Текст книги "Собрание сочинений, том 19"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

VIII 

В «Neue Rheinische Zeitung» от 14 апреля Вольф переходит к праву на охоту, которое в 1848 г. было отменено безвозмездно; господа юнкеры громко требовали тогда его восстановления или же выкупа путем «возмещения убытков».

«Святость дичи привела к тому, что проще было подстрелить каналью-крестьянина, чем зайца, куропатку или тому подобное неприкосновенное существо. При охоте с загонщиками, которых набирали из возлюбленных деревенских подданных, не очень-то стеснялись; если кто-нибудь из загонщиков бывал ранен или убит наповал, то в лучшем случае производилось расследование, и делу конец. Кроме того, нам известно много случаев из этого блестящего феодального периода, когда благородный рыцарь загонял заряд дроби тому или иному загонщику в ногу или в зад, чтобы доставить себе истинно рыцарское удовольствие. И господа рыцари, помимо настоящей охоты, страстно увлекались такими забавами. По этому поводу нам всегда вспоминается тот господин барон, который, увидав женщину, собиравшую, невзирая на его запрещение, колосья на сжатой уже господской пашне, пустил ей в ляжку порцию дроби, а затем за обедом в избранном разбойничье-рыцарском обществе с нескрываемым самодовольством рассказывал о своем геройском подвиге... Зато возлюбленные деревенские подданные имели счастье во время большой господской охоты исполнять обязанности загонщиков. Каждому хозяину, т. е. каждому владельцу пашни и каждому живущему в наемном доме, отдавался приказ «завтра на рассвете» доставить на столько-то дней загонщика для большой господской охоты. Должно быть, у господ рыцарей сердце трепетало от восторга, когда в холодные, сырые октябрьские и ноябрьские дни рядом с ними бежала рысью ватага плохо одетых, часто босых, голодных деревенских жителей. На ягдташе висела плеть для поучения собак и загонщиков. Наибольшую порцию плетей получали последние... Некоторые рыцари разводили в большом количестве фазанов... горе женщине или служанке, по неосторожности или по недостатку чутья подошедшей при косьбе слишком близко к фазаньему гнезду и побеспокоившей самку... Мы сами в детстве были очевидцами того, как за такое преступление одна крестьянка была самым варварским, самым скотским образом оскорблена и изувечена молодым разбойником-рыцарем, и ни один петух не прокричал об этом. То были бедные люди, а для того, чтобы жаловаться, т. е. вести тяжбу, нужны были деньги, а также и некоторое доверие к суду, – а это бывало редко или же вовсе не встречалось у большинства силезских крестьян.

Скрежеща зубами от бешенства, должен был крестьянин наблюдать за тем, как господа рыцари со своими охотниками или без них, или же одни только охотники, топтали и опустошали его потом и кровью политое поле, как они не щадили никаких всходов, высоких или низких, густых или редких. Они скакали по полю вдоль и поперек со своими охотниками и собаками. Если крестьянин осмеливался возражать, то ему отвечали в лучшем случае презрительным смехом; каков был худший случай, – крестьянин частенько испытывал на своем избитом теле. Капусту с крестьянского огорода поедал благословенный богом, неприкосновенный заяц, а деревья крестьянин сажал для того, чтобы заяц мог утолить свой голод зимой... Но весь этот вред – сущие пустяки по сравнению с тем, что причиняла ему красная и черная дичь, которая... взращивалась в большей части Силезии. Дикие кабаны, олени и лоси раскапывали, пожирали, растаптывали часто за одну ночь то, что крестьянам, «мелкому люду», должно было служить целый год для пропитания и для уплаты налогов и сборов. Правда, потерпевшему разрешалось подавать просьбу о возмещении убытков. Это пытались делать как отдельные люди, так и целые общины. Результат таких процессов представит себе всякий, кто приобрел на своем опыте хоть самое отдаленное представление о старопрусском чиновничестве, о судьях и о ведении процессов... После бесконечных писаний и вызовов в суд крестьянину удавалось, если судьба была благосклонна, получить через несколько лет приговор против дворянина, но хорошенько рассмотрев его и все подсчитав, он оказывался еще более обманутым... А число деревень, на пашне которых в течение 30 лет с каждым годом все злее и злее опустошительно хозяйничали дикие кабаны, олени и лоси, превышает 1000. Мы знаем много отнюдь не больших деревень, которым одна лишь эта неприкосновенная крупная дичь из года в год приносила 200—300 талеров убытка».

