Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

Гладка дорога мертвецам^[270], а также и комиссии по составлению адреса. Сначала «благодарность» (согласно предписанию «Neue Preusische Zeitung») за государственный переворот 5 декабря! Затем провозглашение военно-полевой конституции «отныне действующим основным законом прусского государства»! И, наконец, торжественный обет «осуществить пересмотр в духе глубочайшей почтительности и верности вашему королевскому величеству», т. е. пересмотреть в духе дарителя. Таким путем, надо надеяться, нас заставят отступить назад к временам до «Соединенного ландтага»!

Что касается «осадного положения» в Берлине, то комиссия по составлению адреса ограничивается лишь пошлыми фразами о том, что «настоящая свобода немыслима без законного порядка». А что означает лозунг «законный порядок!», известно по событиям в Варшаве^[271]. Если бы только Пруссия могла существовать без денег или доставать деньги, не обращаясь к этим назойливым парламентским болтунам! Что же касается осадного положения, объявляемого спорадически «вне города Берлина», то комиссия считает уместным «выжидать дальнейших сообщений со стороны правительства вашего королевского величества». А пока Эрфурт и районы Силезии, где объявлено осадное положение, должны запастись терпением. Финке satisfait {удовлетворен. Ред.} уже тем, что военные цензоры Эрфурта и Розенберга не «вычеркнут» выработанного им проекта адреса. Этого опасаться нечего!

Финке дает затем обещание от имени комиссии по составлению адреса, а комиссия дает обещание от имени второй палаты, а вторая палата дает обещание от имени народа – «напрягать все усилия», дабы возможно более удовлетворительно выполнить задачи, возложенные королевско-прусским правительством на «так называемое народное представительство». В добрый час!

«С радостью признаем мы также, что прусская армия показала свою воинскую доблесть в дни борьбы, свою верность в дни тяжких испытаний».

Датский поход в духе имперского суда!^[272] Битвы при Милославе и Врешене! Победы в Ангальте, в Майнце, во Франкфурте-на-Майне!^[273] Больше того! Финке с радостью признает верность «Моей доблестной армии», которая травила его, Финке, предшественников и топила печи документами старого Национального собрания. Финке имеет все основания радоваться. Без «верности» «прусской армии в дни тяжких испытаний» наш Финке никогда не обрел бы случая обессмертить свое имя этим проектом адреса, принадлежащим его перу. Заметим кстати мимоходом, что комиссия по составлению адреса и в этом пункте по-школьнически следует указаниям, которые содержатся в гогенцоллернском общем плане реформ, составленном «Neue Preusische Zeitung».

А немецкий вопрос?

«Пруссия» не остановится «ни перед какими жертвами», чтобы присоединить к себе малогерманские земли {т. е. всю Германию, за исключением Австрии. Ред.} иными путями, чем те, которыми Фридрих Великий присоединил к себе Силезию. В отношении «завоеваний» современная Пруссия является сторонницей «мирного» прогресса. Кроме того, комиссия по составлению адреса «надеется» на «соглашение между всеми немецкими правительствами и германским Национальным собранием». Мы же надеемся, что немецкие правительства не станут особенно церемониться с этой имперской учительской семинарией.

Комиссия по составлению адреса далее высказывает пожелание, чтобы «заявление датского короля о прекращении перемирия не привело к нарушению мира». Финке прекрасно знает, что это датское заявление о прекращении перемирия является актом не более серьезным, чем сама прусско-датская война. Прусские войска действуют в качестве имперских войск в Шлезвиг-Гольштейне, а шлезвиг-гольштейнские войска действуют в качестве имперских войск в Южной Германии; одни здесь, другие там провозглашают введение военно-полевых судов!

Выражение соболезнования по случаю смерти принца Вальдемара, заверения в готовности к самопожертвованию, посредством которых все эти фон Бодельшвинги, Ридели, фон Зеккендорфы, Арнимы, Харкорты, графы Ренарды, Кампгаузены, Финке, Грюны и прочая сволочь снисходят до роли прусских Ликургов и Солонов, благочестие, законопочитание, дух общности, справедливость, провидение, сердца королей и будущность Пруссии, «а с ней и будущность Германии», – все это преподносится комиссией по составлению адреса, как десерт, сервированный с помощью любезного фон Финке!

