Текст книги "Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография"

Автор книги: Карл Поппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

24. Открытое общество и Нищета историцизма

Сначала я просто хотел доработать и представить в виде, пригодном для публикации, мою речь на семинаре Хайека (впервые прозвучавшую по-немецки в Брюсселе, в доме моего друга Альфреда Браунталя)[186]186
  186 См. историческую справку в «Нищете историцизма» [1957(g)], с. iv; американское издание [1964(a)], с. v.


[Закрыть], и продемонстрировать более детально, как историцизм вдохновлял марксизм и фашизм. Я ясно видел перед собой законченную книгу – книгу довольно длинную, но, несомненно, пригодную для публикации одним куском.

Моя главная проблема состояла в том, чтобы написать ее на приемлемом английском. До этого я уже написал на английском несколько вещей, но с лингвистической точки зрения они никуда не годились. Мой немецкий стиль в Logik der Foschung был довольно легок – для немецких читателей; однако я обнаружил, что английские стандарты письма очень отличаются от немецких и гораздо выше их. Например, ни один немецкий читатель не возражает против многосложных слов. В английском их нужно научиться избегать. Но когда ты стараешься избегать элементарных ошибок, такие высокие цели очень далеки от тебя, как бы ты их ни одобрял.

«Нищета историцизма», как мне кажется, является одним из моих самых тяжеловесных произведений. А после того, как я написал десять разделов, составлявших первую главу, весь мой план рассыпался: раздел 10, об эссенциализме, озадачил моих друзей настолько, что я должен был доработать его, и из этой доработки и нескольких сделанных мною замечаний о тоталитарных тенденциях в «Государстве» Платона – замечаний, которые также показались непонятными моим друзьям (в особенности Генри Дан Броадхеду и Маргарет Дальзиэль), – выросло, или взорвалось, без всякого плана и против всех планов, последствие, «Открытое общество». После того, как оно начало приобретать очертания, я вырезал его из «Нищеты» и сократил «Нищету» до более или менее первоначально намеченного содержания.

Был еще один, менее важный, фактор, способствовавший появлению «Открытого общества»: меня приводил в негодование обскурантизм допросов о «едином и многом» в древнегреческой философии, и я хотел вытащить на свет связанные с этими метафизическими идеями политические тенденции.

После того, как «Открытое общество» было отделено от «Нищеты», следующим шагом я завершил три первых главы «Нищеты». Четвертая глава, которая до тех пор существовала только в схематической форме (и без обсуждения того, что я позднее назвал «ситуационной логикой»), была закончена, я думаю, только после того, как был написан первый черновой вариант первого тома «Открытого общества», посвященного Платону.

То, что эти работы совершались в несколько путаном порядке, несомненно, отчасти объясняется внутренним ходом моей мысли, но и отчасти, как мне кажется, пактом Гитлера и Сталина и реальным началом войны, а также странностью хода войны. Как и любой другой, я опасался, что после падения Франции Гитлер вторгнется в Англию. Я почувствовал облегчение, когда он вместо этого вторгся в Россию, хотя и опасался, что Россия может не выстоять. Но, как сказал Черчилль в одной из своих книг о Первой мировой войне, войны не выигрываются, а проигрываются; и Вторая мировая война была проиграна танками Гитлера в России и японскими бомбардировщиками в Перл Харборе.

«Нищеты» и «Открытого общества» были моим вкладом в военные усилия. Я подумал, что свобода снова может стать центральной проблемой, в особенности при возрождении влияния идей марксизма и крупномасштабного планирования (или «дирижизма»); и поэтому эти книги были задуманы как защита свободы от тоталитарных и авторитарных идей и как предупреждение об опасности историцистских суеверий.

Обе они выросли из теории познания Logik der Forschung и из моего убеждения, что наши часто неосознанные воззрения на теорию познания и его центральные проблемы («Что мы можем знать?», «Насколько достоверно наше знание?») решительно определяют наш подход к себе и к политике[187]187
  187 Эта связь кратко обрисована в моей лекции в Британской Академии [1960(d)], теперь она представляет собой Введение в «Предположения и опровержения» [1963(a)]; см. разделы ii и iii.


[Закрыть].

