Текст книги "Кельтский круг"
Автор книги: Карло Шефер
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
14
Зима. Она плакала, какой-то клиент сделал ей больно.
– Я ненавижу мужиков. Ненавижу их похоть, их настырные хрены, подлость. Любой из этих мелких муравьев сразу же пытается меня унизить. Я чувствую себя куском дерьма, и они наслаждаются этим. Уже год я ищу себе достойное место под солнцем и не нахожу… – Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть непрошеную улыбку; это случалось все чаще и чагце. Зато ему превосходно удавался поучительный, прямо-таки пасторский тон:
– Твое место среди козлищ. Твое место только тогда станет достойным, когда ты пробудишь в себе богиню…
– Такое иногда случается при общем массаже, – рыдала она. – Ты ведь не можешь делать массаж…
– Есть и другая возможность. Мы должны принести в жертву трех козлищ, и когда третий фетиш укажет на центр треугольника и круга, ты познаешь в полнолуние преображение во внутреннюю божественность…
– Так говорят и сатанисты, я читала в Интернете… – В общем, она отказалась не сразу. – Я не знаю, Сатана…
– Что дал тебе Бог?
– Ясное дело – п…у для е…ли.
Тойер уезжал из Гейдельберга в расстроенных чувствах. Он вел свой старенький «опель» так же неловко, как и до своего водительского возрождения, произошедшего за последний год. Правда, теперь он это сознавал и не хотел, чтобы его, старого чурбана, долбанул грузовик, поэтому жал на газ. Он был Тойером, а жизнь была словно выпускной бал, где слишком мало девушек, словно бал, затянувшийся до бесконечности. Погода стояла прекрасная, теплая, ясная – и что с того?
Фабри, по-видимому, почти не удивился его звонку:
– Конечно, приезжай, у меня всегда есть время. Тем более для тебя.
Фабри, которого Тойер так любил и про которого постоянно забывал. Одновременно и близкий друг, и загадочная и далекая личность. Десять лет назад он по доброй воле ушел из полиции. Они познакомились еще в младших классах школы. Тойер выручал неуклюжего мальчишку, когда дети дразнили его за алеманнский диалект. Зато Фабри в благодарность давал ему списывать математику и немецкий. В годы учебы в гимназии они потеряли друг друга из вида, а потом снова встретились в полиции. Тойер и там выделялся физической подготовкой, а Фабри сумел обрести необходимую для работы в полиции спортивную форму лишь после долгих тренировок, но в вопросах теории он помогал нервному и неуравновешенному Тойеру.
Сегодня угрюмый гейдельбержец был вынужден мужественно признать, что, пожалуй, выдающийся интеллект Фабри всегда создавал между ними дистанцию, несмотря на обоюдную симпатию и общие детские воспоминания. Они ели, пили, отпускали пошлые шутки. С годами оба прибавили в весе, только Фабри вдвое больше, чем Тойер. Во время их последней встречи он сетовал на свою тучность. Но что ему теперь оставалось делать? Лишь есть и пить в полученном по наследству доме в Шварцвальде. Как звали Фабри по имени? Тойер запамятовал. В прошлом году он получил от него почтовую открытку, но подписана она была лишь буквой «Ф». Правда, номер телефона оставался прежним, адрес тоже, голос звучал, как всегда, устало и хрипло. Пожалуй, Тойер больше всего любил этот умный, рассудительный голос. Он всегда напоминал гаупткомиссару, что тот не одинок в этом мире.
До Карлсруэ сыщик доехал спокойно; хотя третья полоса еще ремонтировалась, все шло нормально. Но южней, между Баден-Баденом и Оффенбургом, начались пробки. В конце пути, на серпантинах, ведущих в гору, к дому Фабри, комиссар благодарил судьбу за то, что ему пришлось висеть на хвосте у тащившихся фур. Так меньше бросалось в глаза, что на душе у него кошки скребут.
