Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

«Извещение. Пентрикские каменноугольные копи.

«Гг. Хазлем считают необходимым объявить, во избежание всяких недоразумений, что все работающие на их предприятии углекопы будут получать заработную плату сполна деньгами и могут расходовать её, где и как им будет угодно. Если они будут покупать нужные им товары в лавке гг. Хазлем, они будут получать их, как и раньше, по оптовым ценам, Но вовсе не требуется, чтобы они покупали именно там, и работа и заработная плата им будут даваться по-прежнему независимо от того, покупают ли они в этой лавке или в любой другой».

Эти успехи вызвали бурный восторг среди всего английского рабочего класса и привлекли к союзу массу новых членов. Тем временем забастовка на Севере продолжалась. Никто не работал, и в Ньюкасле, главном порту по вывозу угля, был такой угольный голод, что туда приходилось доставлять уголь из Шотландии, хотя у англичан поговорка to carry coal to Newcastle^{159} означает то же, что у греков означало «носить сов в Афины», а именно: делать нечто совершенно излишнее. Сначала, пока не истощились средства союза, всё шло хорошо, но к лету рабочим стало очень тяжело вести борьбу; в их рядах царила величайшая нужда; у них не было денег, так как взносы рабочих всех отраслей промышленности в Англии составляли всё же слишком ничтожную сумму в сравнении с числом бастующих; им приходилось обращаться к лавочникам за кредитом на очень невыгодных условиях; вся пресса, за исключением немногих пролетарских органов, была против них; буржуазия, и даже те немногие из её представителей, у которых хватило бы чувства справедливости для того, чтобы поддержать бастующих, черпала из продажных либеральных и консервативных газет лишь лживые сообщения о ходе стачки; депутация из двенадцати углекопов, отправленная в Лондон, собрала среди лондонского пролетариата некоторую сумму, которая тоже мало помогла вследствие большого числа нуждающихся в поддержке. Несмотря на все это, углекопы оставались непреклонными и. что ещё более важно, при всех враждебных выходках и провокациях шахтовладельцев и их прислужников, сохраняли спокойствие и выдержку. Не было совершено ни одного акта мести, ни один перебежчик не был избит, не произошло ни одной кражи. Забастовка продолжалась так четыре месяца, и у шахтовладельцев всё ещё не было ни малейшей надежды на победу. Перед ними открывался один путь. Они вспомнили про систему коттеджей; они вспомнили, что жилища строптивых рабочих принадлежат их хозяевам. В июле рабочим предложили очистить занимаемые ими квартиры, и через неделю все 40 тыс. человек оказались выброшенными на улицу. Выселение производилось с возмутительной жестокостью. Больных и слабых, стариков и младенцев, даже рожениц безжалостно вытаскивали из постелей и сталкивали в канавы вдоль шоссе. Один агент доставил себе удовольствие собственноручно вытащить за волосы из постели женщину, находившуюся в последнем периоде беременности, и выкинуть её на улицу. Тут же стояли во множестве войска и полиция, готовые при первой попытке сопротивления и по первому намёку мировых судей, руководивших всей этой жестокой процедурой, выступить с оружием. Рабочие стерпели и это, не оказав никакого сопротивления. Шахтовладельцы надеялись, что рабочие прибегнут к насилию, и старались всеми средствами вызвать их на сопротивление, чтобы иметь повод положить конец забастовке при содействии армии; но выброшенные на улицу углекопы помнили увещания своего поверенного, воздерживались от всяких действий, безропотно вытаскивали свою мебель на болотистые луга или сжатые поля и продолжали терпеливо ждать. Некоторые из них за неимением лучшего расположились табором в канавах вдоль шоссе; другие, устроившиеся на чужих участках, подверглись судебным преследованиям за то, что «нанесли ущерб 13 размере полупенни» и были приговорены к оплате судебных издержек в размере 1 ф. ст., а так как этой суммы они, конечно, заплатить не могли, их засадили в тюрьму. Так эти люди провели со своими семьями более восьми недель дождливого прошлогоднего (1844 г.) лета под открытым небом, без иного крова для себя и для своих малюток, кроме ситцевых пологов своих кроватей, без иной помощи, кроме скудного пособия союза и всё сокращавшегося кредита лавочников. Тогда лорд Лондондерри, владеющий в Дургаме значительными копями, потребовал, чтобы лавочники «его города» Сиема под угрозой его сиятельного гнева перестали отпускать в кредит «его» строптивым рабочим. Этот «благородный» лорд во всё время стачки служил всеобщим посмешищем из-за комично напыщенных и нескладных «указов», которые он от времени до времени издавал для рабочих, не достигая этим ничего, кроме увеселения всей нации^{160}. Видя, что ничто не помогает, хозяева с большими затратами привезли для работы на своих копях рабочих из Ирландии и отдалённых местностей Уэльса, где ещё не зародилось рабочее движение; когда таким образом была опять восстановлена конкуренция рабочих между собой, сила стачечников оказалась сломленной. Шахтовладельцы заставили их отказаться от союза, отступиться от Робертса и принять продиктованные ими условия. Так кончилась в начале сентября великая пятимесячная борьба углекопов с их хозяевами, – борьба, которая велась эксплуатируемыми с выдержкой, мужеством, сознательностью и рассудительностью, вызывающими у нас величайшее восхищение. Какой высокий уровень подлинно человеческой культуры, воодушевления и стойкости духа предполагает такая борьба у массы в 40 тыс. человек, которых ещё в 1840 г. «Отчёт комиссии по обследованию детского труда» изображал, как мы видели, сплошь грубыми и безнравственными! Но как же тяжёл был тот гнёт, который заставил эти 40 тыс. подняться, как один человек, подобно армии, не только дисциплинированной, но и воодушевлённой одним стремлением, одной волей, и вести борьбу с величайшим хладнокровием и спокойствием до того момента, когда дальнейшее сопротивление потеряло всякий смысл! И какую борьбу – борьбу не против зримого врага, которого можно разить, а против голода и нужды, нищеты и бесприютности, против собственных страстей, доведённых жестокостью богачей до крайних пределов безумия. Если бы рабочие пустили в ход насилие, то их, безоружных, расстреляли бы, и через несколько дней победа шахтовладельцев была бы обеспечена. Соблюдение законности у них диктовалось не страхом перед дубинкой полицейского, а заранее обдуманным решением, оно было лучшим доказательством сознательности и самообладания рабочих.

