Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

Представители этого класса составляли либеральную оппозицию в мирно почившем Соединенном ландтаге, который на минуту был вновь пробужден к жизни Кампгаузеном^[106].

Господам из этой либеральной оппозиции бросали упрек в том, что они изменили своим принципам после мартовской революции. Это заблуждение.

Крупные землевладельцы и капиталисты, которые одни только были представлены в Соединенном ландтаге, словом представители золотого мешка, разбогатели и стали более образованными. С одной стороны, с развитием буржуазного общества в Пруссии, т. е. с развитием промышленности, торговли и земледелия, старые сословные различия потеряли свою материальную основу.

Само дворянство в значительной мере обуржуазилось. Вместо верности, любви и веры оно стало торговать преимущественно свекловицей, водкой и шерстью. Главным местом турнира для него стал рынок шерсти. С другой стороны, абсолютистское государство, у которого в ходе развития исчезла из-под ног старая общественная основа, превратилось в оковы для нового буржуазного общества с его изменившимся способом производства и изменившимися потребностями. Буржуазия должна была заявить притязание на участие в политической власти уже в силу своих материальных интересов. Только она сама была способна удовлетворять посредством законов свои торговые и промышленные потребности. Она должна была взять управление этими своими «священнейшими интересами» из рук изжившей себя, столь же невежественной, сколь и высокомерной бюрократии.

Она должна была потребовать права контроля над государственными финансами, созидателем которых она себя считала. Отняв у бюрократии монополию так называемой образованности и сознавая свое значительное превосходство над ней в действительном понимании потребностей буржуазного общества, она вознамерилась также добиться политического положения, соответствующего ее общественному положению. Для достижения своей цели она должна была получить возможность свободно обсуждать свои собственные интересы, воззрения, а также действия правительства. Это она называла «правом свободы печати». Она должна была получить возможность беспрепятственно объединяться в союзы. Это она называла «правом свободы союзов». Точно так же должна была она добиваться свободы совести и тому подобного как необходимого следствия свободной конкуренции. И прусская буржуазия накануне марта 1848 г. была на верном пути к осуществлению всех своих желаний.

Прусское государство испытывало финансовые затруднения. Его кредит иссяк. В этом заключался секрет созыва «Соединенного ландтага». Правда, правительство сопротивлялось своей судьбе, оно немилостиво распустило «Соединенный ландтаг», но нужда в деньгах и отсутствие кредита неизбежно привели бы его в конце концов в объятия буржуазии. Подобно феодальным баронам, короли божьей милостью издавна обменивали свои привилегии на звонкую монету. Освобождение крепостных представляло первый, конституционная монархия – второй великий акт этой исторической сделки во всех христианско-германских государствах. «L'argent n'a pas de maitre» {«Деньги не имеют хозяина». Ред.}, но maitres перестают быть maitres, как только они оказываются demonetises (лишенными денег).

Итак, либеральная оппозиция в «Соединенном ландтаге» представляла собой не что иное, как оппозицию буржуазии против формы правления, уже не соответствовавшей ее интересам и потребностям. Для того чтобы стать в оппозицию ко двору, она должна была искать расположения {Игра слов: «Hof» – «двор», «den Hof machen» – «искать расположения». Ред.} народа.

Она, быть может, в самом деле воображала, что составляла оппозицию в интересах народа.

Естественно поэтому, что она могла добиваться от правительства прав и свобод для себя лишь под видом прав и свобод для народа.

Эта оппозиция, как уже было сказано, находилась на верном пути, когда разразилась февральская буря.

II

Кёльн, 11 декабря. Когда пронесся мартовский потоп – потоп en miniature {в миниатюре. Ред.}, – на поверхности берлинской земли остались после него не какие-нибудь чудовища, не революционные колоссы, а существа старого типа, приземистые буржуазные фигуры – либералы «Соединенного ландтага», представители сознательной прусской буржуазии. Провинции, имевшие наиболее развитую буржуазию, Рейнская провинция и Силезия, поставили главный контингент для новых министерств. За ними – целый хвост рейнских юристов. По мере того как буржуазия оттеснялась на задний план феодалами, в министерствах Рейнская провинция и Силезия уступали место старопрусским провинциям. Министерство Бранденбурга связано еще с Рейнской провинцией только через одного эльберфельдского тори. Ганземан и фон дер Хейдт! Эти два имени воплощают для прусской буржуазии всю разницу между мартом и декабрем 1848 года!

