Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"

Автор книги: Катарина Хагена

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

поговорить о том, что её жизнь, не только современная, но и более ранняя, действительно

погружались в небытие. И бабушка очень сильно испугалась. Этот страх привёл к тому, что

она часто плакала. Утром Берта лежала в кровати с сердцебиением и просто не хотела

вставать. Хиннерк начинал стыдить её и тихим голосом ругать. Она больше не готовила ему

завтрак, так как дорога от кухни к столовой была длинной. Поэтому когда один находился в

комнате, то больше не знал, что хотел бы получить от другого. Хиннерк привык

самостоятельно наливать себе бокал молока, который он всегда выпивал утром, и покупал

булочку с изюмом у пекаря напротив канцелярии. Собственно, дедушка не должен был

работать, но ему было неприятно находиться с Бертой и слушать как звучат её неуверенные

шаги по дому. Как беспокойный дух, бабушка бродила вверх-вниз по лестнице, шумела в

шкафах, копалась в старых вещах, складывала и оставляла их. При этом она иногда попадала

в спальню, снова и снова надевая другую одежду. Если Берта находилась в саду, то

бросалась к приезжим, которые проходили мимо двора. Она приветствовала их бурными и в

то же время незаконченными предложениями, так если бы вы день ото дня были тесно

дружны годами.

– О, там мой лучший мужчина, – кричала она возле живой изгороди боярышника.

Гуляющий испуганно поворачивался, чтобы посмотреть, что действительно значит сияющая

улыбка этой не молодой дамы. Неразбериха Берты была неприятна Хиннерку. Честно говоря,

это была не болезнь с болями и медикаментами. Эта болезнь переполняла его гневом и

стыдом.

Моя мать жила очень далеко. Инга была в городе и очень занята фотографией. Харриет

парила, так или иначе, над вещами. Она всегда проходила какие-нибудь фазы и имела к

каждой фазе нового мужчину. Это делало Хиннерка ещё свирепее, чем всё другое. Таким

образом, время от времени он звонил моей матери и ругал Берту, однако ничего не

раскрывал о своём растущем беспокойстве. Инга первая заметила, что Берта нуждалась в

помощи. Но то, что Хиннерк тоже нуждался в помощи, мы заметили только тогда, когда

стало слишком поздно. Еда заказывалась на вынос. Если Берта обедала, то она не хотела,

чтобы пятна оставались на скатерти. Если это случалось, бабушка вскакивала и искала

тряпку, но чаще всего больше не возвращалась обратно к столу. И если всё же приходила, то

не с тряпкой, а с горшком, пакетом рисовой молочной каши или женским чулком. Если она

считала, что мои рукава были слишком длинными, беспокоясь, что они могли бы попасть в

еду, то говорила:

– Один должен вернуться, иначе это обожжёт.

Мы понимали, что она подразумевала, и нам засучивали рукава. Позже больше это не

удавалось. Тогда Берта становилась сердитой, вставала или уходила в себя и беззвучно

плакала.

Одна из сестер общины – Теде Готтфрид приходила три дня в неделю убирать и

наводить порядок, а также ходить за покупками и гулять. Берта тоже начинала и убегала.

Она шла на улицу, терялась и больше не могла найти дорогу обратно в дом, где выросла.

Ежедневно Хиннерк должен был её искать. Однако, по большей части, бабушка была только

где-нибудь в доме или в саду, но и то, и другое было настолько велико, что приходилось

долго искать. В деревне её знал почти каждый, поэтому раньше или позже она снова

сопровождалась кем-нибудь домой. Тем не менее, однажды Берта притащила велосипед,

который ей не принадлежал. В другой раз убежала ночью. Однако машина успела

затормозить. Она начала мочиться под себя, мыла руки в смыве унитаза и бросала снова и

снова маленькие вещи в туалет: конверты, резиновую тесьму, испорченные кнопки и

сорняки. Сто раз в день бабушка обшаривала свои карманы в поисках носового платка. Если

там ничего не было, то приходила в отчаяние, ведь несколько минут раньше она вытаскивала

