Текст книги "Вкус яблочных зёрен (ЛП)"

Автор книги: Катарина Хагена

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

ведро, в котором извивались тёмные спины угрей. Мёртвые животные ещё передвигались.

Он порылся в своих карманах в куртке. Потом поспешно обшарил её. Покачал головой,

выругался и посмотрел на ноги Инги. Когда Петер посмотрел вверх, его ухмылка была

одновременно хитрая и стеснительная.

– Госпожа Люншен, нам нужны ваши чулки.

– Что, простите?

– Честно. Я забыл мои. Нам нужны нейлоновые чулки.

– Вы хотите прокоптить мои чулки или мои ноги?

– Нет. Нам нужны чулки, в противном случае мы не получим угря. Я дам вам новые, я

вам обещаю

Он улыбался с такой надеждой, что Инга вздохнула, пошла назад к машине и стянула с

себя тонкие колготки.

– Вот, пожалуйста. Эта история должна стать скоро веселее, иначе я возвращаюсь

пешком к бензоколонке.

Петер Клаазен спросил, разрешает ли она положить ему руку в чулок.

Инга забеспокоилась, но кивнула.

Рука Петера в колготках Инги телесного цвета не выглядела так, как будто бы

принадлежала ещё и телу Петера. Как бесцветные глаза животного глубоководной зоны моря

она передвигалась в воде ведра, и уже схватила своего первого угря. Инга склонилась над

ведром. Мёртвый угорь вздрагивал, но Петер быстро зацепил рыбу крючком. И эти крючки

он вешал в металлические стержни, которые проходили через бочку наверх. Петер вытянул

руку из колготок Инги и подал их ей.

– Теперь ваша очередь.

Инга надела чулок себе на руку, опустила её в ведро и схватила, но угорь ускользнул от

неё.

– Храбрец.

Инга схватила смелее и смогла удержать его. Она кричала, когда тянула рыбу из воды,

и могла чувствовать, как он передвигается. Петер Клаазен ловко забрал угря у неё, проколол

ему крючком челюсть и повесил рядом с другой рыбой. Инга смеялась, немного затаив

дыхание, когда подавала Петеру следующую рыбу. Когда все угри висели в бочке, он зажёг

маленький огонь внизу в печи, но та нуждался только в жаре, а не в горящем пламени. Петер

положил круглую крышку бочки на стержни с рыбами. Потом они сели в машину, болтали и

смеялись, и пили кофе из термоса, который Петер выудил с заднего сидения.

У них был только один бокал, за что Петер Клаазен просил прощения. Инга говорила,

что делать нечего, у неё тоже были только колготки. Затем оба смеялись от души, и Инга

чувствовала себя молодой и озорной и в этот момент забыла о Берте. Когда Петер подавал ей

чашку с кофе, их кончики пальцев соприкоснулись. Он получил удар, вздрогнул и горячий

кофе обжёг Инге руку. Она сжала губы и покачала головой, когда Петер хотел рассмотреть

её руку.

Позже она взяла двух свеже копчёных угря в Бремен.

Петер Клаазен предложил Инге установить кассетный магнитофон в машину и

позвонил в пятницу вечером во входную дверь на Геестештрассе с чемоданом инструментов

под рукой, чтобы тут же начать монтаж, и она смогла слушать музыку уже в воскресенье на

обратном пути. Это были пасхальные каникулы, Мира и я также были здесь, моя мать

улаживала какие-то дела в городе.

Инга была смущена, когда открывала ему дверь, однако быстро преодолела своё

смущение, потому что увидела, как был смущён он сам. Она говорила себе, что старше

минимум на 15 лет, чем этот мальчик, и быстро вернула назад свою сдержанность с ним.

Тётя обращалась к нему с тёплым снисхождением, которое было всегда смешано с чем-то

вроде грустной самоиронии.

Его попросили войти и снабдили чаем и пирогом. Харриет разговаривала с ним, она

знала его шефа – владельца бензоколонки. Розмари сидела за столом, перед ней стояла ваза

с одиноким георгином, светло-жёлтым с розовыми кончиками лепестков. Розмари подняла

голову и посмотрела над цветком на Ингу и её посетителя. Она подняла свои тонкие медно-

красные брови и осмотрела молодого человека с седыми волосами с головы до ног. Уже при

первом слове, которым обменялись её тетя Инга и Петер Клаазен за столом, она поднялась со

стула, стала оживлённой и тихой как животное, которое чует запах. Мира наблюдала за

Розмари из-под полузакрытых век.

