Текст книги "Скарбо. Аптечные хроники (СИ)"

Автор книги: Карвелл ди Лихтенштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

глава 13

Никто и подумать не мог, что с тех пор, как учтивый и безупречно-вежливый пришелец появился в аптеке, жизнь Джона превратилась в сущий ад. Куда бы он ни шел, когда бы ни обернулся, его преследовал умильный до приторности взгляд серых глаз. Валентин поджидал его в пустом коридоре, чтобы нежно проворковать «ах, мое прелестное дитя!» и исчезнуть раньше, чем Джон успевал опомниться. При старших он хранил холодное безразличие, но стоило Мельхиору или Сильвестру отойти, как серые глаза мучителя весело вспыхивали, и юноша посылал Джону воздушный поцелуй.

 * * *

Дождь со снегом сыпал вторые сутки, о каждодневной оздоровительной прогулке не стоило и думать, в кухне горел камин, и все равно тянуло сырым холодом. Мельхиор должен был вскоре вернуться с обхода больных и немощных, и Сильвестр, памятуя, что от праздности – пороки, от пороков – болезни, отправил обоих юнцов на кухню, перебирать гречку. Мешок попался сорный, не слишком-то тщательно отвеенный, а ломать зубы о камушки в похлебке – удовольствие не из лучших. Валентин встал, кротко поклонился и, приобняв Джона за плечи, как добрый старший брат, повел его в кухню. Чем дальше отходили они, тем глубже проскальзывали ледяные пальцы Валентина, нащупывая ключицы под рубахой и толкаясь по ним пальцами, как по тростниковой свирели. В кухне он внезапно отпустил мальчика, пододвинул к себе горку зерна и стал быстро и ловко выбирать чернушки и сор, забыв о присутствии Джона. Они работали довольно долго в похвальном молчании, миска наполовину наполнилась перебранной крупой, и тут в аптеку пришли посетители, кто-то раскашлялся, по полу зашаркали ноги, Сильвестр что-то горячо доказывал, очевидно, вспыхнул спор. Значит, это городской лекарь, опять спорят, уже давно не ради установления истины, но лишь из удовольствия поговорить двум ученым людям. Валентин рассеянно коснулся родинки над верхней губой, нехорошо улыбнулся и придвинулся к мальчишке.

– Да отвяжись ты, – чуть не плача шепотом воскликнул Джон. – Отвяжись, придурок! Я Сильвестру расскажу!

С обворожительной улыбкой Валентин ласково приобнял Джона, притиснул его к себе и промурлыкал, почти неслышно:

– Конечно, мой хороший, конечно, скажи. А знаешь, что потом будет?

Джон, задыхаясь от непонятной самому гадливости, мотнул головой.

-Я скажу тебе, цветочек мой. Да быть того не может, сделаю личико, глазки опущу, покраснею даже от негодования! Клевета это все, мой сладкий! А твои педели клистирные мне, конечно, не поверят, станут следить. И уследят, цветочек. Я сделаю над собой усилие и расцелую тебя прямо в твои худосочные губки, сучонок. Даже если меня потом вырвет, но они нас застукают. А будет мало – я на тебя налезу, птенчик. Ты это понял? А ты знаешь, зачем?

Потому что они будут разгневаны и предадут меня суду, цыпленочек. А по приговору меня, как доказанного мужеложца, побьют камнями. Впрочем, в нашем случае сожгут, я уж постараюсь. Так что давай, зайчик, торопись!

Звякнул входной колокольчик. Валентин насторожился и оттолкнул Джона, тот шарахнулся в сторону, задев миску с гречкой. Та крутнулась, грохнулась на пол и разбилась вдребезги. Гречневая крупа разлетелась по всей кухне. Валентин, прилежно вынимающий чернушки, камешки и веточки из кучки граненых зерен, поднял глаза и рассеянно улыбнулся Мельхиору. «Какой же растяпа этот ваш Иоанн. Но славный малыш. Надеюсь, ему не очень достанется?»