И если теперь дворянство требует возмещения за отмену этого права охоты, то Вольф противопоставляет этому требованию другое:

«Полное возмещение за весь ущерб, причиненный дичью, за все опустошения, которые 30 лет причиняли нашим полям благословенные богом лоси, олени, дикие кабаны, а также и сами господа рыцари; это означает в круглых цифрах:

Возмещение по крайней мере в сумме 20 миллионов талеров!»

Завершением всего («Neue Rheinische Zeitung» от 25 апреля 1849 г.) является статья о польской части этой провинции, о Верхней Силезии, которая осенью 1847 г. была поражена таким же ужасным голодом, как тот, который в то время обезлюдил Ирландию. В Верхней Силезии так же, как в Ирландии, разразилась эпидемия голодного тифа, распространившаяся подобно чуме. В следующую зиму она здесь вспыхнула снова, хотя не было ни неурожая, ни наводнения, ни тому подобных бедствий. Чем это объясняется? Вольф отвечает:

«Большая часть земли находится в руках крупных землевладельцев, фиска (государства) и мертвой руки [т. е. духовенства. Ред.]. Только ²/₅ всех земель находится в руках крестьян, и эта земля невероятнейшим и бессовестнейшим образом переобременена барщиной и сборами в пользу помещика, а также налогами в пользу государства, церкви, школы, округа и общины, между тем как господа помещики по сравнению с крестьянами в лучшем случае уплачивают государству сущие пустяки... Когда наступает день уплаты ренты, чинш взыскивается с крестьянина при помощи кнута, если крестьянин не желает уплатить его добровольно. Недостаток капитала и кредита и изобилие сборов и повинностей в пользу разбойников-рыцарей, государства и церкви вынудили крестьянина попасть в лапы ростовщика и, беспомощно барахтаясь, гибнуть в его путах.

В течение долгих лет унижения и порабощения, в которых держало верхнесилезских крестьян христианско-германское правительство и его разбойничье рыцарство, единственное утешение и поддержку, а отчасти и пищу, крестьянин находил в водке. Надо воздать должное господам помещикам: этот предмет они в изобилии доставляли крестьянину со своих винокуренных заводов по все более дешевым ценам... Рядом с мазанками польских крестьян, где постоянным гостем стал голодный тиф и где люди потеряли человеческий облик, еще более романтично выглядят великолепные дворцы, замки и прочие владения верхнесилезских магнатов... На одной стороне – невероятно быстрое накопление богатств, колоссальные годовые доходы «господ». На другой стороне – возрастающее массовое обнищание.

Заработная плата сельского рабочего крайне низка: 5—6 зильбергрошей для мужчины, 2,5 – 3 зильбергроша для женщины надо считать уже высокой платой. Многих нужда заставляет работать за 4, за 2 зильбергроша и даже меньше. Пища состоит почти исключительно только из картофеля и водки. Если бы работник имел хоть эти два предмета в достаточном количестве, Верхняя Силезия избегла бы по крайней мере голодной смерти и тифа. Но так как из-за болезни картофеля этот главный предмет питания становился все дороже и достать его было все труднее, а заработная плата не только не повысилась, но даже упала, – люди бросились за травами, которые они собирали на полях и в лесах, за сорняками и кореньями, варили себе суп из украденного сена и поедали падаль. Их силы таяли. Водка вздорожала и стала... еще хуже, чем прежде. «Шинкарями» называются большей частью евреи, которые платят огромную арендную плату господину помещику за право продавать водку народу. К водке, которую шинкарь разводил надлежащими порциями воды, он уже и прежде привык прибавлять для крепости разные примеси, причем главную роль играло купоросное масло. Распространение этой ядовитой смеси с каждым годом становилось все шире, а с наступлением болезни картофеля достигло крайней степени. Желудок крестьянина, ослабленный супами из сена и сорняков и сырыми кореньями, не мог уже переваривать такого снадобья. Если принять еще во внимание плохую одежду, грязное нездоровое жилище, холод зимой, нехватку либо работы, либо сил для работы,– то легко себе представить, как эти голодные условия жизни привели к очень быстрому распространению тифа, точно так же, как и в Ирландии. «Людям больше нечего было терять!» Этим все объясняется. Государство и разбойники-рыцари непрестанно так эксплуатировали их и так выжимали все соки, что малейшее ухудшение их бедственного положения должно было привести их к гибели... Разбойники-рыцари, чиновничья каста и вся благословенная богом королевско-прусская правительственная клика обделывали делишки, получали оклады, распределяли награды, в то время как там внизу простой народ, измученный голодом и тифом, начал околевать сотнями и продолжал околевать, как скотина.

