Текст книги "Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография"

Автор книги: Карл Поппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

14. Прогрессизм в искусстве, особенно в музыке

Конечно, я был не совсем прав, когда думал, что Бетховен несет ответственность за появление экспрессионизма в музыке. Несомненно, он находился под влиянием романтического движения, но, как видно из его нотных тетрадей, он был далек от того, чтобы просто выражать в музыке свои чувства или капризы. Он часто очень упорно работал над все новыми и новыми версиями какой-нибудь своей идеи, пытаясь ее прояснить и упростить; это заметно при сравнении его «Хоральной фантази-и» с нотными тетрадями для Девятой Симфонии. И все же косвенное влияние его взрывного темперамента, а также попытки подражать ему, привели, по моему мнению, к закату музыки. Мне до сих пор кажется, что этот закат был порожден, главным образом, экспрессионистскими теориями музыки. Но я теперь полагаю, что были и другие, не менее зловредные течения, в том числе анти-экспрессионистского направления, которые привели к разного рода формалистским экспериментам, от сериализма до musique concrète. Однако все эти течения, и особенно движения с приставкой «анти-", проистекают большей частью из той разновидности «историцизма», который я буду обсуждать в этой главе, и в особенности из историцистского подхода к «прогрессу».

Конечно, существует нечто подобное прогрессу в искусстве, в том смысле, что в нем могут появляться новые возможности и новые проблемы[89]89
  89 См. Е. Н. Gombrich, Art and Illision (London: Phaidon Press; New York: Pantheon Books, 1960; последнее издание, 1972), везде.


[Закрыть]. Такие изобретения, как контрапункт в музыке, открыли бесчисленное множество новых возможностей и проблем. Существует и чисто технический прогресс (например, в некоторых инструментах). Однако, хотя такой прогресс и может открывать новые возможности, он не имеет фундаментальной значимости. (Изменения в «среде» часто устраняют больше проблем, чем создают.) Можно представить себе даже прогресс в смысле роста музыкального знания – то есть когда композитор овладевает открытиями всех его великих предшественников; но я не думаю, что какой-нибудь музыкант способен на такое. (Эйнштейн, быть может, не был более великим физиком, чем Ньютон, но он в совершенстве владел техникой Ньютона; в области музыки, по-видимому, ничего подобного никогда не происходило.) Даже Моцарт, который, возможно, подошел к этому ближе всех, не достиг этой цели; а Шуберт к ней даже не приблизился. Кроме того, всегда существует опасность, что реализация новых возможностей может убить старые: динамические эффекты, диссонанс и даже модуляция при слишком беспечном употреблении могут притупить нашу чувствительность к менее очевидным эффектам контрапункта или, скажем, к узнаванию старых стилей.

Утрата возможностей в результате инновации – это интересная проблема. Так, контрапункт таил опасность утраты монодических и особенно ритмических эффектов. По этой причине и по причине его сложности контрапункт подвергался критике. Без сомнения, такая критика имела ряд благотворных результатов, и многие великие мастера контрапункта, включая Баха, уделяли большое внимание тонкостям и контрастам, проистекающим из соединения речитативов, арий и иных монодических альтернатив с техникой контрапункта. Многие из недавних композиторов таким воображением не обладали. (Шенберг понимал, что в контексте диссонансов консонанты должны тщательно готовиться, вводиться и, возможно, получать разрешение. Но это означало, что их старая функция была утеряна.)

