Текст книги "Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография"

Автор книги: Карл Поппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

30. Споры со Шредингером

В 1947 или 1948 году Шредингер дал мне знать, что он приезжает в Лондон, и я встретился с ним в конюшне одного из его друзей. С тех пор мы поддерживали довольно регулярные контакты путем переписки и личных встреч в Лондоне, а позднее в Дублине, Альпбахе в Тироле и в Вене. В 1960 году я находился в госпитале в Вене, а поскольку он сам был болен и не мог навещать меня, каждый день меня навещала его жена, Анна-Мария Шредингер. Перед моим возвращением в Англию я навестил их у них дома в Пастергассе. Здесь я увидел его в последний раз.

Наши взаимоотношения были довольно бурными. Этому не удивится ни один знавший его человек. Мы жестоко расходились по многим вопросам. Поначалу я считал само собой разумеющимся, что он, так восхищавшийся Больцманом, не станет придерживаться позитивистской эпистемологии, но наш самый жестокий спор вспыхнул, когда я однажды (примерно в 1954 или 1955 году) стал критиковать взгляды Маха, которые теперь обычно называют «нейтральным монизмом», – даже несмотря на то, что мы оба считали эту доктрину, вопреки намерениям Маха, формой идеализма[229]229
  229 Шредингер защищает эту позицию как форму идеализма и панпсихизма во второй части его посмертно изданной книги Mein Weltbild (Wien: Zsolnay, 1961, глава 1, с. 105–114); англ, перевод, Му View of the World (Cambridge: Cambridge University Press, 1964, c. 61–67).


[Закрыть].

Шредингер почерпнул свой идеализм от Шопенгауэра. Но я ожидал, что он видит слабости этой философии – философии, о которой резко высказывался Больцман и против которой выдвинул отличные аргументы, например, Черчилль[230]230
  230 Я имею в виду книгу Winston Churchill, Му Early Life (London, 1930). Аргументы содержатся в главе IX («Обучение в Бангалоре»), то есть, на с. 131 и далее в издании Keystone Library (1934) или Macmillan (1944). Я привел длинную цитату из этого отрывка в разделе 5 главы 2 [1972(a)], см. с. 42–43.


[Закрыть], который никогда не называл себя философом. Я был еще более удивлен, услышав, что Шредингер выражает такие сенсуалистские и позитивистские мнения, как «все наше знание… полностью покоится на непосредственном чувственном восприятии»[231]231
  231 Цитата приводится не по памяти, а из первого абзаца главы 6 книги Erwin Schrödinger, Mind and Matter (Cambridge: Cambridge University Press, 1958), c. 88; а также Erwin Schrödinger, What is Life? & Mind and Matter (Cambridge, Cambridge University Press, 1967; две книги в одном томе в мягкой обложке), с. 166. Взгляды, которые Шредингер защищал в нашей беседе, были очень сходными.


[Закрыть].

Еще одна схватка произошла у нас по поводу моей статьи «Стрела Времени»[232]232
  232 [1956(b)].


[Закрыть], в которой я утверждал существование физических процессов, которые необратимы независимо от того, сопровождаются они ростом энтропии или нет. Типичными примерами этого являются распространение сферической световой волны или процесс (типа взрыва), посылающий частицы в бесконечность (ньютонова пространства). Обратное – когерентное сферическое сокращение волны из бесконечности (или коллапс из бесконечности) – не может происходить не потому, что такая вещь исключается всеобщими законами распространения света или движения, а вследствие физической невозможности реализации начальных условий[233]233
  233 Кстати, замена слова «невозможность» словами «бесконечно малая вероятность» (надо сказать, сомнительная замена) не поменяла бы сути рассматриваемого дела; потому что, хотя энтропия и связана с вероятностью, не всякая ссылка на вероятность вводит энтропию.


[Закрыть].

Шредингер написал несколько интересных статей, пытаясь спасти теорию Больцмана, утверждающую, что направление времени полностью зависит от направления возрастания энтропии (или словесно «определяется» им – но забудем об этом). Он настаивал на том, что эта теория провалилась бы, если бы был найден метод, вроде предложенного мной, с помощью которого мы могли бы определить стрелу времени независимо от возрастания энтропии[234]234
  234 См. Mind and Matter, с. 86; или What is Life? & Mind and Matter, c. 164.


[Закрыть].

До этих пор мы сходились во мнениях. Но когда я попросил указать мне, где я был неправ, он обвинил меня в том, что я бесчувственно пытаюсь оровергнуть самую прекрасную физическую теорию – теорию с глубоким философским смыслом; теорию, на которую не осмелился бы покуситься ни один физик. Для не-физика атака на эту теорию является актом неосмотрительным, если не преступным. Позднее он добавил в книгу «Разум и материя» такой пассаж в скобках: «Это имеет важнейшее следствие для методологии физика. Он не должен вводить ничего, что независимо определяло бы стрелу времени, иначе прекрасное здание Больцмана разрушится»[235]235
  235 Cm. Mind and Matter или What is Life? & Mind and Matter, приведенное выше место. Он использует слова «методология физика», возможно, для того, чтобы дистанцироваться от методологии физической науки, проистекающей от философа.


