Текст книги "Сицилианская защита"

Автор книги: Карэн Симонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Машина остановилась на площадке между пятым цехом и котельной.

– Пойдем, Седа.

– Нет, логоди.

– Да ведь опасшо же! – настаивал я.

– Для нас опасно, а для них нет? – сердито бросила Седа, кивнув на стоящих у машины.

– Капитан последним оставляет тонущий корабль! – изрек я и потянул ее за рукав.

– Куда? – спросила Седа.

– В котельную, на второй этаж.

У окон второго этажа уже толпились кочегары и рабочие. Потеснившись, она дали и нам место... Отсюда как на ладони просматривалось здание пятого цеха.

Не было видно ни дыма, ни огня, и тем не менее число пожарных машин все увеличивалось. Все больше нагнеталась тревога. Тишина становилась угрожающей.

– Что же все-таки случилось?

– Закупорка,– ответил один из рабочих.

– Какая закупорка? – поинтересовалась Седа.

– Кажется, ацетон...

– Так надо же прекратить подачу! – сказал я.

– Прекратили,– ответил рабочий.– Но там,– он кивнул головой в сторону пятого цеха,– в цистерне образовалась смесь, и давление продолжает повышаться. Вотвот взорвется.

– А где образовалась закупорка? Неужели ничего нельзя предпринять? забеспокоился я.

– Предприняли бы, да невозможно. Риск слишком велик. С минуты на минуту может произойти взрыв.

– И ты бы не пошел?...– спросил я.

Рабочий почесал затылок.

– Ле пошел бы,– сказал он.– Мне еще жизнь дорога. Взрыв цистерны принесет известный убыток. Потом все наладится. А если со мной что случится, меня уже не починить. Никакие миллионы не помогут.– Он усмехнулся своей невеселой шутке и добавил: – Жизнь – это нечто иное...

Стоявшие внизу у машины о чем-то совещались.

К ним подошел главный инженер, и по движению его рук я понял, что положение безнадежное.

Люди понемногу продвинулись вперед.

Один из милиционеров проехал на мотоцикле, почти касаясь стоявших впереди.

Толпа невольно, отпрянула.

Симонян выхватил у главного инженера громадный ключ и побежал в сторону пятого цеха.

Ему крикнули вслед, но он не обратил внимания.

На мрачном небосклоне повисло багряное зимнее солнце...

Недалеко от нашего дома жил человек по имени Симон.

Был он плотником. Вернулся с фронта и вдруг решил открыть пекарню.

Сказано – сделано.

Для окрестных ребятишек это было событием.

В небольшой кирпичнол печи полыхало пламя. Потом мастер – молодой парень в выцветшем халате – тушил, форсунку и длинным ухватом закидывал в печь противни со сдобным и кислым тестом.

Для того чтобы получить право присутствовать при этой церемонии, изобретательные мальчишки придумали остроумный ход.

Мы усаживались возле дома хозяина, пекарли и ждали первого, кто появится с тестом. Едва завидев вдали какую-нибудь женщину, идущую с тестом, мы вскакивали, бежали навстречу, услужливо подхватывали полное теста корыто или ведро и гордо вступали во двор пекарни. И многие женщины не упускали случая заметить, что-де "мальчишки-то образумились, вежливые стали".

И этими вежливыми мальчишками были мы: окрестные сорвиголовы, мечтавшие только об одном – проникнуть во двор пекарни и еще раз собственными глазами увидеть самое примечательное чудо нашего квартала.

Как-то вечером, когда мы, сидя под стеной, дожидались очередной посетительницы, раздался ужасный грохот.

Кто-то из ребят высказал предположение, что выстрелили из пушки. А из пушки, как известно, просто так не стреляют.

В квартале поднялся переполох. Раздались крики, плач, как два года назад, когда в ознаменование Дня Победы впервые на площади грянул артиллерийский салют. Ужас войны тогда еще переполнял сердца людей, и потому после первого же залпа женщины заголосили, схватились за головы и начали на все голоса звать детей домой...

Дом хозяина пекарни вплотную обступили жители квартала. Мы не смогли протиснуться сквозь них и, помогая друг другу, влезли на крышу пекарни. Потом, цепляясь за ветви тутового дерева, спустились во двор.

Взорвалась форсунка. Кто-то из ребят обнаружил большой осколок, который, отдетел от нее и, разбив вдребезги оконную раму, упал во двор.

Внутри, там, где обычно месили тесто и дожидались очереди, кто-то мстонал. Мы бросились к разбитому окну и увидели распростертого на полу молодого пекаря. Пришла машина "скорой помощи". Санитары положили пекаря на носилки и унесли.