Не лучше, чем с поденщиками, обстоит дело с хозяевами, т. е. с теми, кто имел дом и к тому же больший или меньший клочок земли. Их основная пища – тоже картофель и водка. То, что они производят, им приходится продавать, чтобы уплатить подати помещику, государству и т. д. ... К тому же приходится выполнять дворовые повинности» (для господина помещика), «переносить там варварские избиения плетью со стороны барина или его служащих; работая, голодая, терпя побои, видеть и выносить роскошь и высокомерие разбойников-рыцарей и окрики чиновничьей касты, – таков был и есть удел большей части польского населения...

Какое обращение выпадает на долю дворовой челяди, батраков и служанок барина, видно уже из того, что приходится претерпевать обязанным отработками деревенским подданным и так называемым наемным рабочим. Плеть и здесь является альфой и омегой рыцарского евангелия...

Разбойничье рыцарство распоряжается, как ему вздумается. Из их среды назначаются ландраты; они исполняют обязанности поместной и участковой полиции, и вся бюрократия работает в их интересах. К тому же польский крестьянин имеет дело не с немецким – это было бы, пожалуй, слишком гуманно, – а со старопрусским чиновничеством, с его прусским языком и его местным правом. Крестьянское население Верхней Силезии, терпящее со всех сторон эксплуатацию, издевательства, насмешки, побои, заковывание в кандалы, – должно было, наконец, дойти до той точки, до которой оно и дошло. Голодная смерть и чума неизбежно должны были явиться последним плодом, выросшим на этой истинно христианско-германской почве. Кто способен еще воровать, тот ворует. Это единственная форма, в которой обирландившаяся Верхняя Силезия фактически выражает свой протест против христианско-германского разбойничьего рыцарства. Следующая ступень – нищенство; толпами бредут изможденные фигуры с места на место. На третьем месте мы видим тех, которые не имеют сил и уменья ни для того, чтобы воровать, ни для того, чтобы просить милостыню. Их ложе из истлевшей соломы особенно охотно посещает ангел смерти от эпидемий. Таковы плоды деятельности столетнего богом благословенного монархического правления вкупе с разбойниками-рыцарями и с бюрократией».

Как и прежде, Вольф требует от рыцарства возмещения крестьянам, требует, чтобы все барщины и денежные чинши были отменены безвозмездно и, наконец, чтобы большие имения верхнесилезских магнатов были раздроблены. Этому конечно не бывать, пока будет существовать правительство Бранденбурга—Мантёйфеля, и потому «жители Верхней Силезии будут, как и прежде, массами вымирать от голода и голодного тифа», что буквально и подтвердилось, пока огромный подъем верхнесилезской промышленности в пятидесятых и шестидесятых годах не произвел переворота во всех условиях жизни области, все более и более ставя на место грубо феодальной эксплуатации – цивилизованную, но еще более основательную, современную буржуазную эксплуатацию.

IX 

Мы намеренно приводили большие выдержки из «Силезского миллиарда» не только потому, что в нем яснее всего проявляется характер Вольфа, но и потому, что здесь дано верное изображение положения в деревне до 1848 г. во всей Пруссии, за исключением Рейнской провинции, – в Мекленбурге, Ганновере и некоторых других мелких государствах, а также во всей Австрии. Там, где имел место выкуп, крестьянин оказывался обделенным; но для половины и даже двух третей крестьянского населения, смотря по месту, феодальные повинности и поборы в пользу помещика продолжали еще существовать, и было мало надежды на ускорение темпа выкупа, пока гроза 1848 года и промышленное развитие в последовавший за этим период не уничтожили более или менее основательно и эти остатки средневековья. Мы говорим «более или менее» по той причине, что в Мекленбурге феодализм еще существует в неослабленной силе, да и в других отсталых частях Северной Германии можно то тут, то там найти местности, где выкуп еще не произведен. В 1849 г. в Пруссии были безвозмездно отменены деньги на охрану и другие менее значительные феодальные поборы; другие повинности отменялись быстрее, чем прежде, так как дворянство после уроков 1848 года и при возрастающей трудности добиться от строптивых крестьян работы, которая приносила бы прибыль, теперь само настаивало на выкупе. Наконец, с введением закона об округах, пало и сеньоральное правосудие помещиков и тем самым, по крайней мере по форме, в Пруссии был упразднен феодализм.