Прусская буржуазия была брошена на вершины государственной власти, но не так, как она хотела, путем мирной сделки с короной, а благодаря революции. Не свои собственные интересы, а интересы народа должна была она защищать против короны, т. е. против себя самой, так как народное движение расчистило ей дорогу. По корона в ее глазах представляла только божественный покров, за которым должны были скрываться ее собственные земные интересы. Неприкосновенность ее собственных интересов и соответствующих им политических форм должна была означать в переводе на конституционный язык неприкосновенность короны. Отсюда мечты немецкой и особенно прусской буржуазии о конституционной монархии. Поэтому, хотя февральская революция вместо со своими отголосками в Германии была выгодна для прусской буржуазии, так как отдала в ее руки кормило государственного корабля, вместе с тем она спутала ее расчеты, так как ее господство было связано теперь с такими условиями, которых она не хотела и не могла выполнять.

Буржуазия палец о палец не ударила. Она позволила народу сражаться за нее. Поэтому переданная ей власть представляла собой не власть полководца, победившего своего противника, а власть комитета безопасности, которому победоносный народ доверил охрану своих собственных интересов.

Кампгаузен еще чувствовал все неудобства такого положения, и вся слабость его министерства проистекает из этого чувства и обстоятельств, которыми оно было вызвано. Нечто вроде краски стыда окрашивает поэтому самые бесстыдные акты его правительства. Откровенное бесстыдство и наглость были привилегией Ганземана. Красноватый оттенок составляет единственную разницу между этими двумя художниками.

Не следует смешивать мартовскую революцию в Пруссии ни с английской революцией 1648 года, ни с французской 1789 года.

В 1648 году буржуазия в союзе с новым дворянством боролась против монархии, против феодального дворянства и против господствующей церкви.

В 1789 году буржуазия в союзе с народом боролась против монархии, дворянства и господствующей церкви.

Революция 1789 года имела своим прообразом (по крайней мере, в Европе) только революцию 1648 года, а революция 1648 года – только восстание нидерландцев против Испании. Каждая из этих революций ушла на столетие вперед по сравнению со своими прообразами не только по времени, но и по своему содержанию.

В обеих революциях буржуазия была тем классом, который действительно стоял во главе движения. Пролетариат и не принадлежавшие к буржуазии слои городского населения либо не имели еще никаких отдельных от буржуазии интересов, либо еще не составляли самостоятельно развитых классов или частей класса. Поэтому там, где они выступали против буржуазии, например в 1793 и 1794 годах во Франции, они боролись только за осуществление интересов буржуазии, хотя и небуржуазным способом. Весь французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством.

Революции 1648 и 1789 годов не были английской и французской революциями; это были революции европейского масштаба. Они представляли не победу определенного класса общества над старым политическим строем; они провозглашали политический строй нового европейского общества. Буржуазия победила в них; но победа буржуазии означала тогда победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строем, дробления собственности над майоратом, господства собственника земли над подчинением собственника земле, просвещения над суеверием, семьи над родовым именем, предприимчивости над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями. Революция 1648 года представляла собой революцию семнадцатого века по отношению к шестнадцатому, революция 1789 года – победу восемнадцатого века над семнадцатым. Эти революции выражали в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего мира, чем потребности тех частей мира, где они происходили, т. е. Англии и Франции.

Ничего подобного не было в прусской мартовской революции,

Февральская революция уничтожила конституционную монархию на деле и власть буржуазии в идее. Прусская мартовская революция должна была установить конституционную монархию в идее и власть буржуазии на деле. Далекая от того, чтобы стать европейской революцией, она представляла собой только жалкий отголосок европейской революции в отсталой стране. Вместо того чтобы опередить свой век, она отставала от него более чем на полстолетия. Она с самого начала была вторичным явлением, а ведь известно, что вторичные заболевания труднее поддаются лечению и вместе с тем больше разрушают организм, чем первоначальная болезнь. Дело шло не о создании нового общества, а о возрождении в Берлине общества, почившего в Париже. Прусская мартовская революция не была даже национальной, германской, она с самого начала была провинциально-прусской. Венское, кассельское, мюнхенское – всякого рода провинциальные восстания протекали рядом с ней и оспаривали у нее первенство.

