отсюда!
Макс мастерски втянул голову в плечи, когда я бросила в него подушку. Он уже
наполовину стоял в дверях, когда медленно повернулся ко мне, поднял подушку,
потормошил её и прислонился к дверному косяку. Подушка была в его руках, но Макс так
ничего и не сказал. И неожиданно всё моё тело покрылось "гусиной кожей".
Покачав головой, он бросил подушку мне под ноги и вышел из комнаты. Я стянула
купальный халат и услышала, как Макс спускается вниз по лестнице.
Я надела свежее нижнее бельё, и передо мной встала проблема. Чёрная похоронная
одежда была слишком тонкой и тёплой, а второй гарнитур чёрных вещей был пыльным и
потным. Мне не оставалось ничего другого, как порыться в старых шкафах. Эту ярко-
розовую тунику должно быть одевала Харриет. Вещи Харриет и Инги подходили мне лучше,
чем одежда матери, которая была тесной.
Когда я спустилась вниз, то подумала, что Макс совсем исчез. Но потом нашла его на
улице. Он сидел на лестнице перед входной дверью, обхватив руками голову и опираясь
локтями на колени. На ступеньках перед ним стояли три ведра белой краски. Я села рядом с
ним.
– Привет.
Не убирая руки ото лба, он повернул лицо ко мне и посмотрел сквозь пальцы. У него
было угрюмое выражение лица, но голос был ласковый, когда Макс сказал:
– И тебе привет.
Я бы с удовольствием положила свою голову на его плечо, но так этого и не сделала.
Тело Макса напряглось.
– Ты хочешь сейчас покрасить курятник?
– Сейчас?
– Почему нет? Сегодня ещё долго не стемнеет, и ночью тоже светло, но это не важно,
потому что твоё платье определённо светится даже в темноте, а при дневном свете, даже
так, что болят глаза.
– Резко выделяется?
– Ах, да. Резко выделяется. В том то и дело.
Я толкнула его. Он вскочил и принёс из дома мою зелёную сумку. Мне действовало на
нервы рвение Макса и то, что парень совершенно очевидно избегал со мной телесной
близости. "Трус. Или у него есть подруга? И определённо адвокат". Должно быть, она в
Кембридже, и как раз занимается в МБА или МЛЛ, или что я ещё знаю – в КМА. Ещё бегло
говорит на всех европейских языках, у неё глаза лани и восхитительное тело, которое
сексуально выглядит в коротких сшитых костюмах. А я пришла как дура в своей светящейся
тунике хиппи и с удовольствием послала бы Макса домой. "Но только он был здесь с тремя
вёдрами краски, терпеливо ожидая, что я принесу из сумки валики, а я?" Как раз спала
примерно два с половиной часа и не открыла бы глаза до полуночи. "Почему я не должна
красить курятник?"
Я взяла своё ведро и оба малярных валика. Макс взял по ведру в каждую руку, засунул
кисточки в задний карман брюк и мы поплелись вокруг дома. Мимо огорода, где носился
запах лука, и вдоль сосновой рощицы, в которой вечернее солнце бросало причудливые тени,
пока мы, наконец, дошли до курятника. Трава позади него была высокой, ведь долгое время
здесь больше не косили. Луг перед домом постригали газонокосилкой, но позади дома
Хиннерк скашивал траву косой. Ребёнком я любила шипящий звук, под который падали
трава и жёлтые луговые цветы, когда дед медленно и спокойно шагал через луг. Это был не
сильный жест, с которым он проводил косой, а ритмичный и равномерный как танец в духе
барокко.
– Ох, здесь.
Мы стояли перед стеной с красной надписью.
– Макс, я полагаю, ты знаешь – это правда.
– Что правда?
– Ну, что он был… нацистом.
– Он был в партии?
– Да. А твой дед?
– Не-е, мой был коммунист.
– Но мой дед был не только простой член партии, он должен был устанавливать сроки.
