Текст книги "Скарбо. Аптечные хроники (СИ)"

Автор книги: Карвелл ди Лихтенштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

глава 26

Поцелуйным бесстыдством дело не кончилось. На другой день Скарбо гудел, как развороченное гнездо шмелей. Из уст в уста передавали, какой разор и поношение учинили неведомые сквернавцы. Когда до кого надо дошло, что творится что-то неподобное, было уже поздно. Ослиная процессия направилась к церкви, народ валил за ними валом,  кто помоложе да попьянее были в несказанном восторге, словно их чем околдовал проклятый епископ в овечьей шкуре. Из кабаков стремглав выскакивали наружу, заслышав, что по рыночной площади бегают голые девки и даром отдаются прямо на снегу. Ряженые распоясались совсем. Когда осел ронял на дорогу яблочки, вся процессия надувала щеки и дружно испускала малопристойные звуки, а стоило ослу помочиться, как ослобратцы, и даже кое-кто из толпы, задрали подолы рубах и щедро орошали улицы Скарбо, не стесняясь ни стражи, ни женщин. Срамники и вправду собирались ввести осла в церковь, никто и не помыслил их одернуть, куда там! Все вокруг были как в угаре, орали "Иа-а-а-а!" – словом, стоял самый кромешный содом. Но церковь оказалась заперта, а перед входом стоял отец Альберт, суровый, как святой архангел Михаил. Он велел кощунам убираться, отколе пришли, а свою паству призвал опомниться и покаяться. Его речи заглушили криками "Иа-а-а-а!", но никакого иного бесчестья не учинили. Тут опять показал себя ослиный епископ. Он щелкнул кнутом и громогласно воскликнул – и голос у него был не в пример зычней, чем у отца Альберта. Ряженый воскричал, что коли поп царя осла не пускает в церковку, то царь осел тем не огорчен, как возил он Христа на честной спине по Иерусалиму, а вот поп-то такой чести не сподоблялся отродясь. Эта дерзкая речь смутила бы многих, коли бы не призыв ряженого шута в митре следовать за ослом на крестовый пир, где приготовлено всем честным людям лучшее ослово пивко. И процессия, повернув от церкви, двинулась к кабаку "Три креста", где и вправду поставили четыре бочонка, дабы поить пивом на дармовщинку, как прежде на дармовщинку давали целование. Читай больше книг на Книгочей.нет Тут уж люд как обезумел, бросились к бочонкам, но хлебнув забористого напитка, поняли, что такое "ослово пивко". Пакостное пойло воняло ослиной мочой, на вкус, кто пробовал, говорят, было прегадостно, зато валило с ног не хуже удара копытом. Рассерженные горожане желали разбить бочки с дрянью, а другие им в том препятствовали, завязалась драка, тут уже прибежали и стражники, но было поздно. Кабак "Три креста" разгромили и едва не пожгли, бочки частью осушили, частью разнесли по дощечкам, хотя до смертоубийства все же не дошло... Хуже всего то, что в драке улизнули подлые ряженые, да так ловко, что никто не смог заметить, куда и когда они подевались. Стража схватила шутов-музыкантов, кое-кого из крикунов, кабатчика и самых отъявленных бузотеров, а епископа, девок и ослиных молодцов и след простыл, будто и впрямь растаяли в клубах серного дыма. Да только без толку все – бузотеры отрезвели и сами не понимали, что творили, а шуты и кабатчик твердили в один голос, что кто-то к ним приходил, незнакомец какой-то, и нанял их на карнавал. При этом кабатчик клялся, что пиво, которое ему велели наливать всем задарма, было отменное, он сам пробовал. Чем там дело кончилось, ни Сильвестр, ни Мельхиор не допытывались. "Вот увидишь, – ворчал старый аптекарь, – через неделю полгорода лично поклянуться, что своими глазами видели, как проходимцев этих черти прямо на осле в ад уносили. Совести-то хватит, пожалуй".  В чем Скарбо сходился единодушно – так это в том, что отец Альберт, почитай в одиночку не допустивший разухабистую толпу в церковь, поступил как истинный пастырь и воин Христов, и после каранавала многие пошли к нему на исповедь с повинной.