В то время как революции 1648 и 1789 годов были преисполнены безграничным чувством гордости оттого, что они были венцом творения, берлинская революция 1848 года кичилась тем, что она представляла собой анахронизм. Ее свет был подобен свету далеких звезд, который доходит до нас, жителей Земли, спустя 100000 лет после того, как погасло излучавшее его светило. Прусская мартовская революция представляла в миниатюре – она вообще все представляла в миниатюре – подобную звезду для Европы. Ее свет был светом, который излучало давно уже истлевшее общество.

Немецкая буржуазия развивалась так вяло, трусливо и медленно, что в тот момент, когда она враждебно противостояла феодализму и абсолютизму, она сама оказалась враждебно противостоящей пролетариату и всем слоям городского населения, интересы и идеи которых были родственны пролетариату. Она увидела во враждебной позиции по отношению к себе не только класс позади себя, но и всю Европу перед собой. В отличие от французской буржуазии 1789 года прусская буржуазия не была тем классом, который выступает от имени всего современного общества против представителей старого общества, монархии и дворянства. Она опустилась до уровня какого-то сословия, обособленного как от короны, так и от народа, оппозиционно настроенного по отношению к ним обоим, нерешительного по отношению к каждому из своих противников в отдельности, так как она всегда видела их обоих впереди или позади себя; она с самого начала была склонна к измене народу и к компромиссу с коронованным представителем старого общества, ибо она сама уже принадлежала к старому обществу; она представляла не интересы нового общества против старого, а обновленные интересы внутри устаревшего общества; она стояла у руля революции не потому, что за ней стоял народ, а потому, что народ толкал ее впереди себя; она находилась во главе не потому, что представляла инициативу новой общественной эпохи, а только потому, что выражала недовольство старой общественной эпохи; то был пласт старого государства, который сам не пробил себе дороги, по силой землетрясения был выброшен на поверхность нового государства; без веры в себя, без веры в народ, брюзжа против верхов, страшась низов, эгоистичная по отношению к тем и другим и сознающая свой эгоизм, революционная по отношению к консерваторам и консервативная по отношению к революционерам; не доверяющая своим собственным лозунгам, с фразами вместо идей, боящаяся мирового урагана и эксплуатирующая его в свою пользу; лишенная всякой энергии, представляющая собой сплошной плагиат, она пошла, потому что в ней нет ничего оригинального, она оригинальна в своей пошлости, она торгуется сама с собой, без инициативы, без веры в себя, без веры в народ, без всемирно-исторического призвания – точно старик, над которым тяготеет проклятье, осужденный на то, чтобы извращать первые молодые порывы полного жизни народа и подчинять их своим старческим интересам – старик без глаз, без ушей, без зубов, полная развалина, – такой очутилась прусская буржуазия после мартовской революции у руля прусского государства.

III

Страница «Neue Rheinische Zeitung» со статьей К. Маркса «Буржуазия и контрреволюция»

Кёльн, 15 декабря. Теория соглашения, которую буржуазия, достигшая власти в лице министерства Кампгаузена, немедленно провозгласила в качестве «самой широкой» основы прусского contrat social {общественного договора. Ред.}, отнюдь не была пустой теорией; напротив, она выросла на древе «золотой» жизни.

Мартовская революция отнюдь не подчинила суверена божьей милостью суверенитету народа. Она только заставила корону, абсолютистское государство, пойти на сговор с буржуазией, вступить в соглашение со своим старым соперником.

Корона пожертвует для буржуазии дворянством, буржуазия пожертвует для короны народом. При этом условии монархия станет буржуазной, а буржуазия монархической.

