Текст книги "Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография"

Автор книги: Карл Поппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

21. Приближение войны: еврейский вопрос

Как раз в июле 1927-го, после большой бойни в Вене, описанной ранее, я начал опасаться худшего: что демократические бастионы Центральной Европы падут и тоталитарная Германия начнет новую войну. Около 1929 года я осознал, что среди западных политиков только Черчилль, тогда аутсайдер, которого никто не принимал всерьез, понимал опасность, исходящую от Германии. Тогда я думал, что война начнется через несколько лет. Я ошибался: все развивалось гораздо медленнее, чем я полагал, принимая во внимание логику ситуации.

Конечно, я был паникером. Однако, по сути, я оценивал ситуацию правильно. Я понимал, что социал-демократы (единственная остававшаяся политическая партия с сильной демократической составляющей) были не в силах противостоять тоталитарным партиям в Австрии и Германии. Начиная с 1929 года, я ожидал восхождения Гитлера; я ожидал в той или иной форме аннексии Австрии Гитлером, и я ожидал войну против Запада. («Война против Запада» – это название превосходной книги Орела Колнаи). Значительную роль в этих ожиданиях играла моя оценка еврейской проблемы.

Оба моих родителя родились в иудейской вере, но были крещены в протестантской (лютеранской) церкви до рождения их детей. После долгих размышлений мой отец решил, что жизнь в преобладающем христианском обществе накладывала на него обязательства как можно меньше раздражать окружающих и попытаться ассимилироваться с ними. Однако это означало оскорбление организованного иудаизма. Это также означало навешивание на себя ярлыка труса, боящегося антисемитизма. Все это было понятно. Но ответ состоял в том, что антисемитизм был злом, которого следовало бояться как евреям, так и неевреям, и что задача всех людей еврейского происхождения состояла в том, чтобы не провоцировать его; более того, многие евреи смешивались с населением: ассимиляция работала. Следует отметить, что люди, презираемые за их расовое происхождение, иногда реагируют на это, утверждая, что они им гордятся. Но расовая гордость не только неумна, но и порочна, даже если она провоцируется расовой ненавистью. Всякий национализм или расизм порочен, и еврейский национализм не составляет здесь исключения.

Я полагаю, что до Первой мировой войны Австрия и даже Германия обращались с евреями довольно хорошо. Им были предоставлены почти все права, хотя и существовал ряд барьеров, установленных традицией, особенно в армии. Без сомнения, в совершенном обществе с ними обращались бы как с равными во всех отношениях. И все же мне кажется, что с евреями обращались настолько хорошо, насколько это можно было ожидать. Член еврейской семьи, обращенный в римско-католическую церковь, смог даже стать архиепископом (архиепископ Кон из Ольмюца); хотя из-за интриг, вызванных народным антисемитизмом, он был вынужден оставить это кресло в 1903 году. Доля евреев или мужчин еврейского происхождения среди профессоров университета, врачей и юристов была очень высока, и открытое неприятие этого проявилось только после Первой мировой войны. Крещеные евреи могли дойти до высших постов и на гражданской службе.

Журналистика была одной из профессий, привлекавших многих евреев, и часть из них не очень стремилась к повышению профессиональных стандартов. Тот род сенсационной журналистики, который некоторые из них представляли, в течение многих лет подвергался критике – в основном другими евреями, например, Карлом Краусом, который встал на защиту цивилизованных стандартов. Пыль, поднятая этими ссорами, не добавляла популярности их участникам. Среди вождей социал-демократической партии также были известные евреи, а поскольку в качестве вождей они становились объектами злобных нападок, это усиливало растущее напряжение.

Конечно, здесь была проблема. Многие евреи заметно отличались от «автохтонного» населения. Бедных евреев было гораздо больше, чем богатых; но некоторые из богатых были типичными нуворишами.