В Logik der Forschung я пытался показать, что наше знание растет методом проб и устранения ошибок и что главное различие донаучного и научного роста состоит в том, что на научном уровне мы осознанно занимаемся поиском наших ошибок – осознанное применение критического метода становится главным инструментом роста. По-видимому, уже тогда я хорошо понимал, что критический метод – или критический подход – состоит, в общем случае, в поиске трудностей и противоречий и их пробных разрешений и что этот подход можно перенести далеко за пределы науки, которая характеризуется критическими проверками. Так как я писал: «В этой работе я поставил критический – или, если хотите, ‘диалектический’ – метод разрешения противоречий на второе место, поскольку моей задачей было попытаться развить практические методологические аспекты моих воззрений. В одной из до сих пор неопубликованных работ я попытался встать на критический путь…»[188]188
  188 См. Logik der Foschung [1934(b)], с. 227 и далее; [1959(a)], с. 55, примеч. 3 к разделу 11; [1966(e)], с. 27. См. также [1940(a)], с. 404, [1963(a)], с. 313, где метод проверки описывается как критический по сути, то есть как метод поиска ошибок.


[Закрыть] (Ссылка была на Die beiden Grundprobleme.)

В «Открытом обществе» я подчеркивал, что критический метод хотя и продолжает использовать везде, где только возможно, проверки, и предпочтительно практические проверки, могут быть превращены путем обобщения в то, что я назвал критическим или рациональным подходом[189]189
  189 Я чаще, чем это было необходимо, пользовался уродливым словом «рационалистский» (например, в словосочетании «рационалистский подход») там, где более подходящим и ясным было бы слово «рациональный». Причиной (неосновательной) этого было то, что я выступал в защиту «рационализма».


[Закрыть]. Я утверждал, что одним из лучших значений «разума» или «разумности» является открытость критике – готовность подвергаться критике и стремление критиковать самого себя; и я пытался доказать, что этот критический подход разумности необходимо распространить так широко, как только возможно[190]190
  190 Cм. «Открытое общество», том II, [1945(c)] и позднейшие издания, глава 24 (глава 14 немецкого издания [1958(i)]).


[Закрыть]. Я предложил, что требование распространять критический подход по возможности наиболее широко может быть названо «критическим рационализмом»; позднее это предложение было подхвачено Адриенн Кох[191]191
  191 Адриенн Кох использовала название «Критический Рационализм» для тех отрывков из «Открытого общества», которые она выбрала для своей книги Philosophy for a Time of Crisis, An Interpretation with Key Writings by Fifteen Great Modern Thinkers (New York: Dutton & Co., 1959) [1959(k)].


[Закрыть] и Гансом Альбертом[192]192
  192 Hans Albert, «Der kritische Rationalismus Karl Raimund Poppers», Archiv fur Rechts– und Sozialphilosophie, 46 (1960), c. 391–415. Hans Albert, Traktat über kritische Vernunft (Tubingen: Mohr, 1968; и позднейшие издания).


[Закрыть].

Неявным образом этот подход базируется на осознании того, что нам всегда приходится жить в несовершенном обществе. И это не только потому, что даже очень хорошие люди несовершенны; и совершенно очевидно не потому, что мы часто делаем ошибки в силу ограниченности наших знаний. Гораздо важнее любой из этих двух причин то, что всегда существует неразрешимое столкновение ценностей: существует множество этических проблем, которые неразрешимы потому, что возможны конфликты этических принципов.

Человеческое общество не может существовать без конфликтов – это было бы общество не друзей, а муравьев. Даже если бы такая цель была достижима, существуют важнейшие человеческие ценности, которые были бы уничтожены ее достижением, и которые поэтому не позволяют нам претворить ее в жизнь. С другой стороны, мы должны стремиться к умению гасить конфликты. Потому что здесь перед нами уже есть пример столкновения ценностей или принципов. Этот пример также показывает, что столкновение ценностей и принципов может приносить пользу и что на самом деле оно необходимо для существования открытого общества.

Одна из главных линий аргументации «Открытого общества» направлена против этического релятивизма. Тот факт, что этические ценности или принципы могут приходить в столкновение друг с другом, не делает их бесполезными. Этические ценности или принципы могут быть открыты или даже изобретены. Они могут быть релевантными в одной ситуации и не относящимися к делу в другой. Они могут быть доступны одним людям и недоступны другим. Но все это очень отличается от релятивизма, то есть от доктрины, провозглашающей, что защитить можно любой набор ценностей[193]193
  193 В 4-ом издании «Открытого общества» [1962(c)], [1963(1) и (т)] и в позднейших изданиях есть важное Дополнение ко второму тому «Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма» (с. 369-96, 441–473 русского издания), на которое, насколько мне известно, почти никто не обратил внимания.


[Закрыть].