Джон чуть не плача, подбирал черепки с каменных плит. Валентин, подернув полы рясы, устроился рядом с ним на корточки и ссыпал в плошку собранную с пола гречку. Улучив минутку, он чуть слышно шепнул: «Ну, давай, зайчик, скажи им!» Джон с ненавистью взглянул на него и пошел за веником.

Сильвестр, заглянувший на шум, велел Джону смести остатки крупы в угол и самому отправляться туда же. Джон с яростью сдернул с гвоздя покаянные четки и мысленно пожелал Валентину поскорее сгореть и без его помощи.

Пять дней потом он, перепуганный и обозленный, ждал худшего и не раз подумывал с сожалением о тех временах, когда мог с легким сердцем позвать зверьков и пожаловаться им на сквернавца Алектора. Не раз и не два он ощущал их незримое присутствие где-то неподалеку, зверьки ждали его, шебуршились где-то во тьме, но ближе подходить не смели, и Джон угрюмо тосковал. Страх преследовал его даже во сне, редкая ночь обходилась без того, чтобы бледные худые пальцы Валентина не протягивались к его горлу, а вежливая улыбка не ощеривалась мелкими крысиными зубами. Сам Валентин, казалось, позабыл о своих угрозах, держался непринужденно, трапезничал, работал и молился вместе со всеми, пел во время мессы сильным высоким серебристым голосом, так что прихожане оборачивались в восхищении. Но порой редко-редко взгляд его задерживался на Джоне, тонкие губы искривлялись в поганенькую ухмылку, но так быстро, что Джон не мог бы поручиться, что ему это не привиделось. Валентин постоянно сосал ароматические лепешечки, чтоб изо рта приятно пахло. Его одежда была продушена сандаловым маслом. Джон возненавидел мяту, анис и сандал.

Оставалась тайная надежда, что все кончится само собой. Однажды, собравшись с духом, Джон спросил у Мельхиора, каково теперь состояние брата Алектора, не пошел ли он на поправку? Мельхиор объяснил Джону, что каждая болезнь процветает по-своему, и опытный врач определяет состояние больного по целому ряду примет. Больная печень являет себя через желтизну лица и белков глаз, сердце отзывается синим треугольником у носа и губ, а разлитие черной желчи, кроме странного поведения, мрачных мыслей и звона в ушах, читается в тусклых волосах, коже землистого оттенка и отсутствии жизни в очах, зеркалах души. Серые глаза Валентина отдавали непроницаемой, запечатанной тоской, казались оловянными, мертвыми, как у трупа или статуи. Джон вспомнил, как злорадно сверкали глаза Алектора в кухне, и содрогнулся.  Как-то, не выдержав, он спросил у Мельхиора, правда ли, что если мужчина балует с мужчиной, как с женщиной, то их за это убивают на костре? Мельхиор удивился вопросу, но подтвердил: да, бывает, что и сжигают, если особенно злостный и нераскаявшийся, да еще, упаси Бог, насильник. На вопросы, откуда у него такие мысли, Джон уклончиво ответил, что де когда-то еще мальчики об этом говорили, и почему-то вспомнилось, на том дело и кончилось. Алектор не врал, вот что было хуже всего.

* * *

Несколько раз Сильвестр ездил по делам в обитель, однажды взял Джона с собой. Пока отец Трифиллий говорил с почтенным аптекарем, Джон, испросив позволения, помчался отыскивать старого друга-садовника, и неожиданно столкнулся с ним во дворе госпиталя. Отец Инна, казалось, сгорбился еще больше, шел, тяжело опираясь на палку, но бодр и язвителен был по-прежнему. То и дело он заходился мелким неудержимым кашлем, сплевывал в тряпицу и, морщась, отпивал из  небольшой глиняной фляги с отваром. Говорил он с видимым трудом, в горле его что-то клохтало и булькало. Джон проводил старика до кельи, помог улечься на узкий  топчан, больше похожий на лавку, а монастырский садовник, прежде чем уснуть, благословил мальчика, поцеловав его в рыжую макушку. «Да и славно, что ты, дружочек, при Сильвестре остался, видишь – все Бог премудро устроил. Я полежу чуток и пойду, надо розы укрывать, прозябнут иначе. А ты, мангельвурцер, когда будешь аптекарем, да заважничаешь, да начнешь свои декокты мутить, вспоминай, как мандрагору со мной копал!» – и отец Инна залился веселым, чуть шелестящим смехом.