После марта существуют только эти две силы. Они служат друг другу в качестве громоотвода революции. Все это, разумеется, на «самой широкой демократической основе».

В этом заключался секрет теории соглашения.

Торговцам маслом и шерстью^[107], которые образовали первое министерство после мартовской революции, понравилась их роль – прикрывать обнаженную корону полами своей плебейской одежды. Они испытывали величайшее наслаждение при мысли о том, что получат доступ ко двору и что, отрекаясь скрепя сердце из чистого великодушия от своей суровой римской позы – римской позы Соединенного ландтага, – они принесут в жертву свою былую популярность, чтобы заполнить ею пропасть, которая угрожает поглотить корону. Как важничал министр Кампгаузен в роли повивальной бабки конституционного трона! Сей муж был явно тронут самим собой и своим собственным великодушием. Корона и ее окружение скрепя сердце терпели это унизительное покровительство и делали bonne mine a mauvais jeu {хорошую мину при плохой игре. Ред.} в ожидании лучших времен.

Полуразложившаяся армия, дрожащая за свои должности и оклады бюрократия, присмиревшее феодальное сословие, вождь которого отправился в конституционное путешествие с познавательной целью, легко при помощи нескольких сладких слов и реверансов одурачили bourgeois gentilhomme {мещанина во дворянстве. Ред.}.

Прусская буржуазия номинально обладала властью, она ни минуты не сомневалась в том, что силы старого государства без всяких задних мыслей предоставили себя в ее распоряжение и все без исключения превратились в покорных приверженцев ее собственного всемогущества.

Этой химерой была опьянена буржуазия не только в министерстве, но и в пределах всей монархии.

Единственными геройскими подвигами прусской буржуазии после марта были выступления, нередко кровавые, гражданского ополчения против безоружного пролетариата; разве эти подвиги не нашли добровольных и преданных пособников в лице армии, бюрократии и даже феодалов? Единственные усилия, на которые оказались способны местные представители буржуазии, общинные советы, – навязчивый и подлый сервилизм которых был позже по заслугам растоптан сапогом Виндишгрецев, Елачичей и Вельденов, – единственные геройские подвиги этих общинных советов после мартовской революции заключались в их патриархально-суровых предостережениях по адресу народа; разве они не были встречены с почтительным изумлением онемевшими регирунгспрезидентами и притихшими дивизионными генералами? Могла ли прусская буржуазия сомневаться после этого в том, что старая вражда армии, бюрократии, феодалов растворилась в их почтительной преданности буржуазии – этому великодушному победителю, обуздывающему самого себя и анархию?

Положение было ясно. Перед прусской буржуазией была теперь только одна задача: поудобнее устроиться у власти, устранить мешающих анархистов, восстановить опять «спокойствие и порядок» и собрать налоги, не взысканные во время мартовской бури. Речь могла идти еще только о том, чтобы сократить до минимума издержки производства буржуазной власти и обусловившей ее мартовской революции. Оружие, которое прусская буржуазия в своей борьбе против феодального общества и короны вынуждена была потребовать себе от имени народа – право союзов, свобода печати и т. д., – разве не надо было сломать это оружие, находившееся в руках обманутого народа, которому оно уже не нужно было для борьбы за буржуазию и который обнаруживал опасное намерение пустить его в ход против нее?

Буржуазия была убеждена в том, что на пути к соглашению ее с короной, на пути к сделке буржуазии со старым, покорившимся своей участи государством стояло явно только лишь одно препятствие, одно-единственное препятствие, народ – puer robustus sed malitiosus, как говорил Гоббс^[108]. Народ и революция!

Революция представляла законное основание прав народа; на основании революции он предъявлял свои буйные притязания. Революция была векселем, переведенным народом на буржуазию. Благодаря революции буржуазия пришла к власти. В день прихода ее к власти исполнился срок платежа по этому векселю. Буржуазия должна была опротестовать этот вексель.

Революция – это означало в устах народа следующее: вы, буржуазия, составляете Comite du salut public, Комитет общественного спасения, в руки которого мы передаем власть не для того, чтобы вы заключили соглашение с короной в ваших интересах, а для того, чтобы вы отстояли против воли короны наши интересы, интересы народа.