Таким образом, рабочие и на этот раз, несмотря на свою беспримерную стойкость, были побеждены капиталистами. Но борьба не осталась бесплодной. Прежде всего эта стачка, продолжавшаяся 19 недель, навсегда вывела углекопов Северной Англии из состояния духовной спячки, в котором они пребывали до сих пор. Они очнулись, осознали свои интересы и приобщились к движению цивилизации и, прежде всего, к рабочему движению. Стачка, которая выявила всю жестокость шахтовладельцев по отношению к рабочим, окончательно пробудила дух протеста среди этих рабочих и по меньшей мере три четверти из них сделала чартистами, а 30 тыс. таких энергичных и выдержанных людей представляют для чартистов ценное пополнение. Далее, столь продолжительная стачка, протекавшая в рамках законности, и деятельная агитация, сопровождавшая её, всё же привлекли внимание общественного мнения к положению углекопов. Воспользовавшись прениями но поводу вывозных пошлин на уголь, Томас Данкомб, единственный депутат – решительный сторонник чартизма, поднял в парламенте вопрос о положении углекопов, добился оглашения их петиции с трибуны палаты и, выступив с речью, вынудил и буржуазную прессу дать, по крайней мере в парламентских отчётах, верное изображение всего дела. Вскоре после этой стачки случился взрыв в Хасуэлле. Робертс приехал в Лондон, потребовал аудиенции у Пиля и в качестве представителя рабочих углекопов настаивал на тщательном расследовании всех обстоятельств взрыва. Он добился того, что профессорам Лайелю и Фарадею, первым в Англии авторитетам по геологии и химии, было поручено произвести обследование на месте катастрофы. Так как вскоре после этого произошло ещё несколько взрывов и Роберте снова доставил составленные о них акты премьер-министру, то последний обещал в ближайшую парламентскую сессию (т. е. в нынешнюю, 1845 г.) внести в парламент, если это будет возможно, проект мер, необходимых для охраны рабочих. Всего этого не было бы, если бы углекопы не проявили себя во время стачки свободолюбивыми и достойными уважения людьми и если бы они не поручили Робертсу ведения своих дел.