– Понимаю.
– Харриет нам что-то иногда рассказывала.
– И откуда вы это узнали?
– Не знаю, может она его спрашивала? Или моя бабушка ей рассказала?
Макс передёрнул плечами, открыл первое ведро, и перемешивал густой цвет молока
палкой, которую он разыскал в сосновой рощице.
–Давай начнём красить. Ты оттуда, а я отсюда.
Мы погрузили малярные валики в краску и прошлись по тёмно-серой штукатурке.
Белый цвет ярко светился. Я медленно нажимала валиком на стену. Крыша начиналась на
уровне моего лба. Тонкие ручейки белой краски стекали вниз по стене. Потрясение было
тоже разновидностью забвения. Я не хотела оставлять красную надпись. В конце концов, она
была наляпана на стене не Богом, а скучающим тинэйджером. Только шутка.
Мы быстро красили, так как стены курятника действительно были не особенно велики.
Когда мы там играли с Розмари и Мирой, дом был ещё не так мал.
Моя бабушка проводила руками в поисках крошек, пыли, песка, и остатков еды по всем
гладким поверхностям: столам, шкафам, комодам, стульям, телевизорам и стереоустановкам.
Рукой она собирала их в кучку и толкала в согнутую блюдцем левую руку. После этого Берта
переносила то, что смела, так долго, пока не выбрасывала куда-нибудь: в мусорное ведро,
туалет или окно. "Это было симптомом болезни, и они все здесь так делали", – говорила
сестра о доме моей матери. "Зловещий дом".
С одной стороны он был обставлен так практично и функционально, однако вместе с
тем, населён телами, которые были покинуты их душами разными способами и в различной
степени тяжести. Как хорошего, так и плохого. Она всё поглаживала руками гладкие
поверхности пластмассовой мебели с круглыми углами, будто искала за что ухватиться.
Обманчивое впечатление. Ведь Берта искала руками не опору. Когда бабушка высматривала
рядом грязное пятно и оно было на её подошве, тогда она скоблила его с силой и
настойчивостью, пока грязь не оставалась под её ногтями, переходила в крошку или
становилась маленьким катышком и, наконец, совсем исчезала. Табула раса ( прим. пер. –
табула раса (с лат.) – гладкая и чистая доска для письма), больше нигде не было столов
чище, чем в доме забвения. Здесь забывали начисто.
Когда Криста возвращалась после посещений, она много плакала. Люди говорили, что
было бы весьма утешительно, если бы родители снова стали детьми, и тогда мама
становилась очень сердитой. Её плечи выпрямлялись, голос становился холодным, и Криста
тихо говорила, что это было самое глупое из того, что она когда-нибудь слышала. Бывает,
что старые люди немного путаются как дети, но не так, как старики, потому что нет
сходства. И сравнивать их с детьми было просто смешно, если бы не было грустно. Это
пришло бы в голову только тем, кто не имеет дома ребёнка или безумного старика.
Люди, которые только хотели утешить её, озадаченно молчали и часто обижались.
Выражение "безумный старик" жёсткое и бестактное. Криста хотела спровоцировать их, что
опять испугало моего отца и меня. Мы знали её только тихой и вежливой, но не
агрессивной.
Когда в школе я проходила «Макбет», то должна была думать о Боотсхавене. Это
было всё время "помню – не хочу помнить", чтобы исчезли пятна, которых вовсе не было, и
только имелись ещё три сестры-ведьмы.
