Текст книги "Скарбо. Аптечные хроники (СИ)"

Автор книги: Карвелл ди Лихтенштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

глава 16

Все пропахло больницей. Прежнее  домашнее спокойствие почти полностью вытеснил особый дух лазарета, что складывается из травяных отваров, пота и  истомы, мокрого свежевымытого пола  и шепота вокруг постели тяжелобольного. Ждали кризиса, и аптека наполнилась общей сумрачной тревогой, боязнью дурного исхода, тихими шагами в коридоре. За время болезни Валентина даже горожане заходили реже, а придя, говорили вполголоса, быстро получали требуемое и, не задерживаясь, уходили.  Иной раз целый день Джон не слышал от своих ни слова, кроме кратких распоряжений и молитв во время мессы или за трапезой.  Брат Серенус озабоченно и рассеянно кивал на любой вопрос, Мельхиор, встревоженный и замученный ночными бдениями, только отмахивался, а к отцу Сильвестру, освирепевшему до последнего предела, Джон старался не приближаться без особой надобности. Мысли о Валентине, сгорающем изнутри, бредящем в запредельном жару, были невыносимы и жестоки, как будто странный, болезненный чужак  и вправду пришел и украл хрупкое счастье, что сверкнуло ненароком приемышу из аптечной лавки.  Джон тосковал и бесился тем больше, чем тверже понимал: все не так. Есть больной, и есть два врача. Нет ничего важнее борьбы со смертью, что приняла сейчас облик воспаления легких, и все же сердце Джона заходилось от обиды и горечи. А самое худшее, что вновь и вновь являлся во сне Желтоглазый, подходил ближе и говорил отчетливее, но Мельхиор ночь за ночью проводил в комнате Алектора, и защитить от ночных кошмаров могло лишь чудо. Чуда не происходило, отрок угрюмо молчал и чувствовал себя прежним Иоанном Нераскаянным, ненужным и не обязанным никому в целом свете. Покоя и радости это не приносило, в голове Джона денно и нощно плескались и кипели злые слова, обращенные сразу ко всему миру, но более всего – к отцу Сильвестру. Даже во время молитвы Джон не мог толком сосредоточиться,  добра  это не сулило, и  однажды днем гроза таки грянула. Посетителей почти не было, и Сильвестр отправил Мельхиора на краткий обход, а потом – отсыпаться. Джон, доставая что-то с верхней полки, грохнул оттуда целую банку мяты, переполошился, стал собирать и опрокинул бутыль чистого оливкового масла. Сильвестр  сурово отчитал растяпу и влепил ему увесистый подзатыльник, и тут Джон, доведенный до отчаяния собственной никчемностью,  услышал, словно со стороны, собственный голос, произносящий чудовищную брань.

Оплеуха последовала мгновенно. «Вон отсюда, – тихо сказал Сильвестр. – Вечером высеку». Джон поднялся и вышел из аптеки, его не окликнули и не пытались остановить, и наверное, это и было хуже всего.

На улице, в сырой холодной слякоти, Джон остановился, не понимая, что же теперь делать. Вышел он из аптеки бездумно, не желая ничего, только бы не видеть ни Сильвестра, ни Валентина. Мельхиора не было, он еще не пришел с обхода, но вряд ли Мельхиор поддержит его, тем более, сейчас. Да и где он  был все это время? Если бы Господь хотел Джону добра, травник бы  уже давно вернулся в аптеку, или хотя бы встретил его на улице. Но, видимо, Он не хочет. Как будто ты стоишь на крохотном островке обледенелой земли, а воды размывают ненадежную твердь, и удержаться нет сил. Миг – и без плеска уйдешь в темную воду, и ни одна душа не услышит и не обернется.

 * * *

«А мальчонку вашего ищите у вдовой Агриппины, она его к себе потащила», – весело хихикнула торговка калиной и яблоками. Мельхиор, ничего не понимая, растерянно поклонился и отправился вверх по улице, к дому портного Герхарда. Там, вместе с дочкой и зятем, бывшим мужниным подмастерьем, жила себе и поживала почтенная вдова Агриппина.