его наружу и засовывала в другой карман. Берта не знала, что происходило с ней, и никто об

этом не говорил. В то же время, она не могла ничего другого, как всё-таки это знать. Иногда

бабушка спрашивала моих тёть или мою мать, когда они навещали её, с шёпотом и страхом

на лице: "Что будет?" или "Это теперь так и останется?", "Но раньше это было не так, там у

меня было всё, а теперь у меня нет ничего". За день Берта неоднократно плакала. Она стала

пугливой, и холодный пот выступал у неё снова и снова на лбу. Её внутреннее возбуждение

ослабевало во внезапном вскакивании и уходе, маленьких рывках и беспокойных прогулках

через большой пустой дом. Мои тёти пытались успокоить её, и говорили, что это такой

возраст. В принципе, у нее было всё очень хорошо. И хотя она была у врача на лечении,

слово "болезнь" при Берте не произносилось.

Хиннерк был старше на шесть лет, чем Берта. Когда он получил инфаркт сердца в 75,

собственно, ещё было слишком рано для приступа, потому что он был в принципе здоров.

Врачи намекали, что это могло быть не первым инфарктом. Но кто бы другой всё заметил?

Две недели Хиннерк лежал в больнице, и моя мать ездила к нему. Она держала его руку, и он

боялся, зная, что это будет концом. Во второй половине дня дедушка только произнёс имя

моей матери с такой нежностью, на какую был способен, но показывал так редко, и умер.

Тем временем мои тёти оставались у Берты. Они были опечалены и сердиты, что не могут

попрощаться. Ведь у Хиннерка была любимая дочь, а сёстры получили слишком мало от

него. Конечно, прежде всего, слишком мало любви. Теперь остались только лишь обломки

моей бабушки, и моя мать могла снова сбежать на юг от этого потрясения, где её ждали

верный муж и дочь, предлагая утешение и поддержку. Скорбь и гнев позволяли им говорить

ужасные вещи моей матери. Они упрекали её и давили на ответственностью перед матерью.

Моя бабушка присутствовала при этом и плакала, не понимая, о чём шла речь. Но она

слышала горечь и разочарованную любовь, которая изливалась в голосах её дочерей. В

течение всего времени, пока Берта была ещё жива, а это было 14 лет, Криста имела очень

напряжённые отношения со своими сёстрами. После каждого звонка и перед каждым

посещением она не могла спать ночи напролёт. Когда мои тёти через два года после смерти

Розмари решили устроить Берту в доме, Кристу насмешливо спрашивали: "Хочет ли она

сейчас принять свою мать?" Инга и Харриет в течение долгого периода времени были

достаточно огорчены. В последнее время три сестры снова осторожно сближались. Они были

тремя сёстрами, и им было больше пятидесяти. Они похоронили много сновидений, Розмари,

а сейчас погребли свою мать.

Кое—где между яблонями трава была намного выше, чем за домом. Всё же, я должна

была встретиться ещё раз с Лексовым. Так легко он от меня не отделается. Я выпила чай и

съела хлеб, немного думая о Максе, и покачала головой. "Что там было на самом деле?"

Солнечные лучи становились ярче. Я взяла поднос и хотела торжественно идти в моей

золотой одежде, хотя это не было бы по другому. Шествуя обратно в дом, я увидела за

деревьями старый курятник "хох", как они здесь его называли. Что-то красное было

нарисовано на серой штукатурке. Я побежала мимо фруктовых деревьев к постройке, в

которой моя мать и её сестры играли с куклами. Розмари, Мира и я использовали его как

домик от дождя. Я издалека увидела красную краску и слово "нацист". Испуганно

оглянувшись вокруг, как мне показалось, я увидела райтера ( прим.пер.: граффити с

баллончиком краски), перепрыгивающего через кусты бузины. Я попыталась камнем

соскоблить слово, однако ничего не получилось. Наклонившись за камнем, я наступила на

кромку моей одежды, и когда поднималась, истлевший материал порвался. Всё звучало как

крик. Я побежала обратно в прихожую и попыталась сориентироваться в темноте, мои глаза

ещё не привыкли к сумеречному свету. Где-то в нише я мимоходом видела стремянку. Я

прошла мимо больших вёдер с краской, стоящих без дела. Открыла первую, но остатки

белого цвета были затвердевшими как камень и растрескались. В других вёдрах она

выглядела не лучше. Итак, я должна позаботиться об этом позже. "Кто распылял всё там?