Как только стало известно, что углекопы Севера вынуждены распустить свой союз и отказаться от услуг Робертса, углекопы Ланкашира организовали союз, объединивший около 10 тыс. рабочих, и гарантировали своему генеральному поверенному содержание в 1200 ф. ст. в год. Осенью прошлого года в союз поступало в месяц свыше 700 ф. ст., из которых около 200 ф. ст. уходило на жалованье, судебные издержки и т. д., а остальное тратилось большей частью на пособие рабочим, оказавшимся безработными, или бастующим вследствие столкновений с хозяевами. Так рабочие с каждым днём всё больше сознают, что, объединившись, они образуют достаточно внушительную силу и, когда в этом будет крайняя необходимость, смогут помериться силами с буржуазией. Вот это сознание, которое является важным результатом всех рабочих движений, возникло у английских углекопов благодаря образованию союза и стачке 1844 года. Пройдёт ещё немного времени, и углекопы, уступавшие до сих пор промышленным рабочим в сознательности и энергии, сравняются с ними и смогут во всех отношениях идти с ними плечом к плечу. Так всё более и более расшатывается почва под ногами буржуазии, и в конце концов всё её государственное и общественное здание рухнет вместе с базисом, на котором оно стоит.

Но буржуазия не считается с предостережениями. Протест углекопов только ещё больше её ожесточил; она увидела в нём не шаг вперёд рабочего движения в целом, шаг, который должен был бы заставить её образумиться, а только повод излить свой гнев на класс людей, настолько неразумных, чтобы не соглашаться дольше терпеть прежнее обращение с ними. В справедливых требованиях неимущих буржуазия увидела лишь дерзкое недовольство, сумасбродное возмущение против «установленного богом и людьми порядка» или, в лучшем случае, успех «злонамеренных демагогов, живущих агитацией и слишком ленивых для того, чтобы работать», – успех, который необходимо подавить всеми средствами. Буржуазия пыталась, разумеется безуспешно, изобразить перед рабочими таких людей, как Роберте и агенты союза, которые, вполне естественно, существовали на средства союза, ловкими мошенниками, выманивающими у них, бедных рабочих, последний грош. – Когда видишь это безумие имущего класса, когда видишь, насколько ослеплён он своими временными выгодами, насколько не замечает он самых красноречивых знамений времени, действительно теряешь всякую надежду на мирное разрешение социального вопроса для Англии. Единственным возможным выходом остаётся насильственная революция, и она, несомненно, не заставит себя долго ждать.

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ

Мы уже видели во «Введении», как одновременно с мелкой буржуазией и с жившими раньше в скромном достатке рабочими подверглось разорению и мелкое крестьянство, поскольку существовавшее раньше соединение промышленного и сельскохозяйственного труда оказалось уничтоженным, опустевшие мелкие участки сосредоточились в руках крупных арендаторов, а мелкие крестьяне были вытеснены подавляющей конкуренцией крупных хозяйств. Вместо того чтобы оставаться по-прежнему земельными собственниками или арендаторами, мелкие крестьяне были вынуждены, забрасывая собственное хозяйство, пойти в батраки к крупным фермерам-арендаторам и к лендлордам. В течение известного времени их новое положение было хотя и хуже прежнего, но всё же сносное. Развитие промышленности шло в ногу с приростом населения, но в дальнейшем это развитие несколько замедлилось, а непрерывное усовершенствование машин уже не позволяло промышленности поглощать весь избыток рабочего населения, притекавшего из сельскохозяйственных районов. С этого момента нищета, наблюдавшаяся раньше, и то только временами, в фабричных округах, появилась также и в сельскохозяйственных районах. К этому ещё прибавилось, что приблизительно в это же время окончилась двадцатипятилетняя война с Францией. Во время войны сокращение производства на местах военных действий, прекращение подвоза и необходимость снабжать продовольствием британские войска в Испании вызывали искусственный подъём английского сельского хозяйства и кроме того масса рабочих рук была оторвана от мирного труда. Теперь же задержка в подвозе, необходимость экспорта и нехватка рабочих рук одновременно прекратились, и неизбежным следствием всего этого явилось то, что англичане называют agricultural distress, бедственным положением сельского хозяйства. Фермеры вынуждены были дёшево продавать свой хлеб и могли поэтому платить только низкую заработную плату. Чтобы поднять цены на хлеб, парламент в 1815 г. принял закон о хлебных пошлинах, запрещавший ввоз хлеба, пока цена на пшеницу оставалась ниже 80 шилл. за кварту. Впоследствии этот закон, который не оказал, разумеется, никакого действия, много раз подвергался изменениям, но это не облегчило бедственного положения сельскохозяйственных округов. Единственным результатом было то, что болезнь, которая при свободной иностранной конкуренции носила бы острый характер и имела бы свои кризисы, стала хронической и равномерно, но ещё более пагубно, влияла на положение сельскохозяйственных рабочих.