Революция была протестом народа против соглашения буржуазии с короной. Поэтому буржуазия, вступающая в соглашение с короной, должна была протестовать против – революции.

И это произошло при великом Кампгаузене. Мартовская революция не была признана. Берлинское национальное представительство, отклонив предложение о признании мартовской революции, конституировалось как представительство прусской буржуазии, как собрание соглашателей.

Это Собрание объявило совершившееся несовершившимся. Оно громогласно заявило перед лицом прусского народа, что народ не объединялся с буржуазией для того, чтобы устроить революцию против короны, а что он устраивает революцию для того, чтобы объединить против себя самого корону с буржуазией! Так было уничтожено законное основание прав революционного народа и обретена почва законности для консервативной буржуазии.

Почва законности!

Брюггеман и в его лице «Kolnische Zeitung» так много болтали, измышляли и хныкали по поводу «почвы законности», столько раз теряли и находили вновь, разрушали и чинили эту «почву законности», перебрасывали ее из Берлина во Франкфурт и из Франкфурта в Берлин, суживали и расширяли, превращали из простой почвы в паркетный пол, из паркетного пола в двойное дно (как известно, главное орудие балаганных фокус-пиков), а из двойного дна в бездонную ловушку, что почва законности в конце концов законно превратилась для наших читателей в почву «Kolnische Zeitung»; они могут спутать девиз прусской буржуазии с личным девизом г-на Йозефа Дюмона, необходимую идею прусской мировой истории – с произвольной навязчивой идеей «Kolnische Zeitung» и видеть в почве законности только ту почву, на которой произрастает «Kolnische Zeitung».

Почва законности, и притом прусская почва законности!

Но что же такое эта почва законности, на которой после марта находятся рыцарь больших дебатов Кампгаузен, вновь воскрешенный призрак Соединенного ландтага и собрание соглашателей, – есть ли это конституционный закон 1815 г., или закон о ландтагах 1820 г., или рескрипт 1847 г., или же избирательный и согласительный закон от 8 апреля 1848 года^[109]?

Ничего подобного.

«Почва законности» означала просто, что революция не обрела своей почвы, а старое общество не утратило своей почвы, что мартовская революция была только «происшествием», давшим «толчок» к давно уже подготовлявшемуся в недрах старого прусского государства «сговору» между троном и буржуазией, потребность в котором сама корона уже признала в своих прежних высочайших указах и только считала его до марта но «неотложным». Словом, «почва законности» означала, что буржуазия хочет после марта вести переговоры с короной на тех же самых основаниях, как и до марта, как будто никакой революции не произошло, как будто Соединенный ландтаг без революции достиг своей цели. «Почва законности» означала, что законное основание прав народа, революция, отсутствует в contrat social, заключенном между правительством и буржуазией. Буржуазия выводила свои притязания из старопрусского законодательства, дабы народ не мог вывести никаких притязаний из новопрусской революции.

Разумеется, идеологические кретины буржуазии, ее газетные писаки и им подобные, выдавали это приукрашивание буржуазных интересов за подлинные интересы буржуазии и убеждали в этом себя и других. В голове какого-нибудь Брюггемана фраза о почве законности превратилась в действительную субстанцию.

Министерство Кампгаузена выполнило свою задачу, задачу посредничества и перехода. Оно явилось посредником между буржуазией, поднявшейся на плечах народа, и буржуазией, уже не нуждавшейся в поддержке народа; между буржуазией, якобы защищавшей народ против короны, и буржуазией, действительно защищавшей корону против народа; между буржуазией, которая откололась от революции, и буржуазией, которая уже оформилась как ядро контрреволюции.

Соответственно своей роли, министерство Кампгаузена в своей девственной стыдливости ограничивалось пассивным сопротивлением революции.

Правда, оно отвергало революцию в теории, но на практике оно только противилось ее требованиям и только относилось терпимо к восстановлению старых государственных властей.

