Текст книги "Диалектический материализм"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Иосиф Сталин (Джугашвили),Фридрих Энгельс,Владимир Ленин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 79 страниц)

Случайность есть дополнение и форма проявления необходимости

...Люди сами делают свою историю, но до сих пор не сознательно, не руководя ею общей волей, по единому общему плану. Этого не было даже в пределах определенного, отграниченного данного общества (не говоря уже о всем человечестве). Их стремления перекрещиваются, и во всех таких обществах господствует поэтому необходимость, дополнением и формой проявления которой является случайность. Необходимость, пробивающаяся здесь сквозь всякую случайность, – опять-таки исключительно экономическая. Здесь мы подходим к вопросу о так называемых великих людях То обстоятельство, что вот именно этот великий человек появляется в данной стране, в определенное время, конечно, есть чистая случайность. Если мы этого человека вычеркнем, то появляется спрос на то, чтобы заместить его кем-нибудь и такой заместитель находится, – хорошо или плохо, но с течением времени находится. Что Наполеон был вот именно этот корсиканец, что именно он был военным диктатором, который стал необходим французской республике, истощенной войной, – это было случайностью. Но если бы Наполеона не было, то роль его выполнил бы другой. Это несомненно, потому что всегда, когда такой человек требовался, он находился: Цезарь, Август, Кромвель и т. д. Если материалистическое понимание истории открыл Маркс, то Тьерри, Минье, Гизо, все английские историки до 1850 г. доказывают что к этому стремились многие, а открытие того же самого понимания Морганом показывает, что время для этого созрело, и это понимание должно было быть открытым.

Точно так же обстоит дело со всеми случайностями или со всем кажущимся случайным в истории. Чем дальше будет удаляться от экономической та область, которую мы исследуем, чем больше она приближается к чисто абстрактно идеологической, тем больше будем мы находить, что она в своем развитии обнаруживает больше случайности, тем более зигзагообразной является ее кривая. Если же мы начертим среднюю ось кривой, то мы найдем, что чем длиннее изучаемый период, чем больше изучаемая область, тем более приближается эта ось к оси экономического развития, тем более параллельно ей она идет. (Маркс и Энгельс, Письма, стр. 407 – 408, Энгельс – Г. Штаркенбергу, 25 января 1894 г., Партиздат, 1932 г.)

Диалектическое понимание взаимодействия

Согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего не утверждали. Если кто-нибудь это положение извратит в том смысле, что будто экономический момент является единственным определяющим моментом, тогда утверждение это превращается в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение – это основа, но на ход исторической борьбы оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты – конституции, установленные победившим классом после одержанной победы, и т. д.; правовые формы, и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Тут имеется налицо взаимодействие всех этих моментов, в котором в конце концов экономическое движение, как необходимое, прокладывает себе дорогу сквозь бесконечную толпу случайностей (т. е. вещей и событий, внутренняя взаимная связь которых настолько отдалена или настолько трудно определима, что мы можем забыть о ней, считать, что ее не существует). В противном случае применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать самое простое уравнение первой степени.

Мы делаем свою историю сами, но, во-первых, мы делаем ее при весьма определенных предпосылках и условиях. Среди них экономические являются в конечном счете решающими. Но и политические условия и т. д., даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль, хотя и не решающую. Прусское государство возникло и развивалось благодаря историческим и, в конечном счете, экономическим причинам. Но едва ли можно, не сделавшись педантом, утверждать, что среди множества мелких государств Северной Германии именно Бранденбург был предназначен для роли великой державы, в которой воплотились экономические различия, различия в языке, а со времени реформации и религиозные различия между севером и югом, причем это было предопределено именно только экономической необходимостью, а другие моменты не оказывали также влияния (главным образом то обстоятельство, что Бранденбург, благодаря обладанию Пруссией, был втянут в польские дела и через это в международные политические отношения, которые явились решающими также и при образовании могущества Австрийского дома). Едва ли удастся кому-нибудь, не сделавшись смешным, объяснить экономически существование каждого маленького немецкого государства в прошлом и в настоящее время или объяснить экономически происхождение верхненемецких изменений гласных, которое разделяет Германию (в отношении диалекта) на две половины, что усиливается еще географически цепью гор от Судетов до Таунуса.