«Хоть вы ему скажите, отец Сильвестр, – жаловался Иона, – ну упрямец, сил же нет никаких! Надо ему в госпиталь – кашляет, еле ходит, в чем душа держится! Так хоть бы отлежался толком, а чуть ему полегчает – опять бежит к розам своим!» Сильвестр выслушал Иону и самолично отправился к брату-садовнику. Вернувшись, он угрюмо помолчал и посоветовал брату инфирмарию оставить строптивого старика в покое – пусть тот поступает, как знает. От того недуга, что высасывает брата Инну, в саду лекарства нет, и в урочный час каждый сражается так, как ему легче. Флор ничего не понял, а Джон затосковал до слез.

Отец Инна отошел в декабре, под самое Рождество. В этот день в обители святого Фомы было явлено чудо.

глава 14

Дом Трифиллий накрепко запретил воспитаннику Валентину и думать о том, чтобы поселиться вне стен аптеки. Напротив, каждый шаг его должен был быть ведом и Сильвестру, и Мельхиору. Несколько помявшись, аббат доверил аптекарю недавнюю просьбу родных больного: они умоляли монахов не только прекратить излитие черной желчи у юноши, но и, по возможности, содействовать в исправлении его тайного порока. По излечении Валентину было бы желательно обрести достойное благоразумие, выбрать себе, наконец, жену или, вернее, согласиться с выбором старших и снять с себя и свой семьи позорное подозрение в склонности к содомии.

 * * *

Валентин принял отказ отца Трифиллия как должное, и не сомневаясь, что позволения не будет дано. Через два дня он исчез. Утром его комната оказалась пуста, вещи нетронуты, а самого его и след простыл. Мельхиор схватился за голову, Сильвестр, хмуро ухмыляясь, велел обождать и успокоиться: «Никуда не денется наш Алектор. Хотел бы совсем уйти – что-что, а уж помадки бы свои прибрал. Подождем пока».

В любое иное время Джон бы возликовал, избавившись от своего мучителя, но, глядя, как встревожен Мельхиор, он уже чуть не молился, чтоб все обошлось и Алектор вернулся целым и невредимым. К вечеру забеспокоился и Сильвестр. День прошел как на иголках, стемнело, ветер стих и ударил крепкий мороз. На ратуше пробило полночь. Еще через полчаса в дверь аптеки осторожно постучали, и Валентин, как ни в чем не бывало, вошел в дом. Сильвестр недобро прищурился и спокойно молвил: «Мельхиор, замочи-ка розги в рассоле. Сейчас уже поздно, а завтра с утра, помолясь, приступим. Пора уже и вправду лечиться». Валентин и бровью не повел. На вопрос, где был, равнодушно ответил: «Гулял» и прошел к себе. «В рассоле», – рявкнул Сильвестр ему вслед.