Мрачные хвойные леса подавляли, причудливые дома казались игрушечными и нелепыми, но от того, что прежде не нравилось сыщику в Шварцвальде, когда он добрался до конечной цели своей поездки, осталось лишь воспоминание. Фабри жил в Сент-Георгсхёфене, некогда богатом городке, расположенном к северу от Виллинген-Швеннингена. Обрывистый горный ландшафт переходил там в равнину, и это никак не украшало пейзаж, более того, изгоняло из него всякую искру курпфальцской романтики.
Хотя гаупткомиссар давно не видел Фабри, местность он помнил хорошо. Пока немецкие педанты не проиграли Японии войну технологий, в этом городке собирали высококлассные проигрыватели, а одна фирма изготовляла недорогие кварцевые часы для широкого потребителя; выпускались и многие другие товары, на которые был большой спрос. Теперь весь город на глазах приходил в упадок. Так же явственно, безропотно и тоскливо, как и его жители. Тойер почувствовал голод. Он хотел перекусить перед встречей с Фабри, чтобы сразу не набрасываться на еду, и остановился в центре городка.
Именно там власти Сент-Георгсхёфена, ни с того ни с сего пораженные слепотой, в семидесятые годы соорудили уродливую бетонную каракатицу. Ее легко можно было принять за индийский приют для прокаженных или Долину смерти в Техасе. Она вытеснила старинные живописные дома из песчаника под черепичной крышей, которыми прежде был застроен центр города, когда это был еще центр, а не бетонная уродина, окруженная и обезображенная жилыми коробками, выкрашенными в навозный цвет или облицованными плиткой из этернита.
В довершение всего многофункциональный бункер переходил в серые полуэтажи; к стенам вели нехоженые тропы, коварные, неудобные ступеньки уворачивались из-под ног. Пожалуй, Тойер притормозил здесь только для того, чтобы основательно разозлиться, и это сработало. К нему вернулась способность радоваться жизни. Хотя бы отчасти.
Он стремительно вошел в булочную-пекарню. «Открыто по воскресеньям», – сулила корявая надпись на ромбовидном лоскуте бумаги в витрине. Булочная делила кубистский угловой нарост с обанкротившимся, судя по вывеске, бюро путешествий. Очередное свидетельство полного упадка порадовало Тойера.
– У вас есть хоть какие-то бутерброды? – резко спросил он, не поздоровавшись. Продавщица, понурая особа лет шестидесяти, равнодушно посмотрела на него.
– Най, – ответила она.
– Это означает «нет»? – спросил озадаченный сыщик.
– Йо, – ответила старушка.
– Так чего нет – бутербродов с сыром? Или с колбасой? Или с салом? Круассанов? Брецелей? Слоеных пирожков с сыром?
– Най, – повторила продавщица и пальцем не пошевелила. Тойеру показалось, что он обращается к кукле. – Ничего нет. Почти ничего. Сегодня ведь воскресенье.
Сыщик поглядел на унылый ассортимент из серого хлеба и нескольких черствых пирожков.
– До свидания, – сказал он. – Дерьмовая пекарня. В дерьмовом доме.
– До свидания, – прозвучало из-за прилавка. Все еще голодный, но заметно взбодрившийся, он поехал вниз, к дому Фабри, примостившемуся под горой Рёслесберг, прямо туда, где темные, нагоняющие тоску елки смотрели на долину и приветствовали путников.
Старший гаупткомиссар, пока ставил машину, впервые задался вопросом: что будет, если между ним и Фабри не проскочит искр? Все-таки это возможно, вполне возможно. После стольких-то лет.
Даже если представить его толстого приятеля в роли огнива, сам-то он, нежданный гость, сейчас скорее напоминал огнестойкий торфяной брикет.
Дом, где Фабри провел детство, до того как его честолюбивый отец стал директором реальной школы в Гейдельберг-Рорбахе, наверняка когда-то был красивым или по крайней мере традиционным. Но хотя родителям Фабри не было суждено насладиться заслуженным отдыхом, испортить дом они все же успели, превратив его в нечто среднее: черепицу заменили на коричневые плитки шифера, старинные створки – на рольставни, после чего и сами сменили эту жизнь на грядущую.
На табличке возле звонка было написано «Ф. Фабри», и имя друга наконец-то всплыло в памяти гаупткомиссара.