Кто-то из деревни? Правый или левый? Просто болван или кто-то, кто высказал своё

мнение?" Забвение лежало в нашей семье. Вероятно, нам кто-то хотел помочь подсказать

выход.

Чтобы отвлечься, я собралась в кабинет моего дедушки Хиннерка. Я хотела

исследовать его письменный стол. В правом нижнем ящике раньше всегда находились

сладости "Афтер Айгхт", "Тоблероне" и несколько цветных коробочек с конфетками

"Макинтош". Я любила эти банки, даму в чудесной лиловой одежде и карету лошадей. Я

находила какое-то чувство неудовлетворения в улыбке мужчины и его высокой шляпе, но

была в восхищении от нежного и воздушного зонтика от солнца дамы и изящных ног

лошадей. "И не было ли где-нибудь такой же маленькой чёрненькой собаки?" Только тонкая

талия лиловой дамы сбивала с толку. Её сияющая улыбка не скрывала от меня то, что она в

любое время могла разломиться в середине. Нельзя было долго туда смотреть. Конфеты

прилипали к нашим зубам как смола, и к тому же были с холодной, тягуче-беловатой мягкой

начинкой. Я с удовольствием ела квадратную красноту. Розмари любила золотистые талеры,

и только Мира была верна "Афтер Айгхт". Всё же время от времени, если мой дедушка сам

раздавал по кругу банку, она брала одну липкую тёмно-фиолетовую конфету грильяжа.

Ключ находился в бюро кабинета. Хиннерк никогда не старался что-нибудь запирать.

Ведь и без этого никто не осмеливался у него рыться. Его гнев не делал различий между

коллегами и подчинёнными, внучками и их подругами, женой и уборщицей, другом или

врагом. И своим дочерям дед не давал поблажек, независимо от того, чьи мужья или дети

присутствовали при этом. Хиннерк был человеком закона, и как это говорится – он был

закон. Хиннерк нашёл себя. Но Харриет этого не нашла.

Я открыла письменный стол и знакомый запах деревянной полировки, дел и мятного

ликёра ударил по мне. Я села на землю, вдохнув запах, и заглянула в письменный стол. Там

действительно пустовала банка "Макинтоша" и лежала какая-то серая книга. Вытащив её, я

раскрыла и увидела, что это была книга Хиннерка, и его имя, написанное чернилами.

"Дневник?" Нет, не дневник. Это были стихи.

Глава 7.

Раньше Харриет уже рассказывала нам о стихах Хиннерка. Хотя она жила с ним в

одном доме, но мало говорила с ним и ещё меньше о нём, и то, что мы нашли его стихи,

было более чем странно.

Харриет встречалась со своим отцом, но и одновременно избегала его. В детстве она

не застывала в его присутствии как Криста и Инга, и не плакала как Берта. А просто убегала.

Если он кричал на неё или даже запирал, тогда она закрывала глаза и засыпала. И спала по-

настоящему. Это был не транс и никакое не бессознательное состояние. Это действительно

был сон. Харриет называла его полётом и утверждала, что каждый раз мечтала. Сначала она

парила в небе над пастбищем с фруктовыми деревьями, а потом медленно над яблонями.

Если её отец выбегал из комнаты и громко хлопал дверью, то она кружилась там над ивами,

приземлялась и повторяла ещё раз снова. Будучи ребёнком, Хиннерка часто избивал отец, но

несмотря на это, он никогда не трогал других людей, каким бы яростным не был его гнев.

Дед только грозил дубиной и как он это называл "телесным наказанием". Хиннерк кипел и

плевался, а его голос срывался и становился громким, и от этого болело в ушах. Дедушка

становился циничным и тихим, и мог шептать ужасные вещи, но никого не избивал и, даже

никогда не пытался этого сделать. Харриет использовала всё для себя. Она просто засыпала

и улетала.