Касание. Касания руки Берты всего, что было плоским; уверенность тела, что оно ещё
есть, что оно ещё оказывает сопротивление. Его проверка, была ли ещё разница между ним и
неодушевлёнными предметами в помещении. Всё появилось позже. Раньше вычищенные
пустые столы, буфеты, стулья и комоды были наполнены записками. Это были маленькие
квадратные листочки, оторванные от блоков бумажных кубиков, листочки, отрезанные от
края ежедневной газеты, большие страницы формата А4, вырванные из тетради, и корешки
кассовых чеков. Там находились списки покупок, памятки, списки с днями рождений, списки
с адресами, расписания движения, и записки с распоряжениями, написанными большими
заглавными буквами: "ПО ВТОРНИКАМ ЗАБИРАТЬ ЯЙЦА!" или "КЛЮЧ ФРАУ
МАЛЬСТЕДТ". Берта начала спрашивать Харриет то, что она по-настоящему хотела понять.
– Что означает "ключ Мальстедт"? – совсем отчаянно спрашивала Берта. – Фрау
Мальстедт дала мне ключ? Где он тогда? Она хотела мне его дать? Я хотела ей его дать?
Какой? Зачем?
Листков становилось всё больше и больше. Если мы были в Боотсхавене, они летали
везде вокруг нас. Поскольку это всё всегда где-нибудь летало, листки медленно сдувались
через кухню и как большие осенние листья мягко кружились во дворе. Сообщения на них
всегда становились неразборчивыми и непонятными. Были на первых листках ещё такие
вещи, как пошаговое обслуживание новой стиральной машины, и записки со временем
становились ещё короче. На одной стояло "справа перед слева", если ещё кто-то это мог
понимать. Всё же иногда моя бабушка писала записки, которые она сама не могла больше
читать, и иногда пыталась прочитать листок, на котором не было написано ничего
разборчивого.
Постепенно послания становились особенно странными – "купальник в "Форде", но к
тому времени у неё не было "Форда", и потом снова "Берта Люншен, Геестштрассе,10,
Боотсхавен". Где-то просто "Берта Деельватер", однако уже становилось всё меньше листов
бумаги. Берта. Берта. Как будто она должна была удостовериться, что ещё существует. Её
имя больше не выглядело как подпись, а было похоже на что-то с трудом скопированное. В
коротком росчерке было полно мест, в которых карандаш останавливался, прерывался и
опять по-новому пытался писать, только маленькими штрихами. Прошло время, и дождь из
листьев совсем иссяк. Когда Берта ещё время от времени наталкивалась на старый листок,
она слепо на него пялилась, комкала и засовывала в свой фартук, рукав или туфлю.
Мой дедушка ругался на беспорядок в доме. Харриет делала всё возможное, но она
должна была переводить и Розмари также не старалась, чтобы всё выглядело ухоженным и
аккуратным. Хиннерк начал закрывать свой рабочий кабинет, чтобы его жена ничего не
раскидывала. Берта растерянно дёргала дверь комнаты мужа и говорила, что она всё-таки
должна туда войти. Это был взгляд, который мы все не переносили. В конце концов, дом был
её.
В сущности, я знакомилась с Боотсхавеном только летом, когда была здесь на
каникулах. Раз я приезжала с родителями, но большей частью только с Кристой, один или
два раза. На погребение Хиннерка мы приехали в ноябре. Однако там шёл только дождь. В
действительности, я не видела ничего кроме кладбища, даже сад у дома.
– Каким сад был зимой? – спрашивала я мою мать – бегунью на коньках, имя
которой звучало как царапанье лезвий по льду.
– Конечно, сад зимой прекрасен, – говорила она, пожимая плечами.
Когда Криста замечала, что такого ответа не достаточно, то добавляла, что однажды
всё замёрзло. Вначале весь день шёл дождь, однако вечером ударил очень сильный мороз, и
всё покрылось льдом. Каждый лист и стебель имел прозрачный слой льда, и когда ветер стал
дуть через сосновую рощицу, их иглы дребезжали друг об друга. Это было как звёздная
музыка.
– Каким был сад у дома Берты? – спрашивала я моего отца, который должен был его
видеть во время летних каникул. Он оживлённо кивал и говорил:
– Ну, вроде, как летом, только бурый и банальный.
Он как раз был естествоиспытателем, и вероятно, не мог говорить о природе так много.