Еще через час Мельхиор не выдержал, встал и осторожно, чтобы не разбудить Джона, вышел в коридор и, прислушавшись, без стука вошел в комнату для гостей. Тускло светила масляная лампа. Валентин поднял на него зареванные красные глаза и с холодной злостью в голосе спокойно произнес: «Если эта старая носатая обезьяна меня хоть пальцем тронет, я повешусь. Надеюсь, вы хоть это-то понимаете?» Травник, не обращая внимания ни на дерзость, ни на протесты разъяренного Валентина, прислушался к его дыханию, потрогал лоб и велел лежать смирно, пока он сходит за всем потребным. Доставая баночку с мазью на гусином жиру, вынимая из ларя чистое шерстяное полотно для обертывания, Мельхиор надеялся, что этот сумасброд не выкинет никаких новых фортелей с перепугу и уязвленной гордыни, а также, что время еще не упущено. Подумав чуть-чуть, травник махнул рукой и отлил в мерную белую чашечку толику настойки на  трижды перегнанном вине. Темная маслянистая жидкость благоухала имбирем, перцем  и медом, Мельхиор бережно нес ее по коридору, стараясь не расплескать. В комнате, по счастью, было тихо и тепло. Расставив банки и зажегши крохотную курильницу с целебным маслом, травник велел больному  раздеться и лечь навзничь. Алектор мигом осклабился: «Что, так сразу?». Мельхиор невольно подивился силе змеиной натуры юнца, но ничего не сказал и начал втирать желтую луковую мазь. В комнате сильнее и сильнее пахло пихтой, лимоном и розмарином – курильница постепенно разгоралась, прозрачный благоуханный дымок заплясал над масляной лужицей.

-А клистир, клистир будет? – не унимался Алектор.

– Если не заткнешься, будет, – не отрываясь, ответил Мельхиор, ритмично втирая гусиный жир в гладкую, почти девическую кожу, – Сильвестр завтра же поставит. С песком и бычьей желчью. Переворачивайся на живот.

Дыхание было хриплым и натужным. Интересно, понимает ли мальчик, с чем он шутит? Вот он, девятый месяц меланхолии, и простуда уверенно шла в легкие. Мельхиор выталкивал ее плавными движениями ладоней, разбивал и рассеивал тяжелую неповоротливую тучу, плотный сгусток мокроты, пока грудь и спина мальчика не раскраснелись. Валентин замолчал, лишь изредка морщился, под конец неудержимо раскашлялся. Мельхиор обернул его в шерстяной платок, велел натянуть поверх чистую рубаху, а сам стал с тем же бессонным усердием растирать стопы больного.

– Оставили бы вы меня в покое! – тихо попросил тот. – Поздно уже, вам спать надо. Что вы вообще со мной возитесь?

– Из христианской любви, – хмыкнул Мельхиор, – и святого послушания.

– Как же вы меня заебали со своей христианской любовью, добрые братья, – чуть слышно выдохнул Валентин.

Мельхиор, не раздумывая, шлепнул его по губам.

– При Сильвестре такого не ляпни, дубина!

– При Сильвестре вашем я еще не то скажу, – устало окрысился тот, – Главное – щенка своего завтра уберите, а то наслушается славословий.

Мельхиор вздохнул, вытер руки ветошкой и подал упрямцу настойку. Тот брезгливо поморщился, принимая чашечку, не глядя глотнул и поперхнулся.

– Срань Господня! Это вы делаете? Сами? Брат Мельхиор, а… можно еще чуть-чуть? Из христианской любви?

Мельхиор внимательно посмотрел на Валентина и отправился за новой порцией, стараясь не думать, что-то поутру скажет Сильвестр.