Тем временем буржуазия решила, что она достигла уже того пункта, когда пассивное сопротивление должно перейти в активное наступление. Министерство Кампгаузена ушло в отставку не потому, что оно допустило ту или иную ошибку, а просто потому, что оно было первым министерством после мартовской революции, потому что оно было министерством мартовской революции и в силу своего происхождения должно было еще прятать свое подлинное лицо представителя буржуазии под маской народного диктатора. Это его двойственное происхождение и двусмысленный характер еще обязывали его соблюдать по отношению к суверенному народу известные условности, сдержанность и осторожность, которые стали в тягость буржуазии и с которыми уже не нужно было считаться второму министерству, вышедшему непосредственно из собрания соглашателей.

Отставка министерства Кампгаузена явилась поэтому загадкой для трактирных политиканов. За ним последовало министерство дела, министерство Ганземана, так как буржуазия намеревалась перейти от периода, когда она пассивно предавала народ короне, к периоду активного подчинения народа власти буржуазии, осуществляемой по соглашению с короной. Министерство дела было вторым министерством после мартовской революции. В этом состоял весь его секрет.

IV

Кёльн, 29 декабря.

«Господа! В денежных делах нет места сентиментам!»^[110]

В этих немногих словах Ганземан резюмировал весь либерализм Соединенного ландтага. Этот человек был необходимым главой министерства, вышедшего из самого собрания соглашателей, министерства, которое должно было превратить пассивное сопротивление народу в активное наступление на народ, министерства дела.

Ни в одном прусском министерстве не было столько буржуазных имен! Ганземан, Мильде, Меркер, Кюльветтер, Гирке! Даже фон Ауэрсвальд, придворная этикетка этого министерства, принадлежал к либеральной, т. е. подлаживающейся к буржуазии, аристократии кёнигсбергской оппозиции. Один только Рот фон Шреккенштейн представлял среди этой презренной черни старую бюрократизированную прусскую феодальную аристократию. Рот фон Шреккенштейн! Это – давно отжившее заглавие забытого разбойничье-рыцарского романа блаженной памяти Гильдебрандта!^[111] Но Рот фон Шреккенштейн являлся только феодальной оправой буржуазного бриллианта. Рот фон Шреккенштейн в составе буржуазного министерства – это нечто вроде надписи гигантскими буквами: «Прусское феодальное дворянство, армия, бюрократия следуют за восходящей звездой прусской буржуазии». Эти мощные силы предоставили себя в ее распоряжение, и буржуазия помещает их перед своим троном, как на старых геральдических эмблемах перед троном государя помещали медведя. Рот фон Шреккенштейн должен быть лишь таким медведем буржуазного министерства.

26 июня министерство Ганземана представилось Национальному собранию. Только с июля началось его настоящее существование. Июньская революция представляла собой фон министерства дела, как февральская революция – фон министерства посредничества.

Прусская буржуазия использовала против народа кровавую победу парижской буржуазии над парижским пролетариатом, так же как прусская корона использовала против буржуазии кровавую победу хорватов в Вене. Скорбь прусской буржуазии об австрийском ноябре была отмщением за скорбь прусского народа о французском июне. В своей близорукой ограниченности немецкие филистеры отождествляли себя с французской буржуазией. Они не сокрушили никакого трона, они не устранили феодального общества, а тем более его пережитков; им не приходилось сохранять общество, созданное ими самими. После июня, как и после февраля, как и в начале XVI века, как и в XVIII веке, они собирались, по своему исконному обычаю пройдох и барышников, присвоить три четверти дохода от чужой работы. Они не подозревали, что за французским июнем их подстерегает австрийский ноябрь, а за австрийским ноябрем– прусский декабрь. Они не подозревали, что если во Франции буржуазия, сокрушившая троны, видит перед собой только одного врага – пролетариат, то прусская буржуазия, борющаяся с короной, имеет только одного-единственного союзника – народ. Не потому, что их не разделяют противоположные враждебные интересы, а потому, что их обоих еще объединяет один и тот же интерес – необходимость борьбы против третьей силы, равно угнетающей их обоих.

Министерство Ганземана рассматривало себя как министерство июньской революции. И в каждом прусском городе филистеры, в противовес «красным разбойникам», превращали себя в «добропорядочных республиканцев», – при этом они не переставали быть честными роялистами и не замечали, что их «красные» носили черно-белые^[112] кокарды.