В первое время после появления сельскохозяйственного пролетариата здесь установились патриархальные отношения, подобные тем, которые только что были разрушены в промышленности, – те отношения между хозяином и его батраками, которые в наши дни ещё встречаются почти повсеместно в Германии. Пока существовали эти отношения, нужда среди рабочих была менее острой и не имела такого распространения; батраки разделяли участь своего хозяина-фермера, который увольнял их лишь в самом крайнем случае. Теперь всё это изменилось. Работники почти все стали подёнщиками: фермер нанимает их тогда, когда в них нуждается, и потому они целыми неделями, в особенности зимой, остаются совсем без работы. При патриархальных отношениях, когда батраки вместе со своими семьями жили на дворе у фермера, когда дети их вырастали тут же, причём хозяин, конечно, старался найти у себя какое-нибудь занятие для подрастающего поколения, когда подёнщики составляли не правило, а исключение, тогда в каждом хозяйстве насчитывалось больше рабочих, чем было, строго говоря, необходимо. Поэтому фермеры были заинтересованы в том, чтобы разрушить эти патриархальные отношения, изгнать батраков со своего двора и превратить их в подёнщиков. Так и произошло почти повсеместно к концу двадцатых годов нашего столетия. В результате «избыток» населения, находившийся прежде, выражаясь языком физики, в скрытом состоянии, теперь высвободился, заработная плата упала, и налог в пользу бедных чрезвычайно возрос. С этого времени сельскохозяйственные округа стали очагами хронического пауперизма, а фабричные округа – очагами периодического пауперизма, и реформа законодательства о бедных была первой предпринятой правительством мерой против растущего с каждым днём обнищания сельских общин. Кроме того, вследствие применения молотилок и других машин, вызванного непрестанным развитием системы крупного хозяйства, а также вследствие использования на полевых работах женского и детского труда, который в настоящее время настолько распространён, что его последствия недавно стали даже предметом обследования особой официальной комиссии, и в этой отрасли появилось большое число безработных. Итак, мы видим, что и сюда проникла система промышленного производства, создавая крупные хозяйства, разрушая патриархальные отношения, – которые именно здесь имели большое значение, – вводя применение машин, паровых двигателей, женского и детского труда и вовлекая и эту, остававшуюся ещё нетронутой, наиболее инертную часть трудящегося человечества в революционное движение. Но чем продолжительнее был застой в земледелии, тем тяжелее оказался удар, обрушившийся теперь на рабочих, тем сильнее сказалась здесь дезорганизация старого социального уклада. «Избыточное население» сразу выступило на свет божий и не могло быть поглощено расширением производства, как в промышленных округах. Всегда можно создать новую фабрику, если только есть покупатель для её продукции, но новую землю создать нельзя, а обработка пустующих общинных земель была рискованным вложением средств и, после окончания войны, привлекала мало капиталов. Неизбежным следствием происшедшей перемены явилось то, что конкуренция рабочих между собой достигла высшей точки, а заработная плата упала до минимума. Пока существовал старый закон о бедных, рабочие получали из кассы для бедных кое-какую поддержку; само собой разумеется, что заработная плата от этого только ещё больше падала, так как фермеры старались возможно большую часть расходов переложить на кассу для бедных. Это ещё больше увеличило размер и без того очень возросшего с появлением избыточного населения налога в пользу бедных и обусловило появление нового закона о бедных, о котором будет речь дальше. Но от этого закона положение не улучшилось. Заработная плата не повысилась, «излишнее» население не исчезло, а суровость нового закона лишь до крайности озлобила народ. Даже размер взимаемого налога, сначала сократившийся, вернулся по истечении нескольких лет к исходной точке. Единственным результатом нового закона было то, что если раньше насчитывалось 3–4 миллиона полунищих, то теперь обнаружился 1 миллион нищих в полном смысле слова, а остальные остались полунищими, но уже лишились всякой поддержки. Нужда в сельскохозяйственных округах с каждым годом возрастает. Люди живут в величайшей нищете, целые семьи должны существовать на 6, 7 или 8 шилл. в неделю, а по временам и этого не имеют. Послушаем, как изображал положение этого населения уже в 1830 г. один либеральный член парламента: «Английский крестьянин» (т. е. сельскохозяйственный подёнщик) «и английский паупер, эти два слова – синонимы. Отец его был паупером, и молоко матери не имело питательной силы; с детских лет он плохо питался, никогда не наедался досыта и теперь ещё он почти всегда испытывает муки неудовлетворённого голода, если только не спит. Он полуодет, топлива у него еле хватает для приготовления скудной пищи, так что холод и сырость его постоянные гости, появляющиеся вместе с непогодой и исчезающие только вместе с ней. Он женат, но радости отца и мужа ему незнакомы. Его жена и дети голодные, почти всегда озябшие, часто больные и беспомощные, вечно такие же озабоченные и унылые, как он сам, разумеется, жадны, эгоистичны и надоедливы. Поэтому ему, выражаясь его собственными словами, ненавистен самый вид их (hales the sight of them) и он возвращается в свою лачугу только потому, что она всё же является лучшей защитой от дождя и непогоды, чем забор. Он должен содержать семью, а сделать этого не может; это приводит к нищенству, неблаговидным проделкам всякого рода и кончается откровенным жульничеством. Даже при желании у него не хватило бы смелости сделаться, подобно другим, более энергичным людям его класса, настоящим браконьером или контрабандистом; по он ворует при случае и учит своих детей лгать и воровать. Его подобострастное, раболепное отношение к более богатым соседям показывает, что они обращаются с ним грубо и подозрительно; поэтому он боится и ненавидит их, но никогда не решится совершить над ними насилие. Он испорчен до мозга костей и слишком унижен, чтобы найти в себе даже энергию отчаяния. Его несчастная жизнь коротка. ревматизм и астма приводят его в работный дом, где он закончит свои дни без единого приятного воспоминания о прошлом и очистит место для другого несчастного, который так же прожил и так же умрёт, как и он».