То ли от усталости, то ли от голода и слабости, а скорее, от всего сразу Валентину хватило сущей малости, чтобы безвозвратно и отчаянно напиться. Во хмелю он жестоко тосковал, но не по дому, не по прежним радостным дням, а по чему-то такому, чего никак не желал назвать. Мельхиор сидел рядом с ним и слушал бессвязный рассказ о том, как брат Мартин перед Капитулом, полный раскаяния, умолял отрока Валентина, воспитанника и лучшего ученика, отрешиться от вредной и пагубной страсти. О том, как Капитул постановил обоих разлучить, будто это что-то меняет, смешно даже! О том, как перед тем как вернуть Валентина родным, аббат запретил ему искать встречи с братом Мартином, а когда Валентин ослушался и все-таки увидел его, он же сам говорил, что это высшее, чем среди ангелов, отчего же потом-то дерьмо такое?  Нет, Мельхиор, я вправду погубил его душу, и свою, ладно, а батюшка-то как злился. Умора просто. Засунули вот в вашу дыру. Лечиться, ах, подумайте! Нужен я им очень, у них Лотарь есть, вот пусть и ковыряется со своей сучкой,  да пошел ты, тоже… монах. Пошли вы все знаешь куда? И вообще, с чего ты добренький такой, после всего, что я с твоим Иоаннчиком вытворял? Не знаешь, да? ...Он что, ничего не сказал? О господи! Мартин сука. И я не лучше. Да не бойся, ничего и не было. На фига он мне сдался? И я действительно гулял, понимаешь? Просто гулял. На городишко ваш смотрел. Не веришь, нет?

Мельхиор не знал, что и поделать. «Ну полно, – наконец сказал он, погладив мальчика по плечу. – Полно, Валентин. Все наладится, Бог милостив!» Валентин схватил руку Мельхиора горячими худыми пальцами и ангельски улыбнулся:

– Бог не любит содомитов, Мельхиор. Бог не любит меня.

глава 15

Утро было ослепительным. Крыши, карнизы, узорные кованые решетки побелели от инея, солнце било вовсю, искрились капельки на подтаявших тоненьких сосульках, воробьи с писком толклись вокруг конских яблок, дымящихся на замерзшей мостовой. Над Скарбо сияло ясное синее небо, колокольный звон весело плыл над флюгерами, в холодном воздухе остро пахло свежим хлебом, печным дымом, рыбной похлебкой из чьего-то окна. Валентин крепко спал, вымотанный ночным разговором и болезнью. Волосы его слиплись от испарины, он был бледен до сероватой синевы, даже во сне дышал тяжело, раздувая ноздри. Сильвестр, осмотрев его, велел Мельхиору и дальше вести строптивца, для чего освободил травника на сегодня от ежедневного обхода. Порекомендовал специальную диету и буркнул, что назначать перцовку от меланхолии и простуды невредно, хоть и накладно, да вот с дозировкой брат Мельхиор не ошибся ли? Впрочем, ладно, Бог простит. Потом велел собрать мочу и сумрачно добавил: "В течение дня посмотрим еще. Хорошо, что вчера углядел. Добро, Мельхиор, глядишь, и оклемается!"

Как-то Валентин спросил, а что бы с ним было утром, не заболей он в тот приснопамятный вечер после прогулки. Мельхиор искренне посоветовал ему оставить пустое гадание – не все ли оно равно, коли случилось так, а не иначе.

* * *

К полудню Мельхиор доподлинно знал о всех похождениях Валентина. Вряд ли бедолага подозревал, что за каждым его шагом наблюдает столько досужих глаз, а кое-кто из горожан даже успел побиться об заклад: удерет или нет двинутый постоялец аптекарей и будут ли его искать? Он шлялся по базару, и вправду обошел весь город, даже заходил в трактир, пытался договориться с хозяином, но тот не сдал ему комнату, не продал даже вина и вообще наотрез отказался говорить с юношей, сославшись на то, что ему с отцом Сильвестром ссориться не резон. Мельхиор лишь горестно вздохнул, представив, как оскорбился гордый Валентин. Когда же беглец не появился утром в церкви, местные кумушки заволновались и потянулись в аптеку. Мельхиор кротко объяснял всем, что ничего страшного не случилось, просто юный брат не рассчитал силы и, перенапрягшись, захворал простудой. Кумушки качали головами, покупали ароматные соли или мятные пастилки и не верили ни единому слову пригожего аптекаря.

Джон был отправлен на рынок за курицей для прокормления больного. На базаре его остановил старый приятель Заглотыш – у нищих тоже бурно обсуждались похождения Алектора.