Кстати, в то время как в Англии антисемитизм связывается с идеей, что евреи являются (или когда-то были) «ростовщиками» – как в «Венецианском купце», у Диккенса или Троллопа, – я никогда не слышал подобных заявлений в Австрии, по крайней мере до прихода нацистов. Было несколько еврейских банкиров, как, например, австрийские Ротшильды, но я никогда не слышал предположения, что они каким-то образом давали ссуды частным лицам, о чем можно прочитать в английских романах.

В Австрии антисемитизм был выражением неприязни к тем, кто считался чужаком; это чувство эксплуатировалось не только Немецкой Националистической партией Австрии, но и Римской Католической партией. И что характерно, это позорное неприятие чужестранцев (чувство, по-видимому, почти универсальное) разделялось многими семьями еврейского происхождения. Во время Первой мировой войны в Вену хлынул поток беженцев еврейского происхождения из частей старой Австрийской империи, которые теперь были захвачены Россией. Эти «восточные евреи», как их называли, прибыли прямо из настоящих гетто[176]176
  176 Я прочитал две или три (очень интересные) книги о жизни в гетто, в особенности книгу Леопольда Инфельда «Поиск. Эволюция одного ученого». – Leopold Infeld, Quest. The Evolution of a Scientist (London: Victor Gollancz, 1941).


[Закрыть], и они были отвергнуты евреями, которые осели в Вене: ассимилированными евреями, многими ортодоксальными евреями и даже сионистами, которые стыдились таких бедных родственников.

Юридически ситуация улучшилась с распадом Австрийской империи и окончанием Первой мировой войны; но как мог бы предсказать любой хоть немного здравомыслящий человек, она ухудшилась социально: многие евреи, почувствовав, что свобода и полное равенство наконец воплотились в реальность, по понятным, но недальновидным мотивам пошли в политику и журналистику. Многие из них делали это с наилучшими побуждениями; но приток евреев в левые партии способствовал падению этих партий. Казалось достаточно очевидным, что в обстановке скрытого народного антисемитизма лучшее, что хороший социалист еврейского происхождения мог сделать для своей партии – это попытаться не играть никакой роли в ней. Странно, что, по-видимому, очень немногие думали об этом очевидном правиле.

В результате борьба между правыми и левыми, которая с самого начала приобрела характер холодной гражданской войны, велась правыми все более и более под флагом антисемитизма. В университете часто проводились антисемитские сходки и звучали протесты против засилья евреев в профессорской среде. Стать университетским преподавателем для какого-нибудь лица еврейского происхождения было уже невозможно. А соперничающие партии правых старались превзойти друг друга в своей враждебности к евреям.

Другие объяснения того, почему я считал неизбежным поражение социал-демократической партии по крайней мере после 1929 года, можно найти в некоторых сносках к моему «Открытому обществу» [177]177
  177 Cp. [1945(c)] и позднейшие издания, глава 18, примеч. 22; глава 19, примеч. 35–40 и текст; глава 20, примеч. 44 и текст.


[Закрыть]. По сути они были связаны с марксизмом – в особенности с политикой (сформулированной Энгельсом) применения силы, по крайней мере в качестве угрозы. Угроза насилия дала полиции повод в июле 1927 года расстрелять в Вене множество мирных и безоружных рабочих социал-демократов и прохожих. Моя жена и я (мы еще не были женаты) стали потрясенными свидетелями этой сцены. Мне стало ясно, что политика социал-демократических вождей, хотя и проводимая с благими намерениями, была безответственной и самоубийственной. (Кстати, я обнаружил, что Фриц Адлер – сын первоклассного вождя венских социал-демократов, друг Эйнштейна и переводчик Дюгема, – когда я встретил его в июле 1927 года, через несколько дней после бойни, был того же мнения.) Однако должно было пройти еще шесть лет, прежде чем окончательное самоубийство социал-демократической партии положило конец демократии в Австрии.