Именно Вагнер[90]90
  90 Можно заметить, что мой подход к музыке напоминает теории Эдуарда Ганслика (изображенного Вагнером в комическом виде под именем Бекмессера), влиятельного венского музыкального критика, который написал книгу против Вагнера (Eduard Hanslick, Vom Musikalisch-Schonen [Leipzig: R. Weigel, 1945], англ, перевод 7-го издания выполнен G. Cohen под названием The Beautiful in Music – «Прекрасное в музыке» [London: Novello and Co., 1891]). Но я не согласен с Ханшликом в отрицании Брукнера, который, хотя и превозносил Вагнера, был в своем роде столь же праведным музыкантом, как и Бетховен (которого сейчас иногда несправедливо обвиняют в нечестности). Забавно, что на Вагнера большое влияние оказал Шопенгауэр – его «Мир как воля и представление» – и что Шопенгауэр писал в «Parerga und Paralipomena», том II, раздел 224 (впервые опубликовано в 1851, когда Вагнер начал работу над музыкой «Кольца Нибелунгов»): «Можно сказать, что Опера стала проклятием музыки». (Он имел в виду, конечно, современную ему оперу, хотя его заявление звучит очень общо – на самом деле, слишком общо.)


[Закрыть] ввел в музыку идею прогресса, которая (в 1935 году или около этого времени) была названа мной «исто-рицистской», став тем самым, как я до сих пор думаю, главным злодеем в музыкальной сфере. Кроме того, он пропагандировал некритическую и почти истерическую идею неоцененного гения – гения, который не просто выражает дух своего времени, но на самом деле идет «впереди своего времени»; вождя, которого обычно не понимают все современники, за исключением немногих «продвинутых» знатоков.

Мой тезис состоит в том, что доктрина искусства как самовыражения тривиальна, путана и пуста – но не обязательно зловредна, если только ее не принимают всерьез, ибо тогда она легко ведет к эгоцентризму и мегаломании. Но доктрина, согласно которой гений должен быть впереди своего времени, почти полностью ложна и зловредна, открывая мир искусства для оценок, которые не имеют ничего общего с его ценностями.

С интеллектуальной точки зрения обе теории такого низкого уровня, что поразительно, что кто-то может принимать их всерьез. Первая может быть отметена как тривиальная и путаная на чисто интеллектуальных основаниях, без подробного рассмотрения искусства как такового. Вторая – теория того, что искусство есть самовыражение гения, опережающего свое время – может быть опровергнута бесчисленными примерами гениев, которые были по-настоящему оценены поклонниками искусства в их собственное время. Высоко ценились современниками многие художники эпохи Возрождения. То же можно сказать и о великих музыкантах. Баха ценил король Пруссии Фридрих.

Кроме того, Бах, несомненно, не опережал свое время (как, возможно, Телеманн): его сын Карл Филипп Эммануил считал его старомодным и называл «старой перечницей» («der alte Zopf»). Моцарт, хотя и умер в нищете, высоко оценивался всей современной ему Европой. Исключение составляет, быть может, Шуберт, которого ценил только сравнительно узкий круг друзей в Вене, но и он становился все более широко известным ко времени своей безвременной кончины. Рассказы о том, что Бетховен не был оценен современниками, – не более чем миф. Однако разрешите мне повторить здесь еще раз (см. выше текст между примечаниями 47 и 48 в главе 10), что успех в жизни, в основном, – это дело удачи. Он слабо коррелирует с заслугами, и во всех областях жизни всегда было много людей с огромными заслугами, которые не преуспели. Поэтому не следует ожидать, что в искусстве дело может обстоять по-другому.

Теория, что искусство движется вперед потому, что его двигают великие художники, – это не просто миф; она привела к формированию клик и групп давления, которые своими пропагандистскими машинами напоминают политические партии или религиозные секты.

Разумеется, клики были и до Вагнера. Но не было ничего подобного вагнерианцам (за исключением разве что позднее фрейдистов): это была группа влияния, партия, церковь со своими ритуалами. Но я не стану больше говорить об этом, ведь Ницше рассказал обо всем этом лучше[91]91
  91 Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner [Казус Вагнера] (Leipzig 1888) и Nietzsche contra Wagner [Ницше против Вагнера], обе переведены на английский в The Complete Works of Friedrich Nietzsche, ed. by Oscar Levy (Edinburgh and London: T. N. Foulis, 1911), том VIII.


[Закрыть].