Идиотизм должен обладать правом гражданства в таком народном представительстве и в таком народе, если какой-то фон Финке с помощью подобной жалкой стряпни осмеливается от имени комиссии, от имени палаты, от имени самого народа превращать это народное представительство и этот народ в посмешище европейской галерки.

Написано Ф. Энгельсом 16 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в экстренном приложении к «Меие Rheinische Zeitung» № 247, 16 марта 1849 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

18-е МАРТА

Кёльн, 18 марта. Признаемся нашим читателям, что не находим сегодня темы для передовицы. Мартовская революция в Берлине, это слабое эхо революции в Вене, никогда не вызывала у нас восторга. 19 марта 1848 г. Берлин пел: «Иисус – мое прибежище!». Советуем бравым берлинцам на этот раз 18 марта сказать: «Врангель – мое прибежище».

«Neue Rheinische Zeitung» будет отмечать только годовщину 25 июня^[274].

А что будет делать «Kolnische Zeitung», т. е. «кёльнская буржуазия»?

22 марта 1848 г. главным упреком со стороны «Kolnische Zeitung» г-ну фон «Арниму» было то, что он запретил «Rheinische Zeitung». Кампгаузен тогда еще не был министром. Это мы отмечаем для ясности.

Мы еще помним те блаженные времена, когда Кампгаузен сотрудничал с нами в Кёльне^[275]. Отношение тогдашнего Кампгаузена к нам и наше теперешнее отношение к нему – вот в чем секрет мартовской революции 1848 года.

Написано К. Марксом 18 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 249, 18 марта 1849 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

«NEUE PREUSISCHE ZEITUNG» О 18 МАРТА

Кёльн, 18 марта. Орган Фридриха-Вильгельма IV, «Neue Preusische Zeitung», пишет по поводу 18 марта 1849 г. следующее:

Но вдвойне несчастен народ, который празднует годовщину своей революции; людям свойственно грешить, но гордиться своим грехом и торжествовать но поводу своего преступления – это наущение дьявола.

Та же газета в фельетоне, напечатанном в том же номере, называет борьбу 18 и 19 марта «кровавым фарсом»! Это достойное вознаграждение «Моему народу» за то, что он совершил половинчатую революцию.

Далее газета сообщает, что Врангель несколько дней тому назад «осматривал» Фридрихсхайн ^[276].

Интересно знать, что будет «осматривать» г-н Врангель 18 марта 1850 года.

Написано К. Марксом 18 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 249, 18 марта 1849 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

ГОГЕНЦОЛЛЕРНСКИЙ ЗАКОНОПРОЕКТ О ПЕЧАТИ

I

Кёльн, 21 марта. Согласно нашему обещанию мы возвращаемся к гогенцоллернским проектам реформ в отношении свободы печати, и права союзов, законопроектам, проникнутым духом осадного положения. Сегодня мы ограничимся тем, что сравним их с прежними планами уголовных законов, отвергнутыми рейнскими сословными собраниями^[277] еще под эгидой кампгаузеновской оппозиции, и покажем, какими славными «завоеваниями» обязаны жители Рейнской провинции мартовскому восстанию в Берлине, какими новшествами в духе проникнутого любовью к насилию прусского права «неослабленная» корона великого герцога в Берлине осчастливила рейнское законодательство.

На патентованной памяти^[278] Соединенном ландтаге юнкер Тадден-Триглафф из померанской Ламанчи два года тому назад ринулся в бой на защиту свободы печати. Соратник вестфальского новоявленного «храброго» рыцаря Финке поднял свое копье: «Да, гласный, но уж действительно гласный суд для господ литераторов»:

«Свобода печати – и рядом виселица!»

Проекты октроированных законов ноябрьского министерства – ото рецидив тех же старых домартовских упражнений в духе королевского патента. «Сильная корона Пруссии» отвечает на ненавистные статьи Code penal {Уголовного кодекса. Ред.}, на оправдательные приговоры рейнского суда присяжных сторонникам отказа от уплаты налогов и мятежникам: «Да, гласный, но уж действительно гласный суд»: «Свободу печати – и рядом виселицу, виселицу прусского права!»