– Болеет? – сплюнул оборванец. – Поди заболеешь, так-то шлендраясь. Слушай, а он и вправду скис или это его старикан твой так отметелил? Наши слышали, как у вас вчера орали, ужас!

Грязный и тощий Заглотыш жевал какую-то булку и почесывался.

Джон пожал плечами – Алектора вроде никто пальцем не трогал.

 – Ни фига себе! – искренне изумился Заглотыш. –  А чего это он у вас такой козырный?

– А ну его в жопу, – неожиданно для себя сплюнул Джон. – Гад он, и больше ничего.

– Ты, слышь, не ругайся, – строго сказал Заглотыш. – Монахам нельзя, а то беда будет. Ну ладно, бывай.

 * * *

Дома Мельхиор велел Джону вспомнить о долге врача и посидеть с больным.

– Не бойся, Джон, – подмигнул учитель, – это ненадолго. Скоро Сильвестр вернется, а то хоть разорвись, честно.

Джон, упрямо закусив губу, нехотя пошел в комнату Алектора, сел на сундук у стены и уставился в стенку над головой больного. Тот, увидев, что сиделкой при нем нынче будет аптекарский ученик, слегка изменился в лице, отвернулся и прикрыл глаза. Через полчаса он закашлялся, потом хрипло спросил:

– Слушай, а дай попить?

Джон с каменным взглядом налил из кувшина отвара шиповника, подал больному и принял стакан обратно. Снова нависло молчание.

– Иоанн!.. Вот срань же Господня… Ну ладно тебе... Ну послушай. Я, Валентин, младший сын барона Фальстерна... испрашиваю прощения... у тебя, Иоанна, ученика отца Сильвестра. Вел я себя как полное дерьмо. Простишь, мой цветочек?

Джон взглянул на совершенно больного и взъерошенного врага и буркнул:

-Ладно. Прощаю. А ты не ругайся в святых стенах, брат Алектор.

– Вот поганец, – улыбнулся Валентин. – Дай лучше еще водички – видишь, умираю совсем!

– Умираешь ты, как же! – вздохнул Джон. – Чтобы нам хоть раз так повезло!

Валентин искоса глянул на него, но смолчал.

Через некоторое время зашел Мельхиор, прослушал Валентину легкие, твердыми пальцами тщательно простучал грудь, еще раз натер больного остро пахнущей мазью и велел вести себя смирно, в кровати скорее полусидеть, чем лежать да быть умницей.

Алектор то задремывал, то просыпался, жар слегка оглушал его, он спросил Джона, терпеливо караулившего на сундуке, почему все-таки тот его не сдал? Но, не дождавшись ответа, снова ускользнул в ознобное потное забытье.

Очнулся опять от легкого прикосновения влажной ткани – Мельхиор вытирал прохладной водой его лоб и запястья.

– Иди к черту, добрый брат, – устало шепнул Валентин. – Иди, пожалуйста, к черту.

Приходил Сильвестр. Качал головой. Разглядывал на просвет мутноватую урину в колбе, прощупывал пульс и тоны сердца, стучал темными, как деревянными, пальцами по грудной клетке, злился и молчал. Валентин не обращал на него внимания, даже не заметил, когда старик вышел. Через каждые два часа появлялся Мельхиор и заставлял его выпивать по маленькой чашечке какой-то горькой и пахучей гадости. Порою бил сухой  кашель, отзывавшийся тупой болью в груди. Сильвестр еще с утра отправил весточку в монастырь и попросил прислать кого-нибудь в помощники. Дом Трифиллий в ответном послании велел выхаживать юношу во что бы то ни стало, для чего не жалеть никаких средств. В аптеку для ухода за больным был прислан один из братьев, что порой помогали Ионе в лазарете. Брат Серенус, тихий и молчаливый, сидел подле больного, поил его лекарствами, выносил за ним судно, обтирал ему ромашковым отваром пылающие руки и лицо и неустанно молился, перебирая длинные деревянные четки. Валентин дышал с трудом, оба молчали. К вечеру он опять провалился в какую-то волну; круги и странные летающие квадраты рождались друг из друга, исчерчивались огненными письменами, визгливо смеялись и носились над головой, отогнать их не было ни сил, ни возможности. Без врачебного присмотра его лучше было не оставлять. Мельхиор испросил у Сильвестра разрешения и отправился ночевать в комнату больного, устроив брата Серенуса в своей.