– Фридберт, – громко позвал Тойер.
Дверь отворилась.
– Я – собственной персоной.
Он выглядел еще толще, чем в прошлую встречу, но не таким чудовищно раздутым, как бывало раньше. Его невероятное ожирение, казалось, пошло на убыль. Почему-то это разочаровало Тойера.
– Я тоже явился к тебе собственной персоной, – вымученно пошутил он. – Приветствую тебя, мой дорогой. – Старинные приятели изобразили объятия и столкнулись при этом животами.
Внутри дома царил симпатичный холостяцкий хаос, пока еще без следов запущенности и грязи, какие Тойер часто наблюдал в жилищах одиноких стариков.
С веселым удивлением гость увидел три пары необъятных слаксов, которые сохли на старомодном обогревателе. Каждая из брючин могла бы накрыть лебединое гнездо. Фабри провел его в гостиную с большими окнами, выходившими в лес. Старый журнальный столик, заваленный газетами, стоял возле гигантского книжного стеллажа, огромная, дурно написанная картина над софой изображала немецкую парусную яхту «Горч Фок» на бурных волнах.
– Наследство, одна из моих бабок была с севера.
Все было как раньше. Фабри, казалось, по-прежнему умел читать мысли. Взгляд Тойера упал на массивное кожаное кресло, которое, в отличие от прочей мебели, выглядело относительно новым. Оно было повернуто в сторону леса.
– У тебя нет телика?
– Ликвидировал пару лет назад… Брысь, Сталин, дай людям сесть. – Старший гауптмейстер лишь сейчас понял, что лежавшая на кресле черная подушка – на самом деле кастрированный кот, который теперь неохотно ретировался в коридор.
– Твоего кота зовут Сталин? – Он невольно засмеялся.
– Да, так уж вышло. – Фабри пожал плечами. – Но он мирный кот, вот только я подозреваю, что он тайком читает по ночам маркиза де Сада.
Поскольку имя ничего не говорило Тойеру, он поспешно переменил тему:
– Как же ты держишься без ящика в этом забытом богом вороньем гнезде?
Фабри ухмыльнулся и показал ему на софу, а сам с усилием подвинул кресло к столику.
– Я не могу его смотреть, Тойер, уже давно. Меня все раздражает. Теперь я уже привык жить без телевизора. Ну ладно – что случилось? Почему ты сделался таким общительным и навестил своего старинного друга? Прошло семь лет с тех пор, как ты был у меня в последний раз. Я не обольщаюсь на свой счет и объясняю это возникшими у тебя проблемами…
Они пили второй кофейник адски крепкого кофе со своеобразным вкусом. Фабри колдовал над ним, словно средневековый алхимик, добавляя корицу и соль. Тойер проглотил три эклера и все рассказывал, рассказывал, не умолчав и о своих приватных метаниях – в этом единственном месте Фабри, доедавший пятый кусок торта, от души посмеялся. Потом он подытожил услышанное:
– В общем, три убийства. Третье раскрыто. Дело рук маргинала. Человек, у которого мог бы быть мотив, сидит в инвалидном кресле. То есть он физически не в состоянии это проделать. Совершить убийства мог городской сумасшедший, который внезапно исчез, кстати или некстати. Тем не менее один свидетель утверждает, что видел его в момент первого убийства. Единственная подсказка, которая пока что имеется по второму деликту, – мужское имя в журнале записи у окулиста. Но мне в этом деле что-то не нравится. Мне не нравится, что у безумца, помимо его безумия, нет никакого мотива…
Фабри кивнул и посмотрел на потемневший вечерний лес.
– В конечном счете речь по-прежнему идет о добре и зле, пускай даже это звучит архаично. – Он замолчал, глубоко погруженный в свои мысли. Тойер не отваживался приставать к нему с расспросами, хотя фраза показалась ему замечательной, да еще в устах умного человека, поскольку сам он думал то же самое. Старшего гаупткомиссара обрадовало, что, возможно, сам он не так уж и глуп.