Харриет принадлежала к девочкам, которые не могут по-настоящему полюбить или

хорошо придумывать, а могут только мечтать. От вида детей и маленьких животных она

полностью выходила из себя. После получения аттестата зрелости тётя решила изучать

ветеринарию, хотя была бездарной овцой в естественных науках. Хуже её способностей был

тот факт, что при виде больного создания она могла немедленно разразиться слезами. Уже во

вторую неделю профессор начал объяснять Харриет, что та находилась здесь не с целью

любви к животным, а для того, чтобы сделать их здоровыми. Моя мать рассказывала, как

тётя в первый практический час швырнула семинарскому руководителю под ноги труп

чёрно-белого кролика вместе со своим рабочим халатом. Но вместе с халатом она бросила и

учебу. После того, как Харриет покинула помещение, доцент отчаянно посмотрел ей вслед,

однако девушка больше ни разу не вернулась обратно. Моя мать всегда рассказывала эту

историю в присутствии Харриет и при её хихикающем согласии. Я не знала, рассказывала ли

ей всё тётя сама или она узнала от одной из её ранних сокурсниц. Розмари тоже любила эту

историю и поэтому моя мать постоянно её изменяла. То там была кошка, которой делали

вскрытие, один раз был щенок, а однажды, даже небольшой кабан-однолетка.

После изучения языков – английского и французского, Харриет стала переводчицей,

а не учительницей, как первоначально хотел её отец. Именно это она очень хорошо умела.

Тётя родилась посредником между двумя мирами, ведь когда мысли и чувства других

происходят внутри, они не могут объясниться друг с другом. Так Харриет была посредником

между сёстрами, своей матерью и портнихой, которая приходила дважды в год. А также

между своим отцом и учителями. Так как она понимала всех и каждого, ей было тяжело

отстаивать твёрдую точку зрения. Стойкость – в любом случае, это было не для Харриет, тётя

имела привычку парить в облаках. И именно над вещами, и естественно, в постоянной

опасности сорваться и разбиться о землю. Но странным образом, это было на редкость

трудное падение. В сущности, Харриет больше бродила по земле. Прибывая внизу, казалось,

она была в растерянности и усталости, однако ничуть не в разбитом состоянии.

Будучи одной из трёх девочек, Харриет, как и все, имела несколько историй о юношах.

Криста была стеснительной. У Инги были её почитатели, на которых она смотрела, но не

дотрагивалась, и возможно, не предполагала всего этого. Харриет была не особо

изворотливой или пылкой любовницей, но нуждалась только в одном – тётя должна была

видеть определённый образ и трепетание в животе немедленно это улавливало. Она без

труда отказывала себе в увлечении и была способна к экстазу, который лишал юношей

дыхания. Вероятно, Харриет не была той, кого называют "хороша в постели", ведь это всегда

было безрассудным, но она делала так, что мужчина чувствовал, будто это была она. А это

было ещё лучше. К тому же оказалось, что она попала как младшая из сестёр в такое время, в

котором спонтанные цветы, секс и согласие играли важную роль. Не в Боотсхавене и меньше

всего в доме на Геестештрассе. Иначе чем Криста и Инга, Харриет училась в Геттингене. У

неё было в шкафу несколько индийских рубашек и она с удовольствием носила брюки,

которые были узкими сверху и широкими к низу, и состояли только из одинаковых по

размеру прямоугольных кожаных заплат. И тётя начала красить каштановые волосы хной.

Вероятно, Харриет была хиппи, но это не сломало её как личность и не было никакого

скачка. Она осталась точно такой же, какой и была до этого.

Несмотря на то, что между Ингой и Харриет была разница в три года, а между Кристой

и Харриет – пять, складывалось такое впечатление, будто между ними было целое

поколение. Всё же, когда однажды Харриет покинула семью, она присоединилась к

движению хиппи и не торопясь прокладывала там путь. Но тётя не употребляла наркотики.