Я спрашивала Розмари и Миру, когда была там летом. Мы сидели на лестнице и
прятали маленькие послания между потрескавшимися досками. "Сад зимой?" Розмари не
задумывалась.
– Скучно, – сказала она.
– Смертельно скучно, – сказала Мира, и засмеялась.
Когда Розмари, Мира и я однажды снова играли в переодевания, мимо проходил мой
дедушка, чтобы дать нам конфеты из банки "Макинтош". Он любил нас. Но меня любил
больше, чем Розмари, потому что я была ребёнком Кристы, была младше, не жила с ним в
доме и Хиннерк не так часто видел меня. Но он любил шутить с обеими большими
девочками и они всегда также сильно шутили в ответ. Это делало дедушку весёлым и
очаровательным. Я тоже спросила его, как выглядит сад зимой. Подмигнув нам, Хиннерк
посмотрел из окна, драматично вздохнул, повернулся к нам и сказал низким голосом:
– Нет настроения, чихаю, кашляю, хриплю,
И на морозе покрасневший нос заложен,
Зима, я так тебя люблю,
Но в эту пору от простуды организм изношен.
Гора платков, горячий чай
И одиночество, подобно карантину.
Подруга не придёт, а жаль,
Но что же делать, так болезнь меня скосила.
Зимний сад, застывшие деревья,
И снег летит лениво.
Печально сердце от тоски стучит
И девушки проходят мимо. (прим.пер. – перевод Марины Казаковой).
Хиннерк громко смеялся и начинал кланяться.
– Браво, – кричали мы больше из вежливости, чем из искренности, хлопая своими
руками в перчатках. Мы с Розмари носили белые перчатки, которые можно было застёгивать
на запястьях. Перчатки Миры были из чёрного сатина и доходили ей до локтей. Хиннерк
снова засмеялся, спускаясь вниз, и лестница трещала под его шагами. Мира хотела знать,
придумывал ли он в этот момент стихотворение. Я тоже охотно бы узнала, но Розмари
пожала плечами. "У него есть целая книга, заполненная ими".
Между тем Макс и я добрались до слова на стене, я красила над "и", а он над "н". Мы
медленно подходили друг к другу с противоположных сторон.
– Доделаю здесь, – сказала я, – ты продолжай, но на другой стене. Одна белая стена
выглядит смешно, и сейчас мы заново покрасим всё белым. Если вместе, то пойдёт быстро…
Взяв себе новое ведро, Макс открыл крышку, перемешал внутри и потащил его до угла,
чтобы покрасить стену, которая была полностью повёрнута к лесочку.
– Скажи мне, Макс.
Я говорила своей стене. Голос Макса раздался справа:
– Хм?
– Неужели тебе по-настоящему нечего делать, чем находиться здесь сегодняшним
вечером?
– Ты жалуешься?
– Нет, конечно, нет. На самом деле я рада. Но у тебя только одна жизнь, я имею в
виду… ты ведь вероятно… ну, ты понимаешь.
– Нет, я не понимаю. Сейчас красиво закончишь разговор, Ирис. Я не думаю об этом,
а только помогаю тебе…
– Хорошо, сама виновата. Я только хотела быть вежливой. Мне показалось, что ты
бросился решать мои проблемы, будто в твоей жизни ничего больше нет, это так?
Выглянув из-за угла, Макс посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал:
– Вероятно, да, именно так. И сейчас ты конечно сделаешь вывод своими скудными
маленькими женскими мозгами, что я торчу здесь, потому что мне одиноко и скучно.
Макс вздохнул, покачал головой и исчез за курятником. Я глубоко вздохнула:
– И? И тебе одиноко и скучно? Да?
– Согласен, иногда. Но это не заставляет меня искать общества чужих женщин и
исполнять ремесленные работы в их доме и курятнике.
– Хм. Я должна это принять на свой счёт?