Харриет тоже почувствовала внимание своей дочери и у неё возникла идея:

– Господин Клаазен, мы давно ищем репетитора по математике для Розмари.

Возможно, Вы захотите принести себя в жертву один, два раза в неделю?

Петер Клаазен посмотрел на Розмари, та оглянулась, однако, ничего не сказала.

– Ты хочешь, Розмари? – спокойно спросил он.

Розмари перевела взгляд от него к Инге, которая начала под её взглядом поправлять

себе волосы. Тогда она посмотрела на Миру и улыбнулась своей улыбкой хищника, которая

была у неё, так как её клыки были немного длиннее, чем резцы.

– Почему нет?

– Точно, – ликовала Харриет, которая не могла понять, почему Розмари была так

покладиста. – Итак! Я плачу Вам 20 ДМ в час.

Берта, которая была занята своим пирогом, взглянула вверх над тарелкой и сказала:

– О, двадцать марок. Это очень много денег. Это может быть... итак? Я имею в виду

ещё? Теперь скажи что-нибудь.

Петер, очевидно, был в курсе дела о Берте, во всяком случае, он не казался даже

удивлённым, а любезно сказал:

– Да, госпожа Люншен, это… это большое количество денег.

Но когда он рассматривал Ингу, то внезапно остановился. Инга отвернулась.

– Хорошо, хорошо, хорошо! О, Инга, он это сделает!

Харриет была радостной.

– Подождите, дорогой господин Клаазен, я должна принести календарь, тогда мы

сможем выбрать один день. Розмари, когда у тебя ещё во второй половине дня гимнастика?

Я быстро. Одну минуту, пожалуйста. Да?

Голос Харриет доносился из кухни и был немного погружённый в панику в поисках

календаря. Наверное, её поспешность была от того, что она была смущена. В конце концов,

не каждый день попадаешь на молодых почитателей своей старшей сестры, и уж тем более

на таких, которые также выглядят красивыми и владеют математикой. Мы слышали, как

Харриет рассеянно бормочет, пока перерывает выдвижной ящик кухонного стола.

– По средам, мама.

Розмари закатила глаза.

Харриет вернулась и махала карманным календарём, потом упала на стул.

– Итак, по средам у тебя гимнастика, дитя моё, чтобы ты это знала.

Розмари тяжело вздыхала и смиренно качала головой.

– Итак, что всё же происходит в другие дни?

Харриет держала календарь, вытянув далеко от себя руку и моргала.

– Ах, здесь так темно. Совсем ничего нельзя разобрать.

Петер Клаазен недолго смотрел на обеденный стол, потом подошёл на шаг, взял вазу с

георгином и быстро отодвинул в сторону от календаря Харриет. Потом он снова отступил на

шаг. Толстый жёлто-розовый цветок парил как старомодная настольная лампа над

календарём Харриет.

Харриет пристально озадачено смотрела на цветок, потом взглянула поверх него и

звонко рассмеялась. Её глаза светились, когда она смотрела от Петера Клаазена к своей

сестре, и снова назад к Петеру Клаазену. Берта тоже смеялась, её глаза заполнялись слезами.

Сердце Инги сжималось. Она едва ли могла смотреть на мужчину, так сильно она

любила его в этот момент. Это внушало ей страх.

Даже Мира улыбалась под своей чёрной чёлкой.

Казалось, глаза Розмари становились ещё светлее.

Я тоже должна была смеяться. Потом я внимательно рассматривала лица других

женщин: в этот момент мы были все этим увлечены.

– Всё же это будет по пятницам? – вежливо спросил Петер.

Харриет тепло ему улыбнулась, захлопнула блокнот и сказала:

– По пятницам.

– Отлично, – сказала Инга и поднялась.

Петер также поднялся. Розмари осталась сидеть и напряженно смотрела на обоих.

Мира смотрела только на Ингу и Петера, и иногда на Розмари, и потом, сморщив лоб, налила

себе кофе.

