Текст книги "Диалектический материализм"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Иосиф Сталин (Джугашвили),Фридрих Энгельс,Владимир Ленин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 79 страниц)

Ограниченность материализма XVIII века

Материализм прошлого (XVIII) века был преимущественно механическим, потому что из всех естественных наук к тому времени достигла известной законченности только механика, и именно только механика твердых тел (земных и небесных) – короче, механика тяжести. Химия имела еще детский вид, в ней придерживались еще теории флогистона [Согласно этой теории сущность горения состояла в том, что от горящего тела якобы отделяется особое огненное вещество, названное флогистоном. В конце XVIII века ученые нащупали иное объяснение процесса горения. Французский химик Лавуазье, пользуясь указанием английского химика Пристлея, выдвинул теорию, что при горении вовсе не выделяется какой-то таинственный флогистон из горящего тела, а наоборот, особый элемент, кислород соединяется с горящим телом. Этим открытием, как говорит Энгельс, Лавуазье «впервые поставил на ноги всю химию, которая в своей флогистической форме стояла на голове» (Ф. Энгельс, Предисловие ко II тому «Капитала», 1885 г. – Ред.).]. Биология была еще в пеленках; растительный и животный организм был исследован лишь вчерне, его объясняли чисто механическими причинами. В глазах материалистов XVIII столетия человек был машиной, как животные в глазах Декарта. Исключительное приложение мерила механики к химическим и органическим процессам, в области которых механические законы хотя и продолжают действовать, но отступают на задний план перед другими, высшими законами, – составляет первую своеобразную, но неизбежную тогда ограниченность классического французского материализма.

Вторая своеобразная ограниченность этого материализма заключается в неспособности его понять мир в качестве процесса, как вещество, которое находится в непрерывном развитии. Это соответствовало тогдашнему состоянию естествознания и связанному с ним метафизическому, т. е. антидиалектическому, методу философского мышления. Природа находится в вечном движении: это знали и тогда. Но по тогдашнему представлению это движение вращалось точно так же вечно в круге и таким образом оставалось собственно на одном и том же месте: оно всегда приводило к одним и тем же неизменным последствиям. Такое представление было тогда неизбежно. Кантовская теория возникновения солнечной системы [Теория, объясняющая происхождение солнца и планет из вращающихся раскаленных туманностей. – Ред.] тогда только что появилась и казалась пока лишь простым курьезом. История развития земли, геология, была еще совершенно неизвестна. Мысль о происхождении нынешних живых существ путем продолжительного развития, ведущего от простого к сложному, не могла еще тогда иметь научной основы. Неизбежным становилось поэтому отсутствие исторического взгляда на природу. И этот недостаток тем меньше можно поставить в вину философам XVIII века, что его не чужд даже Гегель. У Гегеля природа, как простое «обнаружение» идеи, неспособна к развитию во времени; она может лишь развертывать свое многообразие в пространстве, и таким образом осужденная на вечное повторение тех же процессов она одновременно и одну рядом с другой выставляет все заключающиеся в ней ступени развития. И эту бессмыслицу развития в пространстве, но вне времени, – которое есть основное условие всякого развития – Гегель навязывал природе тогда, когда уже достаточно была разработана и геология, и эмбриология, и физиология растений и животных, и органическая химия, и когда, на основе этих новых наук, уже повсюду зарождались гениальные догадки-предтечи позднейшей теории развития (например, Гете и Ламарк). Но так повелевала система, и ради системы метод должен был изменить самому себе.

В области истории – то же отсутствие исторического взгляда на вещи. Здесь затуманивала взор борьба с остатками средневековья. На средние века смотрели как на простой перерыв в ходе истории, причиненный тысячелетним всеобщим варварством. Никто не обращал внимание на великие шаги вперед, сделанные в течение средних веков: расширение культурной области Европы, великие жизнеспособные нации, образовавшиеся там в тесном взаимном соседстве, наконец, огромные технические успехи XIV и XV столетий. Вследствие этого становился невозможным правильный взгляд на великую историческую связь, а история, в лучшем случае, являлась не более, как готовым к услугам философа сборником иллюстраций и примеров. (Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 24 – 25.)