Самое большее – курила гашиш, который не любила и испытывала от него голод. У её

одурманенной души не было времени простирать крылья и ходить под парусом за горизонт,

так как Харриет должна была непрерывно наполнять свой живот пропитанием. Она жила

вместе с другой девочкой – Корнелией. Та была немного старше Харриет, серьёзнее и очень

стеснительной. Визиты мужчин в расчёт не принимались, ведь там вообще не было много

мужчин.

Однако потом появился студент-медик Фридрих Каст. Несколько лет тому назад тётя

Инга рассказывала мне о нём и как раз тем вечером, когда показывала мне портрет Берты.

Ведь именно очаровательный голос тёти Инги и располагал к её сущности, которая была там

наполнена напряжением, что я должна была раскрашивать себе любовную историю Харриет

в пылающие цвета.

Фридрих Каст был рыжим, со светло-белой кожей, которая в некоторых местах была

голубоватой. Он был молчаливым и закрытым. Только его сильные руки с веснушками были

подвижными и уверенными, которые точно знали, чего хотели, когда находились там, где им

хотелось. Харриет была увлечена, ведь это было совершенно не похоже на поспешное

поведение и трогательное прикосновение её ранних обожателей.

Первый раз она увидела его на празднике у подруги. Он был соседом брата этой

подруги, с которым вместе проживал. Безучастно Каст стоял с краю и смотрел на гостей.

Харриет находила его высокомерным и уродливым. У него был большой и тонкий нос,

длинный и горбатый как клюв. Мужчина прислонялся к стене, будто не мог хорошо стоять

на своих журавлиных ногах.

Когда Харриет захотелось уйти домой, он стоял внизу рядом с входной дверью и курил.

Без слов мужчина предложил ей одну сигарету, которую Харриет приняла, так как была

любопытна и польщена. Однако когда Каст подавал ей огонь, рука, которая должна была

защищать спичку от ветра, бродила по её щеке. Причем он, даже не делал так, будто всё

было случайно, и у неё ослабли колени.

Когда она пошла домой, то он её сопровождал. Но обоим было понятно, что мужчина

хотел не провожать её домой, а просто был вежливым человеком. Это был вечер пятницы, и

её соседка Корнелия как раз была на уик-энде у своих родителей. Фридрих Каст и Харриет

оставались две ночи и два дня в квартире тёти. Фридрих был таким молчаливым и

равнодушным, когда был одет. Но когда он лежал голым в постели с Харриет, то был таким

страстным и одарён богатым воображением. Его прекрасные руки гладили, сжимали,

царапали и дотрагивались до её тела с такой трогательной уверенностью, которая лишала её

дыхания. Казалось, он знает её тело лучше, чем она сама. Фридрих вылизывал, обнюхивал и

разведывал в ней всё с интересом и любопытством, которое не имело ничего общего с

радостью первооткрывателя маленького мальчика, а скорее с полным наслаждением

абсолютного гурмана.

Харриет сохраняла эти выходные всегда как память, но чаще всего для своего

образования. Её сексуальное освобождение должно было связано не только с шестидесятыми

годами, но и с этими двумя ночами и двумя днями. Когда она и Фридрих Каст не спали друг

с другом, тогда ели бутерброды и яблоки, которые всегда были у Харриет в квартире.

Фридрих курил, и они мало беседовали. Несмотря на то, что Каст был медиком, он ничего не

сказал ей о предохранении. И Харриет ни разу об этом не вспомнила. В воскресенье после

обеда Фридрих Каст поднялся, вставил сигарету между своими губами, оделся и склонился к

Харриет, которая удивлённо на него посмотрела. Он посмотрел на её лицо и сказал, что

хочет быть свободным, а потом коротко, но горячо поцеловал её в губы и исчез. Харриет

осталась лежать, и была не очень обеспокоена. Она услышала, как он встретил Корнелию на

лестничной площадке, как остановились их короткие шаги и они что-то бормотали, а потом

Фридрих быстро спустился вниз, и только через некоторое время Корнелия размеренными