Во-вторых, история делается таким образом, что конечный результат получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, чем она является, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит один общий результат – историческое событие. Этот исторический результат можно рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и невольно. Ведь то, чего хочет один, встречает препятствие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно естественно-историческому процессу и подчинена в сущности тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, которые хотят каждый того, к чему их влечет строение их тела и внешние, в конечном счете экономические обстоятельства (или свои собственные личные, или вообще всего общества), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто общее, в один общий результат, – из этого не следует заключать, что эти воли равны нулю. Наоборот, каждая воля вносит свою долю в общий результат, и постольку включена в него.

Далее, я прошу вас изучать эту теорию по оригинальным источникам, а не из вторых рук, – это гораздо легче. Маркс не написал почти ничего, в чем бы эта теория не играла роли. В особенности великолепным образцом ее применения является «18 брюмера Луи Бонапарта», точно так же множество указаний и в «Капитале». Затем я могу, конечно, указать на мои сочинения: «Переворот в науке, произведенный г-ном Дюрингом» и «Людвиг Фейербах и завершение классической немецкой философии», в которых я дал самое подробное, насколько мне известно, из всех существующих изложений исторического материализма.

Маркс и я были виноваты отчасти в том, что молодые [марксисты] иногда придавали больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отрицали, и не всегда находилось достаточно времени, места и поводов отдавать должное и остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до изображения какого-либо исторического периода, т. е. до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки. К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, а это далеко не всегда правильно. В этом я могу упрекнуть многих новейших «марксистов», и благодаря этому иногда возникала удивительная путаница. (Маркс и Энгельс, Письма, стр. 374 – 377, Энгельс – Иосифу Блоху, 21 сентября 1890 г., Партиздат, 1932 г.)

Случайность в общественной жизни

История развития общества в одном пункте существенно отличается от истории развития природы. Именно: в природе (поскольку мы оставляем в стороне обратное влияние на нее человека) действуют одна на другую лишь слепые бессознательные силы, и общие законы проявляются во взаимодействии этих сил. Здесь нигде нет сознанной, желанной цели: ни в бесчисленных кажущихся случайностях, видимых на поверхности, ни в окончательных результатах, показывающих, что среди всех этих случайностей явления происходят сообразно общим законам. Наоборот, в истории общества, действуют люди, одаренные сознанием, действующие обдуманно или по страсти, ставящие себе определенные цели. Здесь ничто не делается без сознанного намерения, без желанной цели. Но как ни важно это различие для исторического исследования, – особенно отдельных эпох и событий, – оно нимало не изменяет того факта, что ход истории определяется внутренними общими законами. В самом деле, на поверхности явлений и в этой области, несмотря на сознанные и желанные цели всех отдельных людей, царствует, в общем и целом, по-видимому, случайность. Желанное совершается лишь в редких случаях; по большей же части цели, поставленные себе людьми, приходят во взаимные столкновения и противоречия или оказываются недостижимыми частью по самому своему существу, частью по недостатку средств. Столкновения бесчисленных отдельных стремлений и отдельных действий приводят в области истории к состоянию, совершенно подобному тому, которое господствует в бессознательной природе. Действия имеют известную желательную цель; но результаты, на деле вытекающие из этих действий, вовсе не желательны. А если они, по-видимому, и соответствуют желанной цели, то, в конце концов, они несут с собою далеко не то, что было желательно. Таким образом, кажется, что в общем случайность одинаково господствует и в исторической области. Но где на поверхности происходит игра случайности, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело в том, чтобы открыть эти законы. (Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 44 – 45, 1932 г.)

Общий ход развития и случайности

Творить мировую историю было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история имела бы очень мистический характер, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих «случайностей», среди которых фигурирует также и такой «случай», как характер людей, стоящих вначале во главе движения. (Маркс и Энгельс, Письма, стр. 290 — 291, Маркс — Кугельману, 17 апреля 1871 г., Партиздат, 1932 г.)

* * *

Мы знаем, наконец, что необходимость составляется сплошь из чистейших случайностей, а эти мнимые случайности представляют собою форму, за которой скрывается необходимость, – и т. д. (Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 42, 1932 г.)

Отрицание механистами объективного характера случайности

Если при перекрещивающемся действии двух или нескольких причинных цепочек (рядов) мы знаем только одну, тогда явление, которое получается при этом перекрещивании, представляется нам случайным, хотя на самом деле оно вполне закономерно. Я знаю одну цепочку (один ряд) причин, – те, которые проявляются в моем путешествии по улицам; другой цели (другого ряда) причин, которые двигают моего приятеля, я не знаю. Поэтому я не предвижу скрещивания двух причинных рядов. Поэтому же это скрещивание (встреча) представляется мне «случайным» явлением. Таким образом, строго говоря, никаких случайных, т. е. беспричинных, явлений нет. Явления же могут представляться нам «случайными», поскольку мы недостаточно знаем их причины...