Материализм Фейербаха

Взятое в целом, учение Гегеля оставляло, как мы видели, много свободного места для практических взглядов самых различных партий. Практическое значение имели в тогдашней Германии прежде всего две вещи: религия и политика. Человек, дороживший преимущественно системой Гегеля, мог быть довольно консервативен в каждой из этих областей. Тот же, кто главным считал диалектический метод, мог и в политике, и в религии принадлежать к самой крайней оппозиции. Сам Гегель, несмотря на нередкие в его сочинениях взрывы революционного гнева, вообще склонялся преимущественно к консервативной стороне: недаром же его система стоила ему гораздо более «тяжелой работы мысли», чем его метод. Но в конце 30-х годов раскол в его школе становился все более и более заметным. В борьбе с правоверными пиэтистами и феодальными реакционерами так называемые молодые гегельянцы – левое крыло [В противоположность правым гегельянцам, отстаивавшим консервативные взгляды, поддерживавшим самодержавие, привилегированное положение дворянства и господствующую религию (протестантское правоверие) молодые, или левые, гегельянцы, во главе которых был Бруно Бауэр, стремились вовремя делать из философии Гегеля атеистические и революционные выводы. – Ред.] – отказывались мало-помалу от того философски-пренебрежительного отношения к жгучим вопросам дня, ради которого правительство терпело их учение и даже покровительствовало ему. А когда в 1840 г. правоверное ханжество и феодально-самодержавная реакция вступили на престол в лице Фридриха-Вильгельма IV, пришлось открыто стать на сторону той или другой партии. Борьба по-прежнему велась философским оружием, но уже не ради отвлеченно-философских целей. Речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства. Если в «Deutsche Jährbücher» практические конечные цели выступали по преимуществу еще в философском одеянии, то в «Rheinische Zeitung» 1842 г. проповедь младогегельянцев явилась уже прямо философией поднимающейся радикальной буржуазии; философский плащ служил ей лишь для отвода глаз цензуре [«Дейче Ярбюхер» («Немецкие ежегодники») – журнал, издававшийся левыми гегельянцами А. Руге и Т. Эхтермейером в 1838 – 1843 гг. в Лейпциге. «Рейнише Цейтунг» («Рейнская газета») 1842 – 1843 гг. – орган рейнских либеральных буржуа. Среди главных сотрудников газеты был К. Маркс. С октября до конца 1842 г. Маркс был ее главным редактором. Под руководством Маркса газета приняла резко радикальный характер. Газета была прекращена прусским правительством в конце марта 1843 г. – Ред.].

Но политика была тогда очень тернистой областью, поэтому главная борьба велась против религии. Впрочем, в то время, особенно в 1840 г., борьба против религии косвенно была и политической борьбою. Первый толчок дала книга Штрауса «Das Leben Jesu» («Жизнь Иисуса»), вышедшая в 1835 г. Против изложенной в этой книге теории возникновения евангельских мифов выступил потом Бруно Бауэр, утверждавший, что целый ряд евангельских рассказов сочинен самими авторами евангелий. Спор между Штраусом и Бауэром велся под видом философской борьбы между «самосознанием» и «субстанцией» [Штраус в своей книге изображал Иисуса в виде выдающейся исторической личности, а не как бога. Евангельские рассказы Штраус считал мифами (сказками), сложившимися в христианских общинах; Штраус, таким образом, держался мнения, что евангельские рассказы возникали как бы бессознательно. Б. Бауэр, критикуя Штрауса, упрекал его за то, что он не отводит должного места сознанию. По мнению Бауэра, евангельские мифы «в историческом процессе своего образования прошли через сознание людей, намеренно сочинявших их ради той или другой религиозной цели» (Г. Плеханов). «Самосознание», которое выдвигали на первый план молодые гегельянцы, отражало само сознание революционно настроенной буржуазной интеллигенции Германии в предреволюционную эпоху. – Ред.].

Вопрос о том, как возникли евангельские рассказы о чудесах, – образовались ли они путем бессознательного мифологического творчества в недрах общины или их сфабриковали сами евангелисты, – разросся до вопроса о том, что является главной действующей силой во всемирной истории: «субстанция» или «самосознание». Наконец, явился Штирнер, пророк современного анархизма, – у него очень много заимствовал Бакунин – и перещеголял самодержавное «самосознание» своим самодержавным «единственным» [Энгельс имеет в виду вышедшую в 1845 г. книгу Макса Штирнера (псевдоним Каспара Шмидта) («Единственный и его собственность»). Критика ее дана Марксом и Энгельсом в их рукописи «Немецкая идеология» (см. Сочинения, т. IV). – Ред.].