Толстый шварцвальдец размышлял, молчание затянулось. В огромной глыбе жира еще можно было разглядеть одухотворенное, чувственное лицо. Иногда оно так сильно притягивало Тойера, что он даже начинал опасаться за самого себя, не желая еще больше усложнять свою жизнь. Глаза смотрели зорче, крылья носа подрагивали, как и прежде: всегда можно было понять, когда Фабри думал, и обычно у него это хорошо получалось. Рыжие волосы поседели, но все еще были густыми, возрастные пятна появились на необычайно маленьких руках, которые, однако, по-прежнему порхали, жестикулируя во время беседы. Да, ему всегда не хватало Фабри.
Толстяк отвлек его от ленивого самоанализа:
– Понимаешь, у меня тут много времени на раздумья. Поэтому я сюда и вернулся. Место дерьмовое, знаю, но хуже всего то, что люди это тоже сознают и стесняются. Это твое убийство, вернее, убийства очень странные. Я согласен с тобой; я тоже не стал бы делать ставку на Гросройте. – Фабри снова умолк и поглядел в окно. Тойер сомневался, видел ли его друг там что-нибудь. – Я много читаю и получаю от этого удовольствие – наконец-то, – продолжал он. – У меня появилось ощущение, что я начинаю понимать, как у нас, людей, все происходит и почему все так жалко и смехотворно. Что ты думаешь о психоанализе?
Вопрос так смутил Тойера, что он ответил без обиняков.
– Демоническое ремесло, – тихо сказал он. – Я слишком мало в этом понимаю, но то, что знаю, пугает меня. Я боюсь пережить нечто подобное, где бы я ни находился – лежал на кушетке или прятался за ней. Я бы боялся себя и других.
– Я тоже боюсь, и у меня никогда не хватало духа что-то предпринять. Вместо этого я нажираюсь как свинья и загоняю себя в могилу… – Фабри торопливыми шагами исчез на кухне и так же быстро вернулся; в руке он держал огромный бутерброд с паштетом – вероятно, намазал его с артистической быстротой. Откусывая от него и пережевывая, он продолжал: – Скажем, так: психоанализ может быть полезным, если он помогает конкретному человеку описать себя самого, а значит, и лучше себя понять. Не знаю, подтвердит ли мои мысли психоаналитик, но пока я это понимаю примерно так. Давай выпьем. – Он снова вышел и принес из кухни кучу бутылок «Ротхауз Пильзенера».
После первых глотков в голове гейдельбержца приятнейшим образом зашумело.
– У тебя есть женщина… подружка?… Ты любишь кого-нибудь? – спросил он.
Фабри улыбнулся.
– У меня никогда не было женщин. Вероятно, лишь ты из моих однокашников не замечал этого, а ведь про меня постоянно поговаривали, что я голубой. Возможно, так оно и есть, только я этого не знаю. – Он быстро приканчивал свою порцию; наполовину опустела уже вторая бутылка. – Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, как это водится у близких друзей. Я весь скован комплексами, мое эго в плену у самого себя… – Он бесстрастно, словно по стене, похлопал по своему необъятному брюху. – Но немножко свободней я все-таки стал. Ты тоже, между прочим.
Тойер растерянно пожал плечами. Тема была ему уже безразлична, женщины его в тот момент не волновали. Ему хотелось остаться жить у Фабри и Сталина. Он взял со стола очередную бутылку.
– Короче, плевать, что там пишут поборники и противники психоанализа, но одно все-таки бесспорно – точное описание себя способно даже исцелять, оно обладает соматическим действием. Люди избавляются от аллергии, худеют, перестают видеть сны, в которых они трахают родную маму… – Фабри усмехнулся чуть-чуть принужденно. Тойер сообразил, что его друг подпускал в свою речь парочку вульгаризмов только ради него, хотя сам мыслил гораздо более научно. Это могло бы его обидеть, но он предпочел растрогаться. – Ладно, один из постулатов гуманизма – то, что истина помогает. Но мы с тобой, Иоганнес, знаем другое. Есть люди, которым ложь помогает гораздо больше, чем истина. Истины же они не выносят. Лжецы, хвастуны, мошенники, рецидивисты, киллеры. Те, кто чувствует себя живым, здоровым и полноценным, когда прикончит какую-нибудь девчонку. Такие ведь тоже встречаются. Так что зло существует.