Открыла Мельхиору та самая служанка, что чудом не лишилась глаза. Девушка, увидев аптекаря, заулыбалась, обтерла руки о грязную тряпку, висевшую поверх передника, и провела нежданного гостя на половину старой хозяйки. Почтенная Агриппина расцвела улыбкой, в которой отчего-то Мельхиору почудилась некоторая натянутость. Из соседней комнаты боком выскользнул Джон, опустив глаза и утирая губы. «Ох, брат Мельхиор! – промурлыкала вдова портного сливочным голоском, – вы, наверное, за мальчиком своим? А ведь вас мне ангел послал! Джон, деточка, доешь варенье – и спасибо тебе!» Оказалось,  что на улице госпожа Агриппина неловко оступилась и вывихнула ногу. До дому она еле дошла, опираясь на плечо вовремя подвернувшегося аптекарского выученика. Лодыжка и вправду чуть припухла, но вывиха никакого не было. Мельхиор порекомендовал холодный компресс и приказал Джону собираться побыстрее, а то и в церковь не успеют. Когда Сильвестр увидел их обоих, он хмыкнул, но обращался только к Мельхиору и брату Серенусу. Джона же словно не замечал, скользя взглядом поверх его головы. Извиняться было бессмысленно, да и страшновато. Впрочем, вечером Сильвестр все же заговорил с Джоном, велев ему поторопиться с уборкой и следовать, куда должно. В сердце помощника аптекаря жалость неминуемо брала верх над справедливостью, и в деле воспитания толку от него было немного, он только вздохнул и ободряюще потрепал грешника по рыжей голове. Джон невольно вздрогнул и отжал тряпку мимо ведра.

 «Сказать-то ничего не хочешь? Еще что-нибудь похожее?» – осведомился старый аптекарь.

Джон с ненавистью посмотрел на Сильвестра и покачал головой.

 «Ну, вставай тогда, – спокойно произнес аптекарь и обернулся к Мельхиору, – баста, отдохни сегодня. Болящим нашим я сам займусь».

– Однако, – сказал Валентин, – порядки у вас. За что вы его так?

– За дело, – коротко отозвался Сильвестр, – пей лекарство и спи. Сегодня с тобой брат Серенус.

– Да я уж понял, – прошелестел Алектор.

 * * *

И прежде чем провалиться в зыбкое забытье, он почувствовал, что сегодня его найдут.  Из полутьмы внезапно возникла знакомая ненавидимая фигура. Желтоглазый подошел к самому пределу, сел на корточки и протянул руку к его голове. Ни шевельнуться, ни закричать Джон не мог. А через секунду с изумлением и ужасом понял, что не станет ни кричать, ни прогонять его. Желтоглазый шел к нему и искал именно Приблуду, Нераскаянного. И хотя его лицо по-прежнему было не различить за серыми смазанными полосами, только бесстрастно и жутковато светились желтые глаза, Джон успокоился и прислушался. Далеко-далеко он уловил знакомый еле слышный топоток и стук коготков о каменный пол.

Когда Мельхиор вошел в комнату, Джон разметался в тревожном сне, в комнате было холодно, от окна отчаянно дуло,  надо будет снова законопатить. Не простудить бы еще и ребенка, заодно с Валентином.  Наклонившись к Джону, травник  увидел, как по лицу спящего мелькала тень странной недоброй усмешки.

* * *

Утро началось, как обычно –  предрассветный нестерпимый холод, серая мгла за окнами, жаркая благодатная кухня, там горит огонь, вода для умывания ледянее льда. Башмаки безбожно велики и скользят, того и гляди потеряются по дороге, и даже старый плащ, еще неделю назад такой теплый и добротный, кажется лишь выношенной тряпкой, не греет. Сырая зима в Скарбо. Впрочем, у отца Николая тоже зимой жизнь была не медовая совсем. Уши заныли от холодного ветра, шерстяная шапчонка не спасала. Эх, как прекрасно было лето, что ж оно так быстро закончилось?