шагами поднялась наверх. "О, Господи", – подумала Харриет, – "о-хо-хо". И

действительно, вскоре после этого уже стучали в её дверь. Корнелия была в ужасе, когда

нашла Харриет в кровати средь бела дня с растрёпанными волосами, розовыми щеками и

тёмными тенями под глазами, полными сияния, и с красным ртом, который был почти стёрт

до крови. Запах дыма и секса встретил её как удар. Открыв несколько раз рот, она бросила на

Харриет взгляд, полный ненависти, и закрыла за собой дверь. Тётя почувствовала себя

плохой, но не такой скверной, как собственно от себя ожидала.

Дела у неё пошли намного хуже, чем она предполагала, когда Фридрих не заявился к

ней ни в ближайший и ни на следующий день. Выходные Харриет снова провела в кровати,

но на этот раз исключительно в таком ужасном отчаянии, что Корнелия забеспокоилась и

почти уже ожидала, что мужчина снова придёт. Прошла ещё одна неделя. Между тем

Харриет узнала, где он живёт, и написала ему два письма. И тогда в субботний вечер Каст

позвонил в её дверь. Когда она увидела, кто это был, то сдалась. Подняв девушку на руки,

Фридрих уложил её обратно на кровать. Потом открыл окно, курил из открытого окна на

улицу, и ждал, пока не вернётся её цвет лица. Когда Каст подошёл к ней, то положил свою

руку на её левую грудь и Харриет быстро задышала.

Он остался до утра понедельника. Из-за страданий, которые она пережила в последние

две недели, всё было ещё насыщенней, чем в первый раз. Харриет понимала, почему страсть

называется именно так. Когда Каст уходил, испуганная Харриет спрашивала, вернётся ли он

снова. Фридрих коротко кивал и уходил. И снова на две недели. Харриет пыталась что-то

сделать и окончательно всё разорвать, но это не получалось и она ещё больше день ото дня

рассыпалась. И когда старалась удержать какой-то обломок, тогда в другом месте что-то

уходило. И едва Харриет там схватывала, падало то, за что она сначала цеплялась. Отметки

стали хуже и Корнелия попросила её искать себе другую квартиру. Родители упрекали её,

потому что она пустила экзамены на самотёк. Харриет стала худой и волосы девушки

поблекли. И когда он появился через две недели, Корнелия встала перед комнатой Харриет и

закричала высоким голосом, что переезжает вместе с другой подругой на следующей неделе.

Так как сейчас она сдавала экзамен, и пусть даже на следующие выходные она будет в

Геттингене, ей всё равно нужен был отдых. Харриет стыдилась себя, но это было также и

облегчением, ведь видеть Фридриха было важнее. Тётя спросила у него, хочет ли он к ней

переехать. И Фридрих кивнул. Это был скандал. Узнав об этом, Хиннерк бушевал. Он

немедленно помчался и изменил завещание, в котором изгнал Харриет. Она больше не

должна была появляться дома. Даже на Рождество.

Фридрих жил у Харриет, но действительно ли можно было сказать, что он к ней

переехал? Каст там спал и положил для смены несколько вещей из одежды в старый шкаф

Корнелии. Но свои книги, вещи, картины, карандаши, покрывала, подушки – именно то,

чем меблирует господин свою жизнь, всё это мужчина никогда не приносил в квартиру.

Харриет была растеряна. Но Фридрих говорил, что больше не нуждается ни в чём. Однажды

тётя тайно пошла на квартиру предыдущего сожителя Фридриха, того брата её сокурсницы,

но он тоже там больше не жил. Каст закончил учиться и отправился обратно в Зауерланд,

чтобы работать в фирме своего отца. Никто в доме ничего точно не знал о Фридрихе Касте.

Когда Харриет однажды спросила, где его личные вещи, мужчина ответил, что книги были в

маленькой комнате на медицинском факультете, где он вёл курс у первокурсников. А

остальное? Остальное временно хранится. У подруги его матери. Харриет стала ревнивой. У

неё было подозрение, что она была не единственной женщиной, с которой Каст встречался.