С лосилок капала кровь, и пыль жадно впитывала капли, оставляя только темно-красный след.

Симон продал дом какому-то пьянчуге, и ушел из квартала. Как-то мы узнали, что пьянчуга, возвратившись домой поздно ночью, облил жену бензином и стал искать спички, чтоб поджечь. К счастью, спичек дома не оказалось.

Стоявший рядом со мной рабочий достал из кармана сигарету и закурил. Синий дымок выплыл в окно и сразу растворился в голубом небе.

– А нашелся ведь человек! – сказал я.– Пошел...

Рабочий смял сигарету, бросил ее и растоптал каблуком...

Внизу опять загрохотал мотоцикл, и люди снова отступили на несколько метров.

– Который, час?– спросила Седа.

– Все равно, если уж суждено – взорвется, – проговорил я.

– Как долго!..

– Что? – спросил я.

– Симонян, говорю, долго не появляется!..– выдохнула Седа.

– С минуты на минуту может взорваться...

– Нечего каркать! – заорал на меня рабочий.– Хватит!..

Замолчали.

Потом, в дверях пятого цеха, показалась чья-то фигура.

Человек медленно прошел вперед и швырнул в сторону ключ.

Потом сплюнул.

– Черт бы побрал такую работу,– сказал Симонян. – Откручиваю эти, несчастные гайки и думаю, вот-вот взорвется. А вы говорите – геройство...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

– Девушки, уже настоящая весна! – сказал я.

Луиза, вскинув голову, прошла в дальний угол лаборатории. Седа молча взглянула на меня.

– А вы не заметили? -продолжал я.– Говорят, не каждому дано чувствовать природу. Вот я, к примеру... Всю жизнь завидую настоящим художникам.

Седа протянула мне толстую ученическую тетрадь.

– Что это?

– Заключение.

– Ладно. Непременно посмотрю. Сегодня же вечером.

– Я сегодня не смогу прийти,– сказала Седа.– Занята.

– Занята? – я вопросительно взглянул на нее, ожидая, что она скажет, чем занята.

Но Седа не собиралась объяснять.

– Ты как-то изменилась,– заметил я.

– Это просто кажется.

– Ну-ка, посмотри мне в глаза.

Она отвела взгляд.

– Тебе отчего-то грустно?

– Немножко.

– Что за причина?

– Потом скажу.

– А мне не терпится узнать, – .настаивал я.

– Ничего, ты человек терпеливый, Левой...

В лабораторию вошел Рубен. Сел за свой стол, беспокойно огляделся по сторонам.,

– Симоняна представили к награде,– сообщил он. – А он, чудак, твердит, что ничего особенного не сделал. Потеха, да и только!

– А тебе откуда это известно? – спросила Седа.

Рубен многозначительно улыбнулся.

– Ему-то откуда известно?! – сказал я.– Да эхо же настоящий детектив. Ему, например, доподлинно известно, где шеф вчера имел честь откушать и как изволил почивать.

– А почему бы и нет? – бросил Рубен.– Это же не государственная тайна.

– А тебе ничего не стоит сунуть свой нос и в государственные тайны! продолжал я.– Если ты еще этого не сделал...

– Почему ты так со мной говоришь? – разозлился Рубен.– Надо же, как люди меняются. Понимаю, тебе неприятно мое присутствие. Мешаю твоему спокойствию.

Пальцы у меня сжались в кулак. Но я вспомнил: Х=А + В + С.

Хорошо, что Рубен вышел из лаборатории.

Я сел за стол и опустил голову на руки.

– Не обращай на него внимания, Левой.– Седа положила руку мне на плечо.– Не обращай внимания и не злись.

– А я и не злюсь. Я думаю.

– О чем?

– О жизни.

– А-а!..

– Ты удивлена? Представь, я порою тоже задумываюсь над жизнью. Не нахожу ответа ни на один вопрос, но думаю.

– В один прекрасный, день найдешь,– сказала Седа. – Найдешь ответы на все вопросы.

– Ты сегодня грустная.-Я попытался улыбнуться. – И тебе это очень идет.

– Я действительно сегодня не в своей тарелке. Это из-за Луизы. Ты знаешь, что с ней случилось?

– Опять поссорились?

– Мне надо поговорить с Луизой... Дома,– сказала Седа.– Здесь как-то не получается. Если освобожусь пораньше, обязательно встретимся. Ладно?

– Хорошо.

– Араик решил жениться...

– И что?

– Родители не согласны.

Я захохотал.