На следующий день в церкви к ним подошла вдова Агриппина и, глядя чуть в сторону, спросила у старого Сильвестра, не хочет ли он забрать у нее некоторые вещи, оставшиеся от Альбрехта? Вашему мальчику как раз впору будут. Отец Сильвестр не возражал, и днем Мельхиор вместе с Джоном отправились в щедрый дом портного Герхарда.

* * *

В синем расписном сундуке, переложенные ветками полыни, лежали сказочные сокровища. Вдова опустилась перед сундуком на колени  и вынула оттуда две шерстяные безрукавки, почти неношеные башмаки, три рубахи и отличный теплый плащ, прекрасного темно-коричневого цвета. Джон не знал, что и молвить. «А я смотрю, он у вас, извините, как одет худо, а морозы-то, говорят, еще усилятся, – тихо причитала госпожа Агриппина. – Подождите, сейчас чулки поищу, где-то были». Мельхиор благодарил госпожу за щедрость и шутливо остерегал Джона,  чтобы тот не привязался чрезмерно к мирским благам, даже если они такие мягкие и теплые. «Ох, – улыбалась Агриппина, – а я уже боялась, что отец Сильвестр запретит, он у вас строгий». «Строгий-то он строгий, – качал головой Мельхиор, – но ведь  врач, понимает такие вещи. Одеваться по сезону – это же не прихоть какая, не роскошь. Ну... у нас просто келарь нашел, что смог. Джон, да положи ты, уронишь ведь!» Ученик аптекаря и впрямь держал целый ворох одежды,  не понимая, как может одному человеку принадлежать столько всего сразу, если этот человек – он сам.

Отказавшись от кларета со сладким пирогом, Мельхиор поспешно откланялся, осведомился о давешнем ушибе, вручил вдове в подарок скляницу с Сильвестровой настойкой, и оба отправились в аптеку. Джон, в новых башмаках, в теплом плаще и колючих вязаных чулках был почти счастлив. Оставалось несколько непроясненных вопросов.  Но и тут Мельхиор, читая в его душе, как в открытой книге, объяснил, что все эти прекрасные вещи безусловно надлежит носить бережно и аккуратно, потому что после того, как Джон из них вырастет, они останутся у келаря, будут оформлены должным образом, как дар, и глядишь, спасут еще не одного юного оборванца.

«Отец Мельхиор, – замялся Джон. – А пока не оформлено... можно еще и Заглотышу? Он же зимой в мешке ходит»

Мельхиор обещал спросить у Сильвестра, но полагал, что можно. Безрукавка и плащ пахли полынью, старым сундуком, какой-то ароматной травкой, Джон не мог угадать, и еще чуть-чуть тем же томным и слегка приторным запахом, как все в доме вдовы.

 * * *

Заглотыш, как обычно, торчал у входа на базар – там было его рабочее место. Крал он довольно ловко, но не у «своих теток», те уже и не сердились на оборвашку, наоборот, порой подкидывали ему какую-нибудь мелкую монетку, черствый пирожок или битое яблоко, откупались и отшучивались, хотя и поглядывали, не подтибрил бы чего. Джон отыскал его, отошел с ним в сторонку и молча протянул плотную, двойной вязки безрукавку. Побирушка непонимающе посмотрел на него, потом недоверчиво развернул, взвесил на руке, подергал нитки на разрыв и вернул приятелю. «Бери, отец Сильвестр разрешил!» Но к тому, что произошло позже, Джон совершенно не был готов. Услышав имя госпожи Агриппины, Заглотыш моментально отдернул руку от одежки и сплюнул.

– Чего это ты, – не понял Джон, – сдурел совсем?

– А того, – покосился на него Заглотыш. – Ведьма она, твоя Агриппина. И зря ты к ней ходишь, закаешься еще, да поздно будет. Думаешь, чего она добренькая такая?

– Точно сдурел, – вздохнул ученик аптекаря. – Слушай, а кто такой Альбрехт? Она сказала, это его тряпки.

Альбрехт был единственным сыном Агриппины и Герхардта. Он умер странной и нехорошей смертью в 13 лет. Сидел за столом, пил воду и захлебнулся насмерть. Про это говорили, но шепотком, из уважения к горю родителей, а вот годом позже, когда умер Герхард, странные слухи поползли куда настойчивей. Поговаривали, что Агриппина не то нарочно уморила сына, не то случайно позволила бесам умертвить отрока. В том, что Герхарда свела в гроб тоска и порча, в Скарбо уже не сомневались.

А четыре года назад Агриппина пригрела одного мальчишечку из нищих, Фила Горбатого. Он,типа, все к ней ластился, и она его к себе таскала. Фил хворый был, потому за него так особенно и не беспокоились, все одно помирать ему скоро.  Потом он пропал. И непонятно – то ли его Паства задрала, то ли сам он в Пастве теперь. Тела-то так и не сыскали, а в городе никто не хватился – кому дело. Нищие, понятно, молчком, но Агриппину не жалуют. Может, она и ни при чем тут, да лучше с ней не вожжаться. И тебе тоже лучше, – тут Заглотыш нахмурился, сгорбился и добавил: – тебе бы вообще туда не лезть. Наши говорят, она вокруг тебя не зря увивается.

Джон почувствовал легкую тошноту. На минуту ему показалось, что нищий смотрит на него выжидающе, словно ждет какого-то тайного слова. Лицо горело, словно ошпаренное крутым кипятком. Заглотыш молчал и трясся, стылый ветер пробирал до костей. Ученик аптекаря сунул ему в руки теплую безрукавку и  сказал: «Надевай давай. А то сам же тут и окочуришься. Без... ведьм. Надевай, а я помолюсь, чтоб все было в порядке». Оборванец подумал немного и пробормотал: «Ты-то что, ты ж не монах даже, так, сопляк еще. А вот если бы старикан твой помолился... Тогда точно был бы прок. Попросишь его, а?»  –  Заглотыш говорил почти с отчаянием, уж слишком хотелось ему согреться в ведьминой одежке. Джон решительно кивнул. Ну если не Сильвестр, то Мельхиор уж точно не откажется попросить за суевера и дурака. Тем более, что не дурак он вовсе... Заглотыш возликовал и начал сдергивать с себя остатки рубахи, мешок, какие-то лохмотья, навернутые на голые ребра. Тощее землистое тело проскользнуло в безрукавку, а сверху вновь навертелись вонючие тряпки, расползающиеся прямо под руками, и грязный посконный мешок.

– Ух, теплющая, – блаженно просипел побирушка,  – но ты все ж не набрехал? Правда попросишь Сильвестра?

– Да сказал уже, попрошу, – буркнул Джон. – А просить-то за кого? Спаси, Господи, Заглотыша?

– Дурак ты, я ж крещеный! Проси за Михеля. Меня Михелем крестили.

Отец Сильвестр пожал плечами, но добавил к молитвам на сей день просьбу за отрока Михаила, чтоб спастись ему от ведьмы, заменив, правда, ведьму на скверну. Джон подумал, что разница не столь уж и велика.

глава 17

Через два дня после того, как переломилась болезнь Алектора, брат Серенус  покинул Скарбо: больной постепенно начал вставать, а значит, уже не требовалось находиться подле него безотлучно. Серенус увез с собой подробный отчет о течении болезни и душевном и телесном состоянии больного. На другой день отец Трифиллий вызвал старого Сильвестра к себе, передав письмецо через Готлиба. Старик отдал все распоряжения,  запахнул плотнее длинную теплую жилетку из собачьей шерсти и ушел морозным зимним утром, его посох рычал, давя скрипучий снег.

Вернулся Сильвестр неожиданно, был деятелен и бодр, велел Мельхиору прийти к нему вечером посекретничать и вдруг, улыбнувшись, достал из кармана горсть сушеных сладких слив и протянул их Джону. «Это тебе, чадо, гарденарий твой шлет, отец Инна. Жив еще Мангельвурцер, велел гостинец передать и благословение». Джон вспыхнул от радости. В последний раз, когда он видел отца Инну, тот был очень плох. Вот бы продержался до весны – тогда будет легче, а там и розы расцветут.

После ужина и молитвы Джон и Валентин отправились спать, а Мельхиор проследовал к отцу Сильвестру. Пришел он поздно, озадаченный и против обыкновения, почти суровый. Видимо, недобрые вести принес отец Сильвестр. Уточнять Джон не решился, заснул.

 * * *

Наутро все собрались в кухне перед тем, как отправиться в церковь. Валентину еще не следовало выходить, и потому он провожал аптекарских до дверей и снова возвращался в постель. Сильвестр осмотрел его критически и сказал: «Ну, голубчик, ты, я гляжу, совсем молодцом. Готовься, скоро за тобой приедут. – Валентин непонимающе посмотрел на него. – Да родня твоя через три дня, много четыре, сюда пожалует. Поди, соскучился? Ничего, вот дома окажешься, отдохнешь от наших порядков!» Валентин безразлично пожал плечами и запер дверь. Когда они вернулись, он резал сыр и чуть лежалые яблоки к завтраку, лицо его было припудрено, особенно густо – веки и нос. После завтрака Джон, как обычно, засел за переводы, Валентин, бледный и нахохлившийся, выпил положенный укрепляющий настой и смиренно принялся перетирать сушеные корни имбиря, начинался новый день, похожий на все предыдущие дни. Мельхиор умилился, глядя на примерное прилежание гордеца Алектора. Шепотом указав Джону пару ошибок, он подошел к Валентину и похвалил его от души.  «Что же мы будем делать, когда ты от нас уедешь: как справляться-то станем?» Сильвестр, входя в кухню, только хмыкнул и велел Мельхиору не трепаться попусту, а без лишних проволочек открывать аптеку.

Через два дня в аптеку вошел незнакомый человек и отрекомендовался слугой барона Генриха. Оказалось, что его хозяин вот-вот прибудет в город и велел узнать, как скоро отец Сильвестр может принять барона с баронессой по делу, известному особо. И как скоро можно будет увидеть молодого хозяина, чтобы передать ему наставления от родителей и необходимые вещи? Джон, по знаку Сильвестра, побежал за Валентином. Когда сын барона Генриха вышел из темного коридора, слуга почтительно поклонился ему и протянул сложенное письмо. Валентин принял конверт, дернулся, поймав ехидный взгляд Сильвестра, пробежал глазами по листку, исписанному крупными строчками и, секунду помедлив, показал письмо старому аптекарю.

 * * *

Несколько дней спустя барон и баронесса Фальстерн прибыли в Скарбо и в тот же день посетили аптеку обители святого Фомы, где оправлялся от тяжкой болезни их младший сын Валентин Фальстерн. Старуха Джинна, заглянувшая с базара за мазью для суставов, увидела почтенных гостей и в панике бросилась вон, забыв и мазь, и кошелку с провиантом. Джон был отправлен за ней, когда же он вернулся, Сильвестр кивком отправил его в кухню. Высокие гости уже были там. Ярко горел огонь. Барон, пожилой, дородный, но с выправкой старого воина, восседал за столом, баронессу устроили поближе к очагу. Валентин, молчаливый и сумрачный, стоял подле матери, та порою гладила его по худой полупрозрачной руке. Наконец барон Генрих прервал молчание. «Ну, я рад, искренне рад, отец... Сильвестр, что вы вернули нам сына. – Старый аптекарь молча поклонился. – Я надеюсь, Валентин вел себя достойно своему положению и роду». – «Не стоит благодарить меня. Господа благодарите, – сухо и чуть желчно отозвался Сильвестр. –  Господа и братьев Мельхиора и Серенуса, которые выхаживали ваше дитя». Баронесса на секунду сжала пальцы Валентина и улыбнулась детской улыбкой. Голос у нее был грудной и воркующий. «Отец Сильвестр, отец Мельхиор! Спасибо вам за все! Вы позволите? – по ее знаку слуга снял с плеча объемистую сумку и поднес ее Мельхиору. – Это лен, лучший рубашечный лен, и шерстяной материи на три плаща. Примите наш скромный дар, прошу вас!» Мельхиор взглянул на учителя и смиренно принял подношение. Сильвестр в кратких подобающих выражениях поблагодарил баронессу, и дальше разговор тек без досадных пауз, пока баронесса не спросила, когда же, по мнению почтенного лекаря, можно будет забрать сына домой. «Когда вам будет угодно, – пожал плечами Сильвестр, – но прошу вас сперва согласовать все вопросы с домом Трифиллием». И тут Валентин, не поднимая глаз, спокойно и холодно отчеканил: «Я никуда не поеду». Барон с раздраженным удивлением взглянул на сына и начал медленно и тяжело краснеть. На какую-то долю секунды Мельхиор испугался, что старого Фальстерна хватит удар. Отец и сын смотрели друг на друга серыми одинаковыми глазами, и, похоже, не ждали добра. «Я никуда не поеду», – повторил Валентин. Баронесса сжалась и плотнее закуталась в шаль. Руку Алектора она давно уже отпустила.

В кухне повисла мрачная тишина. Очевидно, только присутствие монахов мешало скандалу, и то ненадолго. «Так, Валентин, – весомо сказал старый аптекарь. –  Иди и собери свои вещи. Разговор продолжим позже, а теперь покажешь родителям, где и как ты жил все это время». Валентин подчеркнуто поклонился Сильвестру, подал руку матери и, бережно поддерживая ее под локоть, повел баронессу по коридору. Барон встал, выслал вон слуг и отправился за женой и строптивцем.

«Ничего себе!» – выдохнул Мельхиор. Сильвестр покосился на помощника и хмыкнул: «Прогневили мы Господа, не иначе. Что, Мельхиор, твоя работа? Ты прикормил?» Джон стоял в дальнем углу кухни ни жив ни мертв. При мысли, что Алектор остается здесь навсегда, его охватил тоскливый ужас и отчаяние. Старый аптекарь обвел взглядом свою притихшую общину и расхохотался.

 * * *

В комнате Валентина шла самая настоящая битва. Баронесса всхлипывала, страсти почти кипели. «Что значит «не поедешь»? Что значит, здесь?! – грохотал отец. – Поедешь и не пикнешь!» Валентин отвечал лениво и негромко, всхлипывания переросли в плач, плач в рыдания, «Ольвия, цыц!» – «Полно вам, матушка!» – «Сколько позору за тебя, сволочь!» Мельхиор тревожно взглянул на Сильвестра, не поубивали бы они там друг друга, тот пожал плечами. Открывать аптеку, пока за дверями бушует барон Генрих, не было никакой возможности. Вскоре раздался звук оплеухи, баронесса пронзительно закричала. Глаза Джона округлились. «Враги человеку домашние его, – хмыкнул Сильвестр со знаньем дела. – Целибат, только целибат!»

Через некоторое время Валентин вышел и попросил воды для госпожи баронессы. Руки у него дрожали, на губах держалась сладчайшая улыбка. Разговор продолжился с новой силой. Слуги зябли на улице, не смея войти в внутрь. Валентин так ни разу и не повысил голос, хотя барон все еще кипел гневом.

– Ты, Фальстерн, собрался в монахи? Изволь, коли хочешь. Толку от тебя все равно нет, но клистирником? Среди этого сброда? Пользовать мужичье бок о бок с таким же мужичьем? Мы за одно твое лечение заплатили столько, что... Лучше б ты сдох, выродок!

– Генрих! Как ты можешь! Валли, цветочек мой, опомнись!

– Батюшка, – спокойно и надменно ответил младший баронов сын, – вы ошибаетесь. Брат Серенус и вправду простец, но Мельхиор рыцарской крови, и в том я вам могу поклясться. Он выхаживал меня, как... как брата, не щадя ни сил, ни здоровья. И он же сказал, что отец Сильвестр тоже происходит из высокого рода, более высокого, чем даже наш. Я чуть со стыда не сгорел, когда вы говорили с ними, как с лавочниками!

В комнате все стихло. Валентин упал на колени. «Батюшка, умоляю, отпустите меня учиться у герцога Сильвестра. Я прошу вас!»

– Но как же так? Герцог?! А мы с отрезом... Почему ты не сказал раньше, сердечко мое?..

– Ольвия, не будь дурой! Какой он герцог, откуда здесь? Развесила уши, раскудахталась... Рыцарский сын – в аптеке?

– Батюшка, спросите у дома Трифиллия, если не верите мне, о происхождении брата Мельхиора.

Помощник аптекаря чуть не выронил ручную мельницу.

– Мельхиор, – прошипел Сильвестр, – ты в уме? Что ты ему наболтал?

– Отец Сильвестр, верите? Ничего... Джон, да хоть ты-то успокойся!

– Верю ли? – задумчиво произнес аптекарь, – да нет, не верю. Но тоскую по прежним временам. Выдрать бы тебя как следует... Мальчик, пойдем, покажу, что куда отнести.

Наконец дверь открылась, и все семейство Фальстернов чинно проследовало в кухню. Сильвестр и Мельхиор почтительно поклонились им. Баронесса Ольвия подошла к Мельхиору и протянула ему собственные драгоценные четки. Белые розы, искусно вырезанные из слоновой кости и перенизанные жемчужинами, качались в лилейной руке баронессы.

– Брат Мельхиор, отец Сильвестр... Наш Валентин... Я прошу вас, мы и представить не могли, что... ему было так плохо. Умоляю, примите! Это такая малость!

Сильвестр еле заметно пожал плечами. Мельхиор, склонившись, принял дар из рук зардевшейся баронессы и сам, красный и смущенный, отступил. Баронесса Ольвия обернулась к Сильвестру и нервно сорвала с шейки роскошное коралловое ожерелье.

– Умоляю, примите! И простите нас за...

– Помилосердствуйте, баронесса! – учтиво поклонился Сильвестр. – Вы чересчур добры ко мне и к моему помощнику. Не по заслугам, о да. Ваш сын несколько преувеличил, поверьте.

– Вы и в самом деле намерены взять его в ученики? – горько спросила баронесса.

– Все решит дом Трифиллий, госпожа моя Фальстерн. Но коли спрашивать меня, я не вижу в юном бароне качеств, потребных для врача. Ему суждена иная стезя, и там он добьется заслуженной славы. У вас хороший сын, барон.

 * * *

Упрямец Алектор был непреклонен. Наутро Фальстерны и отец Сильвестр должны были ехать к аббату, чтобы тот рассмотрел прошение Валентина. Барон и баронесса покинули аптеку в расстроенных чувствах. Валентин умолил до отъезда оставить его в аптеке, и Сильвестр подтвердил, что нервная вспышка отняла у юноши много сил. Лучше бы ему не выходить сегодня из дома. Взгляд, который он при этом бросил на Алектора, ничего хорошего не сулил. Тот почел за лучшее пройти к себе и сразу лечь. На крыльце уже переминались с ноги на ногу любопытные посетители. О том, что в аптеке произошло нечто из ряда вон выходящее, знал весь город.

– Одно хорошо, – усмехнулся старый апекарь, – кораллом мы обеспечены считай на год. И жемчугом тоже. И с келарем ругаться не придется.