И хотя Фридрих, в самом деле, сейчас был у неё часто и если был, то они всегда спали

вместе, но Харриет всё больше и больше убеждалась в том, что мужчина имеет других

женщин. То это был чужой запах, то случайно вскрытое письмо или стремительный уход

после взгляда украдкой на часы. Харриет закрывала глаза. И улетала.

Когда она снова открыла глаза, то поняла, что была оставлена посреди полёта. И

оставили её беременной. Фридрих заметил это прежде, чем тётя заметила сама. Да, у неё в

последнее время часто кровоточили десны, а однажды было их воспаление. Да, она уставала,

Харриет тоже поняла, но это был результат ночей, в которые она занималась с Фридрихом

сексом вместо того, чтобы спать. И от полёта. То, что её груди увеличивались, девушка не

воспринимала, хотя уже что-то ощущала, но не думала об этом. Фридрих ничего не говорил.

Он только посмотрел на неё и спросил о цикле. Харриет спросонья пожала плечами и

закрыла глаза. В эту ночь Каст разбудил её. Положив Харриет спиной вверх, он взял её

нежно, но в то же время энергично сзади и в ту же ночь оставил квартиру. Харриет находила

всё не совсем скверным. Это было хоть и утомительным, но особенным. Когда она

посмотрела в шкаф, то увидела, что исчезли даже те его скудные предметы одежды и её

затошнило. После этого тошнота не проходила. Её рвало вечером и даже ночью. Пока тётя

стояла на коленях в ванной над тазом, она неожиданно вспомнила о его последнем вопросе.

Харриет крепко зажмурила глаза, но больше не могла летать. Девушка надеялась, что Каст

вернётся, однако мужчина так не думал. И это чувство, Харриет называла его интуицией, её

не обманывало.

Через двадцать лет, когда Розмари была уже пять лет как мертва, Инга проходила мимо

медицинской клиники в Бремене. Она прочитала вывеску больше по привычке, чем ради

интереса. И когда была уже на следующем перекрёстке, ей стало ясно как удар молнии,

какое имя было там. Тётя вернулась обратно. И конечно: "доктор Фридрих Каст, кардиолог".

"Специалист по сердцу", – подумала Инга, презрительно фыркнула и уже хотела войти.

Всё-таки Инга всё обдумала и позвонила по телефону своей сестре Харриет.

Беременная Харриет не растерялась, когда поняла, что сейчас совсем одна будет

воспитывать незаконнорожденного ребёнка. Рвота когда-нибудь прекратится. Тётя сдала

свои экзамены и даже очень хорошо. Взгляды и перешёптывания сокурсниц она не

оспаривала, потому что боялась, хотя их было не так уж и много, как Харриет ожидала.

Когда тётя случайно наталкивалась в городе на Корнелию, та многозначительно взглянув на

её живот, покачивала головой и пробегала мимо, а Харриет сидела в кафе и всхлипывала.

Она через силу писала своим родителям и была не готова к тому, что получила такой ответ.

Берта писала своей дочери, что хотела, чтобы Харриет смогла добраться домой. Она

поговорит с Хиннерком, хотя он и не рад всей этой истории. Но это был один раз в её жизни,

когда Берта привела аргумент против своего мужа, что дом был не только Хиннерка, но и её

собственный – Берты, родительский и довольно большой как для её дочери, так и для её

внука.

Харриет приехала в Боотсхавен. Когда Хиннерк увидел её живот, то развернулся на

своих каблуках и ушёл в кабинет на всю оставшуюся часть дня. И ничего не сказал. Берта

победила. Никто и никогда не узнал, насколько высокую цену она должна была за это

заплатить.