22. Эмиграция: Англия и Новая Зеландия

Моя Logik der Forschung оказалась на удивление успешной и далеко за пределами Вены. Она получила больше откликов, на большем количестве языков и более исчерпывающих обзоров, чем вышедшая двадцать пятьлетспустя английская версия «Логики научного открытия». В результате я получил много писем из разных стран и множество приглашений прочитать лекции, в том числе от профессора Сюзаны Стеббинг из лондонского Бедфорд колледжа. Я прибыл в Англию летом 1935 года и прочитал в Бедфорд колледже две лекции. Меня пригласили рассказать о моих собственных идеях, но я был так глубоко потрясен идеями Тарского, тогда совершенно неизвестного в Англии, что я выбрал вместо этого их в качестве моей темы. Первая лекция называлась «Синтаксис и семантика» (семантика Тарского), а вторая касалась теории истины Тарского. Мне кажется, что по этому случаю я впервые пробудил интерес профессора Джозефа Генри Вуджера, биолога и философа биологии, к работам Тарского[178]178
  178 См. John R. Gregg, F. T. C. Harris, eds., Form and Strategy in Science. Studies Dedicated to Joseph Henry Woodger (Dordrecht: D. Reidel, 1964), c. 4.


[Закрыть]. Всего в 1935–1936 годах я сделал два продолжительных визита в Англию с коротким пребыванием в Вене между ними. В моей школе я взял отпуск без сохранения содержания, а моя жена продолжала преподавать и зарабатывать на жизнь.

Во время этих визитов я прочитал не только две этих лекции в Бедфорд колледже, но и три лекции в Империал колледже по приглашению Гаймана Леви, профессора математики Империал колледжа; я прочитал две статьи в Кембридже (где присутствовали Дж. Э. Мур и во втором случае К. X. Лэнгфорд, американский философ, который оказался блестящим дискутантом) и одну в Оксфорде, где Альфред Айер ранее представил меня Исайе Берлину и Гилберту Райлу. Кроме того, я прочитал статью на тему «Нищеты историцизма» на семинаре профессора Хайека в Лондонской школе экономики и политической науки (ЛШЭ). Несмотря на то, что Хайек приехал из Вены, где он был профессором и директором Института исследования товарной конъюнктуры (Konjunkturforschung), впервые мы повстречались в ЛШЭ[179]179
  179 Много лет спустя Хайек рассказал мне, что его внимание к Logik der Forschung привлек в 1935 году Готфрид фон Хаберлер (позднее преподаватель в Гарварде).


[Закрыть]. На семинаре присутствовали Лайонел Роббинс (ныне лорд Роббинс) и Эрнст Гомбрих, историк искусства. Много лет спустя Г. Л. С. Шекль, экономист, рассказал мне, что он тоже присутствовал на том семинаре.

В Оксфорде я встретил Шредингера и подолгу беседовал с ним. Он был очень несчастен в Оксфорде. Он приехал сюда из Берлина, где он возглавлял семинар, который, наверное, был уникальным в истории науки: среди его постоянных членов были Эйнштейн, фон Лау, Планк и Нернст. В Оксфорде его приняли очень гостеприимно. Он, конечно, не мог здесь ожидать повторения семинара гигантов, но ему очень недоставало наличия страстного интереса к теоретической физике со стороны как студентов, так и преподавателей. Мы обсудили мою статистическую интерпретацию формул неопределенности Гейзенберга. Он проявил к ней интерес, но оставался скептиком, даже в отношении статуса квантовой механики. Он дал мне несколько оттисков статей, в которых он выражал сомнение в копенгагенской интерпретации; хорошо известно, что он так и не примирился с ней – то есть с «дополнительностью» Бора. Шредингер упомянул, что он может вернуться в Австрию. Я пытался разубедить его, потому что он не делал тайны из своих антинацистских настроений, когда уезжал из Германии, и это могло повредить ему, если нацисты придут к власти в Австрии. Но поздней осенью 1936 года он все же вернулся. В Граце открылась вакантная позиция, и Ганс Тирринг, профессор теоретической физики в Вене, захотел оставить свой венский пост и перебраться в Грац, так что Шредингер мог занять место Тирринга в Вене. Но Шредингер ничего такого не сделал; он сам поехал в Грац, где и оставался около полутора лет. После вторжения Гитлера в Австрию Шредингер и его жена Анна-Мария едва успели сбежать. Они выехали на машине в место неподалеку от итальянской границы, где бросили машину. Имея при себе только ручной багаж, они пересекли границу. Из Рима, куда они прибыли практически без гроша, они сумели дозвониться до Де Валеры, ирландского премьер-министра (и математика), который тогда находился в Женеве, и он предложил им встретиться там. На итало-швейцарской границе они показались подозрительными итальянским пограничникам, так как не имели почти никакого багажа, а в деньгах у них был всего эквивалент менее одного фунта. Их сняли с поезда, и поезд уехал с приграничной станции без них. В конце концов им разрешили уехать со следующим поездом в Швейцарию. Вот как Шредингер стал Старшим Профессором дублинского Института передовых исследований, который даже не существовал. (В Британии до сих пор нет такого Института.)