Если по сути дела все происходит закономерно, и случайного, в смысле беспричинного, не бывает вообще, то ясно, что не бывает и исторической случайности. Всякое историческое событие, каким бы случайным оно ни казалось, на самом деле вполне и целиком обусловлено: обычно и здесь под исторической случайностью разумеется такое явление, которое получилось благодаря перекрещиванию нескольких причинных рядов, из которых известен только один.

Иногда, однако, под исторической случайностью разумеют нечто иное. Когда например, говорят, что империалистская война с необходимостью возникла из развития мирового капитализма, но что, скажем, убийство австрийского эрцгерцога было явлением случайным, тут идет речь о чем-то другом. О чем именно? Нетрудно видеть, в чем здесь дело. Когда говорят о необходимости (причинной необходимости, неизбежности) империалистской войны, то эту неизбежность видят в громадной важности наличных причин в развитии общества, – причин, которые войну вызывают. При этом сама война является, в свою очередь, тоже событием громадной важности, т. е. таким событием, которое оказывает решающее влияние на дальнейшую судьбу общества. Таким образом, здесь под словом «историческая случайность» понимается обстоятельство, которое не играет важной роли в цепи общественных событий: если бы его не было, то картина дальнейшего развития изменилась бы настолько мало, что ее никто бы и не заметил. В данном примере: война была бы и без убийства эрцгерцога, ибо вовсе не в этом убийстве была «суть дела», а в обостреннейшей конкуренции империалистских держав, которая с развитием капиталистического общества становилась с каждым днем резче.

Можно ли сказать, что такое «случайное» явление не играет никакой роли в общественной жизни, что оно никак не влияет на судьбы общества, что оно, другими словами, равно нулю? Если мы хотим дать точный ответ, то должны ответить отрицательно. Ибо всякое событие, как бы оно ни было «ничтожно», на самом деле влияет на все последующее развитие.

Вопрос заключается в том, насколько крупные изменения в этом развитии оно производит. Поскольку речь идет об явлениях случайных в вышеуказанном смысле, постольку практически это влияние неважно, незаметно, бесконечно мало. Оно может быть чрезвычайно мало, но оно никогда не является нулем. Это тотчас же становится заметным, если мы возьмем совокупное, совместное действие таких «случайностей». Приведем такой пример. Предположим, что речь идет об образовании цены. Рыночная цена образуется из столкновений массы оценок со стороны покупателей и продавцов. Если мы возьмем один случай, одну оценку, столкновение одного покупателя с одним продавцом, то это явление может быть названо «случайным». Купец Сидоров объегорил старуху Петрову. Это, с точки зрения рыночной цены, т. е. общественного явления, получившегося от множества столкновений между различными оценками, есть случайность. «Не все ли равно, что произошло в отдельном случае у Сидорова? Нам важен конечный результат, общественное явление, то, что носит типичный характер». Так часто говорят, и говорят совершенно справедливо. Ибо отдельный случай играет незаметную роль. Он не важен. Но попробуйте вы сгруппировать, соединить большое количество таких «случаев». И сразу вы увидите, что «случайность» начинает исчезать. Роль и значение многих случаев, их совокупное действие сразу же сказывается на дальнейшем развитии. Ибо и отдельные случаи вовсе не нули. Нуль, сколько ни помножай, все равно больше нуля не будет. Из пустышки ничего не сделаешь, какие бы манипуляции этой пустышкой мы ни производили.

Таким образом, мы видим, что, строго говоря, в историческом развитии общества нет никаких случайных явлений: и то, что Каутский не спал в такую-то ночь, когда ему снились ужасы большевистской революции; и то, что был убит австрийский эрцгерцог незадолго до войны; и то, что Англия вела колониальную политику; и то, что возникла мировая война, – словом, все события, начиная с самых мизерных и незаметных и кончая потрясающими событиями современности, – все эти события одинаково не случайны, одинаково причинно обусловлены, т. е. одинаково причинно-необходимы». (Н. Бухарин, Теория исторического материализма, стр. 41 – 44, Гиз, 1929 г.)