[Закрыть]. Мне до сих пор кажется, что Шредингер был введен в заблуждение своим энтузиазмом: если физик или кто-нибудь еще способен независимо определить стрелу времени и если из этого следует то, о чем говорил Шредингер (как мне кажется, справедливо), тогда, нравится ему это или нет, он должен признать провал теории Больцмана-Шредингера и основанного на ней аргумента в пользу идеализма. Отказываясь сделать это, Шредингер был неправ – если бы он не нашел какого-нибудь другого выхода. Но он верил в то, что иного выхода нет.

Еще один спор произошел по поводу одного из его тезисов – по-моему, неважного, но он считал его очень важным, – изложенного в его книге «Что есть жизнь?» Это работа гения, особенно короткий раздел «Запись наследственного кода», уже своим названием указывающий на одну из важнейших биологических теорий. Действительно, это чудо-книга: написанная для образованного неспециалиста, она содержит новые и пионерские идеи.

Однако, кроме этого, она содержит, в ответ на главный вопрос «Что есть жизнь?», предположение, которое кажется мне достаточно очевидно ошибочным. В главе 6 есть раздел, начинающийся словами «Что является характерной чертой жизни? Когда мы говорим, что кусок материи является живым?» Шредингер дает ответ на этот вопрос в заглавии следующего раздела: «Он питается «отрицательной энтропией»» [236]236
  236 What is Life? с. 74 и далее.


[Закрыть]. В первом предложении этого раздела говорится: «Живой организм кажется загадочным именно в силу его способности избегать быстрого угасания в инертное состояние ‘равновесия’…» После краткого обсуждения статистической теории энтропии Шредингер задает вопрос: «Как можно было бы выразить в статистических терминах эту удивительную способность живого организма, с помощью которой он откладывает процесс угасания в состояние термодинамического равновесия (смерти)? Мы уже сказали: ‘Он питается отрицательной энтропией’, как бы притягивая поток отрицательной энтропии к себе…»[237]237
  237 Там же, с. 78.


[Закрыть] И он добавляет: «Таким образом, способ, при помощи которого живому организму удается оставаться стационарным на достаточно высоком уровне упорядоченности (= достаточно низком уровне энтропии), на самом деле состоит в постоянном высасывании упорядоченности из окружающей среды»[238]238
  238 Там же, с. 79.


[Закрыть].

Конечно, живые организмы все это делают. Но я не согласился, и до сих пор не соглашаюсь[239]239
  239 См. мои [1967(b) и (h)].


[Закрыть], с тезисом Шредингера, что это является характерной чертой жизни или живых организмов; ибо то же самое верно и для любой паровой машины. На самом деле про всякий масляный обогреватель или всякие пружинные часы можно сказать, что они «постоянно высасывают упорядоченность из окружающей среды». Таким образом, ответ Шредингера на его вопрос не может быть верным: питание отрицательной энтропией не является «характерной чертой жизни».

Я написал о некоторых моих несогласиях со Шредингером, но я нахожусь перед ним в глубочайшем личном долгу: несмотря на все наши ссоры, которые не один раз выглядели как окончательное выяснение отношений, он всегда возвращался, чтобы возобновить наши дискуссии – дискуссии, которые были более интересными и уж точно более волнующими, чем те, что я имел с любым другим физиком. Темы, которые мы обсуждали, были темами, над которыми я пытался работать. И тот факт, что в своей удивительной книге он поднял вопрос «Что есть жизнь?», придал мне мужества задать этот вопрос еще раз для себя (хотя я и старался избегать вопросов формы что-такое).

Оставшуюся часть этой «Автобиографии» я намерен посвятить идеям, а не событиям, хотя там, где это может понадобиться, я буду давать исторические справки. Моя задача здесь состоит в обзоре различных идей и проблем, над которыми я работал в более поздние годы и над которыми продолжаю работать. Как можно будет увидеть, некоторые из них связаны с проблемами, которые я имел великое счастье обсуждать со Шредингером.

31. Объективность и критицизм

Много моей работы в последние годы было посвящено защите объективности, атакам и контратакам на субъективистские позиции.

Начну с того, что сделаю ясным, что я не являюсь бихеви-ористом и моя защита объективности не имеет ничего общего с каким-либо отрицанием «интроспективных методов» в психологии. Я не отрицаю существование субъективного опыта, ментальных состояний, интеллекта и разума; более того, я приписываю им высочайшую важность. Но я полагаю, что наши теории об этом субъективном опыте, о разуме, должны быть столь же объективными, как и любые другие теории. А под объективной я имею в виду теорию, с которой можно спорить, которую можно подвергнуть рациональной критике и, желательно, которую можно проверить – такую, которая не просто апеллирует к нашей субъективной интуиции.