Статьям Code penal неизвестна недостойная уязвимость чувств его гогенцоллернского величества. Несмотря на ценз и полицейскую фильтрацию, нельзя будет найти в Рейнской провинции присяжных заседателей, которые согласились бы присуждать за чудовищное преступление – оскорбление величества – к большей каре, нежели за оскорбление «частного лица», т. е. к 5 франкам денежного штрафа. Императорский деспотизм считал ниже своего достоинства заявлять, что он может быть «оскорблен» в своем «величестве»; но христианско-германское сознание отца своих подданных – сознание, которое, понятно, не может идти ни в какое сравнение с величием наполеоновской гордости, – снова «почувствовало глубокую потребность» восстановить охрану своего старопрусского достоинства в своем рейнском великом герцогстве. «Сильная» корона не осмеливается отменить рейнское судопроизводство, но она привносит в него многообещающую розгу прусского права и заявляет:

«Гласный, действительно гласный суд – и рядом виселицу прусского права!»

Относительно «гласного суда», который намереваются на первое время октроировать в дополнение к рейнскому Code, мы читаем в 22 законопроекта следующее:

«Полицейские чиновники имеют право конфисковать каждое предназначенное для распространения печатное издание, где бы они его ни обнаружили, даже если выпуск его уже начался, поскольку… в его содержании заключается преступление или проступок, которые могут подлежать преследованию в административном порядке».

Полиция имеет право конфисковать газеты, которые ей не нравятся, на почте или в редакции, даже если «выпуск уже начался», т. е. когда именно «предупредительные меры» полиции «как таковые» должны прекратиться, и дело, «по закону», уже подлежит компетенции судебных властей. Этим правом конфискации полиция пользуется во всех случаях, когда «содержание» печатных изданий, газет и пр. «заключает в себе преступление или проступок», который может подлежать «преследованию в административном порядке», т. е. в полицейском порядке, т. е. во всякое время, когда полиция пожелает удовлетворить укермаркские^[279] притязания на роль прокуратуры и сочтет нужным оправдать эти вожделения обычными ссылками на какие-либо «преступления или проступки» или вообще на «могущие подлежать преследованию» деяния. Полиция может, наконец, конфисковать все печатные произведения такого рода, c'est-a-dire {то есть. Ред.} все, что заблагорассудится королю и его святой германдаде^[280], где бы она их ни нашла, т. е. она может вторгаться в дома, в тайны семейной жизни, и там, где нет никакого основания для охраны собственности с помощью осадного положения или хорватских отрядов, предпринимать под сенью конституционного законного порядка полицейские грабежи частной собственности мирных граждан. Законопроект говорит при этом обо всех «предназначенных» для распространения печатных изданиях, «даже если» выпуск их уже начался. Он поэтому, «само собой разумеется», предусматривает право конфискации таких изданий, распространение которых еще не начато, которые еще не могут послужить основанием для обвинения в «преступлениях или проступках», и, таким образом, распространяет полицейский грабеж также и на частное владение предметами, юридически совсем не «подлежащими преследованию». Французские сентябрьские законы, сабельная цензура кавеньяковской военной диктатуры и даже проекты уголовных законов, предлагавшиеся «при высочайшем неодобрении» старым провинциальным сословным собраниям и их комиссиям, уважали, по крайней мере, частную собственность, «которая еще не может послужить основанием для обвинения в преступлении или проступке». Законопроект о печати на основе берлинских мартовских завоеваний организует, наоборот, официальные полицейские налеты на собственность и частные владения граждан и насильственно предает гласности, во имя христианско-германской полицейской морали, личные отношения, не имеющие никакого касательства к уголовному праву.

«Гласный, действительно гласный суд – и рядом виселицу прусского права!»

Вместе с усовершенствованием этого гласного суда происходит усовершенствование статей прусского права.

Долгожданные законы об оскорблении величества следующим образом «конституированы» в 12:

«Тот, кто проявляет непочтительность к особе короля словесно, письменно, печатно или в форме обозначений, рисунков или каких-либо других изображений, карается тюремным заключением на срок от двух месяцев до пяти лет».