Пока Харриет была беременной, её отец не сказал ей ни слова. Берта действовала так,

будто ничего не понимала и болтала с обоими, но по вечерам она быстро уставала. Её

белокурые волосы выпадали из начёсанной высокой причёски, и бабушка выглядела

измождённой. Тем не менее, её младшая дочь этого не видела, так как в то время тётя

совершенно ушла в себя. Утром Харриет сидела в своей старой комнате и переводила. Через

дружелюбное посредничество одного профессора, который ценил её работу, или девушка

просто вызывала в нём сожаление, тётя отправилась в издательство, специализирующееся на

биографиях. Этот жанр располагал Харриет, и перевод давался ей легко. Таким образом, она

печатала наверху в своей мансарде десятью пальцами на серой "Олимпии" и окружила себя

энциклопедиями и словарями, давая возможность чужой жизни воскреснуть на новом языке.

Она спускалась на обед. Мать и дочь вместе ели на кухне. С тех пор, как Харриет

вернулась домой, в обеденный час Хиннерк оставался в офисе. Тётя мыла посуду, а Берта

ненадолго ложилась на софу в гостиной. Затем Харриет снова шла работать, но только до

полдника. После четырёх она всё прекращала, положив мягкий серый пластиковый коврик

на пишущую машинку, и отодвигала стул. Тем временем, Харриет уже и, правда, была

неповоротливой, и очень медленно спускалась вниз по лестнице. В тот момент, когда Берта

слышала шаги дочери, перебирая бобы, то откладывала их в сторону, или ставила на землю

тяжёлую бельевую корзину, с которой хотела идти через прихожую, либо когда заполняла

свою расходную книгу, то роняла карандаш. Она затихала, подслушивала и хваталась за

свою шею. Иногда из её горла вырывались еле сдерживаемые рыдания.

Харриет ничего этого не замечала. Она медленно шла в сад на улицу, ведь был уже

конец лета, брала мотыгу и полола грядки. Наклоняться ей было трудно. Когда тётя не

ставила ноги врозь, чтобы живот находился между ними, то он пережимал ей воздух и болел.

Всё же, Харриет вытаскивала сорняки день за днём, грядку за грядкой. И когда всё было

готово, она начинала снова. А в дождливые дни тётя шла на пастбище, туда, где на верёвке

висело бельё, и пробиралась сквозь высокую траву к большим ежевичным живым изгородям,

чтобы собирать ягоды. Дождевые капли заставляли чёрные плоды проявляться ещё больше и

Харриет собирала только тяжёлые и мягкие. Сок и вода текли по её рукам. И после каждой

ягоды, которую она брала, куст оттряхивался как мокрая собака.

После одного или двух часов в саду тётя садилась на старый складной стул или

скамейку, прислоняла голову на стену дома под навесом или к стволу дерева, и засыпала.

Стрекозы дрожали над ней, шмели запутывались в её рыжих волосах, но Харриет ничего не

чувствовала. Она не летала, не мечтала, а спала как убитая.

Ночью тётя спала ещё хуже. Было жарко под крышей и под этим тяжёлым потолком.

Между её грудями струился пот, когда они лежали на её большом животе. Спать на животе

было невозможно. А лёжа на спине она испытывала головокружение. От недолгого лежания

на боку начинали болеть суставы коленей, бедро и плечо, на которых Харриет лежала. Кроме

того, тётя не знала, как быть с рукой, ведь спала она чаще всего на ней, но так было

неудобно. Каждую ночь Харриет вставала, тащилась по лестнице вниз, чтобы сходить в

туалет.

Когда тётя начала вставать ночью по два раза, то, наконец-то, взяла ночной горшок,

которым пользовалась ещё ребёнком, потому что путь вниз был длинный, крутой и

холодный, чтобы преодолевать его каждую ночь. Если Харриет поднималась, то не ложилась

снова в кровать. Окна были открыты, но прохладный ночной воздух осторожно проникал

только в верхние помещения. Харриет останавливалась возле окна и сквозняк раздувал её

ночную рубашку как огромный парус.

Розмари рассказывала, что тётя говорила ей, будто люди, которые проезжали внизу

вдоль улицы, видели, как белое приведение на чердаке дома парило в воздухе. Это была

Харриет. Она никогда не покидала усадьбу и, следовательно, некоторые люди в деревне не

знали, что девушка вернулась обратно. Конечно, многие узнали о ней и её положении, но об