В качестве примера некоторых простых законов, касающихся субъективного опыта, я могу упомянуть оптические иллюзии – такие, как иллюзия Мюллера-Лайера. Интересная оптическая иллюзия была недавно показана мне моим другом Эдгаром Т. Расмуссеном: если качающийся маятник – груз, подвешенный на веревке – наблюдать, поместив возле одного глаза темное стекло, то он кажется в бинокулярном зрении движущимся по горизонтальному кругу, а не в вертикальной плоскости; а если темное стекло поместить у другого глаза, то он кажется движущимся по тому же кругу в противоположном направлении.

Этот опыт может быть проверен с помощью независимых субъектов (которые, кстати, знают и видели, что маятник качается в плоскости). Он также может быть проверен с помощью субъектов, которые обычно (и проверяемо) пользуются только монокулярным зрением: они не видят горизонтального движения.

Эффекты такого типа могут породить множество теорий. Например, что бинокулярное зрение используется нашей центральной системой декодирования для интерпретации расстояний в пространстве и что эти интерпретации иногда могут работать независимо от того, что мы «знаем». Такие интерпретации, по-видимому, играют тонкую биологическую роль. Нет сомнений, что они работают очень хорошо и достаточно бессознательно при обычных условиях, но при необычных – наша система декодирования может быть введена в заблуждение.

Все это наводит на мысль, что наши органы чувств имеют много тонких встроенных в них декодирующих и интерпретирующих приспособлений – то есть адаптаций или теорий. Они не являются «пригодными» теориями (пригодными в смысле, что они с необходимостью навязывают себя всему нашему опыту), а скорее представляют собой предположения, поскольку, особенно в необычных условиях, они могут делать ошибки. Из этого следует, что не существует не проинтерпретированных чувственных данных, чувств или «элементов» в смысле Маха: что бы ни было «данным», оно уже подверглось интерпретации и декодированию.

В этом смысле можно построить объективную теорию субъективного восприятия. Это будет биологическая теория, которая описывает нормальное восприятие не как субъективный источник или субъективный эпистемологический базис нашего субъективного знания, а скорее как объективное достижение живого организма, при помощи которого этот организм решает определенные проблемы адаптации. А эти проблемы могут быть, с точки зрения принимаемых гипотез, специфичными.

Мы увидим, как далек предложенный здесь подход от бихевиоризма. Что же касается субъективизма, то, хотя предложенный здесь подход и может делать своим объектом субъективный опыт (а также субъективный опыт «знания» или «веры»), теории и предположения, с которыми он работает, могут быть совершенно объективными и проверяемыми.

Это всего лишь один пример объективистского подхода, за который я сражался в эпистемологии, квантовой физике, статистической механике, теории вероятности, биологии, психологии и истории[240]240
  240 Cм., например, «Квантовая механика без ‘наблюдателя’» [1967(к)], «Об облаках и часах» [1966(f)] ([1972(a), глава 6); «Существует ли эпистемологическая проблема восприятия?» [1968(e)]; «О теории объективного разума» [1968(г)], «Эпистемология без познающего субъекта» [1968(s)] (соответственно главы 4 и 3 «Объективного знания» [1972(a)]; и «Плюралистский подход к философии истории» [1969(j)].


[Закрыть].

Пожалуй, самым главным в объективистском подходе является его признание (1) объективных проблем, (2) объективных достижений, то есть решений проблем, (3) знания в объективном смысле, (4) критицизма, который предполагает наличие объективного знания в форме лингвистически сформулированных теорий.

(1) Несмотря на то, что проблема может нас тревожить и мы можем страстно желать ее решения, сама по себе проблема является чем-то объективным – как та муха, которая нам надоедает и которую мы хотим прихлопнуть. То, что это объективная проблема, что она имеется в наличии, и та роль, которую она может сыграть в некоторых событиях, являются предположениями (как предположением является и наличие мухи).

(2) Решение проблемы, обычно достигаемое методом проб и ошибок, является достижением, успехом, в объективном смысле. То, что нечто является достижением, представляет собой предположение, и, возможно, спорное предположение. Аргументация должна относиться к (предполагаемой) проблеме, поскольку достижение или успех, как и решение, всегда соотносятся с проблемой.

(3) Мы должны отличать достижения или решения в объективном смысле от субъективного чувства достижения, знания или веры. Любое достижение может считаться решением проблемы, а потому и, в обобщенном смысле, теорией; и, будучи таковым, оно принадлежит миру знания в объективном смысле – который, строго говоря, является миром проблем, их пробных решений и их критического рассмотрения. Геометрические и физические теории, например, принадлежат этому миру в объективном смысле («миру 3»). Как правило, они являются предположениями на различных стадиях их критического обсуждения.