Тойер подумал о Дункане – тот чуть не убил его в прошлом году. Вот у Дункана как раз были налицо все признаки удовлетворения от самого процесса лишения жизни. Он поведал об этом Фабри и, помолчав, добавил:
– Но прежде ты и сам говорил, что тоже боишься истины. Значит, следуя твоей логике, ты тоже принадлежишь к таким людям? К злым? – Он скорее шутил, чем говорил серьезно, но Фабри воспринял его аргумент всерьез, смерил друга долгим взглядом и наконец негромко ответил:
– Во-первых, любезный мой Иоганнес Тойер, ты тоже причислял себя к тем, кто боится правды, только твоя счастливая натура вытеснила это из твоей памяти; во-вторых, и в том, что касается меня, – да, я тоже из числа «тех самых». Вероятно, ты уже забыл, отчего я ушел со службы?
– Я никогда этого до конца и не знал. Ты был хорошим полицейским, потрясающим, лучшим из нас. Впрочем, я также никогда не мог понять, почему ты к нам пришел. И вообще, у тебя случился единственный прокол за много лет работы, служебное расследование доказало твою невиновность…
– Теперь слушай, – Фабри заговорил громче. – Я избил одного типа, который малость обнаглел. Бедная скотина без всяких шансов стать человеком, самовлюбленный кретин. А оправдал меня, между прочим, некий Иоганнес Тойер. Он без тени сомнения установил, что парень набросился на меня и, когда я прибег к необходимой самообороне, не образумился, продолжал бушевать. Мы с тобой оба знаем, что коллега Тойер был наделен способностью видеть сквозь стены – такой уж он одаренный следователь. Обман во имя дружбы, а большинство коллег поверили – слава Богу, что подонка так вовремя приструнили, не то бы он еще наломал дров, зачем же возлагать вину на своего сотрудника? Но все было не так. Многие иногда срываются, по-человечески это понятно. Вот только я никогда не забуду, с какой охотой я это сделал. Пару раз я бил ради удовольствия, метил в ухо, зная – я наношу ему такую травму, что он век не забудет. Власть, Тойер. Я чувствовал ее, упивался властью, я мог манипулировать парнем, чтобы он еще благодарил меня, если я перестану его бить или причиню не такую сильную боль, как он ожидал. Все это я ощущал и наслаждался этим. Я обнаружил в себе злость, Зло. Поэтому и ушел из полиции. Возможно, я всегда знал в себе это Зло, поэтому и поступил в полицию – хотел от него избавиться, но не вышло. Теперь я злюсь на себя и медленно себя убиваю.
Надвинулась ночь, во всех смыслах этого слова. Тойер встал и зажег свет.
– Ты слишком много бываешь один… – начал он, не зная, что говорить дальше, но потом продолжил: – Ты не прав. Никто не хочет знать всю правду целиком, но никто и не лжет. Абсолютно злых людей нет. А хорошие те, кто дает своему злу как можно меньше воли… Все остальное – пошлые выдумки.
Фабри молча ушел на кухню за новой партией пива. Тойер был поражен, как удачно он сумел возразить, а когда его друг вернулся и спокойно и методично поставил в ряд пивные бутылки, в том числе и адски крепкий дрожжевой шнапс, хмельному сыщику удалось изречь еще одну неожиданную мысль:
– Тяжелей всего приходится, если хочешь оставаться в ладу с собственной волей.
Пораженный Фабри взглянул на него.
– А ведь и верно. – Тут он умолк и надолго ушел в себя. – В общем, так, – проговорил он наконец. – Религия может помочь человеку отказаться от собственной воли, если он этого жаждет, но может обернуться безумием. Смотри, у Плазмы имеется собственное решение, причем уже много лет. Даже я знаю про этого сумасшедшего и его бредовые речи. Он придумал себе миссию – свой город и космическую угрозу – и ходит по городу и окрестностям, предостерегая и проповедуя. У него вообще нет мотивов для убийства, ни малейших. Зато у рогатого супруга они есть, да еще какие!