Я наблюдал все эти вещи с очень близкого расстояния в Обществе Частных Исполнений Шенберга. Как и многие его современники, Шенберг начинал как вагнерианец. Через некоторое время проблемой Шенберга и многих членов его кружка стал вопрос, как его сформулировал один из них на лекции, «Как нам преодолеть Вагнера?» или даже «Как нам преодолеть остатки Вагнера в себе?». Еще через некоторое время проблема была переформулирована так: «Как нам оставаться впереди всех остальных и даже постоянно превосходить самих себя?» Однако мне кажется, что стремление идти впереди своего времени не имеет ничего общего со служением музыке и с подлинной отдачей своей работе.

Антон фон Веберн не стал исключением. Это был увлеченный музыкант и простой и любящий человек. Но он был воспитан в философской доктрине самовыражения и никогда не сомневался в ее истинности. Однажды он рассказал мне, как он писал свои Orchesterstucke: он просто слушал звуки, которые приходили к нему, и записывал их на бумагу; когда звуки больше не приходили, он останавливался. Этим, сказал он, и объясняется чрезвычайная краткость его пьес. Никто не сомневался в чистоте его сердца. Но в его скромных композициях содержится очень мало музыки.

В амбиции написать великое произведение может быть что-то стоящее; такая амбиция и в самом деле может послужить инструментом для создания великого произведения, хотя многие великие произведения были созданы без всяких амбиций, кроме той, чтобы сделать свою работу хорошо. Но амбиция написать произведение, которое идет впереди своего времени и которое, желательно, будет не скоро понято – и шокирует по возможности большее количество людей, – не имеет ничего общего с искусством, даже несмотря на то, что многие критики искусства пропагандировали и популяризировали этот подход.

Моды, мне кажется, неизбежны в искусстве, как и во многих других областях. Однако должно быть ясно, что те немногочисленные художники, которые были не только мастерами своего дела, но и наделены даром оригинальности, редко старались следовать моде и никогда не пытались становиться законодателями моды. Ни Иоганн Себастьян Бах, ни Моцарт, ни Шуберт не создали новой моды или «стиля» в искусстве. А создал ее Карл Филипп Эммануил Бах – хорошо обученный, талантливый и обаятельный музыкант – но не обладавший оригинальной изобретательностью великих мастеров. Это характерно для всех видов моды, в том числе моды на примитивизм, хотя примитивизм может быть отчасти вызван стремлением к простоте; и одно из самых мудрых (хотя, возможно, и не самых оригинальных) изречений Шопенгауэра было: «В любом искусстве… главное есть простота… во всяком случае, пренебрегать ею всегда опасно»[92]92
  92 Артур Шопенгауэр. Parerga und Paralipomena, том II, раздел 224.


[Закрыть]. Мне кажется, что он имел в виду стремление к тому виду простоты, который мы наблюдаем особенно в произведениях великих композиторов. Как можно видеть в «Похищении из Сераля», например, окончательный результат может быть сложным; но это не помешало Моцарту с гордостью ответить императору Иосифу, что в этой опере нет ни одной лишней ноты.

Поэтому, несмотря на то, что моды неизбежны и что могут появляться новые стили, нам следует презирать старания быть модным. Должно быть ясно, что «модернизм» – желание любой ценой быть новым и отличающимся от других, быть впереди своего времени, создавать «Произведения искусства будущего» (название статьи Вагнера) – не имеет ничего общего с тем, что должен ценить и к созданию чего должен стремиться художник.

Историцизм в искусстве – это просто ошибка. Но мы наблюдаем ее повсюду. Даже в философии можно часто услышать о новом стиле философствования или о «Философии в новом ключе», как будто ключ значит больше, чем сыгранная мелодия, или имеет значение, старый это ключ или новый.

Конечно, я не осуждаю художника или музыканта за попытку сказать что-то новое. То, за что я действительно осуждаю многих «современных» музыкантов, – так это за их неумение любить великую музыку – великих мастеров и их чудесные произведения, наверное, величайшие из всех, произведенных человеком.