(4) Можно сказать, что критицизм продолжает дело естественного отбора на не-генетическом (экзосоматическом) уровне: он предполагает существование объективного знания в виде сформулированных теорий.

Таким образом, осознанный критицизм становится возможным только в языке. В этом, я предполагаю, состоит главная причина важности языка; и я предполагаю, что именно язык является причиной особенности человека (в том числе и его достижений в не-лингвистических искусствах, таких как музыка).

32. Индукция, дедукция, объективная истина

Пожалуй, здесь есть необходимость сказать несколько слов о мифе индукции и некоторых моих аргументах против нее. А поскольку в настоящее время самые модные формы этого мифа связывают индукцию с неприемлемой субъективистской философией дедукции, я должен немного рассказать об объективной теории дедуктивного вывода и об объективной теории истины.

Первоначально я не собирался разъяснять теорию объективной истины Тарского в этой «Автобиографии»; но, коснувшись ее кратко в главе 20, я случайно натолкнулся на свидетельство, что некоторые логики понимают ее не в том духе, в каком, по моему мнению, ее следует понимать. А поскольку для понимания фундаментального различия между дедуктивным и мифическим индуктивным выводами требуется знание теории, я вкратце дам здесь ее разъяснение. Я начну со следующей проблемы.

Как мы можем понять, что конкретно означает, когда люди говорят, что утверждение (или «осмысленное утверждение, как называет его Тарский)[241]241
  241 Тарского часто критиковали за то, что он приписывает истинность предложениям: предложение, говорили критики, является строкой из слов, не имеющей смысла; поэтому оно не может быть истинным. Однако Тарский говорит об «осмысленных предложениях», и поэтому такая критика, как и большая часть философской критики, является не только негодной, но и просто безответственной. См. Logic, Semantics, Metamathematics, с. 178 (Определение 12) и с. 156, примеч. 1 (см. примеч. 188 выше); а также мои комментарии в [1955(d)] (теперь Добавление к главе 9 моих [1972(a)] и [1959(a)], [1966(e)] и позднейшие издания, примеч. *1 к разделу 84.


[Закрыть] соответствует фактам? В самом деле, может показаться, что, если мы не примем что-нибудь вроде изобразительной теории языка (как поступил Витгенштейн в «Трактате»), то мы не сможем говорить ни о чем таком, как соответствие утверждения факту. Но изобразительная теория безнадежно и чудовищно ошибочна, и поэтому можно подумать, что не существует никаких перспектив объяснения соответствия утверждения факту.

Можно сказать, что в этом заключается фундаментальная проблема так называемой «теории истины как соответствия», то есть теории, которая объясняет истину соответствием фактам. Можно понять, что эта трудность вызвала у философов подозрение, что теория соответствия неверна или – еще хуже – бессмысленна. Философское достижение Тарского в этой области, по-моему, состоит в том, что он опрокинул это решение. Он сделал это очень просто, рассудив, что теория, которая имеет дело с любыми взаимоотношениями между утверждениями и фактами, должна быть способной говорить (а) об утверждениях и (Ь) о фактах. Для того, чтобы мочь говорить об утверждениях, она должна использовать имена утверждений, описания утверждений и, возможно, такие слова, как «утверждение»; то есть эта теория должна быть сформулирована в метаязыке – в языке, на котором можно говорить о языке. А для того, чтобы мочь говорить о фактах и о предполагаемых фактах, она должна использовать имена фактов, или описания фактов и, возможно, такие слова, как «факт». Как только у нас появляется метаязык – язык, на котором можно говорить и об утверждениях, и о фактах, – мы можем с легкостью делать заявления о соответствии между утверждением и фактом, поскольку мы можем сказать:

Утверждение на немецком языке, состоящее из трех слов, «Gras», «ist» и «grün», в этом порядке, соответствует фактам, если и только если трава зелена.

В первой части этой формулы дается описание немецкого утверждения (описание дается на английском языке, который служит в качестве нашего метаязыка, и частично состоит в цитировании немецких слов); а вторая часть содержит описание (также на английском языке) (предполагаемого) факта, (возможного) состояния дел. А полностью утверждение делает заявление о соответствии. В более общем виде мы можем изложить это так. Пусть «X» является сокращением некоторого английского имени или некоторого английского описания утверждения, принадлежащего языку L, а «х» указывает на перевод X на английский язык (который служит в качестве метаязыка L); тогда мы можем сказать (на английском языке, то есть в метаязыке L): (+) Утверждение X в языке L соответствует фактам, если и только если х.