Берта вытянула свой ботинок и показала его мне. Она шептала:

– Это не мой.

– Бабушка, это твой ботинок, надевай его быстро снова, а то ты замёрзнешь.

– Он совершенно прекрасный.

– Да. Харриет купила тебе эти ботинки.

– Но он принадлежит не мне, он твой?

– Нет, бабушка, это твой, надевай его снова.

– Харриет, посмотри разок. Здесь. Где это должно быть, разве тут?

Она беспомощно подняла высоко ботинок.

– Да, мама. Подожди, я помогу тебе.

Харриет полезла под стол и снова одела ботинок Берте.

– Как хорошо, Розмари! Вы могли бы начать в ближайшую неделю! – напряжённый

голос Харриет раздавался откуда-то снизу.

Мира поставила кофейную чашку, открыла рот и сказала:

– Я тоже присоединяюсь.

Розмари посмотрела на неё, её глаза казались ещё светлее.

– Почему нет? – сказала Харриет и поднялась. – В таком случае мы можем делить

нашу оплату. Ирис, вероятно, ты тоже хочешь участвовать?

– Нет. У меня сейчас каникулы. И до этого были два класса. Кроме того, я получаю

занятия бесплатно у моего отца по математике. И больше, чем мне бы хотелось.

Я закатила глаза и изобразила тошноту.

– Почему тут были не мои...?

Голос Берты звенел крайне возбуждённо. У неё уже снова был в руке её ботинок, на

этот раз, однако, другой.

– Почему… О, пожалуйста, пожалуйста, Харриет. Почему это не так? Я считаю. Если

это снова, снова? Я этого не сделала, не так ли?

Итак, Розмари и Мира получат во второй половины дня в пятницу математическую

помощь у Петера Клаазена. Затем он поехал на своём "Ситроене" вверх по улице к

бензоколонке.

В течение некоторого времени всё удавалось. Занятие доставляло Петеру удовольствие,

Розмари и Мира вовсе не были такие капризные, как он вероятно, опасался. Когда Розмари

уже в следующей математической работе улучшила свою отметку, это порадовало его почти

ещё больше, чем Харриет. К тому же добавилось то, что мужчина был готов закончить

обучение, потому что мог поменять пару правил с Ингой, которая тогда как раз прибыла из

Бремена. Эти предложения были важны для него, он влюбился в Ингу. Но не просто

влюбился; а хотел жениться на ней, иметь с ней детей и навсегда быть её мужем. Петер

написал Инге письмо, в котором всё описал.

Мы узнали об этом от Розмари, которая тайком прочитала письмо. Когда оно пришло

от него, она нам не раскрыла, а Инга отказывалась размышлять над его чувствами. Она

находила себя старой или его молодым, смотря по тому, как себя чувствовала. Розмари

начала слоняться на бензоколонке, они общались, Петер делал это с удовольствием. Он

чувствовал свою любовь немного ближе, если разговаривал с племянницей Инги. Розмари

становилась всё лучше в математике. Если Петер ей что-то объяснял, она смотрела на него

не моргая, что позволяло ему думать, будто та вовсе его не слушала. Всё же, Розмари

поражала его ясными ответами. У Миры было всё точно противоположно, она казалась

очень сконцентрированной, смотрела в свою тетрадь или морщила лоб, но всё-таки не

получала того, о чём как раз был разговор. Её математические отметки стали хуже, чем они

были до обучения. Все же, Мира настояла на том, чтобы продолжать занятия.

Розмари хотела Петера. Она хотела быть с ним, и сказала ему, что влюблена в него,

сказала прямо в лицо, во время обучения и перед Мирой. Петер ошарашенно на неё смотрел.

Розмари была прекрасной девочкой, высокой и стройной с длинными рыжими волосами. Её

глаза были расставлены далеко друг от друга, цвета глетчерного льда и едва ли отличались

от синеватого белого цвета её глазных яблок, только сильно выделялись зрачки. Если я

сердился на неё, я находила, что она похожа на рептилию. Если мы хорошо понимали друг

друга, она напоминала мне о серебристых волшебных существах. Всё же, так или иначе, я

находила Миру и её захватывающими дух.

Петер запутался. Час занятий закончился раньше, чем обычно. Инга ещё не приехала.

Так как он не хотел сегодня её пропустить, то решил ещё немного подождать тётю на

земельном участке. Он пошёл не к своей машине, а неторопливо прогуливался за домом на

лугу с фруктовыми деревьями. Это было в мае, цветки ещё не опали и яблоки пока ещё не

были видны. Сердце Петера стучало, когда он увидел подходящую к нему издалека Розмари.

У меня не было каникул, и поэтому я только знала, что позже Инга плача позвонила

нам и хотела поговорить с моей матерью. Тётя рыдала в трубку, что видела со двора, как

Петер и Розмари целовались. После этого она развернулась на каблуках и поехала обратно в

Бремен. Мы не знали, видела ли Розмари, что Инга приехала и наблюдала за ними, но мы

предполагали, что сестра точно должна была об этом знать. Розмари должна была слышать

машину Инги, когда та въехала на подъездную дорожку позади них и остановилась под

двумя липами во дворе.

У "ФВ-кэфа" не было тихого мотора. Я также не знала, в курсе ли Розмари, что Мира

была свидетельницей поцелуя. Когда-нибудь, во всяком случае, она должна была всё узнать,

потому что я знала об этом от моей матери и её сестры Харриет, которая смотрела на Миру,

когда та наблюдала поцелуй: Мира была у Харриет на кухне, чтобы принести лимонад, взяла

оба стакана и пошла назад через прихожую. Когда она открыла дверь на луг из фруктовых

деревьев и вышла всего на шаг, Розмари только немного прошла вперёд мимо неё, не

отрывая взгляд от Петера. Краем глаза она должна была видеть Миру, но не обратила на неё

внимания.

Белоснежный лоб Миры блестел под чёрной чёлкой, когда Харриет рассматривала её из

кухни и удивлялась девичьей бледности. "Розмари прошла мимо неё как лунатик", – шептала

Мира больше сама себе, чем Харриет, когда снова была в кухне. И она, Мира, не осмелилась

её окликнуть. И как раз тогда, когда девушка всё же хотела крикнуть, Розмари уже вцепилась

в этого седого бензозаправщика. Капли пота появились над верхней губой Миры, её глаза

казались больше, чем обычно. Так это рассказывала Харриет своей сестре Кристе, которая

после звонка Инги разговаривала с ней по телефону. По крайней мере, часть этого,

оставшуюся часть, я просто подслушала.

Если Розмари знала, что Инга их видела, спрашивала меня растерянно Криста, после

того, как повесила трубку, почему она целовала его тогда перед всем светом? Когда я потом

молча смотрела на мою мать, обе её продольные складки над переносицей стали глубже. Она

прохладно на меня посмотрела и сказала:

–Ах. Ты веришь? Ну, я думаю, твоё воображение снова с тобой.

Потом мама надула губы и отвернулась.

Инга также говорила в телефон, что любит Петера, что разница в возрасте ей

безразлична, что это стало ясно, к сожалению, в тот момент, когда он целовался с её

несовершенной племянницей, и она спрашивала себя, сможет ли после этого снова смотреть

ему в глаза. Харриет была огорчена, но беспомощна, во всяком случае, Инга не могла с ней

разговаривать. Криста успокаивала сестру и советовала ей, чтобы та поговорила с Петером.

Инга сказала, что сейчас она нуждается во времени, чтобы всё продумать, поэтому останется

на неделю в Бремене, и тогда захочет разговаривать с Петером. Моя мать нашла, что они

хорошо выслушали друг друга, и телефонный разговор был завершён.

Однако на этой неделе должно было случиться ещё многое. В окончание этого, всё

должно было завершиться между тётей Ингой и Петером Клаазеном, и последнее имело

точку отсчёта где-то в Рурском бассейне ( при.пер.: конгломерат городов в федеральной

земле Северный Рейн—Вестфалия в Германии).

Глава 11.

Несмотря на тень, на террасе было жарко. Солнце стояло высоко. Я вошла назад в дом,

чтобы выпить стакан воды. Потом пошла в кабинет Хиннерка, села за письменный стол и

вытянула лист бумаги для пишущей машинки из левого нижнего ящика шкафа, которая была

там сложена в высокие стопки для хранения. Потом взяла острый карандаш из ящика и

написала Максу приглашение: "Сегодня вечером, незадолго до захода солнца состоится

маленький, очень костюмированный приём. Ещё добавляю последнее – я не хочу быть

единственной, кто бегает наряженным".

Я положила листок в белый конверт, написала на нём "Макс Омштедт", поместила его

в мою сумку и быстро вышла. Жара хлопнула меня по лицу как пощечина. Я бросила письмо

Максу в почтовый ящик. Там лежала другая почта, следовательно, сегодня он её ещё не

доставал и наверняка получит моё известие. Если Макс уже что-то намеревался делать? Ну,

тогда он мне откажет. В конце концов, я не хотела готовить меню из четырёх блюд.

Я поехала на велосипеде дальше к магазину "Eдека-ладен", купила красный виноград и

из сентиментальности, коробку "Афтер Айгхт" ( прим.пер.: шоколад с мятной начинкой).

Кажется, моё белое платье не вызывало здесь никакого возмущения. Я поместила всё в сумку

и повернула назад к дому, поела кое-что из того, что было в холодильнике и начала

планировать мой вечерний званый вечер.

Где мы должны сидеть? В доме, на террасе под розовыми кустами? Довольно не

торжественно и видно с улицы. На террасе под ивой? Для того, с кем я хотела вместе что-то

обсудить, прежний зимний сад был не подходящим местом для этого. В рощице? Слишком

темно, слишком много острых веток. В курятнике? Тесно, кроме того, свежая покраска. На

лугу с фруктовыми деревьями? Среди лужайки перед домом? Или может быть в доме?

Я решила – за домом под яблоней. Трава была высокая, но вокруг стояла вся эта

садовая мебель, на которую можно было что-то хоть немного поставить. И позади

фруктовых деревьев начинались большие ивы, я пошла в прихожую и принесла косу.

Почему я не должна была это уметь? Я пыталась вспомнить о том, как мой дедушка держал

её, когда шагал легко и медленно по ломающимся стебелькам. То, что выглядело так легко,

на самом деле было очень утомительно, и жара не способствовала улучшению процесса.

Я смело скосила несколько бесформенных участков вокруг большой яблони сорта

"Боскооп", ( прим.пер.: сорт сычужных яблок с плотной мякотью) на которой когда-то у

Берты и Анны было своё убежище. Теперь всё выглядело не так, как будто бы кто-то

приготовил здесь красивое место для пикника, а скорее, как будто бы здесь происходила

борьба, ну что же, так сделала коса. Я повесила эту тупую вещь опять обратно на место. Мне

поможет только чердак. Я пошла наверх, покопалась в сундуках и нашла большой лоскутный

ковёр, несколько грубых шерстяных одеял и коричнево-золотистый занавес из парчи. Я

потащила всё по лестнице вниз, как будто это была моя добыча, а потом из прихожей до луга

позади дома.

Эти сундуки с приданым были чудесные. Я возвратилась и вытащила белую скатерть с

узором "ришелье". Когда я спускалась вниз, мой взгляд зацепился за книжную полку, с

которой на меня смотрели корешки книг. Я остановилась. Там не было никакой системы,

некоторые вещи просто происходили и иногда они просто подходили к ситуации.

Я взяла скатерть, ещё несколько тёмно-зелёных бархатных подушек с золотыми

кистями из жилой комнаты, и вместе с ними вышла. Скатерть вспорхнула на заржавевший

четырёхугольный складной стол. Я сгребла граблями свежую скошенную траву в сторону, и

расстелила ковёр. Поверх него уложила шерстяные одеяла и потом на них штору из парчи.

Бархатные подушки я бросила туда же и была восхищена, когда растянулась на этом

великолепном бивуаке и смотрела вверх на дерево. Но я ничего не смогла увидеть потому,

что смотрела против света, и положила руку на лицо.

Когда я проснулась, солнце уже село. Ошеломлённо я откопалась из подушек. Я не

могла вспомнить – спала ли я так много когда-нибудь в своей жизни. Но я также не могла

вспомнить, махала ли я так много косой когда-нибудь в своей жизни. Итак, я неуверенно

пошла по лестнице вверх, мимоходом воображая себе, что слышу в причитании ступенек

разочарованный, но не недружелюбный оттенок.

Я вымыла себя с головы до ног в тазу, высоко заколов свои волосы, и проскользнула в

тёмно-синее гипюровое платье, которое когда-то принадлежало тёте Инге. Юбки этого

платья состояли из бесчисленных сот ничем не ограниченной синей нити. И чем больше этих

отверстий располагалось друг на друге, тем расплывчатей было то, что скрывалось под ними.

Во время игр с Розмари и Мирой оно всегда было моим.

Я подумала о том, как мы познакомились с Мирой, Макс тоже при этом присутствовал.

Розмари и я играли с мячом перед домом на подъездной дорожке, мы бросали его к стене

дома и потом отбивали, один раз, потом два раза, потом три и так далее. Тот, кто ронял или

забывал отбить, терял мяч. Мы играли с поворотами и со скороговорками, и что нам ещё

приходило в голову. Внезапно посреди дорожки возникли девочка с чёрными волосами и её

маленький брат. Розмари знала, кто была эта девочка и где жила. Она училась в той же самой

школе, но классом старше, чем Розмари.

Брат был определённо немного младше, чем я, как минимум на год, это можно было

сразу увидеть. Девочка с невозмутимым лицом подняла маленький камень с земли и бросила

Розмари. Я уже радовалась тому, что моя агрессивная кузина сейчас сделает. Но к моему

удивлению, та не сделала ничего. Да, она, кажется, была польщена, и показывала свои

отверстия между зубами, пока у неё ещё были заострённые клыки, зато не хватало всех

верхних резцов. Её манера выражаться из—за этого становилась ещё более дикой, а также

несколько злой. Я взяла камень и бросила его в девочку, но попала в её маленького брата и

он сразу начал реветь. И вот так оба к нам присоединились.

 Я спрашивала себя, о чём вспоминал Макс. Ему в то время было шесть лет, его сестре

девять, мне семь и Розмари восемь. Теперь мы были старше на 20 лет. Конечно, без Розмари.

Ей всегда будет шестнадцать. Я подобрала мои гипюровые юбки и спустилась, чтобы

принести хрустальные бокалы из застеклённого шкафа в гостиной. Как раз когда я опять

размышляла над тем, что должна буду делать, если он совсем не придёт, если сразу после

работы с радостью пойдёт из– или в кино, я услышала звонок во входную дверь. Бокалы

задребезжали в моих руках. Я побежала к двери и открыла, там стоял Макс и держал в руке

букет маргариток. Он надел белую рубашку и чёрные джинсы, и смущённо улыбался.

– Спасибо за приглашение.

– Входи.

– Ты видишь... значит, ты...

– Спасибо. Давай, иди сюда и помоги мне.

– Что это за приглашение? Всё нужно делать самому.

Всё же он выглядел вполне довольным, когда следовал за мной на кухню. Я разместила

цветы и передала ему полную вазу в одну, а бутылку вина в другую руку. Потом взяла

корзинку из кухонного шкафа и положила стаканы, тарелки, ножи, сыр, хлеб, морковь сорта

"каротель", арбуз, шоколад, "Афтер Айгхт", и большие полотняные салфетки. И мы

двинулись из прихожей на луг с фруктовыми деревьями.

– Эй, что это?

Очевидно, он имел в виду одеяла под деревом.

– Я должна была здесь постелить ткань, потому что решила, что мы будем находиться

тут, но косой скосила кусок пашни. Но сегодня здесь я уже сладко спала.

– Ага. Итак, ты расположилась здесь и потягивалась на этом одеяле твоим греховным

телом.

– Для кого-то, кто сразу панически бежит при взгляде на моё грешное тело в чёрное

озеро, ты довольно смел.

– Туше. Ирис, я…

– Молчи и наливай вино.

– Конечно, мадам.

Мы выпили стоя только несколько глотков и опустились под яблоню на одеяла.

– Немного скромно, но ты бы не согласился здесь есть.

Макс бросил мне долгий взгляд.

– Нет? Я нет?

– Прекращай. Я должна поговорить с тобой.

– Хорошо. Я слушаю.

– О доме. Что произойдёт, если я не вступлю в наследство?

– Лучше мы поговорим об этом в моём офисе.

– Но то, что произошло бы теоретически.

– Твоя мать и твой отец получили бы его. И потом ты, когда-нибудь однажды снова.

Ты хотела не дом? Я признавал решение Берты завещать это тебе, прямо-таки удачный ход.

– Я люблю дом, но это тяжёлое наследство.

– Я могу представить, что ты подразумеваешь.

– Твоя сестра знает, что я нахожусь здесь?

– Да. Я позвонил ей.

– Она спрашивала обо мне?

– Немного. Она хотела знать, говорили ли мы о Розмари.

– Нет, мы не станем.

– Нет.

– Если только ты хотел поговорить о ней.

– Я уловил всё только с краю, я был моложе, чем она и тогда ещё мальчик. И ты

знаешь, вероятно, как это было тогда у нас. Я думаю, с моей матерью. После смерти Розмари

Мира больше не была собой. Она больше не говорила ни с кем, даже с моими родителями,

прежде всего не с моими родителями.

– И с тобой?

– Со мной тоже. Во всяком случае, иногда.

– Ты поэтому остался здесь? Как переговорная трубка между твоими родителями и

твоей сестрой

– Ерунда.

– Я только спросила.

– Представь, Ирис, у тебя нет монополии на любовь к болотному озеру и берёзовым

лесам, к шлюзу и к дождливым облакам над пастбищем. Да, представь хоть раз.

– Ты романтичный.

– Ты тоже. Во всяком случае, кое что я хотел сказать. Итак, о Мире. После смерти

твоей кузины она не сбилась с пути, не принимала никакие наркотики и также не опустилась.

Мира сидела целый день в своей комнате и училась, чтобы сдать выпускные экзамены. Она

сдала лучший математический аттестат зрелости школы и имела ноль целых каких-то

десятых, и изучила юриспруденцию в рекордное время. Мира имеет учёную степень.

– Почему? Параграф 218? ( прим.пер.: УК ФРГ параграф 218 «Аборт» )

Это у меня вырвалось неожиданно. Макс прищурил глаза. Он пронизывающе

рассматривал меня.

– Нет. Право застройки.

Возникла неприятная пауза. Макс провёл рукой по своему лицу. Потом он немного

небрежно сказал:

– У меня есть с собой короткая статья о ней. Заметка больше о том, что она теперь

партнёрша в Берлинской канцелярии, которая была несколько недель назад в юридическом

журнале. Ты хочешь взглянуть?

Я кивнула.

Макс неловко вытащил из своего заднего кармана две вырванные и вдвое сложенные

страницы. Следовательно, он намеревался поговорить о своей сестре. Имеются ли у него ещё

дальнейшие планы на вечер?

– Э... в этом есть также фотография.

– Фотография Миры? Показывай!

Я схватила страницу и увидела фотографию.

Всё начало вращаться. Лицо на странице приближалось, и потом снова удалялось. Я

вспотела. В моих ушах стучал этот безобразный уродливый грохот. Только не упасть сейчас

в обморок, падение будет концом. Я взяла себя в руки.

Лицо на странице. Лицо Миры. Я ожидала увидеть светскую стрижку, чёрную и

блестящую как шлем, элегантный костюм, если уж не чёрного цвета, тогда, вероятно, серого

или если по мне, так эксцентрического тёмно-фиолетового. Сексуальная и утончённая, и

немного ещё звезда немого кино.

Но то, что я держала в руках, был портрет прекрасной женщины с длинными медно-

красными волосами и медно-красными бровями, которая носила жёлто-ванильную одежду из

сатина, сверкающую почти как золото. Её глаза выглядели совсем другими без толстого

карандаша для подведения глаз. Ресницы были нарисованы тёмной тушью. Она смотрела на

меня с ленивой улыбкой на тёмно-красных накрашенных губах.

Я опустила портрет и недружелюбно посмотрела на Макса.

– Что... что это? Она больна или у неё больное чувство юмора?

– Мира отрастила волосы и покрасила в рыжий цвет вместо чёрного. По моим

сведениям – так делают многие люди.

Макс рассматривал меня. Мне показалось, немного прохладно. Он ещё не простил мне

218 параграф.

– Но, Макс! Посмотри туда!

– С волосами так уже давно. Волосы не растут в одночасье. Мира сразу же перестала

красить их в чёрный, когда всё случилось с Розмари. Потом она отрастила их, красный

появился позднее.

– Но всё же, ты посмотри, что...

–... что она выглядит как Розмари. Да. Я видел, но только на этом портрете. Вероятно,

также и золотое платье. Понятия не имею, что это значит. Почему ты так сильно выходишь

из себя?

Я не знала точно. В конце концов, мы все должны были как-то справиться с вопросом

Розмари. Харриет ушла в секту. Мира передела себя. Возможно, её способ был даже честнее,

чем мой. Я передёрнула плечами и избегала взгляда Макса. Тёмное вино сверкало в высоком

стакане, у него был цвет губной помады Миры. Я больше не могла его пить, оно делало меня

глупой. И забывчивой.

Мать Миры и Макса, госпожа Омштедт была пьяницей. Когда её дети приходили из

школы и звонили в дверь, они могли приблизительно определить, насколько она была

пьяной по времени, которое это продолжалось, до тех пока мать не открывала им дверь. "Чем

дольше, тем сильнее", – объясняла нам Мира не выразительным голосом. Таким образом,

Мира проводила дома как можно меньше времени. Она носила свои чёрные вещи, которые

её родители находили ужасными. В день устного экзамена на аттестат зрелости Мира

переехала к одной подруге, и потом в Берлин. У Макса дело обстояло по-другому. Потому

что Мире было так трудно, он должен был любить. Макс убирал подальше пустые бутылки,

укладывал свою мать с дивана на кровать, если ей не удавалось это сделать самой.

Господин Омштедт редко бывал дома, он строил мосты и водоподъёмные плотины, и

находился большей частью в Турции, в Греции или в Испании. Госпожа Омштедт была там с

ним раньше, они жили более трёх лет в Стамбуле. Госпожа Омштедт любила турецкие

базары, праздники и известия о проведении мероприятий других немецких женщин, климат,

прекрасный большой дом. Когда она была беременной Максом, они решили снова вернуться.

В конце концов, они не планировали, что эмигрируют, кроме того, дети должны были расти

в Германии. Но было то, чего они не знали – намного проще уйти, чем вернуться.

Господин Омштедт работал и должен был путешествовать дальше, но Хайде Омштедт

осталась здесь, в Боотсхавене. Они не переехали в город из-за детей. Она жалела об

отсутствии общины немок, оставленных за границей. Тем не менее, здесь все жили в своих

домах, никто не проявлял любопытства по поводу них. Своё безразличие к местным она

называла деликатностью и была этим горда. А свою неучтивость называла откровенностью,

прямолинейностью или честностью, и также была этим горда. Госпожу Омштедт

расценивали как возбуждённую, утомительную, эксцентричную и поверхностную. Она

говорила такие вещи как "ах, я плюю на людей здесь, плюю на них, как на мягкую косточку

в шершавой кожуре". Всё же, это был только предлог, который она находила, чтобы быть

наглой и безмятежной. Госпожа Омштедт очень скоро стала одинокой, и плюнула на это.

Особенно хорошо она могла об этом свистеть, когда выпивала, тогда она свистела так гадко

и радостно, как птичка.

Господин Омштедт был разочарован. И беспомощен. И прежде всего, его тут не было.

Днём, когда Макс пришёл из школы, и нашёл мать лежащей на террасе в пижаме при

минус семи градусах, её увезли в больницу на машине "скорой помощи" с мигалками. Она не

замёрзла от холода, но легла в больницу и прошла четырёх недельное лечение от

алкогольной зависимости. Максу тогда было шестнадцать, Мира была уже в Берлине.

Каменная стена в то время ещё там стояла и дорога в Берлин предполагалась долгой.

Госпожа Омштедт справилась с этим. Она начала много работать для церкви, не

потому что неожиданно нашла Иисуса Христа, но потому что труд в церковной общине

напомнил ей о тесной связи немцев в Стамбуле. Женщина организовывала проведение

мероприятий, загородные прогулки, доклады, проводы на пенсию, турпоходы и посещала

женщин в округе. Она пыталась не так много времени проводить дома в одиночестве.

В настоящее время в этом доме жил только Макс и приходил на кладбище, чтобы пить.