Одним из ярких воспоминаний, сохранившихся у меня со времен визита 1936 года, стало мое посещение по приглашению Айера заседания Аристотелевского общества, на котором выступал Бертран Рассел, наверное, величайший философ со времен Канта.

Рассел читал статью о «Пределах эмпиризма»[180]180
  180 Cр. Bertrand Russel, «The Limits of Empiricism», Proceedings of Aristotelian Society, 36, (1936), 131–150. Мои замечания здесь относятся в особенности к с. 146 и далее.


[Закрыть]. Предполагая, что эмпирическое знание получается индуктивным путем, и находясь под сильным впечатлением от критики индукции Юмом, Рассел предложил принять некий принцип индукции, который, в свою очередь, не может быть основан на индукции. Поэтому принятие такого принципа намечало границы эмпиризма. Но у меня в моей Grundprobleme и менее подробно в Logik der Forshung именно такая аргументация приписывалась Канту, и поэтому мне показалось, что в этом отношении позиция Рассела идентична априоризму Канта.

После лекции состоялась дискуссия, и Айер посоветовал мне выступить. Поэтому я сказал, во-первых, что не верю в индукцию вообще, даже несмотря на мою веру в обучение из опыта, и в эмпиризм без этих кантовских пределов, которые были предложены Расселом. Это утверждение, которое я сформулировал настолько кратко и точно, насколько мог на моем хромом английском, было хорошо воспринято присутствующими, которые, по-видимому, восприняли его как шутку и рассмеялись. В моей второй попытке я заявил, что все неприятности проистекают из предположения, что научное знание является видом знания – знания в обыденном смысле, когда если вы знаете, что идет дождь, должно быть истинным, что идет дождь, так что знание подразумевает истину. Однако, сказал я, то, что мы называем «научным знанием», является гипотезой, и часто неверной, не говоря о том, что она не может быть определенно или вероятно верной (в смысле исчисления вероятностей). Это опять было воспринято присутствующими как шутка или парадокс, они засмеялись и зааплодировали. Мне интересно теперь, был ли в этой аудитории хоть один человек, кто мог бы подозревать, что я не только всерьез придерживаюсь этих воззрений, но и что они со временем будут считаться общим местом.

Именно Вуджер предложил мне ответить на рекламное сообщение, объявлявшее о наличии вакансии преподавателя философии в университете Новой Зеландии (в Кентерберийском университетском колледже, как тогда назывался теперешний Кентерберийский университет). Кто-то – возможно, Хайек – представил меня доктору Уолтеру Адамсу (позднее директору Лондонской школы экономики) и мисс Эстер Симпсон, которые вместе руководили Советом Академической Помощи, который тогда пытался оказать поддержку многим ученым, бежавшим из Германии, и уже начал помогать беженцам из Австрии.