Свобода и необходимость

Нельзя толковать о праве и нравственности, не касаясь вопроса о так называемой свободе воли, о вменяемости человека, об отношении между необходимостью и свободой. Философия действительности тоже дает ответ на этот вопрос, и даже не один, а целых два.

«На место всех ложных теорий свободы надо поставить эмпирическое свойство того отношения, согласно которому рациональное понимание, с одной стороны, и инстинктивные побуждения – с другой, как бы объединяются в одну среднюю силу. Основные факты этого вида динамики надо заимствовать из наблюдения и применить, в качественном и количественном отношении, к предвидению еще не последовавшего события, поскольку это удается. Благодаря этому не только радикально уничтожаются все дурацкие фантазии о внутренней свободе, которыми питались целые тысячелетия, но они сами заменяются также чем-то положительным, что пригодно для практического устроения жизни». Согласно этому, свобода состоит в том, что рациональное понимание тянет человека вправо, иррациональные побуждения – влево, и при этом параллелограмме сил действительное движение происходит в направлении диагонали. Следовательно, свобода является равнодействующей между пониманием и инстинктом, между разумом и неразумием, и степень ее у каждого отдельного человека можно установить согласно опыту с помощью «уравнения личности», пользуясь астрономическим выражением. Но через несколько страниц мы читаем: «Мы основываем моральную ответственность на понятии свободы, которая, однако, означает для нас только восприимчивость к сознательным мотивам, сообразно природному и приобретенному рассудку. Все подобные мотивы действуют, несмотря на восприятие возможного противоречия в поступках, с неизбежной, естественной закономерностью; но, когда мы приводим в действие моральные рычаги, мы рассчитываем именно на это неустранимое принуждение».

Это второе определение свободы, резко противоречащее первому, представляет собой не что иное, как крайнее вульгаризирование гегелевской точки зрения. Гегель первый правильно понял отношение между свободой и необходимостью. Для него свобода – это понимание необходимости. «Необходимость слепа лишь постольку, поскольку она не понята». Свобода заключается не в воображаемой независимости от законов природы, а в познании этих законов и в возможности поэтому планомерно пользоваться ими для определенных целей. Это верно как о законах внешней природы, так и о тех, которые регулируют физическую и духовную жизнь самого человека, – о двух классах законов, которые мы можем отделять друг от друга разве только в идее, но не в действительности. Поэтому свобода воли означает не что иное, как способность принимать решения с знанием дела. Следовательно, чем свободнее суждение какого-нибудь человека по отношению к известной проблеме, с тем большей необходимостью будет определено содержание этого суждения; а, наоборот, вытекающая из незнания неуверенность, которая выбирает якобы произвольно между многими различными и противоположными решениями, этим именно доказывает свою несвободу, свою подчиненность объекту действительности, который она должна была бы как раз подчинить себе. Следовательно, свобода состоит в господстве над самим собой и над внешней природой, основанном на познании естественной необходимости; значит, она является необходимым продуктом исторического развития. Первые выделившиеся из животного царства люди были во всем существенном так же несвободны, как сами животные; но каждый шаг вперед на пути культуры был шагом к свободе. На пороге человеческой истории стоит открытие превращения механического движения в теплоту: добывание огня трением; в конце этого развития стоит открытие превращения теплоты в механическое движение: паровая машина. И несмотря на колоссальную освободительную революцию, совершаемую паровой машиной в общественной жизни – которая еще не завершена и наполовину, – нет сомнения, что добывание огня трением превосходит ее по своему освобождающему человечество значению. Ведь оно впервые дало человеку господство над определенной силой природы и благодаря этому окончательно оторвало его от животного царства. Паровая машина никогда не вызовет столь мощного сдвига в развитии человечества, хотя она и кажется нам представительницей всех тех связанных с ней производительных сил, с помощью которых только и возможно создание нового общества, где не будет никаких классовых различий, никаких забот об индивидуальных средствах к существованию и где впервые сможет зайти речь о действительной человеческой свободе, о существовании в гармонии с познанными законами природы. Но как молода еще вся история человечества, как смешно было бы желать приписывать нашим теперешним воззрениям какое-нибудь абсолютное значение, видно из того простого факта, что всю протекшую историю можно рассматривать как историю периода времени от практического открытия превращения механического движения в теплоту до открытия превращения теплоты в механическое движение.

Господин Дюринг, конечно, иначе рассматривает историю. Вообще как история заблуждений, невежества и грубостей, насилия и порабощения – она противный для философии действительности предмет. (Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 80 – 81, 1932 г.)