В своей тронной речи от 26 июня Ганземан легко разделался с кампгаузеновской мистически-туманной «монархией на самой широкой демократической основе».

«Конституционная монархия на основе двухпалатной системы и совместное осуществление законодательной власти обеими палатами и короной» – к этой сухой формуле свел он загадочный лозунг своего вдохновенного предшественника.

«Реформа самых необходимых отношений, несовместимых с новой государственной конституцией, освобождение собственности от окон, препятствующих в большей части монархии ее выгодному использованию, реорганизация судопроизводства, реформа налогового законодательства, в частности, отмена освобождения от уплаты налогов и т. п.», и прежде всего «укрепление государственной, власти, необходимое для охраны завоеванной» (гражданами) «свободы против реакции» (т. е. использования свободы в интересах феодалов) «и анархии» (т. е. использования свободы в интересах народа) «и для восстановления нарушенного доверия», – такова была программа министерства, программа добившейся своего министерства прусской буржуазии, классическим представителем которой является Ганземан.

В «Соединенном ландтаге» Ганземан был самым резким и циничным противником доверия, ибо «в денежных делах, господа, нет места сентиментам!» Но в министерстве Ганземан провозгласил неотложной задачей «восстановление нарушенного доверия», ибо – на этот раз он обращался к народу, как раньше к трону: «Господа! В денежных делах нет места сентиментам!» Раньше речь шла о доверии, которое дает деньги, теперь – о доверии, которое делает деньги; раньше – о феодальном доверии, о преисполненном покорности доверии к богу, королю и отечеству, теперь – о буржуазном доверии, доверии к предпринимательской деятельности, к способности капитала приносить проценты и к платежеспособности деловых людей, о коммерческом доверии. Речь идет не о вере, любви и надежде, а о кредите.

«Восстановление нарушенного доверия!» В этих словах Ганземан выразил навязчивую идею прусской буржуазии.

Кредит покоится на уверенности в том, что по-прежнему будет продолжаться эксплуатация наемного труда капиталом, пролетариата – буржуазией, мелкой буржуазии – крупной. Всякое политическое движение пролетариата, какого бы то ни было рода, хотя бы руководимое непосредственно буржуазией, колеблет поэтому доверие, кредит. «Восстановление нарушенного доверия» означало, таким образом, в устах Ганземапа следующее:

Подавление всякого политического движения в среде пролетариата и во всех слоях общества, интересы которых не совпадают прямо с интересами класса, полагающего, что он находится у кормила правления.

Ввиду этого рядом с «восстановлением нарушенного доверия» Ганземан поставил «укрепление государственной власти». Он ошибался только насчет природы этой «государственной власти». Он хотел укрепить государственную власть, которая служит кредиту, буржуазному доверию, а укрепил лишь государственную власть, которая требует доверия и в особо трудных случаях прибегает к картечи, ибо она не пользуется никаким кредитом. Он хотел сэкономить на издержках производства буржуазной власти, а вместо этого обременил буржуазию многими миллионами, которых стоила реставрация прусской феодальной власти.

В отношении рабочих Ганземан высказался весьма лаконично: он-де имеет для них в кармане панацею. Но раньше чем вынуть ее из кармана, нужно прежде всего восстановить «нарушенное доверие». Для того, чтобы восстановить доверие, рабочий класс должен положить конец своему увлечению политикой и вмешательству в государственные дела и вернуться к своему старому, привычному образу жизни. Если он последует этому совету и доверие будет восстановлено, то таинственная панацея во всяком случае окажется действенной уже по одному тому, что она будет больше не нужна и не применима, ибо ведь в этом случае будет устранена сама болезнь – нарушение буржуазного порядка. И к чему лекарство, когда нет никакой болезни? Если же народ будет упорствовать, – ну, что ж, тогда он «укрепит государственную власть», полицию, армию, суды, бюрократию, он натравит на народ своих медведей, ибо «доверие» превратится в «денежное дело», а «в денежных делах, господа, нет места сентиментам!»