Если рейнские подданные не знают, какой степени «почтительности» требует октроированный им на венском торге народами^[281] великий герцог Гогенцоллерн, – пусть они справятся об этом в мотивировке к берлинскому уголовному законодательству.

По прусскому праву высшей карой за оскорбление величества было до сих пор два года заключения, а за проявление непочтительности – один год заключения в тюрьме или крепости (Общее прусское право, ч. II, разд. 20, 199, 200).

Эти статьи, однако, не кажутся достаточной защитой для монарших чувств «сильной короны Пруссии». Уже в «проекте уголовного законодательства для прусских государств», предложенном в 1847 г. Соединенным комиссиям^[282], «всякие высказывания, словесные, письменные или в форме рисунков и т. д., которыми преднамеренно оскорбляется честь короля (101), карались принудительными работами от шести месяцев до пяти лет»; зато «высказывания или деяния, которые, хотя сами по себе не могут считаться оскорблением короля, однако не соблюдают должной почтительности к его особе» (102), карались тюремным заключением от шести недель до одного года. В официальной мотивировке этого проекта сказано, что, хотя саксонское сословное собрание (по поводу аналогичного проекта 1843 г.) предложило уточнить термин «проявление непочтительности» путем добавления слова «преднамеренное», дабы не подводить под этот закон высказывания и деяния, «в которых нет даже отдаленнейшего намерения проявить непочтительность к королю», однако добавление слова «преднамеренное» должно быть-де отвергнуто правительством, ибо это «стерло бы различие между оскорблением величества и проявлением непочтительности» и так как «преднамеренное» проявление «непочтительности» нужно квалифицировать как «оскорбление».

Из этой мотивировки, продолжающей еще служить руководством для закона о печати, который собираются нам октроировать, вытекает, следовательно, что «проявление непочтительности», которое в настоящее время, подобно оскорблению величества, карается тюремным заключением от двух месяцев до пяти лет, состоит именно в «непреднамеренном» оскорблении.

В то же самое время «мотивировка» указывает, что высшая мера наказания за «проявление непочтительности» тогда была определена в один год только по предложению сословного собрания Рейнской провинции.

Преимущество «мартовских завоеваний» для жителей Рейнской провинции очевидно. Первое внедрение прусского права в Code penal октроировало жителям Рейнской провинции новые преступления в виде оскорбления величества, наказуемого двумя годами, и «проявления непочтительности», наказуемого одним годом тюрьмы^[283]. В законопроектах 1843 и 1847 гг. оскорбленное величество повысилось в цене до пяти лет, между тем как проявленная непочтительность должна была, по предложению сословного собрания Рейнской провинции, сохранить меру наказания в один год. При завоеваниях же осадного положения, последовавших за мартовским восстанием, «проявление непочтительности» (даже и непреднамеренное) повышается до пяти лет тюремного заключения, и рейнское законодательство опять пополняется новыми преступлениями, приближающими его в нравственном отношении к старопрусскому праву.

«Свободу печати, гласный суд в условиях осадного положения – и рядом виселицу!»

II

Кёльн, 22 марта.

«Предписания об оскорблении величества», – говорится в мантёйфелевской мотивировке 12 проекта, – «тем более должны были иметь место, что в большей части Рейнской провинции уголовные законы, относящиеся к оскорблению величества, были отменены на основании указа от 15 апреля 1848 г., и этот пробел с тех пор не был восполнен».

Мантёйфелевская мотивировка утверждает, что эта часть гогенцоллернского законодательства о печати, превзошедшая даже старопрусское право и высочайшее откровение его величества в виде проектов уголовных законов 1843 и 1847 гг., оказалась особенно необходимой в отношении Рейнской провинции. Указы от 15 апреля 1848 г., т. е. обещания, которые вынуждена была дать «поверженная в прах корона» (см. «Neue Preusische Zeitung» от 20 с. м.) под давлением мартовского восстания, «отменили» в Рейнской провинции с таким трудом октроированные добавления из прусского права и снова восстановили Code penal в его первоначальной несовершенной чистоте, Но чтобы подобающим образом заполнить этот завоеванный в марте «пробел» и вместе с тем документально засвидетельствовать прогрессирующую способность его гогенцоллернского величества к дальнейшему повышению своей ценности, «сильное» ноябрьское министерство предлагает жителям Рейнской провинции не старые домартовские статьи прусского права – нет: новую меру полагающейся особе короля почтительности, раза в два превышающую все кары, изобретенные прежними проектами уголовного законодательства. Le roi est mort, vive le roi! {Король умер, да здравствует король! Ред.} До марта 1848 г. «неослабленное» достоинство отца своих подданных оценивалось, согласно прусскому праву, в один год тюрьмы; в марте 1849 г. оскорбление «поверженной в прах» короны уже поднялось в цене до пяти лет тюремного заключения. До марта 1848 г. рейнское законодательство было пополнено только добавлениями из патриархального прусского права; в марте 1849 г. ему октроируют мантёйфелевские ноябрьские завоевания:

«Свободу печати, сабельную цензуру – и рядом виселицу!»

Но «пробел» рейнского законодательства имеет еще другие стороны. Параграф 12 берлинского проекта реформы печати вносит, далее, следующие дополнения:

«Такому же наказанию» (от двух месяцев до пяти лет заключения) «подвергается всякий, кто вышеупомянутым образом» (словесно, письменно, в форме обозначений, рисунков или других изображений) «оскорбит королеву. Тот, кто таким же образом нанесет оскорбление наследнику престола (?) или другому члену королевского дома… наказуется тюремным заключением от одного месяца до трех лет».

Старопрусское право, как мы уже отметили, карало оскорбление «самого главы государства» только двумя годами. Прогресс законопроекта о печати очевиден, так как он карает за оскорбление второстепенных персон: королевы – пятью годами заключения, наследника престола (?) и «других» членов «королевского дома» – тремя годами заключения.

Рейнскому законодательству столь же мало известно оскорбление «королевы» и т. д., как и оскорбление «самого главы государства». Рейнские газеты могли до сих пор безнаказанно фантазировать о «надеждах двора на неожиданное событие», что иногда – по причинам медицинского свойства – тоже может быть проявлением непочтительности.

Наконец, экс-патентованный проект уголовного законодательства Соединенных комиссий поставил оскорбление «королевы» ниже оскорбления «главы государства», карая его (103) вместо пяти лет – тремя годами тюремного заключения. А по поводу одинаковой кары за оскорбление «королевы» и за оскорбление других членов королевского дома мотивировка проекта 1847 г. заявляет, что уже рейнские, силезские, саксонские и померанские сословные собрания хотели провести различие между этими персонами, но для правительства не была приемлема такая печальная «казуистика».

Но сильное министерство Мантёйфеля не сочло «казуистику» старых рейнских, силезских, саксонских сословных собраний ниже своего достоинства. Разве елейный фон дер Хейдт не принадлежал к патентованным казуистам того времени? Законопроект о печати Мантёйфеля – фон дер Хейдта «конституирует» казуистическую разницу между королевой и другими членами королевского дома; он конституирует ее соответственно прогрессирующему развитию послемартовских чувств королевского достоинства вообще. Старые рейнские, силезские, померанские сословные собрания требовали проведения различия между королевой и другими членами королевской семьи, чтобы при оскорблении последних одинаковая мера наказания – трехлетнее заключение – была смягчена. Сильное министерство Мантёйфеля – фон дер Хейдта принимает это различие, но-только для того, чтобы повысить меру наказания за оскорбление королевы до вновь повышенной нормы за оскорбление «главы государства».

О том, что понятие о монаршем достоинстве способно развиваться подобным образом, свидетельствует и добавление к тому же параграфу, согласно которому оскорбление любого «немецкого главы государства» карается, наравне с оскорблением «наследника престола», тремя годами тюремного заключения.

Согласно рейнскому законодательству, оскорбление третьестепенных «глав государства» приравнивается к оскорблению частных лиц (денежный штраф в 5 франков) и наказуется только по заявлению оскорбленного, а не ввиду публично-правового характера этого преступления. По проекту уголовного законодательства, отвергнутому, к «высочайшему неудовольствию», сословным собранием Рейнской провинции уже в 1843 г., и по вновь предложенному в 1847 г. законопроекту оскорбление иностранных государей и «их супруг» каралось от двух месяцев тюремного заключения до двух лет принудительных работ, причем прусское сословное собрание предложило совершенно устранить эту статью, а оппозиция вестфальских захолустных юнкеров признала первоначальную меру взыскания слишком высокой. Министерство Мантёйфеля – фон дер Хейдта заполняет, наконец, эти серьезные по-слемартовские пробелы рейнского законодательства, повысив оспаривавшуюся рейнско-вестфальским цензовым представительством меру наказания с двух до трех лет и встав горой на защиту померанского Дон-Кихота Соединенного ландтага:

«Свободу печати, действительно гласный суд – и рядом виселицу!»