Мы не станем подробнее рассматривать эту сторону процесса разложения гегелевской школы. Для нас важнее обратить внимание вот на что: практические потребности борьбы против положительной религии привели многих из самых решительных молодых гегельянцев к англо-французскому материализму [В XVII в. в Англии и в XVIII в. во Франции, в связи с развитием в этих странах буржуазного способа производства, развивалось естествознание и материалистическая философия. (Представители английского материализма: Бэкон, Гоббс, Локк и др.) Во Франции философы-материалисты XVIII в. (Дидро, Гельвеций, Гольбах и др.) – представители революционной буржуазии – вели беспощадную борьбу «против крепостничества в учреждениях и идеях», пользуясь уроками английской революции и являясь в философии учениками и продолжателями английского материализма. – Ред.]. А это поставило их в противоречие с их школьной системой.

Между тем как для материалиста действительна одна только природа, в гегелевской системе природа является «обнаружением» абсолютной идеи, как бы ее принижением; и во всяком случае мышление и его продукт, идея, представляются в этой системе чем-то первичным, а природа – производным, существующим лишь благодаря тому, что идея снизошла до этого. В этом противоречии и путались на разные лады младогегельянцы.

Тогда появилось сочинение Фейербаха «Сущность христианства». Одним ударом рассеяло оно это противоречие, снова и без всяких оговорок провозгласив торжество материализма. Природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть основание, на котором выросли мы, люди, сами произведения природы. Вне природы и человека нет ничего, и высшие существа, созданные нашей религиозной фантазией – это лишь фантастические отражения нашей собственной сущности. Заклятие было снято: «система» была взорвана и отброшена в сторону, противоречие разрешено простым обнаружением того обстоятельства, что оно существует только в воображении. Кто не пережил освободительного влияния этой книги, тот не может и представить его себе. Мы все были в восторге, и все мы стали на время последователями Фейербаха. С каким воодушевлением приветствовал Маркс новое воззрение и как сильно повлияло оно на него, – несмотря на все его критические оговорки, – можно прочитать в «Святом семействе» [Полное заглавие книги Маркса и Энгельса: «"Святое семейство", или критика критической критики. Против Бруно Бауэра с сотоварищами». «Святое семейство» – шуточное прозвище философов братьев Бауэров с их последователями. Эти господа проповедовали критику, которая стоит выше всякой действительности, выше партий и политики, отрицает всякую практическую деятельность и лишь «критически» созерцает окружающий мир и происходящие в нем события. Господа Бауэры свысока судили о пролетариате, как о некритической массе. Против этого вздорного и вредного направления решительно восстали Маркс и Энгельс. Во имя действительной человеческой личности – рабочего, попираемого господствующими классами и государством, они требуют не созерцания, а борьбы за лучшее устройство общества. Силу, способную вести такую борьбу и заинтересованную в ней, они видят, конечно, в пролетариате (Ленин, Соч., т. I, статья «Фридрих Энгельс»). – Ред.].

Даже ошибки книги (Фейербаха) усиливали тогда ее влияние. Беллетристический, местами даже напыщенный слог обеспечивал широкий круг читателей, и во всяком случае действовал освежительно после отвлеченной и тяжеловесной гегельянщины. То же можно сказать и о непомерном обоготворении любви. Его можно было извинить, хотя и не оправдать, как реакцию против самодержавия «чистого мышления», ставшего совершенно невыносимым. Не надо, впрочем, забывать, что именно за обе эти слабые стороны Фейербаха ухватился «истинный социализм», который как зараза распространялся с 1844 г. в среде «образованных» людей Германии и который научное исследование заменял беллетристической фразой, а на место освобождения пролетариата путем экономического преобразования производства ставил освобождение человечества посредством «любви» – словом, ударился в самую отвратительную беллетристику и любвеобильную болтовню. Типическим представителем этого направления был г. Карл Грюн [Характеристику немецкого «истинного» социализма см. в «Манифесте коммунистической партии».].

Не забудем еще и вот чего: гегелевская школа разложилась, но критика еще не справилась с гегелевской философией, Штраус и Бауэр, взяв каждый одну из ее сторон, направили ее как полемическое оружие против другой, Фейербах разбил систему и просто-напросто отбросил ее. Но объявить данную философию ошибочной еще не значит справиться с нею. И нельзя было посредством простого игнорирования устранить такое великое произведение, как гегелевская философия, имевшая такое огромное влияние на духовное развитие нации. Ее надо было «схоронить» [Я передаю словом схоронить немецкое слово auftaben, которое имело у Гегеля смысл устранения и в то же время сохранения данного понятия: aufgehoben aber zugleich aufbewahrt. – Г. П.] в ее собственном смысле, т. е. критика должна была уничтожить ее форму, сохранив добытое ею содержание, ниже мы увидим, как решена была эта задача.