Автор наш прибавляет, что кроме этой категории подённых сельскохозяйственных рабочих есть ещё и другая категория людей, более энергичных и лучше развитых в физическом, умственном и нравственном отношениях; эти люди, правда, живут. в такой же нищете, но они не родились в этих условиях. Они лучше относятся к своей семье, но это контрабандисты и браконьеры, которые часто вступают в кровавые стычки с лесной и береговой охраной, ещё более ожесточаются против общества из-за частых пребываний в тюрьме и в своей ненависти к имущим не уступают первой категории.

«И из вежливости (by courtesy)», – кончает наш автор, – «вся эта категория называется, по Шекспиру, «гордым английским крестьянством» (bold peasantry of England)»^{161}.

Это описание может быть признано и в настоящее время верным для большей части подёнщиков в сельскохозяйственных округах Англии. В июне 1844 г. газета «Times» послала в эти местности корреспондента для обследования положения этой категории людей, и представленный им отчёт вполне совпадает с этим описанием. В некоторых местностях заработная плата не превышала 6 шилл. в неделю, т. е. была не выше, чем во многих местностях Германии, в то время как цены на съестные припасы в Англии по меньшей мере вдвое выше, чем в Германии. Не трудно представить себе, какую жизнь ведут эти люди. Пища их плохая и скудная, одежда в лохмотьях, жилище тесное и убогое – жалкая лачуга без всяких удобств; молодёжь живёт в ночлежных домах, где мужчины и женщины почти не отделены друг от друга, что приводит к беспорядочным сожительствам. Достаточно нескольких дней безработицы в месяц, чтобы довести этих людей до крайней нищеты. К тому же они не могут объединяться в союзы для борьбы за повышение заработной платы, потому что живут изолированно; если кто-нибудь и откажется работать за низкую плату, на его место найдутся десятки безработных и выходцев из работного дома, которые рады получить даже самый ничтожный заработок, а отказавшийся от работы, заклеймённый как лентяй и бездельник, уже не получит от попечительства никакой помощи, кроме отсылки в тот же ненавистный работный дом. Ведь в попечительстве о бедных заседают те же фермеры, и только у них или у их соседей и знакомых он и может получить работу. И это не случайные сведения о том или другом из сельскохозяйственных округов Англии; нет, нужда одинаково велика на юге, на востоке, на севере и на западе. Положение рабочих в Суффолке и Норфолке ничем не отличается от положения рабочих в Девоншире, Гэмпшире и Суссексе; заработная плата в Дорсетшире и Оксфордшире так же низка, как в Кенте и Суррее, в Бакингемшире и Кембриджшире.

Особо жестокой мерой, направленной против сельскохозяйственного пролетариата, являются законы об охоте, которые в Англии строже, чем где бы то ни было, хотя дичи там сколько угодно. В обычаи и традиции английского крестьянина издавна входило браконьерство как вполне естественное благородное проявление мужества и отваги, а контраст между нищетой крестьянина и самодурством лорда, разводящего в парках для собственного развлечения множество зайцев и пернатой дичи, ещё более толкает крестьянина на этот путь. Он ставит силки, иногда подстрелит какую-нибудь дичь, что в сущности не приносит лорду никакого ущерба, так как дичь в избытке, а крестьянин раздобыл жаркое для своей голодной семьи. Если его поймают, он попадает в тюрьму, а при повторном случае отправляется в ссылку не менее чем на семь лет. Такая строгость наказания влечёт за собой частые кровавые стычки с лесным сторожем, в результате которых ежегодно совершается ряд убийств. Должность лесного сторожа поэтому не только опасна, но и считается бесславной и