* * *

Еще до полудня Сильвестр и Мельхиор, скорые на подъем, собрались и отправились в монастырь, велев Джону вести себя хорошо и как следует запереть на ночь аптеку. По зимней дороге пешком он был бы лишь обузой, идти пришлось быстро.

А церковь была битком-набита народом, и под горькие покаянные песнопения колыхались длинные очереди – это горожане подходили к отцу Альберту и двум помогавшим ему священникам, становились на колени и принимали щепотку пепла на голову и пепельный крест на чело. В душном мареве мерцали свечки, люди шли сплошной вереницей – те, кто вчера пил и гоготал на площади, и те, кто сжег дом тетки Агриппины, и те, кто брезгливо поджимали губы, поравнявшись с оборванным Заглотышем. Шли нищие, и подмастерья, и тетки с базара, и жены ремесленников, тащили за собой  детей, шли торговки, служанки, перчаточники, кузнецы и булочник с учениками и домочадцами. Подошел и Джон, услышал знакомый печальный наказ: «Помни, ты прах и в прах вернешься», и снова его сердце захолонуло – вот он, Великий Пост. Сорок голодных и холодных невеселых дней, целая вечность. Он вернулся домой, в пустую, темную аптеку, и пост расстилался перед ним огромной пустыней, которую еще не враз и перейдешь. «Будьте мужественными и бодрыми» – сказал на проповеди отец Альберт. Но сейчас, в одиночестве, без огня в камине, без Мельхиора и Сильвестра Джон, ученик при монастырской аптеке, не находил в себе ни на грош ни мужества, ни бодрости.

* * *

Ночью, изрядно озябнув под тонким одеялом, он то и дело задремывал и просыпался, не открывая глаз, – все равно темно. Пустой дом высился вокруг него, и Джон сообразил, что то был первый раз, возможно, в его жизни, когда он остался совершенно один, без других людей. Может, и было раньше, перед тем как его нашли и приняли в приют, но он того раза, конечно, не помнил, и как будто с самого рождения видел мощеный двор перед храмом, спальню воспитанников и хуже смерти надоевшую, облупленную кафедру отца Николая. А вдруг и сейчас – его взяли и выбросили в холодную темноту – неизвестно кто, неизвестно как. И когда откроется дверь, его подберут, принесут в новое место – и с этого мига его жизнь совершенно и навсегда изменится. Интересно, если старшие не вернутся с утра, должен ли он, Джон, открывать аптеку? И как поступить, если придут и спросят какого снадобья? Сильвестр ничего ему о том не говорил, но, может, просто забыл в спешке?