Тем временем, однако, революция 1848 г. так же точно отбросила в сторону всякую философию, как Фейербах отбросил своего Гегеля. Благодаря этому, отошел на задний план и сам Фейербах. (Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 13 – 11).

Идеализм во взглядах Фейербаха на общественную жизнь

Ход развития Фейербаха есть ход развития гегельянца, – правда, вполне правоверным гегельянцем он не был никогда, – к материализму. На известной ступени этого развития он пришел к полному разрыву с идеалистической системой своего предшественника. С неудержимой силой овладело им, наконец, сознание того, что гегелевское предвечное бытие «абсолютной идеи» и «логических категорий» [Гегель в своей «логике» разбирает основные понятия, как то: бытие, становление, качество, количество, сущность, явление, возможность, случайность, необходимость, действительность и т. д. Эти отвлеченные основные понятия называются «логическими категориями». По Гегелю, эти категории имеют самостоятельное «предвечное существование, независимо от человека (объективный идеализм). В действительности же понятия и умозаключения являются лишь отражениями в мозгу человека процессов, происходящих в материальном мире. «Моменты познания (= «идеи») человеком природы вот что такое категории логики». «Практика человека, миллиарды раз повторяясь, закрепляется в сознании человека фигурами логики. Фигуры эти имеют прочность предрассудка, аксиоматический характер именно (и только) в силу этого миллиардного повторения» («Л. Сборник», IX, с. 230 и 267). «Логические категории» это и есть как раз то самое идеальное, о котором Маркс говорит в предисловии к первому изданию I тома «Капитала». «Идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». – Ред.], существование которых, по Гегелю, предшествовало существованию мира, есть не более, как фантастический остаток веры в творца, находящегося вне мира; что вещественный, чувственно воспринимаемый мир, к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир и что наше сознание и мышление, каким бы сверхчувственным оно ни казалось, порождается вещественным, телесным органом – мозгом. Не материя порождается духом, а дух сам есть высочайший продукт материи. Это, конечно, чистейший материализм. Но, дойдя до этого, Фейербах останавливается. Он не может преодолеть обычного философского предрассудка, предрассудка не против самого существа, а против слова «материализм». Он говорит: «Для меня материализм есть основа здания человеческой сущности и знания; но он для меня не то, что для физиолога, для естествоиспытателя в тесном смысле, например для Молешотта, и чем он не может не быть для них сообразно их точке зрения и их специальности, т. е. он для меня не само здание. Идя назад, я целиком с материалистами; идя вперед, я не с ними».

Фейербах смешивает здесь материализм как общее мировоззрение, основанное на определенном понимании отношения материи и духа, с той особой формой, в которой выражалось это мировоззрение на известной исторической ступени, именно в XVIII столетии. Мало того, он приписывает материализму вообще тот опошленный, вульгарный вид, который принял теперь материализм XVIII века в головах врачей и естествоиспытателей и в котором его преподносили разносчики Бюхнер, Фогт и Молешотт в 50-х годах. Но материализм, подобно идеализму, прошел ряд ступеней развития. Ему приходится принимать новую форму с каждым новым великим открытием, составляющим эпоху в естествознании. А с тех пор, как стали рассматривать с материалистической точки зрения историю, здесь также прокладывается новый путь для развития...

Здесь надо иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, при жизни Фейербаха естествознание находилось в том процессе сильнейшего брожения, который получил относительное, вносящее несколько большую ясность, завершение только в последние пятнадцать лет. Собрано было неслыханное множество новых научных данных, но лишь в самое последнее время стало возможно установить связь, а, стало быть, и порядок в этой хаотической толпе открытий. Правда, три важнейших открытия, – открытие клеточки, учение о превращении энергии, теория развития, названная по имени Дарвина, – еще застали Фейербаха в живых. Но мог ли пребывавший в деревенском уединении философ в достаточной степени следить за наукой, чтобы быть в состоянии в полной мере оценить такие открытия, которые сами-то естествоиспытатели отчасти еще оспаривали, отчасти же не умели надлежащим образом использовать. Виноваты тут единственно жалкие немецкие порядки, благодаря которым профессорские кафедры исключительно замещались мудрствующими эклектическими крохоборами, между тем как Фейербах, бывший бесконечно выше всех этих крохоборов, окрестьянивался и киснул в деревенском захолустье. Не Фейербах, следовательно, виноват в том, что ставший теперь возможным новейший исторический взгляд на природу, устраняющий все односторонности французского материализма, остался для него недоступным.