– Плазма непрестанно твердит про убийства, – возразил комиссар.
– А серийные убийцы никогда и словом не обмолвятся о темной и зловещей стороне своей жизни, – отрезал Фабри.
– Супруг парализован, он себя не в состоянии обслуживать, не то что…
– Еще бы, ведь никто не видел на месте преступления инвалидное кресло…
– Вот именно. А судя по его банковскому счету, убийцу он не нанимал. Нет у него и тупых приятелей-отморозков, которые согласились бы совершить убийство задарма. К нему приходят ребята-альтернативщики из социальной службы, но они ведь отказались от армии по идеологическим соображениям, как противники насилия. Так что у него никого нет, абсолютно никого!
– Тем больше ему необходима власть, с тем большей страстью стремится он манипулировать людьми. И тут, Тойер, он обскакал всех нас. У него нет ни малейших причин быть добрым. Никто его не любит, никто не желает ему добра. Пожалуй, кроме одного человека, о котором никому из вас ничего не ведомо, хотя он мог бы пойти на нечто подобное.
Они выпили дрожжевого шнапса из бутылки.
– Все это может оказаться совсем не так, – возразил Тойер.
Фабри кивнул:
– Да, это лишь складная и логичная версия.
– Плазма-то исчез.
– Тогда ищи его. Он явно не прячется в лесу, для этого он слишком боязлив. Как там в его сочинениях – «город, река», а «лес» никогда не упоминается.
– Свидетель видел, как он стрелял.
– Тот никчемный идиот, на семьдесят пять процентов слепой, страдающий старческим слабоумием? Ты на него ссылаешься? Тойер, я бы не стал принимать его показания всерьез. Не думаю, что он прав.
Гость невольно засмеялся.
– Да, верно, – сказал он наконец. – Я и сам рассуждал примерно так же, только не сумел четко сформулировать, облечь свои мысли в слова… Позволишь мне устроиться тут на софе? Я уже напился и почти наелся, а завтра двинусь домой с утра пораньше. Можно мне еще пару бутербродов с паштетом?
– Подожди, сейчас принесу тебе одеяло и бутерброды. – Толстяк, казалось, сильно устал, вероятно, не только от разговоров, хотя от них он тоже успел отвыкнуть. Тем не менее он проворно намазал приятелю четыре больших ломтя хлеба паштетом и украсил их кружочками огурцов, каперсами и капельками горчицы.
Когда немного погодя Тойер уютно, словно в детстве, закутался в одеяло, снова пришел Фабри:
– Так ты говоришь, он пытался поговорить с дочкой твоей зазнобы? Этот сумасшедший Гросройте?
Сонный кивок в ответ.
– Тойер, да это черт знает что! Если я прочту нечто подобное в газете, я ее выброшу. Жизнь иногда бывает такой глупой и символичной… Но не тогда, когда нам этого хочется. Нет, по-моему, это не связано с тем, что вы с Ильдирим его видели. На таком расстоянии он вас просто не заметил. Это означает, что он чувствует себя загнанным в ловушку. Он скрывается где-то в Берггейме, его миссия под угрозой, его безумие под угрозой из-за чего-то, о чем он знает. Если бы это не звучало жестоко и цинично, я бы сказал, что вы должны использовать ребенка как приманку. Вероятно, он может разговаривать с детьми, поскольку не чувствует в них опасности; возможно, кто-то из детей был к нему добр – единственный в его ужасной жизни.
– На это я не пойду, – отозвался Тойер. – При всем желании не пойду. Да и вообще, Ильдирим меня просто убьет… Пожалуй, нам понадобится твоя помощь, Фабри.
– Я не решаюсь вам помогать. Больше не решаюсь. Я не верю в себя и не знаю, смогу ли быть вам полезным. Не знаю уже давно…
– Ах, – пробурчал Тойер, проваливаясь в сон, – не говори глупостей…
– Я лишь могу предположить, что живым вы его уже не увидите.
Уютно упакованный комиссар слышал эти слова, но ему все равно было тепло и хорошо. Он крепко уснул.