Таким образом, существует возможность, даже тривиальная возможность, говорить в подходящем метаязыке о соответствии между утверждениями (предпосылками) и фактами. Так решается головоломка: соответствие не подразумевает наличия структурного сходства между утверждением и фактом или чего-нибудь вроде отношения между картиной и нарисованной сценой. Потому что когда у нас есть подходящий метаязык, с помощью (+) легко объяснить, что мы имеем в виду под соответствием фактам.

Объяснив таким образом идею соответствия фактам, мы теперь можем заменить выражение «соответствует фактам» выражением «истинно (в L)». Обратите внимание, что выражение «истинно» является метаязыковым предикатом, применяемым к утверждениям. Он ставится перед метаязыковыми именами утверждений – например, именами цитат, – а потому его легко отличить от фраз типа «истинно, что». Например, фраза «Истинно, что снег красный» не содержит метаязыкового предиката утверждений; «истинно, что» принадлежит тому же языку, что и «снег красный», а не метаязыку этого языка. Неожиданная тривиальность результата Тарского, по-видимому, является одной из причин, почему его трудно понять. С другой стороны, такая тривиальность могла бы быть вполне ожидаемой, если бы мы учли, что, в конце концов, каждый понимает, что означает «истина», до тех пор, пока не начинает (ошибочно) рассуждать о ней.

Наиболее важное применение теория соответствия находит не в частных утверждениях типа «трава красная» или «трава зеленая», а в описании общих логических ситуаций. Например, мы можем захотеть сказать что-нибудь вроде следующего. Если схема вывода правильна, то тогда, если посылки истинны, то заключение должно быть истинным; то есть истинность посылок (если все они верны) неизменно транслируется заключению; а ложность заключения (если оно ложно) неизменно транслируется ложностью по крайней мере одной из посылок. (Я назвал эти законы соответственно «законом трансляции истинности» и «законом ретрансляции ложности».)

Эти законы являются фундаментальными для теории дедукции, и использование здесь слов «истина» и «истинность» (которые взаимозаменимы с выражениями «соответствие фактам» и «соответствующий фактам»), очевидно, является далеко не избыточным.

Теория истины как соответствия, спасенная Тарским, рассматривает истину как объективное явление – как свойство теорий, а не опыт, веру или что-нибудь субъективное вроде этого. Она также является абсолютной, а не относительной к некоторому множеству предпосылок (или представлений), так как вопрос, истинны ли данные предпосылки, может быть задан о любом их множестве.

Теперь я обращаюсь к дедукции. Дедуктивная схема вывода может быть названа верной, если и только если она неизменно транслирует истинность от посылок к заключению, иначе говоря, если и только если все выводы одной логической формы транслируют истинность. Еще это можно разъяснить, сказав: дедуктивная схема вывода верна, если и только если не существует контрпримера. Под контрпримером здесь имеется в виду вывод той же формы с истинными посылками и ложным заключением. Например:

Все люди смертны. Сократ смертен… Сократ человек.

Пусть «Сократ» здесь будет кличкой собаки. Тогда посылки будут истинны, а заключение – ложным. Таким образом, здесь в наличии имеется контрпример, и схема вывода неверна.

Таким образом, дедуктивная схема вывода является, как и истина, объективной и даже абсолютной. Объективность, конечно, не означает, что мы всегда можем установить, истинно данное утверждение или нет. Точно так же мы не всегда можем удостовериться, верна ли данная схема вывода. Если мы соглашаемся использовать термин «истинный» только в объективном смысле, то имеется много утверждений, истинность которых мы можем доказать; но у нас не может быть всеобщего критерия истины. Если бы у нас был такой критерий, то мы были бы всезнающими, по крайней мере, потенциально, но это не так. В соответствии с результатами Геделя и Тарского у нас нет даже всеобщего критерия истинности утверждений арифметики, хотя мы, конечно, знаем бесконечное множество истинных арифметических утверждений. Сходным образом мы можем согласиться использовать термин «верная схема вывода» в объективном смысле, и в этом случае мы сможем доказать, что многие схемы вывода являются верными (то есть что они безупречно транслируют истинность); но у нас нет всеобщего критерия верности – даже если мы ограничимся чисто арифметическими утверждениями. Вследствие этого у нас нет и всеобщего критерия для решения вопроса, следует некоторое данное арифметическое утверждение из аксиом арифметики или нет. Тем не менее, мы можем описать бесконечное множество правил вывода (многих степеней сложности), верность которых мы можем доказать, то есть доказать не-существование их контрпримеров. Таким образом, нельзя говорить, что дедуктивный вывод основан на интуиции. Следует отметить, что, если бы мы не устанавливали верность схем вывода, то нам пришлось бы руководствоваться догадками – то есть интуицией; без интуиции обойтись нельзя, но она очень часто сбивает нас с правильного пути. (Это очевидно; из истории науки нам известно, что плохих теорий было гораздо больше, чем хороших.) А интуитивное мышление – это совершенно иная вещь, чем апелляция к интуиции вместо аргументации.