В июле 1936 года я выехал из Лондона в Копенгаген – меня провожал Эрнст Гомбрих, – чтобы присутствовать на Конгрессе[181]181
  181 На Конгрессе в Копенгагене – конгрессе по научной философии – весьма обаятельный джентльмен из Америки проявил ко мне большой интерес. Он сообщил, что представляет фонд Рокфеллера и дал мне свою визитную карточку: «Уорнер Уивер, Европейский фонд Рокфеллера» (The European of the Rockfeiler Foundation) (sic). Это ничего мне не говорило, я никогда не слышал о таком фонде и о его работе. (Видимо, я был очень наивен.) Только годы спустя я осознал, что если бы я понял значение этой встречи, я мог бы уехать в Америку вместо Новой Зеландии.


[Закрыть] и встретиться с Нильсом Бором; эту встречу я описал в главе 18. Из Копенгагена я вернулся в Вену, проехав насквозь гитлеровскую Германию. В конце ноября я получил письмо от доктора А. К. Юинга, в котором мне предлагали академическое гостеприимство на факультете Наук о Морали Кембриджского университета, вместе с письменным ходатайством от Уолтера Адамса из Совета Академической Помощи; вскоре после этого, в канун Рождества 1936 года, я получил телеграмму, предлагавшую мне позицию лектора в Кентерберийском университетском колледже в городе Крайстчерч в Новой Зеландии. Это была нормальная должность, в то время как гостеприимство, предлагавшееся мне в Кембридже, предназначалось для беженца. И я, и моя жена предпочли бы поехать в Кембридж, но я подумал, что это предложение гостеприимства можно передать кому-нибудь более нуждающемуся. Поэтому я принял приглашение в Новую Зеландию и попросил Совет Академической Помощи и Кембридж пригласить вместо меня Фрица Вайсманна, члена Венского кружка. Они согласились с этой просьбой.

Я и моя жена уволились из школы, и через месяц мы выехали из Вены в Лондон. После пятидневной остановки в Лондоне мы отправились морем в Новую Зеландию и прибыли в Крайстчерч в первую неделю марта 1937 года, как раз к началу новозеландского академического года.

Я был уверен, что скоро понадобится моя помощь австрийским беженцам от Гитлера. Но прошел еще год, прежде чем Гитлер вторгся в Австрию и раздались первые мольбы о помощи. В Крайстчерче был сформирован комитет помощи беженцам в получении разрешений на въезд в Новую Зеландию, и некоторым удалось избежать концентрационных лагерей и тюрем благодаря энергии доктора P. М. Кэмпбелла, верховного комиссара Новой Зеландии в Лондоне.

23. Ранняя работа в Новой Зеландии

Перед нашим прибытием в Новую Зеландию я провел в Англии в общей сложности около восьми месяцев, и это стало для меня откровением и вдохновением. Честность и достоинство этих людей и их глубокое чувство политической ответственности производили на меня величайшее впечатление. Однако даже преподаватели университета, с которыми я встречался, имели абсолютно превратное мнение о гитлеровской Германии, и недооценка угрозы была повсеместной. Я был в Англии, когда популярная приверженность идеям Лиги наций провалила план Хора-Лаваля (который вполне мог бы предотвратить объединение сил Муссолини и Гитлера); и я был там, когда Гитлер высадился в Рейнской области – под аплодисменты английского общественного мнения. Я также слышал, как Невилл Чемберлен говорил в пользу бюджета перевооружения, и я утешал себя тем, что Чемберлен – всего лишь министр финансов и что поэтому ему не обязательно было понимать, против кого он вооружается и как срочно это надо делать. Я понимал, что демократия – даже британская демократия – не является институтом, созданным для борьбы с тоталитаризмом; но было грустно видеть, что существовал, по-видимому, только один человек – Уинстон Черчилль, – который понимал, что происходит, и буквально ни у кого не находилось для него доброго слова.

В Новой Зеландии ситуация была сходная, но несколько преувеличенная: подобно британцам, жители этой страны излучали достоинство, дружелюбие и радушие. Но европейский континент был бесконечно далек. В те времена Новая Зеландия не имела иных контактов с миром, кроме как через Англию, расположенную на расстоянии пяти недель пути. Воздушного сообщения не было, а писем можно было ждать не ранее, чем через три месяца после отправки. В Первой мировой войне эта страна понесла чудовищные потери, но все это было забыто. Немцам симпатизировали, а о войне здесь и не помышляли.