15. Последние годы в университете

В 1925 году, когда я работал с беспризорными детьми, в Вене было основано новое образовательное учреждение – педагогический институт. Институт был довольно неопределенно связан с университетом. Он был автономным, но студенты должны были слушать курсы в университете вдобавок к тем, что преподавались в институте. Некоторые из университетских курсов (например, психология) были сделаны институтом обязательными, другие были на выбор студента. Цель создания нового института состояла в продолжении и поддержке проводившейся тогда в Вене реформы начального и среднего образования, и некоторые из социальных работников были зачислены туда в качестве студентов, я оказался в их числе. Там же оказались и некоторые из моих давнишних друзей – Фриц Кольб, который после Второй мировой войны работал послом Австрии в Пакистане, и Роберт Ламмер. С обоими из них я имел удовольствие проводить увлекательные беседы.

Это означало, что после непродолжительного периода работы в социальной сфере нам пришлось оставить службу (без пособия по безработице или какого-либо другого источника доходов – кроме, в моем случае, подготовки американских студентов). Но мы были энтузиастами школьной реформы и жаждали учиться – даже несмотря на то, что наш опыт работы с беспризорными детьми сделал нас скептиками в отношении к педагогическим теориям, которые мы вынуждены были глотать огромными кусками. Эти теории импортировались главным образом из Америки (Джон Дьюи) и Германии (Георг Кершенштейнер).

С личной и интеллектуальной точки зрения мои годы в институте были самыми значимыми в моей жизни, потому что там я встретил свою жену. Она была моей сокурсницей, и ей суждено было стать одним из самых суровых судей моей работы. Ее доля в ней по крайней мере так же велика, как и моя собственная. На самом деле, без нее многое из этой работы не было бы сделано никогда.

Мои годы в Педагогическом институте были годами учебы, чтения и писания – но не публикаций. Они были первыми годами моего (довольно неофициального) академического преподавания. На протяжении этих лет я проводил семинары для группы моих товарищей студентов. Это были хорошие семинары, хотя я и не осознавал этого тогда. Некоторые из них были совсем неформальными, они проходили во время или пеших походов, или лыжных прогулок, или отдыха на острове на Дунае. От моих учителей в институте я узнал очень мало, но я многому научился от Карла Бюлера, профессора психологии Венского университета. (Хотя студенты Педагогического института посещали его лекции, он не преподавал в Педагогическом институте и не имел там никакой должности.)

Кроме семинаров, я проводил уроки, тоже очень неофициальные, для подготовки моих товарищей студентов к бесчисленным экзаменам, среди которых был и экзамен Бюлеру. Он сказал мне позднее (в моей первой частной беседе с преподавателем университета), что эта была самая подготовленная группа студентов из всех, что когда-либо сдавали ему экзамены. Бюхлера только недавно пригласили в Вену преподавать психологию, и к тому времени он был больше всего известен как автор книги «Умственное развитие ребенка»[93]93
  93 Karl Bühler. Die geistige Entwicklungd des Kindes (Jena: Fischer, 1918; 3-е изд. 1922); англ, перевод The Mental Development of the Child (London: Kegan Paul, Trench, Trubner & Co., 1930). О функциях языка см. также его Sprachtheorie (Jena: Fischer, 1934), см. особенное. 24–33.


[Закрыть]. Он также был одним из первых гештальт-психологов. Для моего дальнейшего развития самой важной оказалась его теория трех уровней или функций языка (которая уже упоминалась в примечании 78): экспрессивной функции (Kundgabefunktion), сигнальной или пусковой функции (Auslosefunktion) и, на высшем уровне, дескриптивной функции (Darstellungsfunktion). Он пояснял, что две низшие функции являются общими для языков человека и животного и всегда имеются в наличии, в то время как третья функция характеризует только человеческий язык, а иногда (как в случае восклицаний) отсутствует даже в нем.

Эта теория стала для меня важной по многим причинам. Она подтверждала мое мнение о пустоте теории искусства как самовыражения. Она привела меня позднее к выводу, что теория искусства как «коммуникации» (то есть пуска)[94]94
  94 Несколько слов, пожалуй, можно сказать о гигиенической теории искусства Аристотеля. Искусство, несомненно, обладает некоей биологической или психологической функцией типа катарсиса; я не отрицаю, что великая музыка может в некотором смысле очищать наш разум. Но разве величие музыки сводится к тому, что она очищает нас лучше, чем не такая великая? Не думаю, что даже Аристотель стал бы утверждать такое.