Как я часто говорил на своих лекциях, такие вещи, как интуиция или чувство самоочевидности чего-либо, возможно, частично объясняются истинностью или верностью, но никогда наоборот. Ни одно утверждение не является истинным, и ни одна схема вывода – верной только потому, что мы чувствуем (каким бы сильным ни было это чувство), что это так. Можно согласиться, конечно, что наш интеллект или наши способности разумения или суждения (как бы их ни называли) подогнаны так, что, при нормальных обстоятельствах мы принимаем, считаем или верим в то, что истинно. Это происходит, без сомнения, главным образом потому, что мы имеем встроенные предрасположенности критической проверки положения дел. Однако оптические иллюзии, если взять относительно несложный пример, показывают, что нам не следует слишком полагаться на интуицию, даже если она принимает почти принудительную форму.

То, что мы можем объяснить такие субъективные чувства или интуицию как результат встречи с истиной или верностью, или как результат завершения некоторых из наших нормальных проверок, не позволяет нам переворачивать вопрос с ног на голову и говорить: это утверждение истинно или этот вывод верен, потому что я верю в них, или потому что я принужден поверить в них, или потому что они самоочевидны, или потому что обратное немыслимо. Тем не менее на протяжении сотен лет такого рода разговоры служили субъективистским философам вместо аргументации.

До сих пор широко распространено мнение, что в логике мы должны опираться на интуицию, потому что, приводя аргументы за или против правил дедукции, мы не выходим из порочного круга: ведь всякая аргументация предполагает логику. Разумеется, все аргументы используют логику и, если вам нравится, «предполагают» ее, хотя против такого взгляда на вещи может быть много чего сказано. Однако дело в том, что мы можем установить верность некоторых правил вывода, не пользуясь ими[242]242
  242 Это верно даже по отношению к некоторым очень простым правилам, правилам, которые отвергались некоторыми философами (в особенности Дж. Муром) из интуитивных соображений; вот самое простое из этих правил: из любого утверждения а мы можем правильно дедуктивно вывести само а. Невозможность построения контрпримера здесь может быть показана очень просто. Принимать или не принимать этот аргумент – личное дело каждого. Если он не принимает его, он просто ошибается. См. также мою [1947(a)].


[Закрыть]. В общем, дедукция и верность дедуктивных выводов являются объективными, как и объективная истина. Интуиция или чувство веры или принуждения, возможно, иногда возникают как следствие того, что определенные выводы верны; но верность объективна, и ее нельзя объяснить ни в психологических, ни в бихевиористских, ни в прагматических терминах.

Я часто выражал этот подход словами: «Я не философ верований». Действительно, вера почти не имеет значения для теории истины, или дедукции, или «знания» в объективном смысле. Так называемое «истинное верование» – это верование в теорию, которая истинна; а вопрос, истинна она или нет, есть вопрос не веры, а факта. Сходным образом, «рациональное верование», если такая вещь существует, состоит в предпочтении того, что предпочтительно в свете критической аргументации. Поэтому это опять-таки не вопрос веры, а вопрос аргументации и объективного состояния процесса критического обсуждения[243]243
  243 Я говорил похожие вещие много раз, начиная с [1934(b)], разделы 27 и 29, и [1947(a)] – см., например [1968(a)]; ([1972(a)], глава 3); и я выдвигал идею, что то, что я назвал «степенью подкрепления гипотезы h в свете проверок или свидетельств е», можно интерпретировать как концентрированный отчет о прошедшем критическом обсуждении гипотезы h в свете проверок е. (См. примеч. 156-58 к разделу 20 выше, а также текст.) Таким образом, я писал, например, в «Логике научного открытия» [1959(a)], с. 414: «…C(h,e) можно адекватно интерпретировать как степень подкрепления h – или рациональности нашей веры в Л, в свете проверок, – только если е состоит из отчетов о результатах подлинных попыток опровергнуть Л…» Иначе говоря, только отчеты о подлинно критическом обсуждении можно считать определяющими, пусть даже частично, степень рациональности (нашей веры в Л). В процитированном отрывке (в отличие от моей терминологии здесь в тексте) я использовал слова «степень рациональности нашей веры», что даже яснее, чем «рациональная вера»; см. также там же, с. 407, где я объясняю это и, как мне кажется, формулирую мой объективистский подход достаточно ясно (как я до тошноты это делал повсюду). Тем не менее этот отрывок был реконструирован (профессором Лакатошом, I. Lakatos, «Changes in the Problem of Inductive Logic» в сборнике Problem of Inductive Logic, ed. by Lakatos, примеч. 6 нас. 412 и далее [см. примеч. 41 выше]) как симптом непрочности моего объективизма и указание на то, что я предрасположен к субъективистскому вероотступничеству. Интересно, как будут реконструированы мои нынешние замечания о незначимости верований.