Но только по форме. Везде, где преобладает крупное землевладение, сохраняется полуфеодальное господствующее положение крупных землевладельцев, даже и при современно-буржуазных во всем остальном хозяйстве отношениях. Меняются только формы этого господствующего положения. Они иные в Ирландии, где землю обрабатывают мелкие арендаторы, иные в Англии и Шотландии, где обладающие капиталом арендаторы с наемными рабочими возделывают крупные арендные участки. К этой последней форме примыкают и хозяйства дворян, преобладающие в Северной Германии, особенно в ее восточной части. В крупных поместьях хозяйство ведется большей частью на средства владельца, реже на средства крупных арендаторов, с помощью дворовой челяди и поденщиков. Положение дворовой челяди определяется уставом о челяди, изданным в Пруссии в 1810 году. Он настолько хорошо приспособлен к феодальным отношениям, что открыто разрешает «незначительные акты насилия» господ над челядью, но зато открыто воспрещает под страхом уголовного наказания всякое насильственное сопротивление челяди дурному обращению со стороны господ, за исключением случаев, опасных для жизни или здоровья («Общий устав о челяди», §§ 77, 79). Поденщики отчасти посредством контракта, отчасти же посредством преобладающей системы оплаты труда натурой, – сюда входит и жилье, – поставлены фактически в такую зависимость от помещика, которая ничем не уступает зависимости челяди; так и процветает еще до сих пор к востоку от Эльбы то патриархальное обращение с сельскими рабочими и домашней челядью, обращение с помощью зуботычин, избиения палкой и плетью, которое описал нам Вольф в Силезии. Однако простой народ, увы, настраивается все более бунтарски и проявляет то тут, то там нежелание подвергаться далее этим отеческим мерам воздействия.

Так как Германия все еще по преимуществу земледельческая страна, в которой масса населения кормится благодаря земледелию и живет в деревнях, то важнейшей, но зато и труднейшей задачей рабочей партии является разъяснение сельским рабочим их интересов и их положения. Первый шаг для этого – изучить самим эти интересы и положение сельских рабочих. Партийные товарищи, которым обстоятельства позволяют это сделать, оказали бы большую услугу делу, если бы сравнили описание Вольфа с теперешним положением вещей, учли бы происшедшие изменения и описали теперешнее положение сельских рабочих. Наряду с настоящим батраком не следует упускать из виду также и мелкого крестьянина. Как обстоит дело с выкупом феодальных повинностей после 1848 года? Надувают ли теперь крестьянина так же, как прежде? Эти и другие вопросы возникают сами собой после прочтения «Силезского миллиарда», и, если серьезно взяться отвечать на эти вопросы, публиковать собранный материал в партийном органе, то тем самым делу рабочих будет оказана большая услуга, чем печатанием какого угодно количества статей о деталях организации будущего общества.

Конец статьи Вольфа наводит еще на другой вопрос. Верхняя Силезия после 1849 г. стала одним из важнейших центров немецкой промышленности. Эта промышленность, как вообще в Силезии, находится главным образом в деревне, в больших селах или во вновь возникающих городах, вдали от крупных городских центров. Если задача состоит в том, чтобы распространить социал-демократическое движение в деревне, то Силезия, и особенно Верхняя Силезия, – наиболее подходящий опорный пункт. Между тем, по крайней мере Верхняя Силезия все еще, видимо, является для социалистической пропаганды девственной почвой. Язык не может служить препятствием; с одной стороны, с ростом промышленности там очень привилось употребление немецкого языка, а с другой стороны – есть ведь достаточно социалистов, которые говорят по-польски.

Но вернемся к нашему Вольфу. 19 мая «Neue Rheinische Zeitung» была запрещена после появления ее последнего, напечатанного красной краской номера. Помимо еще не законченных 23 процессов по делам печати, прусская полиция имела столько других поводов для обвинения каждого из редакторов, что все они тотчас же покинули Кёльн и Пруссию. Большинство из нас отправилось во Франкфурт, где, казалось, подготовлялось нечто решительное. Победы венгров вызвали вторжение русских войск; конфликт между правительствами и Франкфуртским парламентом по вопросу об имперской конституции вызвал в разных местах восстания, из которых дрезденское, изерлонское и эльберфельдское были подавлены, но баденское и пфальцское еще продолжали разрастаться. У Вольфа в кармане был старый мандат из Бреславля на заместительстве известного фальсификатора истории Штенцеля; «нытика» Штенцеля провели в парламент только с тем условием, чтобы в качестве заместителя был принят «смутьян»[47]47
  «Смутьянами» (Wuhler) в 1848—1849 гг. в Германии буржуазные конституционалисты называли демократов-республиканцев.


[Закрыть] Вольф. Штенцель как и все добрые пруссаки, подчинился, конечно, приказу прусского правительства об отозвании из Франкфурта. Вольф занял его место.

Франкфуртский парламент, который вследствие собственной медлительности и глупости утратил положение самого могущественного собрания, которое когда-либо существовало в Германии, и опустился до состояния крайнего бессилия ставшего к этому времени очевидным для всех правительств, даже для назначенного им самим имперского правительства, а также и для него самого, не зная, что делать, растерянно стоял между собравшими свои вооруженные силы правительствами и восставшим народом, требовавшим имперской конституции. Еще можно было все спасти, если бы только парламент и вожди южногерманского движения имели мужество и решительность. Довольно было бы постановления парламента о призыве баденской и пфальцской армий во Франкфурт на защиту Собрания. Таким постановлением Собрание сразу вновь завоевало бы доверие народа. С уверенностью можно было бы тогда ожидать присоединения гессен-дармштадтской армии, присоединения Вюртемберга и Баварии к движению; мелкие государства средней Германии были бы также втянуты в дело; Пруссии было бы достаточно дела у себя дома, а Россия перед лицом такого мощного движения в Германии была бы вынуждена вернуть в Польшу часть войск, успешно подвизавшихся позднее в Венгрии. Таким образом, во Франкфурте могла быть спасена Венгрия, а с другой стороны, вполне вероятно, что перед лицом победоносно развивающейся в Германии революции взрыв, ожидавшийся со дня на день в Париже, не свелся бы к поражению радикального мещанства без боя, как это случилось 13 июня 1849 года.

Шансы были максимально благоприятными. Совет призвать для защиты баденские и пфальцские войска был подан всеми нами [Слова «всеми нами» добавлены Энгельсом в издании 1886 года. Ред.] во Франкфурте, а совет войскам даже без призыва двинуться на Франкфурт подан был Марксом и мной [Слова «Марксом и мной» добавлены Энгельсом в издании 1886 года. Ред.] в Мангейме. Но ни баденские вожди, ни франкфуртские парламентарии не имели ни мужества, ни энергии, ни ума, ни инициативы.

Х

 Вместо того, чтобы действовать, парламент снова решил говорить, как будто он до этого уже не говорил слишком много, и на этот раз – посредством «Воззвания к немецкому народу». Была образована комиссия, которая внесла два проекта, из которых проект большинства был составлен Уландом. Оба проекта были бледны, вялы и немощны и выражали только беспомощность, малодушие и нечистую совесть самого Собрания. Поставленные 26 мая на обсуждение, они дали нашему Вольфу повод раз навсегда высказать свое мнение господам парламентариям. Стенографическая запись этой речи гласит:

Вольф (от Бреславля):

«Господа! Я записался в число ораторов, выступающих против составленного большинством и оглашенного здесь воззвания к народу, потому что считаю его совершенно несоответствующим настоящему положению, потому что нахожу его слишком слабым, пригодным разве в качестве статьи для ежедневных газет партии, составившей это воззвание, но не как обращение к немецкому народу. Так как только что было оглашено еще и другое воззвание, то я мимоходом замечу, что против него я высказался бы еще резче по причинам, на которых не считаю нужным здесь останавливаться. (Голос из центра: Почему же нет?) Я говорю только о воззвании большинства; в самом деле, оно составлено так умеренно, что даже г-н Бусс немного мог сказать против него, а это, конечно, худшая рекомендация для воззвания. Нет, господа, если вы хотите вообще иметь еще хоть какое-нибудь влияние на народ, вы должны говорить с ним не так, как вы говорите в воззвании; не о законности должны вы говорить, не о законной почве и т. п., а о незаконности, – так, как говорят правительства, как говорят русские, а под русскими я разумею пруссаков, австрийцев, баварцев, ганноверцев. (Волнение и смех.) Всех их я объединяю под одним общим названием – русские. (Большое оживление.) Да, господа, и в этом Собрании представлены русские. Вы должны им сказать: «Точно так же, как вы становитесь на законную точку зрения, становимся на нее и мы. Это – точка зрения насилия, и разъясните кстати, что для вас законность состоит в том, чтобы пушкам русских противопоставить силу, противопоставить хорошо организованные боевые колонны. Если вообще нужно выпустить воззвание, то выпустите такое, в котором вы без всяких околичностей объявите вне закона главного предателя народа – имперского правителя [эрцгерцога Иоганна. Ред.]. (Крики: к порядку! Оживленные аплодисменты на галереях.) А также и всех министров! (Волнение возобновляется.) О, вы не остановите меня; он главный предатель народа».

Председатель Рэ: «Я считаю, что г-н Вольф преступил и нарушил все грани дозволенного. Он не может называть пред этим Собранием эрцгерцога – имперского правителя предателем народа, и я должен поэтому призвать его к порядку».

Вольф: «Я, со своей стороны, принимаю призыв к порядку и заявляю, что я хотел нарушить порядок и что он и его министры – предатели!» (Крики со всех сторон зала: к порядку, это грубость!)

Председатель: «Я должен лишить Вас слова».

Вольф: «Хорошо, я протестую; я хотел говорить здесь от имени народа и сказать то, что думают в народе. Я протестую против всякого воззвания, составленного в таком духе».

Как удар грома, раздались эти несколько слов в испуганном Собрании. В первый раз было перед этими господами ясно и откровенно изложено действительное положение дел. Предательство имперского правителя и его министров было общеизвестной тайной; оно совершалось на глазах у каждого из присутствовавших; но никто не решался высказать то, что видел. И вот приходит этот бесцеремонный маленький силезец и разом опрокидывает весь их карточный домик условностей! Даже «крайняя левая» не преминула выразить свой энергичный протест против этого непростительного нарушения всякого парламентского приличия, нарушения, созданного простым констатированием правды; она выразила это устами своего достойного представителя, господина Карла Фогта (насчет Фогта: в августе 1859 г. ему передали 40000 фр., как свидетельствуют об этом опубликованные в 1870 г. перечни сумм, уплаченных Луи-Наполеоном своим агентам[48]48
  Энгельс имеет в виду запись, опубликованную в издании: «Papiers et correspondance de la famille imperiale».
  Tome I—II, Paris, 1870—1871 («Документы и переписка императорской фамилии». Том I—II, Париж, 1870—1871), т. II, стр. 161.


[Закрыть]). Господин Фогт обогатил прения следующим столь же жалко растерянным, сколь бесчестно лживым [Игра слов: «verlegnen» – «растерянный», «verlognen» – «лживый». Ред.]   протестом.

«Господа, я взял слово, чтобы защитить кристально-чистый поток, который вылился из души поэта в это воззвание, против недостойной грязи, которую бросили в него или» (!) «швырнули» (!) «с целью преградить ему путь, я сделал это, чтобы защитить эти слова против нечистот, скопившихся в этом последнем движении и грозящих там все затопить и загрязнить. Да, господа! Это и есть нечистоты и грязь, которую таким образом» (!) «бросают на все, что только можно считать чистым, и я выражаю свое глубочайшее негодование по поводу того, что нечто подобное» (!) «могло случиться».

Так как об уландовой редакции воззвания Вольф вовсе не говорил, а находил только его содержание слишком слабым, то совершенно непонятно, откуда собственно почерпнул Фогт свое негодование, свою «грязь» и свою «нечисть». Но это было вызвано, с одной стороны, воспоминанием о той беспощадности, с какой «Neue Rheinische Zeitung» всегда обращалась с лжебратьями типа Фогта, а с другой стороны – злобой против речи именно Вольфа, который лишил этих самых лжебратьев возможности продолжать дальше ту же лицемерную игру. Принужденный к выбору между подлинной революцией и реакцией, господин Фогт высказывается за эту последнюю, за имперского правителя и его министров – за «все, что только может считаться чистым». Как жаль, что реакция знать ничего не хотела о господине Фогте.

В тот же самый день Вольф передал господину Фогту через депутата Вюрта из Зигмарингена вызов на дуэль, а когда господин Фогт отказался стреляться, пригрозил его поколотить. Хотя господин Фогт по сложению был великаном в сравнении с Вольфом, он бежал все же под защиту своей сестры, без которой он больше никуда не показывался. Вольф махнул рукой на этого трусливого болтуна.

Всем известно, как через несколько дней после этой сцены Собрание само подтвердило справедливость заявлений Вольфа, спасаясь бегством в Штутгарт от своего собственного имперского правителя и его правительства.

XI 

Мы приближаемся к концу. Вольф оставался на своем посту в Штутгарте и во время разгона Национального собрания вюртембергскими войсками; затем он направился в Баден и, наконец, вместе с другими эмигрантами – в Швейцарию. Местом своего пребывания он избрал Цюрих, где он сейчас же принялся вновь за частные уроки, но при большом наплыве находившихся там образованных эмигрантов он встретил, разумеется, сильную конкуренцию. Несмотря на создавшееся в связи с этим бедственное положение, Вольф все же остался бы в Швейцарии. Однако становилось все более ясно, что швейцарский Союзный совет, покорный велениям европейской реакции, решил постепенно, как выражался Вольф, «выжить» из Швейцарии всех эмигрантов. Для огромного большинства это означало переселение в Америку, а именно этого и хотели правительства. Когда эмигранты окажутся по ту сторону океана, можно будет от них отдохнуть.

Вольф тоже часто подумывал о переселении в Америку, куда его приглашали многие уже жившие там друзья. Когда «выживание» стало и для него невыносимо, он, наполовину уже решившись, приехал в июне 1851 г. в Лондон, где мы его на время задержали. Конкуренция среди учителей, дающих частные уроки, была и здесь очень велика. Несмотря на величайшие усилия, Вольф едва мог добывать себе самое скудное пропитание. От своих друзей он по возможности скрывал свое положение, как и всегда, когда ему бывало плохо. Тем не менее, до конца 1853 г. ему пришлось набрать в долг около 37 ф. ст. (750 марок), что очень его угнетало; летом того же года он записал в свой дневник:

«21 июня 1853 г. мне пришлось провести день своего рождения в ужасающей distress (нужде)».

Намерение уехать в Америку на этот раз было бы приведено в исполнение, если бы один немецкий врач в Манчестере, тоже эмигрант, друживший с Вольфом еще в Бреславле, не устроил для него в Манчестере благодаря своим связям такое количество частных уроков, что он, по крайней мере, мог там существовать. В начале января 1854 г. он туда и переселился[49]49
  Из писем Маркса, Энгельса и жены Маркса Женни Маркс явствует, что Вольф переехал в Манчестер в сентябре 1853 года.


[Закрыть]. Сначала, конечно, приходилось довольно туго. Но все же существование было обеспечено, а затем, при своем совершенно исключительном умении обращаться с детьми и привлекать их симпатии, Вольф мог рассчитывать на то, что, как только он станет известен среди тамошних немцев, круг его деятельности постепенно расширится. Так и вышло. Спустя несколько лет он, при его скромных потребностях, был уже во вполне удовлетворительном материальном положении; ученики его обожали; и стар и млад, и англичане и немцы уважали и любили его за прямоту, верность долгу и веселую приветливость. По характеру своей работы он приходил в соприкосновение преимущественно с буржуазными, стало быть политически более или менее враждебными элементами; и хотя он ни разу ни в малейшей мере не поступился ни своим характером, ни своими убеждениями, – все же конфликты у него возникали очень редко, и выходил он из них с честью. Все мы были в то время отрезаны от всякой публичной политической деятельности. Реакционное законодательство заткнуло нам рот, текущая пресса нас замалчивала, издатели едва удостаивали отказом наши случайные предложения. Бонапартизм, казалось, окончательно взял верх над социализмом. В течение многих лет Вольф был единственным моим единомышленником в Манчестере; не удивительно, что мы видались почти каждый день и что там я снова нередко имел случай восхищаться его почти инстинктивно верными суждениями о текущих событиях.

Какова была добросовестность Вольфа – приведу один только пример. Одному из своих учеников он задал арифметическую задачу из одного учебника. Он сравнил решение с тем, которое было дано в так называемом ключе, и заявил, что ученик решил неверно. Но когда мальчик, перерешив задачу много раз, приходил все к тому же самому решению, Вольф проверил сам подсчет и убедился, что мальчик был прав: в ключе была опечатка. Вольф засел тотчас же и перерешил все задачи, помещенные в книге, чтобы проверить, нет ли в ключе еще таких ошибок: «Этого со мной не должно больше случаться!»