В этой моей интеллектуальной биографии на самом деле следовало бы упомянуть и ряд других философских идей «Открытого общества» (одни из них относятся к истории философии, другие – к философии истории) – гораздо большее их число, чем мы в действительности можем здесь обсудить. Среди них есть и то, что было первой достаточно подробной разработкой моей анти-эссенциалистской позиции, а также, как я подозреваю, первой формулировкой анти-эссенциализма в не номиналистских и не в терминах наблюдения. В связи с этой разработкой в «Открытом обществе» можно найти и некоторую критику в адрес «Трактата» Витгенштейна, критику, которая была почти полностью проигнорирована комментаторами Витгенштейна.

В сходном контексте я также писал о логических парадоксах и сформулировал несколько новых парадоксов. Кроме того, я обсуждал их отношение к парадоксу демократии (это обсуждение породило довольно обширный поток литературы) и к более общему парадоксу суверенитета.

Многословная литература, которая, по моему мнению, мало чего дала для понимания проблемы, возникла из ошибочной критики моих идей по поводу исторического объяснения. В разделе 12 Logik der Forschung содержится обсуждение того, что я назвал «причинным объяснением»[194]194
  194 Теперь я считаю, что анализ причинного объяснения в разделе 12 Logik der Forschung (а следовательно, и мои замечания в Нищете и других местах) можно заменить анализом, основанным на моей интерпретации вероятности с точки зрения предрасположенностей [1957(e)], [1959(e)], [1967(к)]. Эта интерпретация, которая базируется на моей аксиоматизации исчисления вероятностей (см., например, [1959(e)], с. 40; [1959(a)]; [1966(e)], Приложения *iv и *v), позволяет нам отказаться от формального способа изложения и обратиться к более реалистичному взгляду на вещи. Мы считаем, что
  (1)p(а, b)=r
  означает, что «предрасположенность состояния дел (или условий) b произвести а равняется г» (г – некоторое действительное число). Утверждение типа (1) может быть гипотезой или производным из некоторой гипотезы, например гипотезы о законах природы. Теперь мы можем причинно объяснить (в обобщенном или ослабленном значении слова «объяснить»), что а является следствием наличия b, даже если г не равно 1. То, что b является классической, или полной, или детерминистской причиной а, может быть выражено предположением вида (2) р(a,bx) = 1 для всякого х, где х может означать любое состояние дел, включая те, которые несовместимы с а или b. (Нам не нужно исключать даже «невозможные» состояния дел.) Это демонстрирует преимущества аксиоматизаций вроде моей, в которой второй аргумент может быть противоречивым. Такой взгляд на вещи, как можно видеть, является обобщением моего анализа причинного объяснения. Кроме того, он позволяет формулировать «комические условные утверждения» различных типов – типа (1), где r< 1; типа (1), где r = 1, и типа (2). (Тем самым он предлагает решение так называемой проблемы контрфактических условных утверждений.) Это позволяет нам решить проблему Ниля (см. [1959(a), [1966(e)]), состоящую в различении между случайно универсальными утверждениями и естественно или физически необходимыми связями, выражаемыми формулой (2). Обратите внимание, однако, что возможны физически не-необходимые связи, которые, тем не менее, и не случайны, как в формуле (1) с г близким к единице. См. также ответ Суппесу в моих «Ответах».


[Закрыть] или дедуктивным объяснением, обсуждение, которое было предвосхищено, без моего знания об этом, Джоном Стюартом Миллем, хотя, возможно, и в несколько смутной форме (из-за того, что он не проводил различия между начальными условиями и всеобщим законом)[195]195
  195 См. также Нищету [1957(g)], с. 125. Ссылка на Милля относится к J. S. Mill, A System of Logic 8^th ed., Book III, Chap. XII, section 1.


[Закрыть]. Когда я впервые прочитал «Нищету историцизма» в Брюсселе, мой бывший ученик, доктор Карл Гильфердинг[196]196
  196 Cm. Karl Hilferding, «Le fondement empirique de la science», Revue des questions scientifiques, 110 (1936), c. 85-116. В этой статье Гильфердинг, специалист по физической химии, довольно подробно разъясняет мои взгляды, от которых отклоняется, допуская индуктивные вероятности в духе Рейхенбаха.


[Закрыть], сделал интересное добавление к дискуссии, в которой приняли участие также философы Карл Темпе ль и Пауль Оппенгейм: Гильфердинг обратил внимание на отношение, которое имеют некоторые из моих замечаний по поводу исторического объяснения к разделу 12 Logik der Forschung. (Эти замечания со временем стали страницами 143–146 книжного издания [1957(g)] «Нищеты». Обсуждение Гильфердинга, основанное на Logik der Forschung, породило некоторые пункты, которые теперь можно найти на с. 122–24 и 133 в [1957(g)][197]197
  197 См. также Hilferding, «Le fondement empirique de la science», с. 111, с ссылкой на с. 2 7 (то есть раздел 12) первого издания Logik der Forschung [1934(b)].