Параграф 19 высочайше инспирированного проекта реформы печати является поразительно курьезным:

«Тот, кто виновен в оскорблении словесно, письменно, печатно, в форме обозначений, рисунков или каких-либо иных изображений… 1) одной из обеих палат («как таковой»), 2) члена одной из палат во время их сессий, 3) какой-либо другой политической корпорации, общественного учреждения или должностного лица, карается тюремным заключением до 9 месяцев».

В то время как Мантёйфель – фон дер Хейдт штыками разгоняют «политические корпорации», согласительные собрания и палаты, жителям Рейнской провинции в целях «охраны этих собраний» подсовывают в их «имеющий пробелы» Code penal новые виды преступлений. Министерство Мантёйфеля – фон дер Хейдта октроирует стране, из божественно-королевского источника милости, отечественную конституцию, дабы октроировать рейнскому законодательству новый, до сих пор неизвестный вид преступления – «оскорбление палат».

«Свободу печати, гласный суд – и рядом виселицу!»

Пусть жители Рейнской провинции будут настороже! История прежних попыток внедрения прусского права в рейнское законодательство, как и гогенцоллернское дальнейшее развитие мартовских обещаний, покажут им, чего следует ожидать от завоеваний, сделанных по ту сторону Рейна.

До сих пор посягательства на Code со стороны военно-полевой юстиции имели целью не что иное, как полное включение Рейнской провинции в состав старопрусских провинций, включение, которое до тех пор не будет полным, пока Рейнская провинция не будет всецело подчинена палочному режиму прусского права. Но новый законопроект, под предлогом восполнения «пробелов» законодательства Рейнской провинции преимуществами прусского права, усовершенствует еще и прусское право для старых провинций в смысле устранения из него «пробела» – излишней мягкости.

Как ни жалка теперешняя палата, мы все же не думаем, чтобы она приняла эти законопроекты. Но мы полагаем, что в таком случае нам октроируют и гогенцоллернскую виселицу для печати, а именно этого мы и хотим.

Написано К. Марксом 21–22 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» №№ 252 и 253; 22 и 23 марта 1849 г.

Перевод с немецкого

ДЕБАТЫ В БЕРЛИНЕ ПО ВОПРОСУ ОБ АДРЕСЕ

Кёльн, 25 марта. Признаемся нашим читателям, что без особой охоты приступаем к более подробному анализу дебатов берлинской так называемой второй палаты. Дебаты распущенного согласительного собрания, при всей своей незначительности и вялости, все же представляли актуальный интерес; хотя они касались вопросов, не имевших никакого влияния на судьбы Европы, хотя они касались законов, которые уже заранее можно было считать недолговечными, все же они затрагивали наши ближайшие интересы, в них, как в верном зеркале, отражался рост реакции в Пруссии. Дебаты же, которые ведутся в теперешней палате, не преследуют никакой иной цели, кроме легализации уже завершенной контрреволюции. Речь идет не о настоящем времени – обсуждение такого рода вопросов исключено запрещением интерпелляций, – речь идет о прошлом, о периоде временного междуцарствия с 5 декабря по 26 февраля^[284], и если палата безоговорочно не признает этого междуцарствия, то она будет разогнана, и ее работа снова окажется бесполезной.

И вот изволь интересоваться подобными заседаниями в такое время, когда в Венгрии и Италии революция и контрреволюция вступают в единоборство с оружием в руках, когда русские стоят на восточной границе, а Франция готовится к новой революции, которая должна потрясти весь мир!