[Закрыть].

Что же касается индукции (или индуктивной логики, или индуктивного поведения, или обучения путем индукции или повторения или «инструктирования»), то я, вместе с Юмом, заявляю, что такой вещи не существует. Если я прав, то это, конечно, решает проблему индукции[244]244
  244 См. особенно мою [1971(i)], теперь глава 1 в [1972(a)].


[Закрыть]. (Остаются другие проблемы, которые также могут быть названы проблемами индукции – такие как вопрос, будет ли будущее похоже на прошлое. Но и эта, по-моему, далеко не волнующая проблема тоже может быть решена: будущее будет частично похоже на прошлое, а частично совсем на него не похоже.)

В чем в наше время состоит самый модный ответ Юму? В том, что индукция, конечно, не «верна», потому что слово «верна» означает «дедуктивно верна»; поэтому неверность (в дедуктивном смысле) индуктивных аргументов не составляет никакой проблемы: есть дедуктивный способ мышления, и есть индуктивный способ мышления; и хотя они имеют много общего между собой – и тот и другой состоят из рассуждений в соответствии с хорошо испытанными, привычными и достаточно интуитивными правилами, – они имеют и много различий[245]245
  245 То, что я назвал «модной» точкой зрения, может быть прослежено вплоть до Дж. С. Милля. Современные формулировки см. в Р. F. Strawson Introduction to Logical Theory (London: Methuen & Co., 1952; New York: John Wiley & Sons, 1952), c. 249 и далее; Nelson Goodman, Fact, Fiction, and Forecast (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1955), c. 63–66; и Rudolf Carnap, «Inductive Logic and Inductive Intuition», в сборнике Problems of Inductive Logic, ed. by Lakatos, c. 258–267, особенно c. 265 (см. примеч. 41 выше).


[Закрыть].

То общее, что, как предполагают, имеют между собой индукция и дедукция, может быть выражено следующим образом. Верность дедуктивной схемы вывода не может быть доказана, так как это было бы доказательство логики логикой, то есть порочным кругом. Однако, говорят сторонники этой точки зрения, такая круговая аргументация на самом деле может прояснять наши идеи и укреплять нашу веру. То же самое можно сказать и об индукции. Индукция может не поддаваться индуктивному обоснованию, но индуктивные рассуждения об индукции могут быть полезными и плодотворными, а возможно, и необходимыми[246]246
  246 Мне кажется, что в такой словесной форме аргументация Карнапа изложена тщательнее; см. Carnap «Inductive Logic and Inductive Intuition», с. 265, отрывок, начинающийся словами: «Мне кажется, что апелляция к индуктивному мышлению при защите индуктивного мышления не только допустима, но и обязательна.»


[Закрыть]. Более того, и теория дедукции, и теория индукции могут апеллировать к таким вещам, как интуиция, привычка или соглашение; а иногда они и обязаны это делать.

В качестве критики этой точки зрения я повторю то, что сказал ранее в этом разделе: дедуктивная схема вывода верна, если не существует контрпримера. Поэтому в нашем распоряжении имеется объективный метод критической проверки: для любого предлагаемого правила дедукции мы можем попытаться построить контрпример. Если мы в этом преуспеем, то вывод, или правило вывода, является неверным независимо от того, придерживается его интуитивно кто-нибудь, или даже все, или нет. (Брауэр думал, что он сделал именно это – что он нашел контрпример для косвенных доказательств, – пояснив, что их ошибочно считали верными только потому, что существуют лишь бесконечные их контрпримеры, так что косвенные доказательства верны для всех конечных случаев.) Поскольку в нашем распоряжении имеются объективные проверки и объективные доказательства, психологические соображения, субъективные убеждения, привычки и соглашения не имеют никакого отношения к делу.

А как же обстоит дело в отношении индукции? Когда индуктивный метод индуктивно «неразумен» (чтобы не использовать снова слово «неверен»)? Ответ предлагается только один: когда он приводит к частым практическим ошибкам в индуктивном поведении. Но я утверждаю, что любое правило индуктивного вывода, когда-либо и кем-либо предложенное, всегда будет приводить к таким частым ошибкам.

Суть здесь в том, что никогда не было предложено ни одного правила индуктивного вывода – вывода, приводящего к теориям и универсальным законам, – которое можно было бы принять всерьез хотя бы на минуту. Карнап, по-видимому, согласен с этим, так как он пишет[247]247
  247 Там же, с. 311.


[Закрыть]: «Кстати, Поппер находит интересным, что в моей лекции я даю пример дедуктивного вывода и ни одного примера индуктивного вывода. Поскольку моя концепция вероятностного (индуктивного) рассуждения по сути состоит не в построении таких выводов, а скорее в приписывании вероятностей, он должен был вместо этого потребовать привести примеры принципов приписывания вероятностей. И это требование, не прозвучавшее, но разумное, я предвидел и удовлетворю».