презренной. В прошлом году два сторожа предпочли пустить себе пулю в лоб, чем продолжать заниматься своей профессией. Вот та «дешёвая» цена, которой оплачивается благородная забава земельной аристократии – охота! Но какое дело до этого благородным «lords of the soil»^{162}? Разве не всё равно, что избыточного населения будет на несколько человек больше или меньше! А если даже половина этого «излишнего» населения погибнет вследствие законов об охоте, то оставшейся половине станет только лучше – таковы филантропические рассуждения английского имущего класса.

Но хотя условия деревенской жизни – разбросанность жилищ, косность среды и занятий, а следовательно и идей – очень мало благоприятствуют всякому развитию, бедность и нужда всё же и здесь приносят свои плоды. Рабочие фабричной и горной промышленности быстро прошли первую стадию протеста против общественных порядков, стадию непосредственного протеста отдельных лиц, выражающегося в правонарушениях; крестьяне же до сих пор застряли на этой стадии. Их излюбленным приёмом социальной войны является поджог. Зимой 1830–1831 г., последовавшей за июльской революцией, поджоги впервые получили всеобщее распространение, после того как уже в начале октября в Суссексе и примыкающих к нему графствах из-за усиления береговой охраны (затруднившей контрабанду и разорившей, как выразился один фермер, всё побережье), из-за нового законодательства о бедных, низкой заработной платы и введения машин возникли беспорядки и распространились на весь район. В течение зимы горели скирды хлеба и стога сена на полях фермеров и даже риги и хлева возле самых их домов. Почти каждую ночь полыхало несколько таких пожаров, сея ужас среди фермеров и землевладельцев. Поймать преступников почти никогда не удавалось, и народ стал приписывать поджоги мифической личности, которую он называл «Суинг» [ «Swing»]. Ломали себе головы над тем, кто такой «Суинг» и что породило этот мятежный дух среди сельской бедноты; о великой движущей силе – нужде, об угнетении мало кто подумал, а в самих сельскохозяйственных районах, наверно, никто. С тех пор поджоги повторялись каждый год с наступлением зимы, времени года, когда для подёнщиков начинается безработица. Зимой 1843–1844 г. они повторялись необычайно часто. Передо мной ряд номеров газеты «Northern Star» за этот период, и в каждом из них, с указанием источника, приводится множество случаев поджогов. Некоторых номеров этой еженедельной газеты, не упомянутых в приведённом ниже списке, у меня нет под рукой, но и в них, наверно, было немало сообщений о поджогах. К тому же такая газета не может, разумеется, описывать все подобные случаи. «Northern Star» от 25 ноября 1843 г. приводит два случая и ссылки на многие другие, о которых было сообщено ранее. – «Northern Star» от 16 декабря: в Бедфордшире в течение двух недель царит всеобщее возбуждение вследствие частых поджогов, случающихся каждую ночь. За последние дни сгорели две большие фермы. В Кембриджшире сгорели четыре большие фермы, в Хартфордшире – одна; кроме того было ещё пятнадцать поджогов в различных местах. – 30 декабря в Норфолке был один поджог, в Суффолке – два, в Эссексе – два, и Хартфордшире – три, в Чешире – один, в Ланкашире – один, в Дерби, Линкольне и на юге – двенадцать. – 6 января 1844 г. в общем десять поджогов, 13 января – семь и 20 января – четыре. Далее газета еженедельно отмечает в среднем три-четыре пожара, и это продолжается не до весны, как бывало в прежние годы, а до июля и августа. Из полученных мной английских газет и из сообщений в немецкой прессе видно, что с наступлением зимы 1844–1845 г. этот вид преступлений получил ещё большее распространение.