Дебаты об адресе являются самыми нудными из всех, которые мы когда-либо читали. Все дебаты, конечно, вращаются вокруг вопроса о признании или непризнании октроированной так называемой конституции. И какое может иметь значение, признает ли эта палата, избранная в условиях осадного положения под гнетущим впечатлением успешно осуществленной контрреволюции, заседающая где-то на задворках Берлина в условиях осадного положения, палата, которая боится пикнуть, чтобы не быть разогнанной, – какое может иметь значение, признает ли подобное собрание этот документ или нет? Как будто это признание или непризнание может хоть сколько-нибудь изменить ход европейской революции, которая сотрет в порошок все ныне действующие октроированные и не октроированные конституции!

Единственное, что представляется интересным во всей дискуссии, – это мальчишеская заносчивость правых и трусливая слабость левых.

Господа роялисты неисправимы. Едва только в их делах снова наступает кратковременное улучшение благодаря помощи послушной военщины, они уже воображают, что снова находятся в старой земле обетованной, и начинают говорить таким тоном, который по своей наглости превосходит все, что когда-либо позволяло себе полицейское государство.

Господа левые, наоборот, снижают свои требования в той же мере, в какой правые их повышают. Во всех выступлениях левых чувствуется надлом, являющийся следствием жестокого разочарования, чувствуется подавленность бывших депутатов того самого собрания, которое сначала завело революцию в болото, а затем, утопая в этом же болоте, пошло ко дну с горестным воплем: народ еще не созрел!

Даже депутаты крайней левой, вместо того, чтобы прямо противопоставить себя всему собранию, продолжают питать надежду, что им в самой палате и посредством палаты еще удастся добиться чего-нибудь и сколотить большинство в пользу левой. Вместо того, чтобы занять в парламенте внепарламентскую позицию, единственно достойную позицию в такой палате, они, в угоду парламентскому приспособленчеству, делают одну уступку за другой; вместо того, чтобы по возможности игнорировать конституционную точку зрения, они постоянно заигрывают с ней во имя драгоценного мира.

Общие дебаты вращаются вокруг вопроса о признании или непризнании так называемой конституции. Левая, считавшая себя преемницей большинства бывшего согласительного собрания, выступившего за отказ от уплаты налогов, должна была бы начать с самого решительного протеста против государственного переворота 5 декабря. А что она делает? Она изъявляет готовность признать роспуск Национального собрания фактом, не подлежащим уже изменению, отказаться от принципиальной дискуссии о законности октроированной ублюдочной конституции, простить во имя любви все полученные ею пинки и оскорбления и перейти немедленно к пересмотру конституции!

Правая, разумеется, отклоняет это трусливое предложение с подобающим презрением и заставляет левых вступить в принципиальную дискуссию.

Левые получают по заслугам. Почему эти господа воображают, что они должны что-то осуществить там, где абсолютно ничего нельзя осуществить? Почему они внушают себе, что способны добиться парламентскими методами того, чего можно добиться только революционными методами, силой оружия? Поистине, эти господа «благодаря парламентской деятельности поднялись на высоту», о которой нам так красноречиво повествует депутат Вальдек, на высоту, где появляется esprit de corps {кастовый дух. Ред.}, а революционная энергия – s'il у en avait {если только она имелась раньше. Ред.} – испаряется.

Первым оратором разношерстной партии, которую называют левой, является г-н фон Берг. Но не думайте, что перед вами снова бодрый маленький аббат, который в прошлом году так удачно досаждал правым разными пикантными остротами. Г-н Берг не выступает больше в роли аббата – он выступает как пастор.

Он считает желательным составить проект адреса так, чтобы «он был приемлем для максимального большинства». Палата должна показать стране, «что ее представители не намерены жертвовать благополучием страны в пользу пустых споров из-за принципов». В конце своей речи г-н Берг отмечает, что в проекте отсутствуют «дух примирения, которым мы (?) проникнуты», и стремление к «соглашению». Он пророчествует, что своими дебатами об адресе палата не «утвердит в отечестве мир и надежду на лучшее будущее».

В самом деле! Неужто избиратели Юлиха и Дюрена для того послали г-на Берга в Берлин, чтобы он объявил борьбу за право народа самому вырабатывать свою конституцию пустым «спором из-за принципов», чтобы он проповедовал в набожном тоне «примирение» и «соглашение», чтобы он болтал о «мире», когда речь может идти только о войне?