– Обязательно.
– Что ты делаешь, если не красишь курятники или работаешь?
– Боже, я знал, что так будет. Чертовски мало, Ирис. Итак. Я играю с моим коллегой в
теннис, дважды в неделю. Вечером я бегаю, хотя нахожу бег смертельно скучным. Когда
жарко, я хожу плавать, смотрю телевизор, читаю каждый день две газеты и листаю время от
времени "Шпигель". Иногда после работы я хожу в кино.
– А где твоя подруга? У вас в деревне каждый имеет уже в двадцать с небольшим
двоих-троих детей от одной женщины, с которой познакомился в шестнадцать.
Я была рада, что не могла его видеть.
– Понятно. У меня тоже есть друзья. Моя последняя подруга, с которой я
познакомился в 22 и был вместе с ней четыре года, переехала в прошлом году. Она была
медсестрой.
– Почему ты не уехал с ней?
– Она перевелась в госпиталь намного дальше от города, чем здесь. И прежде чем мы
смогли обдумать, где будем жить в одной квартире посередине между её госпиталем и моей
канцелярией, там у неё уже случилась история с главным врачом.
– О, мне очень жаль.
– Мне тоже. Но самым неприятным для меня было то, что было как-то по фигу.
Особенно выводит из себя клише с врачом и медсестрой. Моё сердце не было разбито, и
даже не болело. Вероятно, у меня больше никого нет, потому что я просто погряз в этой
болотистой местности.
– Когда ты был маленький, ты был один.
– В самом деле? Как успокаивает.
– Когда ты вытащил из воды Миру. В шлюзе.
– Это был зов сердца? Скорее моя обязанность и делал я это без радости.
– Нет, но ты показал своё сердце, и мы после этого такого не встречали. .
– Вы пугали меня.
– Да ладно. Ты считал нас клёвыми.
– Ужасно.
– Ты был в нас влюблён.
– Вы были абсолютно ненормальные.
– Ты считал нас красивыми.
Макс молчал.
– Ты считал нас красивыми!
– Да, чёрт возьми. Ну, и?
– Ну, ничего.
Мы красили дальше.
Через несколько минут справа раздался глухой голос Макса:
– Надпись на стене выполнена здесь вручную либо тем, кто не имел ни малейшего
понятия, о ком пишет, или тем, кто хорошо знал Хиннерка Люншена. Ведь в Боотсхавене нет
приличных событий. Здесь вообще нет событий. Если только ты подразумеваешь спектакль
"мойщик-автомашины"
или
"селекционер-поливающий-герань-в-бетонных-цветочных-
ящиках". Здесь происходит так мало, что иногда я сажусь на кладбище и пью вино, только
чтобы что-нибудь произошло. Я не интересный тип и как раз ещё достаточно умный для
того, чтобы всё понимать. Неудачно для меня.
Я молчала. У меня не было желания утешать его и я не думала, что Макс требует
утешения. Да, это тоже какое-то согласие. "Что я здесь вижу в спокойном молодом
адвокате?" Вероятно, прошлое. Понимая важность того, что я была у него перед глазами как
пухленькая белокурая девочка, которая судорожно пыталась перехватить внимание двух
старших девочек. Он знал меня как внучку Берты, кузину Розмари и как "любимую девушку"
Хиннерка. Когда Макс, как младший брат как-то растворился в воздухе между восемью и
тринадцатью, то он всё же нас видел. Временами Мира была вынуждена привозить его к нам,
тогда мы удостаивали парня взгляда, а он нас нет, но я замечала, как Макс нас воспринимал.
Я могла чувствовать потому, потому что днём мы оба проявляли такое безразличие, в
которое всегда примешивалась хорошая доля отчаяния.
Кроме моих родителей и тёть, я не знала никого, кто видел нас такими, какими мы
тогда были. Однако это не считалось, ведь они не переставали нас так видеть. Всё же Макс