У меня создалось впечатление, что Новая Зеландия управляется лучше всех стран в мире и управляется легче всех стран. Там была удивительно спокойная и приятная атмосфера для труда, и я быстро приступил к продолжению работы, которая была на несколько месяцев прервана. Я подружился с людьми, которые интересовались моей работой и очень ободряли меня. Первыми были Хью Партон, специалист в области физической химии, Фредерик Уайт, физик, и Боб Алан, геолог. Затем были Колин Симкин, экономист, Алан Рид, юрист, Джордж Рот, радиофизик, и Маргарет Дальзиэль, в то время студентка классической филологии и английского языка. Южнее, в Дунедине, Отаго, жили Джон Финлэй, философ, и Джон Экклс, нейрофизиолог. Все они стали моими друзьями на всю жизнь.

Сначала я сконцентрировался – помимо преподавания (философию преподавал я один)[182]182
  182 Моя вступительная речь на моем первом семинаре в Новой Зеландии была позднее опубликована в журнале Mind [1940(a)] и теперь составляет главу 15 английской версии «Логики научного открытия» ([1963(a)] и позднейшие издания).


[Закрыть] – на теории вероятности, в особенности на аксиоматической трактовке исчисления вероятностей и булевой алгебре; вскоре я закончил статью, которую сжал до минимального объема. Позднее она была опубликована в журнале Mind[183]183
  183 Ср. [1938(a)]; [1959(a)], [1966(e)], Приложение *ii.


[Закрыть]. Я продолжал эту работу много лет; небольшие перерывы в ней случались лишь тогда, когда я подхватывал простуду. Я также читал кое-что по физике и размышлял далее о квантовой теории. (Я прочитал, помимо прочего, волнующее и тревожное письмо[184]184
  184 Ср. H. von Halban, Jr, F. Joliot, L. Kowarski, «Liberation of Neutrons in the Nuclear Explosion of Uranium», Nature, 143(1939), c. 470 и далее.


[Закрыть] Хальбана, Джо-лиота и Коварского в журнале Nature, в котором говорилось о возможности взрыва урана, несколько писем на ту же тему в журнале The Physical Review, а также статью Карла Дар-роу в альманахе Annual Report of the Board of Regents of the Smithsonian Institution)[185]185
  185 Karl K. Darrow «Nuclear Fission», Annual Report of the Board of Regents of the Smithsonian Institution (Washington D.C.: Government Printing Office, 1941), c. 155–159.


[Закрыть].

Я много размышлял о методах социальных наук; в конце концов, отчасти именно критика марксизма подтолкнула меня в 1919 году на путь к Logik der Forschung. На семинаре Хайека я прочитал лекцию о «Нищете историцизма», лекцию, которая содержала (как я думал) нечто вроде приложения идей Logik der Forschung к методам общественных наук. Я обсуждал эти идеи с Хью Партоном и доктором Ларсеном, который тогда преподавал на экономическом факультете. Однако я очень не хотел публиковать что-либо против марксизма: в конце концов, там, где социал-демократы все еще оставались на европейском континенте, они были единственной политической силой, противостоящей тирании. Я чувствовал, что в сложившейся ситуации против них не следовало ничего публиковать. Даже несмотря на то, что я считал их политику самоубийственной, рассчитывать на то, что их можно реформировать статьями, было нереально: любая опубликованная критика могла их ослабить.

Затем, в марте 1938 года, пришло сообщение об оккупации Австрии Гитлером. Возникла острая потребность в помощи австрийским беженцам. Я также почувствовал, что больше не могу хранить в себе все те знания о политических проблемах, которые я приобрел с 1919 года; я решил облачить «Нищету историцизма» в форму, пригодную для печати. В результате появились две более или менее дополнявшие друг друга вещи:

«Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги» (последнюю я сначала хотел назвать: «Лжепророки: Платон – Гегель-Маркс»).