Что скажут мои читатели о таком положении в идиллически-мирных сельских округах Англии? Разве это не социальная война? Разве такое положение естественно и может долго продолжаться? И тем не менее фермеры и земельные собственники здесь такие же тупые и косные, такие же слепые ко всему, что не приносит им звонкой монеты, какими являются в промышленных округах фабриканты и вообще буржуа. Последние прочат своим рабочим все блага от отмены хлебных законов, а земельные собственники и значительная часть фермеров обещают своим рабочим рай на земле при сохранении этих законов. Но имущим в обоих случаях не удаётся соблазнить рабочих своим всеисцеляющим средством. Как фабричные, так и сельскохозяйственные рабочие относятся совершенно равнодушно к отмене или сохранению хлебных законов. Между тем вопрос этот для тех и для других очень важен. С отменой хлебных законов свободная конкуренция, современный строй общественного хозяйства доводится до своего крайнего развития; после этой отмены всякая возможность дальнейшего развития в пределах существующих отношений отпадает и единственным возможным шагом вперёд становится радикальный переворот в социальном порядке. Для сельскохозяйственных рабочих вопрос этот важен ещё и по следующим соображениям. Свободный ввоз хлеба обусловливает собой – по причинам, на которых я здесь останавливаться не могу, – эмансипацию фермера от землевладельца, другими словами, превращение фермера-тори в фермера-либерала. Над этим Лига против хлебных законов уже немало поработала, и это её единственная заслуга. Но если фермеры превратятся в либералов, т. е. сознательных буржуа, то их рабочие станут чартистами и социалистами, т. е. сознательными пролетариями. Одно влечёт за собой другое. И теперь уже среди сельскохозяйственных пролетариев намечается новое движение; это доказывает собрание, которое либеральный землевладелец граф Раднор созвал в октябре 1844 г. возле Хайуэрта, где расположены его владения, для принятия резолюции против хлебных законов; рабочие отнеслись к этим законам с полнейшим безразличием, но выставили совсем другие требования, в частности потребовали сдачи в аренду мелких участков за дешёвую плату и вообще наговорили графу Раднору немало горьких истин. – Так движение рабочего класса проникает в глухие, закоснелые, погружённые в духовную спячку сельскохозяйственные округа и, при царящей в этих местах нужде, оно скоро здесь укрепится и разовьётся так же, как в фабричных округах.

Что касается религиозных чувств сельскохозяйственных рабочих, то у них они, конечно, сильнее, чем у промышленных рабочих, но всё же и они находятся в очень натянутых отношениях с церковью, так как в этих округах почти всё население принадлежит к англиканской церкви. Корреспондент «Morning Chronicle», за подписью: «Один из тех, кто сам ходил за плугом»^{163}, сообщает о своей поездке по сельскохозяйственным округам и передаёт, между прочим, такой разговор с подёнщиками у выхода из церкви: