Текст книги "Скарбо. Аптечные хроники (СИ)"

Автор книги: Карвелл ди Лихтенштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

глава 18

Рано утром по темной улице загрохотала баронова колымага. Среди морозной предрассветной тишины ее появление казалось особенно ненужным и нелепым. Отец Сильвестр отдал Мельхиору последние распоряжения на сей день, больше для порядка, чем всерьез, и вышел за дверь. Алектор, бледный и смиренный, тенью проследовал за ним. С вечера он так и не произнес ни единого слова. За дверями было слышно, как барон Фальстерн раскатисто и добродушно приветствует старого врача, Сильвестр негромко проговорил что-то, и барон резко окликнул слугу, велел вернуться.

Сын поморщился, услышав отцовский голос, и обернувшись, еще раз окинул взглядом аптеку. Полки до самого потолка, уставленные банками и коробками, раскрашенная деревянная фигурка Приснодевы в нише, девичьи ладони сложены и увиты бусинками розария, над дверью чуть покосившееся Распятие, сквозь приоткрытую дверь на кухню видно, как в очаге по обугленным бревнам перепархивают, разгораясь, полупрозрачные лоскутки пламени. В кухне по стенам развешаны тугие косы лука и чеснока. Чисто вымытый с вечера пол – Джонова работа. Валентин посмотрел мимо Мельхиора, мимо даже Распятия и низко поклонился. Мельхиор, не думая ни о чем, шагнул вперед и крепко обнял его перед дорогой и, скорее всего, разлукой. Валентин безучастно стоял, как восковая кукла, лицо его было непроницаемым и бесстрастным, он подождал, пока Мельхиор выпустит его, и вышел вон. Что сделаешь с таким строптивцем? Карета Фальстернов со скрипом и скрежетом гремела по застывшей грязи, а Мельхиор, взяв баронессины четки, сел читать Розарий. До подъема оставалось больше часа. Через час дневная жизнь завладеет даже этим крохотным уголочком спокойной Божьей помощи и милосердия, но пока здесь нет никого, кто бы смог помешать ему, травнику аптеки святого Фомы и рыцарскому сыну. Надо же – сто лет не вспоминал!

День прошел, как обычно, но ни к вечерне, ни даже к утренней мессе не вернулись ни Фальстерны, ни отец Сильвестр. Ближе к полудню пришел слуга, принес корзину всякой снеди, сказал, что по приказу господина барона и с разрешения дома Трифиллия, барон и баронесса Фальстерн отужинают в монастырской аптеке. Мельхиор пожал плечами и отрядил Джона в помощь баронову слуге. Под вечер совершенно неожиданно выглянуло солнце. Зимнее, неприбранное и желтое, оно швыряло косые холодные лучи, почти не радуя сердце. Сильвестр пришел неожиданно, был он, противу ожидания, почти весел. О делах говорить не стал, обещал позже. Джон смотрел на грозного учителя и диву давался: Сильвестр увидел стол, накрытый льняной скатертью, скользнул взглядом по бутылкам вина и не сказал ни слова, очевидно, зная, что творилось в аптеке на кухне.

Когда начало смеркаться, все, даже слуга, отправились в церковь, туда же чинно пожаловало семейство Фальстернов. Валентин сидел между отцом и матерью, его и без того бледное лицо осунулось еще больше, родинка над губой выступала отчетливее. Весь город глаз с него не спускал. Кумушки перешептывались за его спиной. О том, что в бароновой семье назрел и прорвался нешуточный скандал, судачили повсеместно, и теперь Скарбо просто задыхался от неудовлетворенного любопытства. Разрешил ему Трифиллий или нет?

Из церкви оба, и отец Сильвестр, и Генрих Фальстерн, отправились в аптеку, а все прочие домочадцы потянулись за ними. Между старым бароном и аптекарем текла непринужденная беседа, Валентин шел, почтительно поддерживая госпожу баронессу под локоток, а та нежно щебетала ему что-то радостное и утешительное, сын любезно кивал. Джон с легкой завистью поглядывал на чужое семейное счастье, но спохватывался и утешался одним: ежели Алектора сумели переубедить, он теперь точно нипочем не останется с ними. Мельхиора остановила пожилая прихожанка, спросила, может ли она заглянуть в аптеку за каплями и не помешает ли важным гостям со своими старушечьими немощами. Мельхиор уверил почтенную госпожу Маргерит, что аптека для того и существует, чтобы с Божьей помощью справляться с телесной немощью. Старушка осталась крайне довольной тем, что ее не отвергли, и отправилась восвояси. Краем глаза Джон заметил, что госпожа Агриппина издали провожает его взглядом и по ее лицу блуждает странная полуулыбка.

В аптеке все сразу же прошли к столу, уставленному блюдами с закуской и высокими драгоценными бокалами прозрачного стекла. Бокалов было целых три, тот что для баронессы был поменьше. Джон было попытался улизнуть, искренне считая, что на него-то приглашение не распространяется, но Сильвестр взглядом велел ему следовать на свое место. Мельхиор прочел молитву, отец Сильвестр благословил трапезу, и гости чинно уселись на скамью. Валентин со скучающим видом достал ножик и принялся чистить яблоко. По знаку барона, слуги налили вина. Первый тост провозгласил сам барон. Он восславил мудрость и искусство достойного отца Сильвестра, который исцелил Валентина телесно. И вдвойне превознес премудрого дома Трифиллия, каковой вернул ему сына духовно одним лишь словом кротости и премудрости. Валентин скучающе посмотрел на полуочищенное яблоко, нож неловко соскользнул и полоснул его по руке. Баронесса вздрогнула и всплеснула руками: «Валли! Немедленно уйми кровь!» Валентин открыл было рот, потом встал, поклонился сидящим за столом и покорно отправился в глубины аптеки. Когда он вернулся, прикладывая к ссадине чистую тряпицу, мать сама дочистила ему яблоко. Джон на секунду позабыл о пышном мясном пироге, дивясь кротости вчерашнего гордеца Алектора. Разговор в это время зашел о призвании монашествующих. Барон Генрих все никак не мог смириться с тем, что его младший сын подал прошение о сопричислении его к числу монахов обители Фомы. «Но Генрих! – внезапно подняла голубиные очи баронесса. – Ведь наш мальчик, наверное, выдержит  испытание! Я верю в него, а ты нет? А вы, брат Мельхиор?» Мельхиор согласно кивнул и выдавил пару учтивых фраз, стараясь не смотреть ни на Сильвестра, ни на  Валентина. «Ох, брат Мельхиор, мне кажется, вы меня поймете, как только можно понять мать! – бесхитростно вздохнула баронесса. – Валли так похож на своего деда! Я уважаю людей, которые  добиваются своего. Его ни в чем нельзя было убедить. Он был... такой суровый. Валли, цветочек мой, кушай, пожалуйста! Я уважаю... но все же так странно – ведь он никогда не хотел стать монахом. Тем более так вдруг». Барон бросил на жену неприязненный взгляд.  Валентин сидел с отсутствующим видом. Баронесса невинно улыбнулась и продолжила: «Но как вы думаете, отец Сильвестр, может быть, Валли будет умницей и послушным сыном? И передумает?» Отец Сильвестр пожал плечами и суховато заметил, что молодой барон непременно будет послушным сыном, ежели не изменит своего решения. Слуги усердно подливали вино. Веселая беседа не получалась. В какой-то момент пришла старая Маргарет, Мельхиор, извинившись, вышел обслужить покупательницу, и пока его не было, Джон заметил, с какой тоской порой оглядывался несносный Алектор на любящих своих родителей. Наконец, пиршество завершилось, и семейство Фальстернов решило откланяться. Один из слуг остался собирать посуду и  мусор, другой захватил пожитки Алектора. Снова заверения в глубоком почтении, напутственные речи, даже Валентин, понуждаемый упорными взглядами матушки, вымолвил чуть не через силу несколько слов благодарности.

 * * *

«Отец Мельхиор, –  спросил Джон, засыпая, – так Валентину позволили в монахи или нет?»

«Ох, Джон, да ты разве не понял? – удивился травник. – Дом Трифиллий поставил условие –  чтоб год провести в родном доме, не выходя ни в чем из воли родных. А им возбраняется только заставлять его делать вещи, не совместимые со статусом монаха. Ну, жениться его не могут принуждать».

Джон вспомнил яростные вопли старшего барона, удушливую заботу госпожи Фальстерн и от всей души пожалел беднягу Алектора.

 * * *

Валентин Фальстерн, младший сын барона Генриха Фальстерна, избравший для себя монашескую долю, выдержал годовое послушание в родительском доме. Вскоре после того он был отправлен домом Трифиллием в университет, где получил отличное богословское образование. По окончании университета баронов сын принял постриг под именем брата Мартина. Его запомнили как брата Мартина Галлуса, и память эта была недоброй.

глава 19

Декабрь в этом году был сумрачен и невнятен. После суровых холодов ноября внезапно подул ознобный влажный ветер, и зима съежилась, поплыла, отступив и обернувшись бесконечным безвременьем. Только толстые белые свечи и пучки остролиста на дверях напоминали об Адвенте. Ни пушистых сливочных сугробов на крышах домов, ни искрящегося под солнцем снега, ни румяных детей, сбивающих палками звонкие сосульки – непривычно студеный ноябрь внезапно разрешился чахоточной слякотью. Солнце не показывалось неделями. Серые безрадостные облака нависали над серым городом, порой холодало, но тут же таяло вновь. Порой на пожухлую бурую траву падала мерзкая морось, старики качали головами и пророчили тяжелую весну.  Джон, не видя солнышка, приуныл и пал духом, Мельхиор ободрял его как мог, но вскоре начались повальные простуды, а за ними и первые похороны. Смерть, опытный садовник, заботливо прореживал Скарбо, старухи в церкви крестились и скорбно поджимали губы, когда отец Альберт называл имя еще одного заболевшего прихожанина. Как никогда стали внятны Джону простые слова «молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Час смерти был тут, совсем рядом. Женщины судачили о том, кому из заболевших суждено встать, а кто уже не поднимется никогда. По всему выходило, что гнилая и влажная зима приуготовит обильную жатву для лихорадок и весенних немощей. Аптекари работали не покладая рук, Джон смешивал и растирал, готовил мази и лекарственные сборы наравне со старшими, и даже строгий Сильвестр не находил к чему придраться, а однажды при Мельхиоре и городском враче похвалил Джона, назвав его дельным малым. В любое иное время он бы преисполнился гордости, но бессолнечные дни шевелились глухой пеленой и гасили все, что могло бы порадовать. Уныние плотно навалилось на город, и деваться от него было некуда. В сыром и холодном тумане колокола на ратуше и церкви звучали глуховато и надтреснуто. Даже предрождественские проповеди отца Альберта не согревали душу, а лишь еще больше напоминали, в какой неуютный мир готовился пожаловать Младенец. Госпожа Агриппина больше не показывалась рядом с аптекой, и это непонятным образом и успокаивало, и уязвляло. По ночам выли и лаяли собаки, то ли чуяли волков, то ли предвещали новых покойников. Однажды, уже совсем под Рождество, Готлиб приехал с черной повязкой на рукаве и невеселыми вестями. В обители преставился отец Инна, видимо, даже смерть была к садовнику милосердна – он умер на рассвете, простившись со всеми, а перед смертным вздохом улыбнулся, как дитя при виде матери. Сильвестр отправился на похороны, а вернувшись, отмалчивался, раздраженно махал рукой, но Мельхиор видел, как горько было его учителю хоронить своего заклятого друга-соперника, как постарел и осунулся Сильвестр, будто взяв на себя груз забот и тревог, сброшенный Мангельвурцером. Джон ничего этого не замечал. Он рыдал ночи напролет и не мог утешиться, а днем  слезы сами катились из глаз, стоило только вспомнить детскую улыбку гарденария. Мельхиор тщетно пытался унимать его безоглядную скорбь, старый аптекарь пару раз прикрикнул на ученика, все напрасно. Горе перехлестывало, ни по одному человеку в жизни так не убивался Джон, как по веселому садовнику Инне, которого не спасли ни Иона, ни Сильвестр, ни даже Господь Бог. На Рождественской службе Джон, увидев золотую розу в руках девы Марии, чуть не в голос расплакался прямо в храме. Мельхиор обнял его и, повинуясь бешеному взгляду Сильвестра, вывел из переполненной церкви и отправился вместе с мальчиком домой. В аптеке Мельхиор напоил ученика валерианой и сидел рядом, гладя его по  растрепанным рыжим волосам, пока Джон не заснул, уткнувшись ему в колени и всхлипывая даже во сне. Сильвестр, вернувшийся под утро, не сказал худого слова, лишь отправил обоих на утреннюю мессу.

 * * *

Когда они выходили из церкви, вдруг выглянуло солнце, пронизало пыльные витражи, озарило все вокруг мимолетным свечением. Джон шел, зябко кутаясь в теплый плащ, держась за руку Мельхиора, почти не видя дороги за пеленой слез, и вдруг замер. Вокруг него легко и переливчато звенела, накатывала волнами река птичьего щебета, в зимнем холодном воздухе задорно и нежно перекликались десятки ликующих голосков. На кусте сирени у входа в церковь теснилась и перепархивала огромная стая воробьев. Малые птахи, распушившиеся в потоке белого света, самозабвенно чирикали, когда замолкал один, тут же начинали другие, а хрустальное шелковистое пение не смолкало, струилось, окутывало, как ангельский покров. Куст с воробьями сиял в зимнем рождественском солнце, и тогда Джон поверил, что Инна в раю.

 * * *

Прошла еще неделя, прежде чем зима вступила в свои права. На исстрадавшуюся землю, замерзшую и заскорузлую, пал милосердный снежный покров, кончилось сырое и мутное время, господин январь вошел в Скарбо, как подобало зимнему месяцу, горожане, охавшие и недовольные затянувшимся ноябрем, благословляли его приход. Метель мела несколько дней кряду, вмиг выросли сугробы, а после ударил мороз, прихватил горы снега, уплотнил их и осадил, и вскоре гнилая распутица сменилась твердым устоявшимся зимним путем. Ночью Джон проснулся от холода. За ставнями сияла чистая, морозная ночь, небо, черное и звонкое, озарялось бестрепетно-серебряной луной, звезды остро сияли в январской ночи. Протянешь руку, тихо отомкнешь замок, засов отодвинется бесшумно, цепочка не брякнет. Не надо фонаря, не надо свечи. В сиянии луны четко вырисовывались крыши и шпили Скарбо, по улицам неслись тени, мелькали неуловимо, как псы в темноте, длинные вытянутые, полные недоброго веселья. Ноги нестерпимо горели, будто и впрямь постоял босиком на обледеневшем крыльце. От окна тянуло свежим и пьяным запахом зимы, горло чуть саднило, неужели успел простыть? Там, за ставнями, менялся и разворачивался новый, потаенный мир, зимние ангелы пролетали по ясному полночному небосводу. Если замереть и вслушаться, проникнуть в краткую паузу между спокойным дыханием спящего Мельхиора, услышишь, как звенят на морозе церковные колокола, как потрескивают мерзлые ветви ежевики в лесу под осторожными легкими шагами, как еле слышно окликает его с небес добрый голос: «Джон, Джон, ты не забыл меня?» Джон поднялся и тенью выскользнул за дверь, никто в доме и не проснулся. Холодный каменный пол целовал босые ступни, в темноте знакомая кухня казалась огромной, чужой и странной. Оробев, мальчик глотнул обжигающе ледяной воды из ведра и поспешил назад, в смутное тепло их общей с учителем комнаты. Всего-то вышел на кухню, попил водички – наутро он и сам не мог понять, почему так колотилось сердце, когда он ночью скользил по коридору аптеки, как ловкая лесная тень.

глава 20

Днем начались свои заботы и радости, Сильвестр велел одеться потеплее и выгнал его к пекарю за хлебом, велев потом зайти на базар, посмотреть, почем просят за мед и молоко. На базаре Джону мигом нашлось о чем перемолвится с парой знакомых теток, а у телеги веселые крестьяне вылупились на балагура, тот сыпал шутками и ловко подбрасывал в воздух гусиные яйца. Неподалеку на снегу валялась пустая скорлупа и пестрела пара желтых клякс – то ли ловкач осрамился, то ли какой олух решил повторить его трюк. Мальчишки с воплями мчались куда-то, Джон украдкой вздохнул – по снегу-то побегать, да еще вперегонки – но одернул себя. Он уже не малец, каким был еще летом. Вырос, вытянулся, даром что ли его отец Сильвестр и Мельхиор на ум наставляют? Расспросив о ценах на молоко, поглазев вволю на ловкого бродягу,  Джон угодил в руки бойкой  служанке из трактира. Та заставила в сотый раз пересказать историю о розе на могиле святого монаха-садовника, а за это подарила ему кусок сухой сладкой коврижки. Тут же рядом объявился Заглотыш, пришлось  делиться, тот за щедрость решил повеселить друга историей о каких-то приезжих купцах и драке, разгоревшейся вчера между ворами и нищими. Торговки неодобрительно качали головой,  им не нравилась дружба аптекарского ученика и голодранца-попрошайки. Коврижка кончилась, а история не подошла и к середине. Только тут Джон сообразил, что проболтался на улице втрое против положенного. Он бросил Заглотыша и помчался домой, лихорадочно пытаясь сообразить, что бы такое соврать, чтоб не слишком влетело.

 * * *

Беспокоился Джон напрасно – никто и не заметил его долгой отлучки. В аптеке царили беспорядок, суета и оживление. У Сильвестра что-то бурно обсуждали, рокотал бас старого аптекаря, чьи-то голоса не то возражали, не то уговаривали, понять было невозможно – все говорили на каком-то странном наречии, да еще перебивали друг друга. Иной раз из общего потока Джон выхватывал смутно знакомые слова, но не больше. Мельхиор стоял за аптечной конторкой, уткнувшись в реестр, и выписывал из тетрадей на грифельную дощечку какие-то цифры. Он попросту отмахнулся от робких оправданий ученика и велел выполоскать и перетереть банки, снятые с верхних полок в кухне и составленные прямо на пол. Грешник облегченно перекрестился (спасибо, Святая Дева, выручила!) и прилежно занялся знакомым делом. Через некоторое время заглянул Сильвестр, коротко спросил: «Ну, сколько, если скромненько?» – услышав ответ, крякнул, хмыкнул, коротко кивнул и опять скрылся у себя. Банки были в сальной копоти, поработать над ними пришлось на совесть. Джон пошел в кухню сменить остывшую грязную воду, столкнулся в коридоре с незнакомыми важными господами и от неожиданности чуть не выронил миску. Жирная мутная водица чудом не плеснула на кафтан гостя. «Твой слуга, Бартоломей? Или внук?» – учтиво осведомился господин. «Мой ученик, Иоанн, – мрачно отозвался Сильвестр, метнув на растяпу испепеляющий взгляд. – И внук, и слуга, и кара Господня за наши грехи!» Джон, ни жив, ни мертв, вжался в стену и подождал, пока почтенные господа пройдут мимо. Быть Господней карой для отца Сильвестра оказалось неожиданно обидно. Проводив посетителей, травник и врач удалились в келью с выписками Мельхиора и целой охапкой реестров, а Джон угрюмо домыл банки и вытер их ветхой тряпицей. Здорово хотелось есть, но об обеде, похоже, сегодня никто и не вспоминал. Наконец, Мельхиор вышел и, ласково взъерошив Джону рыжие волосы, велел подготовиться – завтра аптека должна сиять, придут важные гости, очень издалека. А потом, после того, как дела завершатся, будет угощение. Уж таков обычай у купцов. «А что вообще происходит, отец Мельхиор?» – робко спросил Джон. Оказалось, что в Скарбо проездом объявились италийские купцы, соотечественники и старинные знакомцы Сильвестра. Уже несколько раз они специально заезжали в город, и всякий раз, с благословения дома Трифиллия, старый Сильвестр пополнял запасы аптеки редкими и необходимыми для лекарей товарами, тем более, что по дружбе купцы уступали им пряности, самоцветы и кое-что сверх того с изрядной скидкой. Договор уже, в общем, заключен и заранее одобрен аббатом, сумма закупки установлена, да, в общем, тебе не важно. А важно, Джон, чтоб все завтра сверкало, и ты не пропадал Бог весть где, сегодня-то уж ладно, хотя твое счастье, что Сильвестр тебя не хватился. (Уши у Джона заполыхали багровым). Вот банки ты нынче вымыл на совесть, умница! Ну давай, что ли, помолясь, на стол накрывать, припозднились мы сегодня!

 * * *

На следующий день в аптеку пришли принаряженные купцы, принесли с собой несметные сокровища. Джон застенчиво маячил в углу, молясь, чтоб на него не обратили внимания и не выгнали вон из кухни, и пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. На стол составили деревянные объемистые шкатулки. Купцы, смуглые, степенные и темноглазые, подходили к камину, протягивали к огню озябшие руки в перстнях, перекидывались шутками и замечаниями, цокали языком. Джон смотрел на них, как на богов. Меж собой и с Сильвестром они говорили на своем певучем скором языке, Сильвестра называли Бартоломеем. Эти люди плавали через бурные моря, познали бесчисленные опасности и были свидетелями тысяч Божьих чудес. И ему, ничтожному, было позволено стоять с ними рядом, как будто он ровня им, будто сделан из той же плоти и крови. Внезапно Сильвестр заметил Джона и велел приблизиться, положил руку ему на плечо, что-то проговорил, кивнув на мальчика. Купцы одобрительно засмеялись, закивали, один из них, самый старый, почти ровесник Сильвестру, потрепал Джона по щеке и распахнул перед ним деревянную шкатулку, затем еще одну, и еще. Ученик аптекаря подумал, что земля сейчас выскользнет у него из-под ног.

В плоских деревянных ящичках таились винные гранаты; прозрачный горный хрусталь, ощетинившийся изнутри золотыми стрелами; невидный и некрасивый, но бесценный безоаров камень; мешочки пряностей; специальные запаянные склянки с ароматными маслами; комки остро пахнущей восточной смолы; красные небольшие рубины и жемчужины грубой, причудливой формы; клыки и когти каких-то небывалых животных, а в кисетах плотной кожи покоились засушенные рыбы и странные корешки. Один из купцов извлек из глубины шкатулки небольшую черную коробочку, достал крохотное зернышко ароматной смолки, присыпанное мелкой белой мукой, и неожиданно сунул мальчику под нос. Джон испуганно отшатнулся, купцы снова захохотали, одуряющий торжественный запах сводил с ума, как будто все церкви горнего Иерусалима одновременно распахнулись перед ним. Дух захватило от сладкого ужаса и восторга. Никогда еще он не нюхал ладан так близко, а уж видел его и точно впервые. «Ну, – проворчал учитель, – пора и делом заняться. Ступай-ка, хватит с тебя чудес». Джон с трудом оторвал жадный полубезумный взгляд от немыслимых диковин и роскошества, с трудом сглотнул и, отойдя от стола, низко поклонился Сильвестру.

Весь остаток дня Джон изнывал от жгучего недовольства собой и отчаянной надежды. Возьмут его вечером или нет? Что, в самом деле, он, недостойный, о себе возомнил, зачем там, на благодарственном ужине, никчемный дурак? Но втайне Джон умолял Пресвятую Деву и доброго Христофора, чуткого к детским просьбам, чтобы ему позволили хотя бы в уголке посидеть, пока купцы-мореходы будут угощаться после заключения сделки. На всякий случай, без нужды на глаза Сильвестру показываться не стоило – тот мог в любой миг прогневаться, и тогда уж точно ничего хорошего не будет. Ближе к вечеру Мельхиор окинул его критическим взглядом и велел умыться и переодеться, чтоб не щеголять сальными пятнами. И вообще давно пора устроить стирку. Джон просиял и опрометью бросился переодеваться в парадное.

 * * *

Из церкви все чинно отправились к трактиру, где остановились купцы и где надлежало состояться пиршеству. В небольшом зале, отдельном от общего, уже накрыли стол, расставили кувшины с вином, хлеб и мясные пироги. Все расселись, ученика Мельхиор усадил рядом с собой и велел помалкивать и не нахальничать. После краткой молитвы и чинных речей, приступили к еде, и постепенно за столом воцарилось общее веселье. Джону достался кусок пирога и тушеные овощи, вина ему, конечно, полагалось не больше пары капель на стакан воды, но главное было не в этом. Вокруг гомонили, били друг друга по плечам и вспоминали о чем-то своем высокие темноволосые люди, каких не встретишь ни в Скарбо, нигде, и – вот диво! – оказалось, что старый Сильвестр той же породы, а Мельхиор многим из них знаком и может объясняться с ними на их наречии. Старики во главе стола чинно обсуждали что-то меж собой, Джон даже и не вслушивался. Самое интересное творилось рядом с ним, потому что молодой Антонио, приятель Мельхиора, усевшийся рядом, хмелел быстро и весело. Ягодное вино опасно – человеком оно завладевает быстро и ловко, да так, что и сам ты этого не заметишь, пока не попытаешься встать, но завладев, долго не отпустит. Кувшин на их конце стола опустел, сменился новым, Антонио, невысокий и восторженный, воодушевлялся на глазах под снисходительными насмешками своих, даже попытался спеть песню, какую горланили матросы на его корабле, но никто из старших его не поддержал, а сам он забыл слова. Купцы хохотали. Отмахнувшись от насмешников, Антонио вдруг заметил мальчика, который сидел тише воды ниже травы, не сводя робких обожающих глаз со всей развеселой компании. Разобиженный италиец в тот же миг утешился и, презрев порки кани инкаццати, осыпал ошарашенного Джона уверениями в вечной дружбе. Мельхиор деликатно вмешался, объяснив Антонио, что мальчик не разумеет по-италийски, да и в латыни еще не слишком силен, а еще предупредил, чтоб и в мыслях не было у того предлагать «амико Джованни» ничего крепче колодезной воды. После чего отправился к Сильвестру, тот позвал его уточнить некоторые подробности по последним закупкам.

 * * *

Антонио, крепко держа своего Джованни за плечи, рассказывал ему, как умел, с трудом подбирая слова, о далекой и дивной Индии, царице всех стран, где самоцветы родятся в реках, а люди собой темны и прекрасны. Мир дышал чудесами. Темноликие колдуны брали простой кусок... корда... веревки, ставили его на землю одним концом, вот так, как древко копья, и по нему взбирались на самый верх. Это была правда, Антонио видел... ну как сейчас видит манджионе Гвидо! Гвидо жрет колбасу, а те, в Индии, ели фьямма, огонь. Кусали его прямо с фьяккола! Вот веришь? Джон сидел, ослепший и оглохший. Как могло такое случиться, за что ему такое счастье? Антонио, вдребезги пьяный и сияющий, поминутно хватал его за руку и кричал: «Да знаешь ли ты, мостро стифало, как прекрасно и разумно все устроено? Магнификаменте! А есть бестиа, молто террибила...ест человека. Мантикора...» Джон кивал и широко улыбался. К+ни+го+че+й.+не+т Не выпив ни капли вина, он и так захмелел от россказней Антонио, от всего этого вечера, нежданного и невозможного. «Полно, Тонино, не пей больше, завтра не встанешь!» – унимали его приятели, а тот лишь отмахивался и, улыбаясь, посылал доброхотов. Джон спросил у друга, что значит «ваффанкуло», и услышав ответ, поежился.

– А единорогов ты видел?

О да, Антонио видел. Огромные жирные твари, такие... робусти... премерзкие очень. У них глаза убийц, красные. Они валяются в грязи, черные и гругноно... говорят, как свиньи. Хррр. Очень злые, бешеные, кричат. Могут убить, да.

Джон обомлел. А как же белые звери с печальными кроткими очами и золотым рогом? Разве может Пречистая дева набросить голубую ленту на шею такой твари и повести за собой в Царствие?

– Ну я не знаю, – смутился Антонио. – У них есть уно.. рог на носу. Даже два бывает, но один гроссо. Это черные, злые, может, бьянки лучше? Вдруг они другие? А еще нери боятся элефантов. О, не грусти, Джованни! Я сам грустил, когда увидел. А еще там живет учелло... авис?.. Феникс ди ора, как огонь. Я привезу ее перо. Мы видели одну, не взяли. Она аммалата... скоро бы сгорела. На корабль нельзя, в море инцендио.. пожар... очень страшный.

Италиец пододвинул к себе блюдо с остатками пирога, но есть не стал, задумчиво крутанул его по столу. На них не обращали внимания, разве только Мельхиор поглядывал порой, все ли в порядке с его подопечным.

– Есть еще... тигерус... Молто, молто белло... лазурный..., – бормотал Антонио, стискивая руку Джона. – О, как там хорошо! Но дома так лучше! Там много злых, злого... скорпиони... серпенти... яд, много... Им играют на флауто, ты понимаешь... флейта? Ты не понимаешь... Двое наших умерли. И еще два потом... в море. Их съел змей, морской драгон. О, Джованни, ты умный парень! Иди со мной в Индию. Я бы взял тебя. Бартоломео не пустит? Каццата! Пустит! Я попрошу. Ты будешь мой айютанте! Когда я сам стану мерчанте гроссе... Выпьем за это? – Глаза у Антонио опасно заблестели. – К черту! Не пустит – ваффанкуло, Бартоломео! Ты мой человек! Или не хочешь?

Джон вдруг протянул ему свой стакан. А, была не была. Даже если и выдерут завтра, зато сегодня будем пить с Антонио, а может, и вправду тот возьмет его с собой? Скарбо вдруг съежился, стал крохотным пыльным захолустьем. Здесь отродясь не бывало лазурных тигерусов.

В кувшине не было ни капли, Антонио, гневный и обиженный, попытался швырнуть его об стену, но к ним уже подошли двое старших соотечествеников. Один из них что-то негромко сказал и положил тяжелую руку на плечо неистовому италийцу. Тот мгновенно стих и показался вдруг очень молодым, почти мальчиком. «Джованни, – прошептал он, – скузи... ми сенто мале...» Один из купцов улыбнулся Джону, сгреб Антонио в охапку и повел его во двор. Пирушка завершилась. Последовали объятья, звонкие поцелуи и обещания снова пожаловать в этот дивный городок, коли позволят святой Николай и Пречистая Дева.