[Закрыть] является столь же пустой, поскольку обе эти функции тривиально присутствуют во всех языках, даже в языках животных. И она привела меня – несколько лет спустя – к идее добавить к этим трем функциям Бюхлера то, что я назвал аргументативной функцией[95]95
  95 Ср. «Предположения и опровержения» с. 134 и далее, с. 295;«Об облаках и часах» [1966(f)], теперь глава 6 в [1972(a)], разделы 14–17 и примеч. 47; «Эпистемология без познающего субъекта» [1968(s)], особенно раздел 4, с. 345 и далее, ([1972(a)], глава 3, с. 119–122).


[Закрыть]. Аргументативная функция языка стала для меня особенно важной, потому что я считал ее основой всякого критического мышления.

На втором курсе Педагогического института я познакомился с профессором Генрихом Гомперцем, которому я был представлен Карлом Поланьи. Генрих Гомперц был сыном Теодора Гомперца (автора книги «Греческие мыслители», а также друга и переводчика Джона Стюарта Милля). Как и его отец, он был превосходным знатоком греческой философии, а кроме того, он очень интересовался эпистемологией. Он был всего вторым профессиональным философом, которых я встречал в своей жизни, и первым университетским преподавателем философии. До этого я встречался с Юлиусом Крафтом (из Ганновера, моим дальним родственником и учеником Леонарда Нельсона)[96]96
  96 Леонард Нельсон был выдающейся личностью, одним из небольшого числа кантианцев, которые выступили против Первой мировой войны; он продолжал кантовскую традицию рациональности.


[Закрыть], который позднее сделался преподавателем философии и социологии во Франкфурте; моя дружба с ним продолжалась до его смерти в 1960 году[97]97
  97 См. мою статью «Юлиус Крафт 1898–1960» [1962(f)].


[Закрыть].

Юлиус Крафт, как и Леонард Нельсон, был не-маркистским социалистом, и обычно половина наших дискуссий, часто продолжавшихся до утренней зари, велась вокруг критики Маркса. Другая половина была о теории познания: в основном о так называемой «трансцендентальной дедукции» Канта (которая вызывала у меня много вопросов), его решениях антиномий и о книге Нельсона «Невозможность теории познания»[98]98
  98 См. Leonard Nelson «Die Unmöglichkeit des Erkenntnistheorie», Proceedings of the IVth International Congress of Philosophy, Bologna, 5^th tp 11^th April 1911 (Genoa: Formoggini, 1912), том I, c. 255-75; см. также L. Nelson Über das sogenannte Erkenntnisproblem (Göttingen: Vandenboeck & Ruprecht, 1908).


[Закрыть]. По этим вопросам мы яростно спорили с 1926 по 1956 год, пока не пришли к чему-то, напоминающему согласие, лишь за несколько лет до его безвременной кончины в 1960 году. По марксизму мы достигли согласия довольно скоро.

Генрих Гомперц всегда был со мною терпелив. Он имел репутацию едкого и ироничного человека, но я ничего такого не замечал. Однако он был очень остроумным, когда рассказывал что-нибудь о своих знаменитых коллегах, например о Брентано или Махе. Время от времени он приглашал меня к себе домой и давал мне выговориться. Обычно я вручал ему для прочтения свои рукописные отрывки, но он их почти не комментировал. Он никогда не критиковал то, что я говорил, но очень часто обращал мое внимание на родственные точки зрения, на книги и статьи, связанные с моей собственной темой. Он никогда не показывал мне, что считает важным то, что я говорю, до того времени, пока я несколько лет спустя не вручил ему рукопись моей первой книги (все еще неопубликованной, см. ниже главу 16). Тогда (в декабре 1932 года) он написал мне очень сочувственное письмо – первое из тех, что я получал затем по поводу написанного мной.