Они позавтракали. Фабри уплетал за обе щеки, словно постился несколько месяцев, и Тойер старался не отставать, надеясь таким образом утихомирить свой обожженный шнапсом живот.
– Знаешь что, – пробормотал он в промежутке между двумя большими кусками свежей молочной булки с мясной нарезкой, листьями петрушки и кольцами лука, – все так удивительно быстро вышло из-под контроля. Сначала о Плазме даже речи не было. Потом оказалось, что его видел один тип, который в метре и слона не разглядит, причем он вспомнил про Плазму лишь при повторном опросе. Но вдруг выясняется, что его заметил еще один свидетель, а до этого я и сам видел, как Плазма шел через поле – к вилле, на которой прятался. Ильдирим встретила его в городе, тогда он волновался и, очевидно, хотел передать какое-то послание неизвестной женщине, а о чем, мы не знаем. То есть он изменил своему привычному поведению, установившемуся за десяток с лишним лет. Вопрос – почему? Зато в одном он не меняется: по-прежнему говорит и пишет про убийства. И он знает про эти преступления. Возможно, читает газеты, прежде чем употребить их на подтирку. Но возможно также, а по мнению многих, и весьма вероятно, что сумасшедший даже не понимает смысла прочитанного. Врачи считали его безобидным, однако именно в этом вопросе они нередко ошибаются. Он – не типичный преступник, но поскольку хрестоматийный подозреваемый парализован и беден, да и в конечном счете у него почти безукоризненная репутация, речь идет только о Плазме. Я и сам пока что верю…
– Вот пример того, как устроен мир, – процедил Фабри и рыгнул. После четырех огромных бутербродов он съел большую порцию мюсли с орехами, лесными ягодами и тростниковым сахаром. – Люди не в силах допустить, что истина – всего лишь истина, и ничего более. Они сочиняют складные версии, делают из сумасшедшего какого-то демона. Лучше бороться с демоном, чем ничего не делать…
– Вчера ты утверждал прямо противоположное.
– Согласен. Но оба высказывания верны. Если только понять, что истина прекрасна сама по себе, тогда и версия, которая ведет к истине, должна быть красивее других. Если это понять.
– И ты это делаешь? – спросил Тойер немного нервно. – Здесь, в столовой? Всегда?
– В моем доме шесть столовых. И ем я повсюду. Хочешь, я испеку оладьи?
Могучий, а теперь еще более отяжелевший сыщик Иоганнес Тойер явился на работу почти минута в минуту. Улицы были свободны, а водить машину ему нравилось все больше. Но на службе он вдруг понял, что все валится у него из рук. С одной стороны, со всех сторон на него сыпались поздравления с героической поимкой Голлера, с другой – его по-прежнему никто не слушал. Лейдиг сидел на больничном. Хафнер выведен из строя – началось расследование в связи с применением огнестрельного оружия. Штерна просто щадили, а искали по-прежнему Плазму.
Гаупткомиссар поговорил с Ильдирим – та, нервничая, потребовала, чтобы он помог ей найти линию поведения, отличную от линии Момзена, но Тойер и сам бродил в потемках. В конце концов он поступил так, как привык поступать в последнее время: неофициально созвал вечером свою группу и с большой неохотой пригласил Ильдирим.
Девять часов вечера, духота и дождь. Тойер высунулся в окно мансарды и подставил голову под дождевые струи. В дверь позвонили. Группа начала собираться. Сыщик, не предлагая никому кофе или чего-нибудь покрепче (он позвал всех не в гости, а на рабочее совещание), с нетерпением ждал, когда она будет в полном составе. Потом взял слово:
– На мой взгляд, вот в чем главная трудность. Плазма, скорее всего, мертв. Серия убийств, вероятно, закончилась. Когда-нибудь, – он вспомнил свой собственный приказ, – Гросройте найдут, вернее, найдут его труп. Доказать его вину с полной достоверностью нам никогда не удастся, но, за неимением лучшего, дело будет закрыто. И благодаря нашей тупости убийца выйдет сухим из воды. Мы должны еще раз начать все сначала, с нуля…
Ильдирим перебила его:
– Я уже слышать об этом не могу, но дело обстоит именно так. Плазма скрылся, исчез, а истолкование его странных сочинений…
До сих пор хозяин квартиры ловко ухитрялся избегать прямого обращения к прокурору. Он просто не знал, как к ней обращаться – на «ты» или на «вы».