* * *

В комнате горела толстая свеча, тлели угли в небольшой жаровне – больного надо было держать в тепле. Мельхиор принес тюфяк и бросил его в угол. Ночь впереди долгая, на лавке, пожалуй, что и не усидишь, а там, Бог даст, может, и обойдется. Враз подурневший, отечный и чуть задыхающийся Валентин полулежал, опираясь на соломенные валики, глаза его были закрыты, дышал он мелко и часто. Не желая тревожить больного, забывшегося кратким сном, Мельхиор на своем тюфяке тоже слегка задремывал – предыдущая полубессонная ночь давала о себе знать. Вдруг Валентин резко мучительно закашлялся и проснулся. В тусклом свете свечи он не узнал Мельхиора и попытался вскочить, но потом лишь тихо рассмеялся сквозь зубы: «Опять ты, добрый брат? Вот оно, милосердие!» Мельхиор подал ему питье и сел поближе. Спать брат Алектор не собирался. Говорить ему было больно. Значит, будет сидеть и слушать, пока не сморит его лучший из целителей – Морфей благодатный.

 * * *

«Зачем? – шепнул Валентин. – Ну зачем это все? Скучно тут у вас». Ну да, конечно, подумал Мельхиор, вот коли и вправду помрешь, скучно тут не будет, начнется веселье, а вслух произнес: «Скука губит больного, и помраченный дух уничтожает пользу от лекарства. Ну, о чем тебе рассказать?» Валентин пожал плечами и снова зашелся в вязком ржавом кашле. Будь ты мал, я бы рассказал тебе сказку. Будь ты прост, я бы говорил с тобой о святых чудесах исцеления и покаяния. О чем же говорить с тобой?

– Слушай, – внезапно спросил больной, – а каково это – всю жизнь в монастыре? Что, вообще нечего больше вспомнить? Ну правда, интересно.

– Отчего же всю жизнь? – улыбнулся травник – Меня когда в монастырскую школу отдали, я был вот как Джон сейчас. А до того – все честь по чести. Жил при отце, матери, правда, не помню, сказали, что она родами умерла вместе с братиком.

– А отец-то кто? Крестьянин?

– Крестьянину, малыш, сыновья нужны, сын – будущий работник. Что же его растить-кормить, чтобы потом за здорово живешь аббату отдавать? Мой отец рыцарь. Небольшой, да, но все-таки. И воспитывали меня, хоть и бастарда, но как рыцарского сына. И всему, чему надо, учили, а как же. Ну рыцарь-то из меня все равно бы толком не вышел, да и братцам старшим не особенно эта возня нравилась. И в конце концов я был отправлен в школу, а потом пошел бы в Университет. Был бы доктором права или богословия, солидным человеком. Да вот как все обернулось...

Валентин обалдело смотрел на Мельхиора. Тот поправил ему подушку и посмотрел на свечу, опоясанную насечками. До следующего принятия лекарства оставалось еще некоторое время.

– А... Сильвестр... Он, часом, не герцог?

– Герцог, – кивнул аптекарь, – среди прочих медикусов – герцог. Сам убедишься, дурачок. Ну, про что еще рассказать?

– А чего в клистирники пошел? Ты же рыцарь? И как тебе только позволили?

Ох, силы небесные, вразумите убогого!  Как ему объяснить?

– Да видишь ли, Валентин, сударь мой, никто из родных меня родней-то не считал. А батюшка умер скоропостижно. И ни одного клистирника рядом не нашлось. Кабы нашлось, возможно, был бы я доктор. А тогда принял бы постриг, глядишь, и в епископы  выбился.