Я прочитал все его работы, выдающиеся по своему историческому подходу: он мог проследить историческую проблему со всеми ее превратностями от Гераклита до Гуссерля и (во всяком случае, в разговорах) Отто Вейнингера, которого он знал лично и считал почти гением. Мы не сходились на предмет психоанализа. В то время он верил в него и даже писал для журнала Imago.

Проблемы, которые я обсуждал с Гомперцем, относились к области психологии знания или открытия; именно в этот период я менял эту область на область логики открытия. Я стал все острее реагировать на всякий «психологический» подход, включая психологизм Гомперца.

Гомперц и сам критиковал психологизм – только для того, чтобы снова впасть в него». Именно в беседах с ним, главным образом, я стал подчеркивать свой реализм, мое убеждение в том, что существует реальный мир и что проблема знания – это проблема способов открытия этого мира. Я пришел к убеждению, что если мы хотим говорить о нем, то мы не можем начинать с нашего сенсорного опыта (или с чувств, как того требовала его теория), не попадая в ловушку психологизма, идеализма, позитивизма, феноменализма и даже солипсизма – всех этих взглядов, которые я отказывался принимать всерьез. Мое чувство социальной ответственности подсказывало мне, что принятие таких проблем всерьез означало со стороны интеллектуала предательство и пустую трату времени, которое мы должны посвятить решению реальных проблем.[99]99
  99 См. Heinrich Gomperz Weltanschauungslehre (Jena and Leipzig: Diederichs, 1905 и 1908), том I и том И, часть I. Гомперц сообщил мне, что он закончил вторую часть второго тома, но решил не публиковать ее и оставил планы написания дальнейших томов. Опубликованные тома были спланированы и исполнены в поистине великолепном масштабе, и я не знаю, почему Гомперц прекратил работу над ними примерно за восемнадцать лет до того, как я с ним познакомился. Без сомнения, это был трагический опыт. В одной из своих последних книг, Über Sinn und Sinngebilde – Verstehen und Erklären (Tübingen (Tubingen: Mohr, 1929), он ссылается на раннюю свою теорию чувств, см. особенно с. 206 и далее. О его психологическом подходе – который он называет «патэмпиризмом» (Pathempirismus), и который подчеркивает роль чувств (Gefühle) в познании – см. особенно Weltanschauungslehre, разделы 55–59 (том II, с. 290–293. Ср. также разделы 36–39 (том I, с. 305–394).


[Закрыть]

Поскольку у меня был доступ в психологическую лабораторию, я провел несколько экспериментов, которые убедили меня, что сенсорные данные, «простые» идеи и впечатления и другие такие вещи не существуют: они были фикциями – изобретениями, основанными на ошибочной попытке транслировать атомизм (или аристотелевскую логику – см. ниже) из физики в психологию. Сторонники гештальт-психологии придерживались сходных критических взглядов, но я чувствовал, что их воззрения недостаточно радикальны. Я обнаружил, что мои взгляды сходны со взглядами Освальда Кюльпе и его школы (Wurzburger Schule), в особенности Бюхлера[100]100
  100 Karl Bühler «Tatsachen und Probleme zu einer Psychologie der Denkvorgänge», Archiv f. d. gesamte Psychologie, 9 (1907), 297–365, 12 (1908), 1-23, 24–92, 93-123.


[Закрыть] и Отто Зельца.[101]101
  101 Otto Selz, Über die Gesetze des geordneten Denkverlaufs (Stuttgart: W. Spemann, 1913), том I; (Bonn: F. Cohen, 1922), том II.


[Закрыть] Они открыли, что мы мыслим не образами, а в терминах проблем и их пробных решений. Возможно, обнаружение того, что мои результаты были предвосхищены, в особенности Отто Зельцем, стало одной из не очень значимых причин того, что я отошел от психологии.

Отказ от психологии открытия и мышления, которой я посвятил годы, был длительным процессом, высшая точка которого выразилась в следующем озарении. Я обнаружил, что психология ассоциаций – психология Локка, Беркли и Юма – была просто трансляцией аристотелевской субъектно-предикатной логики в психологические термины.