Однако Карнап развил лишь систему, приписывающую нулевую вероятность всем универсальным законам[248]248
  248 О «подтверждении примером» Карнапа см. мою «Предположения и опровержения» [1963(a)], с. 282 и далее. То, что Карнап называет «подтверждением примером» закона (универсальной гипотезы) фактически равняется степени подтверждения (или вероятности) следующего примера закона; а она приближается к 1/2 или 0,99, если относительная частота благоприятных примеров приближается к 1/2 или 0,99, соответственно. Следовательно, закон, опровергаемый каждым вторым примером (или каждым сотым примером), имеет степень подтверждения примером, приближающуюся к 1/2 или 0,99, что абсурдно. Я разъяснял это сначала в [1934(b)], с. 191, а затем в [1959(a)], с. 257, задолго до того, как Карнап задумался о подтверждении примером, обсуждая различные возможности приписывания «вероятности» гипотезе; и там я сказал, что это следствие является «опустошительным» для идеи вероятности. Я озадачен ответом на это Карнапа в книге Lakatos, ed., Problem of Inductive Logic, c. 309 и далее (см. примеч. 41 выше). Там Карнап говорит о подтверждении примером, что его численное значение «является… важной характеристикой закона. В примере Поппера, закон, которому в среднем удовлетворяет половина примеров, имеет, согласно моему определению, вероятность не 1/2, как ошибочно полагает Поппер, а 0». Однако, несмотря на обстоятельство, что Карнап и я оба называем «вероятностью 0», также имеет место и то, что Карнап называет «подтверждением примером», равным 1/2, а это и было темой дискуссии (даже несмотря на то, что в 1934 году, критикуя функцию, которую Карнап позднее назвал «подтверждением примером», я использовал термин «вероятность»).


[Закрыть]: и хотя Хинтик-ка (и другие) с тех пор развили системы, приписывающие универсальным утверждениям вероятности, отличные от нуля, нет сомнений, что применимость этих систем существенно ограничена очень бедными языками, в которых не могут быть сформулированы даже примитивные естественнонаучные теории. Более того, они ограничены случаями, когда в любой момент времени в наличии имеется лишь конечное число теорий[249]249
  249 Я выражаю признательность Дэвиду Миллеру за то, что он обратил мое внимание на эту особенность всех систем Хинтикки. Первой статьей Яаакко Хинтикки на эту тему была «Towards а Theory of Inductive Generalization», в сборнике Logic, Methodology and Philosophy of Science, ed. By Yehoshua Bar-Hillel (Amsterdam: North-Holland Publishing Co., 1964), том II, c. 274–288. Полные ссылки можно найти в книге Risto Hilpinen, «Rules of Acceptance and Inductive Logic», Acta Philosophica Fennica, 21, (1968).


[Закрыть]. (Но это не мешает этим системам быть пугающе сложными.) В любом случае, мне кажется, что универсальным законам – которых на практике всегда бесконечно много – следует всегда приписывать нулевую «вероятность» (в смысле исчисления вероятностей), хотя их степень подкрепления может быть больше нуля. И если мы примем новую систему – систему, которая приписывает некоторым законам вероятность, скажем, 0,7 – что мы тогда выиграем? Говорит ли нам это, что закон имеет хорошую или плохую индуктивную поддержку? Никоим образом; все, о чем это говорит, состоит в том, что, в соответствии с некоей (большей частью произвольной) новой системой – неважно какой – мы должны верить в закон со степенью веры, равной 0,7, если мы хотим, чтобы наше чувство веры соответствовало этой системе. Какие различия проводит такая система, и если она проводит различия, то как ее критиковать – что она исключает, и почему ее следует предпочесть моим и Карнапа аргументам в пользу приписывания нулевой вероятности универсальным законам – трудно сказать[250]250
  250 В соответствии с воззрениями Карнапа приблизительно в 1949–1956 гг. (по крайней мере), индуктивная логика является аналитически истинной. Но если это так, то я не могу понять, каким образом якобы рациональная степень веры может претерпеть такие радикальные изменения от 0 (сильнейшее недоверие) до 0,7 (среднее доверие). Согласно последним теориям Карнапа, «индуктивная интуиция» выступает в качестве третейского судьи. Я уже приводил доводы, которые показывают, насколько безответственен и предвзят этот судья; см. мою [1968(i)], особенно с. 297–303.


[Закрыть].

Разумных правил индуктивного вывода не существует. (По-видимому, это было понято индуктивистом Нельсоном Гудменом)[251]251
  251 Ср. Fact, Fiction and Forecast, с. 65 (см. примеч. 228 выше).


[Закрыть]. Лучшее правило, которое я сумел выжать из всего моего знакомства с индуктивистской литературой, выглядит так: «Будущее, похоже, будет не очень отличаться от прошлого».