– Спрашивается, могли такое написать душевнобольной убийца? – сказал он. – Мы не подумали о том, мог ли человек с нездоровой психикой, одержимый убийственными фантазиями, написать нечто подобное, если бы стал свидетелем убийства. И ведь он хотел передать записку с очередным сочинением какой-то женщине. Не так ли?
Об этом случае молодые помощники гаупткомиссара уже не помнили, и Ильдирим снова рассказала, как возвращалась из Управления по делам молодежи и стала очевидицей этой сцены.
– Я не утверждаю, что женщина, которую Гросройте увидел в городе, и есть убийца; возможно, она вообще не имеет никакого отношения к нашему расследованию. Но не исключено, что она похожа на женщину, причастную к преступлениям. Единственное, что нам точно известно, – то, что Гросройте воспринимает мир совсем иначе, чем мы. – Шеф группы стукнул кулаком по столу. – Нам нужно еще раз поговорить со свидетелями. Мы как-то слишком поспешно завершили тот этап следствия. Я не исключаю, что наиболее вероятна все-таки версия с любовниками…
– Рогатый супруг… – Лейдиг с глупым видом теребил бордовый галстук-бабочку. – Он же в прошлом левак, сидит парализованный в инвалидном кресле…
– Вот я и говорил… – Тойер не закончил предложение и в гневе удалился в туалет: смущенные коллеги слушали шум его струи, затем он спустил воду, вымыл руки и вернулся в гостиную, – …что это могла быть женщина.
– Вы этого еще не говорили, – просипел Хафнер.
– Значит, говорю теперь.
Ильдирим засмеялась чуть-чуть некстати:
– Пожалуй, в истории немецкой юриспруденции не найдется ни единого случая, когда женщина оказалась бы наемным убийцей. По-моему, женщины способны убить разве что ядом или злым языком, уж никак не пушкой.
– У нас в Германии никогда не бывало и массового убийства в школе. Теперь же пожалуйста, притом самое крупное в Европе. – Тойер был оскорблен. Но потом поймал взгляд Ильдирим, просивший прощения, и у него потеплело на сердце. Одновременно возобновились и муки совести.
– Завтра мы еще раз проверим перемещения средств на счете рогоносца, и насрать мне на Зельтманна. – В устах Лейдига, с его благовоспитанностью китайского медиевиста, это смачное выражение прозвучало особенно убедительно. – Я просто заявлю, что здоров; надеюсь, это примут как должное.
– Но если это ничего не даст? – возразил Штерн. – Мы ведь уже просматривали все распечатки.
– Тогда я сам у него спрошу! – вскричал Хафнер. – Сделаю это абсолютно приватно, в нерабочее время, поговорю с ним не как с инвалидом, а как с нормальным мужиком. Тут он все и расскажет… Что, неужели нет пива? – Вероятно, этот вопрос давно крутился у него на языке, и наконец момент показался ему подходящим.
Не желая расстраивать своего подчиненного, Тойер молча кивнул в сторону кухни.
– Возможно, деньги тут ни при чем, – размышлял он дальше, – какая-нибудь женщина могла ему помочь и по другим мотивам…
– Ха-ха, какая баба втрескается в парня, у которого ниже пояса ничего не работает? Да еще так сильно втрескается, что пойдет ради него на два убийства? – вскричал Хафнер, как раз вернувшийся с пятью бутылками. Позже Тойер установит, что его комиссар успел за несколько секунд высосать на кухне шестую бутылку. – Ни одна не сделает этого даже ради хрена с дубинку, а тут что? Что же это за баба такая?
– Проститутка.
Ильдирим произнесла это как само собой разумеющееся, но с тем большим изумлением все повернулись к ней.
– Да, проститутка, – подтвердила она.
Хафнер ради приличия расставил бутылки на журнальном столике, но как-то нечаянно получилось, что к нему они оказались ближе всего.