Аристотелевская логика имеет дело с утверждениями типа «люди смертны». Здесь имеются два термина и «копула», которая связывает или ассоциирует их друг с другом. Переведите это в психологические термины и вы получите, что мышление состоит в «ассоциировании» «идей» человека и смертности. Стоит только почитать Локка с этой идеей в голове, и вы увидите, как это происходит: его основной предпосылкой является состоятельность аристотелевской логики, которая используется для описания нашего субъективного, психологического мыслительного процесса. Но субъект-предикатная логика – это очень примитивная вещь. (Ее можно рассматривать как интерпретацию маленького фрагмента Булевой алгебры, неряшливо смешанной с маленьким фрагментом наивной теории множеств.) Невероятно, что кто-то все еще может воспринимать ее как эмпирическую психологию.

Следующий шаг показал мне, что механизм трансляции сомнительной логической доктрины в доктрину якобы эмпирической психологии все еще работает и таит в себе опасности даже для таких выдающихся мыслителей, как Бюхлер. Потому что в «Логике»[102]102
  102 Oswald Külpe, Vorlesungen über Logik, под. ред. Otto Selz (Leipzig: S. Hirzel, 1923).


[Закрыть] Кюльпе, которую Бюлер принимал и высоко ценил, аргументы рассматривались как сложные суждения (что неверно с точки зрения современной науки)[103]103
  103 Похожую ошибку можно обнаружить даже в P rincipia Mathematica Рассела, где он местами не проводит различия между выводом (логической импликацией) и условным утверждением (материальной импликацией). Однако главный пункт – то, что вывод представляет собой упорядоченное множество утверждений – был ясен мне в 1928 году, когда я упомянул его Бюлеру во время моего (публичного) экзамена на докторскую степень. Он очень любезно заметил, что не рассматривал вопрос с этой точки зрения.


[Закрыть]. Как следствие, не могло быть реального различия между суждением и обоснованием. Как дальнейшее следствие, дескриптивная функция языка (которая соответствует «суждениям») и аргументативная функция оказываются одним и тем же; поэтому Бюхлер не смог увидеть то, что их можно так же четко разделить, как и те три функции языка, которые он уже выделил.

Экспрессивную функцию Бюхлера можно отделить от коммуникативной (или сигнальной, или пусковой) функции, потому что животное или человек могут выражать себя даже при отсутствии «приемника» стимула. Экспрессивную и коммуникативную функции в совокупности можно отличить от дескриптивной функции Бюхлера, потому что человек или животное могут передавать (например) страх, не описывая устрашающего объекта. Дескриптивная функция (высшая функция, по Бюхлеру, и свойственная только человеку), как я затем обнаружил, ясно отличима от аргументативной функции, так как существуют языки, – такие, как географические карты, – которые дескриптивны, но не аргументативны[104]104
  104 См. «Предположения и опровержения» [1963(a)], с. 134 и далее.


[Закрыть]. (Это, кстати, делает знакомую аналогию между географическими картами и научными теориями неудачной. Теории являются по существу аргументативными системами суждений: их главная цель состоит в дедуктивном объяснении. Карты не аргументативны. Конечно, всякая теория еще и дескриптивна, как географическая карта, – точно так же, как любой дескриптивный язык коммуникативен, поскольку побуждает людей действовать, а также экспрессивен, поскольку является симптомом «состояния» коммуникатора – коммуникатора, который может быть и компьютером.) Таким образом, это был второй случай, когда ошибка в логике привела к ошибке в психологии, в этом частном случае, психологии лингвистических предрасположений и внутренних и внешних биологических потребностей, которые лежат в основе применения и достижений человеческого языка.

Все это открыло мне приоритет изучения логики над изучением субъективных процессов мышления. И это же заставило меня относиться с крайним подозрением ко многим психологическим теориям, принятым в то время. Например, я пришел к пониманию того, что теория условного рефлекса была ошибочной. Не существует такой вещи, как условный рефлекс. Поведение собак Павлова следовало бы интерпретировать как поиск инвариантов в области добывания еды (области по сути своей очень «пластичной», то есть открытой для исследования методом проб и ошибок) и производство ожиданий или предвосхищений грядущих событий. Можно назвать этот поиск «условным», но в результате процесса обучения формируется не рефлекс, а происходит открытие (быть может, ошибочное) того, чего следует ожидать[105]105
  105 Теперь я нашел сходную аргументацию у Конрада Лоренца: «…изменяемость происходит… только в тех… местах, где встроенные механизмы обучения филогенетически запрограммированы выполнять именно эту функцию». (См. Konrad Lorenz, Evolution and Modification of Behaviour [London: Methuen & Co., 1966] c. 47). Но он, по-видимому, не сделал из этого вывода о том, что теории рефлексологии и условного рефлекса безосновательны: см. особенно там же, с. 66. См. также выше, главу 10 и особенно при-меч. 44. Можно сказать, что главное различие между психологией ассоциаций или теории условного рефлекса, с одной стороны, и открытием методом проб и ошибок, с другой, состоит в том, что первая из них по существу ламаркистская (или «инструктивная»), а вторая – дарвинистская (или «селективная»). См. теперь, например, исследования Мелвина Кона Melvin Cohn, «Reflections on a Discussion with Karl Popper: The Molecular Biology of Expectation», Bulletin of the All-India Institute of Medical Sciences, I, (1967), 8-16, и более поздние работы того же автора. О дарвинизме см. главу 37.


[Закрыть]. Таким образом, даже на первый взгляд эмпирические результаты Павлова, как и рефлексология Бехтерева[106]106
  106 W. von Bechterev, Objektive Psychologie oder Psychoreflxologie (первоначально опубликованная в 1907–1912 гг.); нем. изд. (Leipzig и Berlin: Teubner, 1913); и Allgemeine Grundlagen derReflexologie des Menschen (первоначально опубликованная в 1917 г.) нем. изд. (Leipzig и Vienna: F. Deuticke, 1926); англ. изд. General Principles of Human Reflexology (London: Jarrolds, 1933).


[Закрыть] и большинство современных теорий обучения, оказались в этом свете ошибочной интерпретацией их собственных результатов под влиянием аристотелевской логики; потому что рефлексология и теория условного поведения являются просто трансляцией психологии ассоциаций в термины неврологии.

В 1928 году я представил диссертацию на соискание степени доктора наук, в которой отошел от психологии открытия окончательно, хотя косвенно это было итогом всей моей многолетней работы в области психологии мышления и открытия. Я оставил мою психологическую работу неоконченной; у меня нет даже хорошей копии большей части того, что я написал; а сама диссертация, «О проблемах метода в психологии мышления»[107]107
  107 Название моей (неопубликованной) диссертации было «Zur Methodenfrage der Denkpsychologie» [1928(a)].


[Закрыть], была чем-то вроде скорописи, выполненной в последнюю минуту, первоначально задуманной только как методологическое введение в мою психологическую работу, но теперь указывающей на мой переход в сторону методологии.

К моей диссертации у меня неприятные чувства, я на нее больше даже ни разу не взглянул. У меня также остался неприятный осадок после двух моих «строгих» экзаменов («Rigorosum», «строгость» – так назывались публичные устные экзамены на докторскую степень), одного по истории музыки, а другого по философии и психологии. Бюхлер, который уже экзаменовал меня по психологии, не задал мне ни одного вопроса из этой области, а побуждал меня рассказывать о моих собственных идеях в сфере логики и логики научного знания. Шлик экзаменовал меня главным образом по истории философии, и я так плохо отвечал по Лейбницу, что решил, что провалился. Я едва поверил своим ушам, когда мне сказали, что по обоим экзаменам я получил самую высокую оценку, «einsimmig mit Auszeichnung». Конечно, я почувствовал облегчение и счастье, но прошло еще немало времени, прежде чем я избавился от чувства, что на самом деле я заслуживал двойки.