 Юноша лежал молча. Что-то неправильное происходило в мире. Что-то не укладывалось в его голове.

– Мельхиор! Брат Мельхиор? Как же ты теперь? Не жалеешь?

Аптекарь рассмеялся.

– Ну что ты, Валентин? О чем жалеть? Я на своем месте, и знаешь, слава Богу, что так вышло. А все отец Сильвестр. Если бы он меня, дурака, к себе не взял, неизвестно еще, как бы дело обернулось.

– Мельхиор. А как тебя раньше звали?

– Зачем тебе? Томасом звали. И веришь? Был я круглым идиотом, хотя и сын рыцаря, пускай бастард. И вдруг все кончилось, и дом, и семья, и хлипкий, но все же почет,  и осталось у меня лишь то, что всегда со мною было. Сильвестр взял меня к себе и учил, хотя заплатить я ему мог лишь собственной головой и не нужен особо-то был. У него уже к тому времени Иона, ученик, ходил в помощниках, и я был ну чисто сбоку припека. Только и проку, что грамоту в меня вбили накрепко. А теперь, понимаешь ли ты меня, предложи мне выбирать – быть в почете, в славе, но без отца Сильвестра, без Джона, без аптеки, или оставить, как оно есть...

– Оставил бы как есть? – недоверчиво спросил Валентин. Мельхиор промолчал.

Свеча догорела до насечки. Валентин проглотил положенное количество темного ароматного настоя и жалобно взглянул на аптекаря.

– Ну уж нет, – лекарь весело покачал головой. – Знаю, о чем думаешь. Только с позволения отца Сильвестра.

– Он не разрешит, – буркнул строптивец, – он из вредности мне запретит.

Мельхиор обхватил двумя пальцами полупрозрачное, истаявшее от жара запястье Валентина и подсчитал пульс. Потом велел лежать тихо и вышел в коридор. С вечера в кухне в обливном глиняном горшочке настаивалась греческая валериана, и теперь ее оставалось лишь процедить и дать больному. Добрая травка – и от кашля исцелит, и грудь очистит, и успокоит смятенную душу. Глядишь, и уснет. Когда он вернулся, мальчик безучастно смотрел в темное непроницаемое окно. В комнате, по сравнению со студеным коридором, сразу же обступало тяжелое тепло и запах сожженных на жаровне смолистых палочек. Валентин повернулся к врачу и вдруг хрипло спросил: «Мельхиор. А если бы предложили не почет и покой, а другое. Ты бы променял?»

Ну что другое? Что можно предложить, Валентин? О чем хочешь спросить?

Брат Алектор странно взглянул на Мельхиора. «Слушай... А если бы тебе предложили то, что... выше всего... ты бы их оставил?» Он тяжело перевел дыхание, хватаясь за бок и морщась. Глаза его горели сумасшедшим огнем, но говорил он медленно, почти безразлично. «Если бы тебе сказали, что иначе ты сможешь увидеть Грааль? Ты бы отступился от Грааля?» Мельхиору стало жутко. В тусклом свечении мерной свечки, опрокинутый навзничь на высоком изголовьи, бледный и неподвижный, Валентин был похож на труп с огромными провалами глазниц и приоткрытым обметанным ртом, он судорожно вцепился в покрывало горячечными пальцами, воздух вырывался из его груди с сиплым клокотанием. Аптекарь поднял руку и положил ее на глаза безумцу. «Милый, – сказал он грустно, – я не рыцарь. Я бастард. Я бы отступился».

* * *

Валентин, не говоря больше ни слова, отвернулся к стене и замер. Через некоторое время он заснул и не просыпался до позднего утра. Жар не спадал еще пять суток. К полудню шестого дня резко выступила испарина. Температура упала почти мгновенно. Болезнь была побеждена.