* * *

Наутро оказалось, что ничего особенного делать и не надо – все уже сделано. Аптека открыта, за дверью мается серый февральский день, Мельхиор ласково кивнул ему, когда Джон, потягиваясь и зевая, брел на кухню умываться. Они пришли совсем недавно, и Сильвестр сразу углубился в какие-то свои расчеты, напрягая глаза, листал записи и бормотал себе под нос, оставив все бытовые и лечебные дела на усмотрение младшего аптекаря. После трапезы Мельхиор вручил Джону меленку, ступку и пестик, ссыпал пригоршню беловато-серых корешков и благословил на тяжкий труд. А как разотрет, чтоб никуда даже не думал удирать, но сидел смирно и был готов оказать услуги, какие понадобятся. Джон огорчился, потому что втайне питал надежду, что его отпустят погулять хоть часок, но Мельхиор только щелкнул его по лбу и выразительно покосился на конторку у окна, где стоял Сильвестр, мрачнее тучи. Стало ясно: быть надо тише воды и ниже травы, если не хочешь крупных неприятностей. За окнами орали мальчишки, окликали друг друга прохожие, лаяли псы, – кипела веселая и интересная жизнь, а в аптеке стояла тишина – только скрежетали неподатливые корешки, шуршали листы да плясали по конторке, отбивая свой собственный странный ритм, узловатые пальцы Сильвестра. Пару раз заходили было посетители из числа досужих старух – рассказать о своих хворобах и болячках да спросить ученого совета, но завидев старого медикуса в таковом скверном расположении духа, откланивались и исчезали, не пикнув. Джон, шаркая пестиком по ступке, завидовал им смертной завистью – с каким восторгом он бы тоже сейчас испарился из аптеки, подальше от  нарастающего Сильвестрова гнева. Не дай Бог одно неловкое движение – и гроза обрушится на его голову, как пить дать обрушится. Девясил, смолотый и растертый в мелкую серую пыль, сменился ягодами можжевельника и дубовой корой, рука уже нешуточно ныла, Мельхиор бесшумно раскладывал по чашечкам свежеприготовленную мазь, день тянулся нестерпимо. Наконец, посмотрев на  несчастного, изнывающего от тоски и страха Джона, он отобрал у него ступку и отправил в кухню наблюдать, чтоб упаси Боже, не закипел отвар в котелке с водяной баней. Это уже было легче, по крайней мере, тут он вряд ли бы смог отвлечь и разъярить старого аптекаря. Джон стоял перед очагом, переминаясь с ноги на ногу в темной кухне, слушая, как шумит вода и держал наготове старую драную рукавицу – чтоб мигом подхватить цепь и убрать котелок от огня, если что. Дрова надо было подсовывать скупо и аккуратно – чтоб пламя не поднялось слишком высоко – но эту премудрость он освоил давным-давно. Есть хотелось нешуточно, хорошо хоть, очаг пригревал и руки не так зябли. Кусок хлеба да чашка отвара шиповника после перерыва на дневную молитву – и живи себе до ужина, как пожелаешь. Полено разгорелось, кипяток лениво бурлил вокруг внутреннего горшка, норовя переплеснуться в темный пахучий отвар. От греха подальше Джон перевесил котел на пару звеньев повыше и стал вспоминать, как весело было на карнавале, когда король нищих швырял подарки в толпу. Уж ясное дело, что никуда его сегодня не отпустят, напрасно Заглотыш околачивается возле аптеки, а может, и не околачивается вовсе. Мало ли какие дела у него – он человек свободный, только и заботы – чтоб Хьюго на глаза лишний раз не попадаться да долю свою к вечеру исправно сдавать в общак. А мальчишки у св. Михаила до смерти трусили, что их из приюта к нищим отдадут! И чего боялись – смех один, да и только! Нищие детей не едят.

И вдруг Джона бросило в жар от еще одного воспоминания. Развеселая беспутная девка, прижавшая его к переднику. Как же он сразу не узнал этот голос, и запах – острый, бесовский? Та бесовка на площади, что осрамила его своими поцелуями, уже встречалась ему прежде, давно, на пути в пекарню. Она называла его "меньшим братиком". И хотя на площади ословы невесты были размалеваны до полной неузнаваемости, все ж Джон не усомнился ни на секунду – девка эта та же самая, и шла она через всю толпу – именно к нему. И снова в сердце ударило сразу с двух сторон: бежать, спасаться, скрыться от девки, от ночного страха и холода, от щекотки в голове перед приходом Зверьков. И ни за что, ни слова никому – спасти и сберечь свою тайну от них всех – Сильвестра, от отца Николая... ничего не сделаешь, и от Мельхиора тоже. Если он ей братик, так и она ему сестричка.

"Ну что, как там у нас дела? – заглянул на кухню Мельхиор. – Не готово еще? Вот молодец, сейчас уже и есть будем, что-то мы сегодня только работой и сыты!" Джон подхватил котелок, переставил его в ящик с песком, остывать, и пошел доставать плошки и резать хлеб и лук к обеду. Сильвестр разлил оставшуюся похлебку, раздал хлеб и угрюмо благословил трапезу. Назавтра еды не варили – первая пятница поста, какое уж тут пиршество. Хлеб и вода, да впридачу немного кислой капусты – вот и все. Ели молча, Джон боялся лишний раз шевельнуться, не поднимал глаз от миски. Когда трапеза кончилась, Сильвестр буркнул ему: “Не трусь, Бог милостив, отобьемся”. Джон вздрогнул, ошалело глядя на учителя, но тот ни слова больше не прибавив, пошел обратно за свою конторку. На всякий случай Джон решил не думать больше ни о Зверьках, ни о странной девке, по крайней мере, при ком-то еще. Мысли эти внезапно оказались опасными. От Сильвестра всего можно ожидать, вдруг и вправду для него Джон как раскрытая книга – бери да читай.

глава 27

Вечером, после вечерней молитвы, Мельхиор велел ученику отправляться спать и рассказал, что дела-то невеселы. Скоро – да вот знать бы, когда – надобно им ждать гостей, притом таких, которые приходят без спросу, никто им не рад. Джон не понял – неужто на аптеку хотят напасть разбойники? Про разбойников он знал много – на базаре то и дело жаловались, как лютуют эти черти по окрестным лесам. Мельхиор фыркнул и велел не болтать глупостей, а лучше вообще ничего не болтать. Да заодно предупредил, что скоро Джон отправляется в монастырь, к отцу инфирмарию, но когда точно, еще непонятно – может, через неделю, а то и позже. “Навсегда? – с ужасом спросил ученик аптекаря. – Зачем?”. “Сильвестр велел, малыш, – улыбнулся травник, – так будет лучше. И совсем даже не навсегда. Поживешь у Ионы, а я потом тебя заберу”. Джон шмыгнул носом и спросил, кто же тогда вымоет аптеку перед этими самыми гостями? “Ох, и вправду, – насмешливо покачал головой Мельхиор. – Как же мы без тебя жили? В грязи купались, не иначе...” Он перекрестил ученика на ночь, потрепал его по волосам – и Джону впервые за весь день стало хорошо и спокойно.

Три следующих дня прошли примерно так же, только в воскресенье Сильвестр выгнал Джона гулять, чтоб не болтался под ногами, и даже сунул ему какую-то мелочь. Во вторник Мельхиор оставил ученика Ионе, а сам отправился к дому Трифиллию с целым ворохом каких-то счетов и толстыми книгами за два года, куда скрупулезно записывали все, что происходило в аптеке.

* * *

Всякий раз, живя в монастыре, Джон понимал, насколько улыбнулась ему судьба, позволив остаться при аптеке. Были там, конечно, и свои горести – как без них, – но  толстые стены вокруг монастыря уже на второй день наводили на него тоску и уныние, и просыпался прежний Приблуда, мечтавший удрать куда попало, к тому же без Инны, старого гарденария, монастырь для него совершенно опустел. Теперь в саду хозяйничал брат Ансельм, прежний помощник Мангельвурцера, и чудес больше не происходило. Удирать Джон никуда не собирался, но на душе у него было тяжело. Иона, аккуратный и спокойный, совершенно не делал различия между своим учеником и Мельхиоровым баловнем, не давал им никаких поблажек, день у всех троих был расписан по минутам. Однажды ученикам весь день пришлось мастерить мешки из старых тряпок и подшивать заплатки к прохудившимся. Флор шил мелкими аккуратными стежками, этот труд был ему давно знаком. Джон сто раз обронил свою иголку, нить то и дело путалась и сама собой завязывалась в узлы, ткань расползалась под пальцами, в конце концов он разозлился на себя, на мешок, на Иону (не в портные же он, Иоанн, готовится! Сильвестр с ним такими глупостями не занимался) и вызвался перетереть гору горчицы, лишь бы не сражаться с дурацким мешком. Про дурацкий он, конечно, не стал говорить вслух. Инфирмарий вскользь глянул на его работу и обронил, что если б Иоанн таким же образом зашивал кому рану, недолго бы протянул несчастный солдат – все кишки бы у него высыпались в прореху. Ученик был ошеломлен – неужто и человека лекарь может штопать, как мешок? Нитки и иголки из нудного дела превратились в оружие. Джон исколол все пальцы, но все же худо-бедно чему-то научился. Каждый день тянулся долго, а неделя пролетела незаметно – и вот опять воскресенье, и после мессы Иона позволяет ученикам до обеда заниматься чем угодно. О! Вот дома это был бы праздник – выскочить из аптеки, припустить вверх по узкой улице, сцепиться языками с веселыми мальчишками перчаточника... Вот бы они над ним посмеялись, видя его рукоделие! Или на рынок – уж там-то всегда найдется, чем заняться, и плевать, что зима, ветер, снег! Зато весело. А здесь куда пойти? Джон вышел было погулять, походил по занесенному снегом аптекарскому огороду, послонялся возле конюшни, оттуда пахло навозом, фыркали кони. Но в одиночку скучно. У Флора башмаки – слезы одни, а простужается он в момент, да и сам тихоня, с ним не побегаешь, не повозишься, даже снегом не пошвыряешься. Поговорить тоже считай не о чем, он только и талдычит про своего учителя, какой тот добрый да справедливый, как повезло Флору, что к нему попал. Это правда, окажись, к примеру, Флор, каков он есть, в аббатстве св. Михаила, долго бы он там не протянул. Он ведь тоже сирота, как и Джон, но не подкидыш  – жил у тетки, тетка его и привела в монастырь, на выучку, а дом Трифиллий принял вклад и отправил мальчишку в ученики к инфирмарию. Не знает Флор и не хочет знать ни про волков, нападающих на Скарбо, ни про страшные тайны нищих, ни про рваные раны на шее у Салли. Но зато он добрый. И ему, Джону, наверняка бы не стал ни врагом ни мучителем.

* * *

Как-то Иона послал аптекарьского ученика к келарю за ветошью. Возвращаясь нагруженным ворохом тряпья, Джон внезапно учуял запах пряностей, и сердце его оборвалось от радости и удовольствия. Мельхиор сидел рядом с Ионой, осунувшийся, серый от усталости, но какое это все имело значение! Джону больше всего на свете хотелось броситься ему на шею и никогда не отпускать, но вместо этого он чинно поклонился старшим, поставил тяжеленный мешок с ветошью в угол комнаты и только после этого осмелился подойти к своему учителю. “Да ты совсем молодцом стал, малыш, инфирмарий тебя хвалит, – улыбнулся тот, потрепав его по волосам. – Даже думает, не оставить ли тебя при аббатстве насовсем! Ну полно, полно. Через пару недель заберу тебя, а пока будь и дальше умницей”. Джон онемел. Так Мельхиор приехал сюда не за ним? Иона велел ему развязать мешок и рассортировать ветошь, что покрепче – отложить, а совсем протертые мягкие тряпочки пойдут на повязки. Годные тряпки они вечером должны будут с Флором выстирать как следует – и завтра будем кроить новые мешки. Длинные куски отложи особо, на бинты – их будем резать лентами и кипятить, но это пока не к спеху. Мельхиор ласково подтолкнул его: иди, после уж. Джон в углу сортировал тряпье, раскладывая добычу, как и велел Иона, по трем разным кучкам. Иногда приходилось отрезать ветхую часть от вполне крепкого куска, нож давно бы следовало наточить, полотно рвалось с легким треском. Иона и Мельхиор говорили между собой и разговор, видимо, был не из легких. Говорили они об аптеке. О том, что Джон находится здесь, оба попросту забыли, но сам ученик, уловив некоторые имена, затаился мышью и прислушивался изо всех сил. И чем больше он слышал, тем хуже ему становилось.