[Закрыть], пункты, связанные частично с логическими взаимоотношениями объяснения и предсказания и частично – с тривиальностью всеобщих законов, широко используемых в исторических объяснениях: эти законы обычно неинтересны просто потому, что они употребляются в непроблематичных контекстах.)

Однако я не считаю этот частный анализ особенно важным для исторического объяснения, а то, что оказалось действительно важным, потребовало еще нескольких лет для дозревания. Это была проблема рациональности (или «принципа рациональности», или «нулевого метода», или «логики ситуации»)[198]198
  198 См. «Нищету» [1957(g)], с. 140 и далее и 149 и далее, идеи, позднее развитые в главе 14 «Открытого общества» [1962(c) и (d)], [1963 (1) и (m)]; [1966(i)]; [1967(d)]; [1968(г)] (теперь [1972(a)], глава 4); [1969(j)]; и во многих неопубликованных лекциях, прочитанных в Лондонской школе экономики и в других местах.


[Закрыть]. Но в течение многих лет этот неважный тезис – в искаженной форме – под именем «дедуктивной модели» породил многословную литературу.

Гораздо более важный аспект этой проблемы, метод ситуационного анализа, который я добавил в «Нищету»[199]199
  199 См. [1957(g)], разделы 31 и 32, особенно с. 149 и 154 и далее.


[Закрыть] в 1938 году, а позднее немного подробнее разъяснил в 14-й главе «Открытого общества»[200]200
  200 Cм. том II [1962(c)], [1963(1) и (т)], с. 93–99, и особенно с. 97 и далее.


[Закрыть], явился развитием того, что я прежде называл «нулевым методом». Главный пункт здесь состоял в том, что это была попытка так обобщить метод экономической теории (теории предельной полезности), чтобы он мог стать применимым к другим теоретическим общественным наукам. В моих более поздних формулировках этот метод состоит в таком конструировании модели социальной ситуации, в том числе и особенно институциональной ситуации, в которой действует агент, чтобы этой моделью можно было бы объяснить рациональность (нулевой характер) его действий. Такие модели становятся тогда проверяемыми гипотезами социальных наук; в частности, модели, обладающие характером сингулярности, являются (в принципе, проверяемыми) историческими гипотезами.

В этой связи я, наверное, также сошлюсь на теорию абстрактного общества, которую я впервые добавил к американскому изданию «Открытого общества»[201]201
  201 См. [1950(a)], с. 170 и далее; [1952(a)], том I, с. 174–176.


[Закрыть]. Для меня «Открытое общество» знаменует поворотный пункт, потому что в этой книге я писал об истории (довольно спекулятивной истории), что давало мне повод писать о методе исторического исследования[202]202
  202 См. [1957(g)], разделы 30–32; [1962(c)]; и более поздние [1968(г)] и [1969(j)].


[Закрыть]. Я проводил неопубликованные исследования по истории философии и до того, но эта книга стала первым опубликованным вкладом. Мне кажется, что она, по меньшей мере, подняла ряд исторических вопросов – на самом деле, целое их осиное гнездо.

Первый том «Открытого общества», который я назвал «Чары Платона», возник, как уже говорилось, из расширения раздела 10 «Нищеты». В первом черновике этого расширения было несколько абзацев, касающихся тоталитаризма Платона, его связи с историцистской теорией упадка или вырождения, а также взглядов Аристотеля. Все это было основано на моих прежних прочтениях «Государства», «Политика», «Горгия» и нескольких книг «Законов», а также книги Теодора Гомперца «Греческие мыслители», которая была одной из моих любимых со времен учебы в средней школе. Отторжение этих абзацев моими новозеландскими друзьями в конце концов и произвело «Чары Платона», а вместе с ними и все «Открытое общество». Потому что оно вернуло меня к изучению источников, так как я хотел подкрепить мои взгляды исчерпывающими свидетельствами. Я читал Платона необычайно интенсивно; я читал Дильса, Гроута (чьи взгляды, как я обнаружил, по сути совпадали с моими) и многих других комментаторов и историков той эпохи. (Полные ссылки можно найти в «Открытом обществе»). То, что конкретно я читал, зависело главным образом от того, какие книги можно было найти в Новой Зеландии: во время войны не было возможности заказывать книги для моих нужд из-за океана. По той или иной причине я не мог, например, получить «Государство» (в переводе Шори) в издании Леба, хотя, как я выяснил после войны, второй том был опубликован в 1935 году. Это было очень прискорбно, поскольку и поныне это лучший перевод, как я обнаружил позднее. Переводы, которые были мне доступны, были настолько неудовлетворительными, что, пользуясь замечательным изданием Адамса, я начал переводить самостоятельно, несмотря на мой хромой греческий, который я пытался улучшить с помощью школьного учебника грамматики, привезенного мной из Австрии. Из книги ничего бы не вышло, если бы я не потратил огромного количества времени на эти переводы: ранее я обнаружил, что для того, чтобы сделать интересную идею ясной и убедительной на английском языке, мне необходимо неоднократно переписывать переводы с латыни и даже с немецкого. Меня обвиняли в предвзятости моих переводов, и действительно они были предвзятыми. Но не существует непредвзятых переводов Платона и, как я думаю, никогда не будет. Шори был одним из тех, у кого отсутствовал либеральный крен, и поэтому он принимал политику Платона примерно на тех же основаниях, по которым я ее отвергал.

Я отослал мою «Нищету» в журнал Mind, но она была отвергнута; и сразу после завершения «Открытого общества» в феврале 1943 года (книга была многократно переписана) я отослал ее для публикации в Америку. Эта книга писалась в стесненных обстоятельствах, библиотечные фонды были очень скудны, и я был вынужден пользоваться теми книгами, что были в наличии. На мне была отчаянно тяжелая учебная нагрузка, а администрация университета не только мне не помогала, но и активно чинила мне препятствия. Мне было сказано, что они настоятельно советуют мне ничего не публиковать, пока я нахожусь в Новой Зеландии, и что время, потраченное на исследования, является украденным из рабочего времени лектора, за которое мне платят деньги[203]203
  203 Именно эта ситуация привела в 1945 году к публикации памфлета «Исследования и университет» [1945(e)], черновой вариант которого был набросан мной в сотрудничестве с Робином С. Аланом и Хью Партоном и подписан после небольших изменений Генри Фордером и другими. Очень скоро ситуация в Новой Зеландии переменилась, но к тому времени я уже уехал в Англию. (Добавлено в 1975: История этого памфлета рассказана Бердсли в Е. Т. Beardsley, A History of the University of Canterbury, 1873–1973, by W. I. Gardner et al. [Christchurch, N. Z. : University of Canterbury, 1973].)


[Закрыть]. Ситуация была такова, что без моральной поддержки моих новозеландских друзей я вряд ли выжил бы. При таких обстоятельствах реакция тех друзей в Соединенных Штатах, которым я послал рукопись, была страшным ударом. В течение многих месяцев они не отвечали мне вовсе; после этого, вместо того чтобы передать рукопись в издательство, они запросили мнение известного авторитета, который решил, что книга не годится для отсылки в издательство из-за ее непочтительного отношения к Аристотелю (не Платону).

Спустя почти год, находясь на грани нервного срыва и в чрезвычайно угнетенном состоянии духа, я случайно получил английский адрес моего друга Эрнста Гомбриха, с которым потерял связь во время войны. Вместе с Хайеком, который великодушно предложил свою помощь (я сам не осмеливался побеспокоить его, так как видел его всего несколько раз в своей жизни), они нашли издателя. Оба они написали мне ободряющие письма, касающиеся этой книги. Облегчение было невероятным. Я почувствовал, что два этих человека спасли мою жизнь, и я до сих пор это чувствую.

25. Другая работа в Новой Зеландии

Все это было не единственной моей работой в Новой Зеландии. Я также проделал некоторую работу по логике – на самом деле, я изобрел для себя то, что сейчас иногда называют «натуральной дедукцией»[204]204
  204 См. особенно [1947(a)] и [1947(b)]. Отчасти меня привели к этой работе проблемы теории вероятностей: правила «натуральной дедукции» очень тесно связаны с обычными определениями булевой алгебры. См. также статьи Тарского 1935 и 1936 годов, которые теперь образуют главы XI и XII его книги «Логика, семантика, метаматематика», переведенной Дж. X. Вуджером (Alfred Tarski, Logic, Semantics, Metamathematics [London and New York: Oxford University Press, 1956].)


[Закрыть], – и много работал и читал лекции по логике научного открытия, включая работу по истории науки. Эта последняя работа состояла в основном в применении моих логических идей об открытиях к реальным открытиям; но кроме того, я пытался прояснить для себя огромную историческую важность ошибочных теорий, таких как теория полного мира Парменида.

В Новой Зеландии я читал курсы лекций по не-индуктивным методам в науке перед филиалом Королевского Общества Новой Зеландии в Крайстчерче и в Медицинской школе в Дунедине. Их инициатива исходила от профессора (позднее сэра) Джона Экклса. На протяжении последних двух лет моего пребывания в Крайстчерче я читал «обеденные» лекции преподавателям и студентам естественнонаучных факультетов колледжа Кентерберийского университета. Все это была тяжелая работа (я сейчас не представляю, как я ее осилил), но которая приносила огромное удовольствие. Позднее я встречал участников этих курсов по всему миру, и ученые, среди которых были весьма успешные, уверяли меня, что я открыл им глаза.

Я очень полюбил Новую Зеландию, даже несмотря на враждебность, проявленную к моей работе со стороны некоторых представителей университетской администрации, и я был готов оставаться там и дальше. В начале 1945 года я получил приглашение из Сиднейского университета. За этим последовала критика решения о предоставлении места иностранцу в австралийских газетах, вопросы задавались и в австралийском парламенте. Поэтому я телеграфировал мою признательность и отклонил предложение. Вскоре после этого – война в Европе находилась на последних стадиях – я получил телеграмму, подписанную Хайеком, в которой мне предлагалось место лектора в Лондонском университете, конкретно в Лондонской школе экономики. В ней также содержалась благодарность за отсылку «Нищеты» в журнал Economica, исполнительным редактором которого он был. Я почувствовал, что Хайек спас мне жизнь еще раз. С этого момента я с нетерпением ждал отъезда из Новой Зеландии.

26. Англия: в Лондонской Школе Экономики и Политических Наук

Когда мы выезжали из Новой Зеландии, все еще действовали законы военного времени, и нашему кораблю было приказано обогнуть мыс Горн. Это была фантастическая и незабываемо прекрасная панорама. Мы прибыли в Англию в начале 1946 года, и я начал работать в Лондонской школе экономики.

ЛШЭ была тогда, сразу после войны, удивительным институтом. Она была достаточно небольшой, чтобы любой, кто состоял в штате, мог знать всех остальных. Штат был хотя и небольшим, но выдающимся, выдающимися были и студенты. Их было очень много – больше, чем я видел в ЛШЭ когда-либо позже, – жаждущих знаний, зрелых и чрезвычайно легко впитывающих в себя информацию; они были настоящим вызовом для преподавателя. Среди этих студентов был и бывший офицер Королевского военно-морского флота Джон Уоткинс, впоследствии занявший мое место на кафедре ЛШЭ.

Я вернулся из Новой Зеландии, имея множество незакрытых проблем – отчасти чисто логических, отчасти касающихся метода, в том числе метода общественных наук; и, преподавая теперь в школе общественных наук, я чувствовал, что эти последние на время должны стать для меня приоритетнее проблем метода естественных наук. Однако общественные науки никогда не привлекали меня в той степени, как теоретическое естествознание. На самом деле, единственной привлекательной для меня общественной наукой была экономика. Но подобно многим до меня, я интересовался сравнением естественных и общественных наук с точки зрения их методов, что было до некоторой степени продолжением той работы, которую я начал в «Нищете».

Одной из идей, обсуждавшихся в «Нищете», было воздействие предсказания на предсказываемое событие. Я назвал его «эффектом Эдипа», так как роль оракула в цепи тех событий, которые привели к исполнению пророчества, была очень велика. (Это было также отсылкой к психоанализу, который почему-то не заметил этого интересного факта, хотя сам Фрейд отмечал, что сны пациентов часто окрашены теориями их психоаналитиков; Фрейд назвал их «долженствующими снами».) Некоторое время я думал, что наличие эффекта Эдипа отличает общественные науки от естествознания. Однако ожидания часто играют некоторую роль в появлении ожидаемого также и в биологии, и даже молекулярной биологии. В любом случае, мое отрицание того, что этот эффект может служить основой различения между общественными науками и естествознанием, послужило источником для написания статьи «Индетерминизм в квантовой и классической физике»[205]205
  205 [1950(b) и (c)].


[Закрыть].

Для этого, однако, потребовалось некоторое время. Моя первая статья после моего возвращения в Европу была чем-то вроде приглашения к участию в дискуссии «Почему исчисления логики и арифметики приложимы к реальности?»[206]206
  206 [1946(b)]; глава 9 в [1963(a)] и позднейших изданиях.


[Закрыть] на совместной сессии Аристотелевского Общества и Ассоциации Разума в Манчестере в июле 1946 года. Это было интересное собрание, и я был принят английскими философами с чрезвычайным дружелюбием и заметным интересом, в особенности со стороны Райла. На самом деле, мое «Открытое общество» было принято в Англии с одобрением, далеко превосходившим мои ожидания; даже платоники, ненавидевшие эту книгу, отмечали «богатство ее идей» и то, что «почти каждое ее предложение заставляет задуматься», – что, конечно, для меня было приятнее, чем любое открытое согласие.

И все же не было никаких сомнений, что мой способ мышления, мои интересы и мои проблемы совершенно чужды многим английским философам. Почему это было так, я не знаю. В некоторых случаях это могло быть вызвано моим интересом к естествознанию. В других – это могло заключаться в моем критическом подходе к позитивизму и к философии языка. Здесь я хочу вспомнить о моей встрече с Витгенштейном, о которой ходило много самых разнообразных и нелепых слухов.

В начале академического года 1946-47 я получил приглашение от секретаря Клуба Этических Наук в Кембридже прочитать статью о какой-нибудь «философской головоломке». Было совершенно ясно, что это формулировка Витгенштейна и что за ней стоял тезис Витгенштейна о том, что в философии нет настоящих проблем, а есть только лингвистические головоломки. Поскольку этот тезис относится к числу моих любимых антипатий, я решил поговорить на тему «Существуют ли философские проблемы?». Я начал свою статью (прочитанную 26 октября 1946 года в аудитории Брейтвейта Кингс колледжа) с выражения удивления приглашением секретаря прочитать статью, «формулирующую какую-нибудь философскую головоломку», и отметил, что, неявно отрицая существование философских проблем, тот, кто написал это приглашение, кем бы он ни был, принимает одну из сторон, быть может, неосознанно, в вопросе, порожденном подлинной философской проблемой.

Вряд ли нужно пояснять, что это было задумано просто как затравка, как немного озорное введение в мою тему. Но в этот самый момент Витгенштейн вскочил со своего места и сказал громко и, как мне показалось, рассерженно: «Секретарь сделал то, что ему было сказано сделать. Он действовал по моему личному указанию». Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил; однако, как оказалось, некоторые из почитателей Витгенштейна в аудитории обратили внимание на этот инцидент и восприняли мое шуточное замечание как серьезную жалобу на секретаря. Бедный секретарь и сам воспринял это так же; в протоколе он снабдил описание инцидента припиской: «Такова обычная форма приглашения в клуб»[207]207
  207 Эти протоколы собрания – не очень надежный источник информации. Например, название моей статьи, приведенное там (а также в печатном списке собраний), стоит как «Методы в философии», а не «Существуют ли философские проблемы», которое я окончательно выбрал для своего выступления. Более того, секретарь подумал, что я жалуюсь на то, что приглашение было для корот кого выступления, для введения в дискуссию – что на самом деле вполне меня устраивало. Он совершенно не понял то, что я хотел сказать (головоломка против проблемы).


[Закрыть].

Но я продолжал говорить, что если бы я думал, что не существует настоящих философских проблем, то определенно не стал бы философом; а тот факт, что многие, если не все, люди бездумно принимают ошибочные решения многих, если не всех, философских проблем, является единственным оправданием решения стать философом. Витгенштейн снова подпрыгнул, перебивая меня, и начал длинную речь о головоломках и не-существовании философских проблем. В один из подходящих моментов я прервал его и зачитал заранее подготовленный мною список философских проблем, таких как: познаем ли мы вещи посредством органов чувств?; получаем ли мы знания посредством индукции? Эти вопросы были отметены Витгенштейном на том основании, что они являются логическими, а не философскими. Тогда я упомянул проблему существования потенциальных или, возможно, даже актуальных бесконечностей, которую он отмел как математическую. (Это отрицание вошло в протокол.) Тогда я сказал об этических проблемах и о проблеме оценки этических норм. В это мгновение Витгенштейн, который сидел рядом с камином и нервно поигрывал кочергой, которую он иногда использовал, как регулировщик палку, когда хотел подчеркнуть свои утверждения, воскликнул вызывающе: «Приведите мне пример этического правила!» Я ответил: «Никогда не угрожай кочергами приглашенным лекторам». После чего Витгенштейн в ярости швырнул кочергу на пол и выскочил из аудитории, громко хлопнув за собой дверью.

На самом деле мне было очень жаль. Должен признаться, что я поехал в Кембридж, надеясь спровоцировать Витгенштейна на защиту его взгляда, что не существует настоящих философских проблем, и поспорить с ним об этом. Но я ни в коем случае не собирался его злить; и я не ожидал, что он не поймет моей шутки. Только потом я осознал, что на самом деле он знал, что я шучу, и что именно это и оскорбило его. Но несмотря на то, что я хотел представить мою проблему в непринужденной форме, я был серьезен – возможно, даже более, чем сам Витгенштейн, поскольку, в конце концов, это он не верил в существование настоящих философских проблем.

После того как Витгенштейн оставил нас, у нас состоялась полезная дискуссия, одним из главных участников которой был Бертран Рассел. Позднее Брейтвейт сделал мне комплимент (возможно, сомнительный), сказав, что я стал единственным человеком, который сумел перебить Витгенштейна таким же образом, каким он перебивает всех остальных.

На следующий день в поезде до Лондона в одном купе со мной друг напротив друга оказались молодой человек, который читал книгу, и девушка, читавшая журнал левого направления. Неожиданно она спросила: «А кто такой Карл Поппер?» Он ответил: «Никогда о таком не слышал». Такова слава. (Позднее я выяснил, что в журнале критиковалось «Открытое общество».)

Собрание в Клубе Этических Наук почти сразу стало предметом самых диких пересказов. Через удивительно короткий промежуток времени я получил письмо из Новой Зеландии, в котором меня спрашивали, правда ли то, что мы с Витгенштейном подрались, сражаясь на кочергах. Ближе к месту событий пересказы были преувеличены несколько меньше, но не намного.

Это происшествие отчасти стало следствием моего обычая, согласно которому там, куда я отправлялся с лекцией, я пытался обозначить такие следствия моих воззрений, которые, по моему мнению, могли бы оказаться неприемлемыми для данной аудитории. Ибо полагаю, что чтение лекции можно извинить только брошенным вызовом. Это единственное, чем живая речь лучше печати. Вот почему я выбрал именно ту тему, которую выбрал. Кроме того, этот спор с Витгенштейном касался фундаментальных вопросов.

Я утверждаю не только то, что существуют философские проблемы, но даже и то, что я решил некоторые из них. Но, как я писал в другом месте, «нет ничего менее желанного, чем простое решение вековой философской проблемы»[208]208
  208 См. «Предположения и опровержения» [1963(a)], с. 55.


[Закрыть]. Точка зрения многих философов, и, по-видимому, в особенности витгенштейнианцев, состоит в том, что, если проблема имеет решение, то она не является философской. Конечно, существует и множество других путей обойти скандал решенной философской проблемы. Можно сказать, что все это старый хлам или что предложенное решение оставляет настоящую проблему нетронутой. И в конце концов, конечно, это решение может быть с начала до конца неверным, разве не так? (Я готов отметить, что довольно часто такой подход оказывается полезнее излишнего согласия).

Одной из вещей, понимание которых в те дни мне давалось с трудом, была склонность английских философов флиртовать с нереалистскими эпистемологиями: феноменализмом, позитивизмом, берклианским, юмовским или махистским идеализмом («нейтральным монизмом»), сенсационализмом, прагматизмом – со всеми этими игрушками для философов, которые были тогда популярнее реализма. После жестокой войны, длившейся шесть лет, такой подход казался удивительным, и я чувствовал, что он был (пользуясь историцистским выражением) слегка «не ко времени». Так, когда в 1946-47 учебном году меня пригласили прочитать статью в Оксфорде, я выбрал работу под названием «Опровержение феноменализма, позитивизма, идеализма и субъективизма». Во время дискуссии защита взглядов, на которые я нападал, оказалась такой слабой, что она не произвела никакого впечатления. Однако плоды этой победы (если они вообще были) пожали философы обыденного языка, поскольку философия языка вскоре перешла к поддержке здравого смысла. Действительно, старание придерживаться здравого смысла и реализма является, по моему мнению, лучшей стороной философии обыденного языка. Но здравый смысл, часто бывая правым (особенно в своем реализме), правым бывает не всегда. А вещи становятся по-настоящему интересными, когда он ошибается. Именно такие случаи показывают нам, как сильно мы нуждаемся в просвещении. Кроме того, в таких случаях использование обыденного языка нам не помогает. Другими словами, обыденный язык, а вместе с ним и философия обыденного языка, консервативны. А в сфере интеллекта (в отличие, скажем, от искусства или политики) нет ничего менее творческого и более банального, чем консерватизм.

Все это, как мне кажется, было хорошо сформулировано Гилбертом Райлом: «Рациональность человека состоит не в его нежелании оставлять неисследованными вопросы принципа, а в его нежелании оставлять неисследованными никакие вопросы; не в верности известным аксиомам, а в отказе считать хоть что-нибудь само собой разумеющимся»[209]209
  209 См. с. 167 обзора «Открытого общества», написанного Райлом для журнала Mind, 56 (1947), с. 167–172.


[Закрыть].