Во-вторых, Фейербах был совершенно прав, когда говорил, что исключительно естественнонаучный материализм «составляет основу здания человеческого знания, но еще не самое знание». Нас окружает не одна природа, но и человеческое общество, которое, подобно природе, имеет свою историю развития и свою науку. Задача состояла в том, чтобы согласовать с материалистической основой и заново построить на ней науку об обществе, т. е. всю совокупность так называемых исторических и философских наук. Но Фейербаху не суждено было сделать это. В этом отношении он, несмотря на «основу», еще не освободился от старых идеалистических пут, что признавал он сам, говоря: «идя назад, я целиком с материалистами; идя вперед – я не с ними». Но именно здесь, в области общественной, сам Фейербах «вперед» дальше своей точки зрения 1840 или 1844 годов и не пошел, и опять-таки главным образом вследствие своего отшельничества, благодаря которому он, по своим наклонностям нуждавшийся в обществе гораздо больше всех других философов вынужден был производить свои мысли в полном уединении, а не в дружеских или враждебных столкновениях с другими людьми своего калибра. Ниже мы подробнее рассмотрим, до какой степени он оставался идеалистом в указанной области. (Ф Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 26 – 27).

* * *

Действительный идеализм Фейербаха выступает наружу тотчас же, как мы подходим к его этике и философии религии. Фейербах вовсе не хочет упразднить религию; он хочет усовершенствовать ее. Сама философия должна быть поглощена религией. «Периоды человечества отличаются один от другого лишь переменами в религии. Данное историческое движение только тогда становится могучим, когда оно овладевает человеческим сердцем. Сердце не форма религии; так что нельзя сказать, что религия должна быть также и в сердце; оно – сущность религии» (цитировано у Штарке, стр. 168). По учению Фейербаха, религия есть основанное на чувстве сердечное отношение между людьми, отношение, которое до сих пор старалось найти свое истинное содержание в фантастическом отражении действительности, – при посредстве бога или нескольких богов, этих фантастических отражений человеческих свойств, – а теперь непосредственно и прямо находит его в любви между «я» и «ты». В конце концов выходит, что половая любовь у Фейербаха есть одна из самых высших, если не самая высшая форма исповедования его новой религии.

Основанные на чувстве отношения между людьми, особенно между людьми разного пола, существовали с тех самых пор, как существует человечество. Что касается половой любви, то она в течение последних восьми столетий приобрела такое значение и завоевала такое место, что стала осью, вокруг которой обязательно вращается вся поэзия. Существующие положительные религии ограничиваются тем, что дают высшее освящение государственному регулированию половой любви, т. е. законодательству о браках. Если бы они совершенно исчезли, в практике любви и дружбы не произошло бы ни малейшего изменения. Во Франции, в промежуток времени от 1793 по 1799 г. христианская религия действительно до такой степени исчезла, что самому Наполеону не без труда и не без сопротивления удалось ввести ее снова [Имеется в виду восстановление Наполеоном во Франции католической церкви, которая была уничтожена якобинским конвентом. Наполеон (будучи еще консулом) 15 июля 1801 г. подписал конкордат (соглашение) с папой. – Ред.]. Однако в течение этого времени никто не почувствовал, что ее надо заменить чем-нибудь вроде новой религии Фейербаха.

Идеализм Фейербаха состоит в том, что он половую любовь, дружбу, сострадание, самоотвержение и все, основанные на взаимной склонности, отношения людей не решается оставить в том виде, какой они имеют сами по себе, помимо связи их с какой-нибудь особой религиозной системой, которая и по его мнению принадлежит прошлому. Он утверждает, что полное свое значение эти отношения получат только тогда, когда их освятят словом «религия». Для него главное дело не в том, чтобы существовали такие чисто человеческие отношения, а в том, чтобы на них смотрели как на новую, истинную религию. Он соглашается признать их полными только в том случае, если к ним будет приложена печать религии. Существительное религия происходит от глагола religare и означало первоначально связь. Таким образом, всякая взаимная связь двух людей есть религия. Подобные этимологические фокусы представляют собой последнюю лазейку идеалистической философии. Словам приписывается не то значение, какое получили они путем исторического развития их действительного употребления, а то, какое они должны были иметь в силу своей этимологической родословной. Чтобы не исчезло дорогое по старой идеалистической привычке словцо «религия», возводится в сан религии половая любовь и половые отношения. (Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 30 – 31.)