– Тебе смешно, а дело очень серьезное. Мне кажется, что Араик...

– Пойдет на попятный?.. Тем лучше для Луизы. Этот парень мне не нравится, я уже говорил. Скользкий он какой-то.

– Луизе тяжело,– объяснила Седа,– она любит его.

– Ничего, полегчает. Прозреет, и любовь пройдет.

– Ты жестокий человек, Левой.

– Может быть. Не спорю. Но что лучше: разойтись сейчас или когда она в нем разберется, а уже будут дети? А от такого сопляка лучшего и ожидать было нечего. – Я обернулся и крикнул: – Луиза!

Она подошла, села.

– Что там у тебя с Араиком, отказывается жениться? – спросил я. Луиза вытерла платком глаза.

– Седа разве не рассказала тебе?

– Рассказала.

– Так что же ты спрашиваешь?

– Потому что хочу дать тебе совет. Можно?

– Ну,– кивнула Луиза.

– Ни в коем случае не бегай за ним.

– Не буду бегать,– пообещала она.

– И не думай, что жизнь на этом кончится.

– Ага.

– Ну и советы,– засмеялась Седа.

"Человек, обладающий волей, может все свои неудачи обернуть себе наукой",-хотел сказать я, но промолчал.

В тот день я был очень доволен: наконец-то знаю, как стать человеком.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Левой, что у вас в лаборатории за неприятности? – спросил Саркис.

– Какие еще неприятности? – удивился я.

– Не знаю. Потому и спрашиваю.

– Ну, а если я скажу, что тоже не знаю?

– Не поверю.

– О чем же тогда говорить?

– У вас с Рубеном была стычка?..

Все ясно.

– Это было давно,– сказал я.-Может, лет сто назад.

Саркис усмехнулся..Лет сто назад...

– Ей-богу! – подтвердил я.– Нажаловался?

– Он не жаловался, но люди говорят.

– Кто конкретно?

– На бюро...

Несколько дней тому назад Саркиса выбрали вторым секретарем комитета комсомола.

– Говорили? Да что вам, делать больше нечего? Или уж я такая важная персона?..

– Говорили, что ты очень груб. Что чуть не избил сотрудника...

– Фольклор. Что дальше?

– Я только хотел предупредить тебя.

– Ты уже целиком вошел в роль руководителя! Жаль, что я не расквасил ему физиономию.

– Ты, кажется, именно так и выразился? – невозмутимо продолжал Саркис.

– Нет, не совсем так.

– Ну разве это дело, Левон-джан? В результате создается напряженная атмосфера и страдает работа. Верно ведь?

– Верно,– вздохнул я.– Но мы что-то разболтались. Где ты живешь? Мне надо на троллейбус. Пешком далеко.

Мы остановились. Но, как назло, троллейбусов не было.

– Смотри, уже почки набухли,– сказал Саркис.– Скоро зацветут.

– Деревья цветут раз в году,– изрек я, но, чувствуя, что сказал глупость, поспешил добавить: – Песня такая есть, слыхал, наверное?

– Слыхал. Пошли, похоже, твой троллейбус сегодня не придет.

– Нет, придет, до, если тебе так хочется пешком, идем.

– Весна вызывает в человеке какую-то грусть,– сказал Саркис.

– У кого как. Один грустит. Другой радуется. Я, например не грущу и не радуюсь. Только жалею, что весна становится, все более привычной. И боюсь, что через несколько лет вовсе перестану замечать ее.

– Странный ты человек, – заключил Саркис.

– Наверное.

– Потому я и npoшy – держись на уровне.

– И каков этот уровень?

– О тебе хорошего мнения. А ты в последнее время дерганый, резкий, не ладишь с людьми. Невольно возникает вопрос: по плечу ли тебе быть старшим научным сотрудником, руководить лабораторией?

– Этот вопрос возникает у тебя?

– Неважно у кого.

– Очень важно. Если он волнует тебя, я, пожалуй, приправлю свою речь еще парой теплых слов.

– Об этом говорила Терзян.

– Джуля?

– Да.

– Вероятно, она и информировала бюро о моей стычке с Рубеном?

Саркис не ответил.

– Тебе известно, что Джуля моя двоюродная сестра? – спросил я.

Саркис изумленно остановился.

– Пошли,– понимающе улыбнулся я.-Что стал? Где ты живешь?

– Тут близко.

– Я провожу тебя.

– Спасибо.

– Ты славный парень, Саркис. Немного смешной, но очень славный.

Он обиделся: – Смешной?.!

– Да,-кивнул я.-Все тебя волнует, все принимаешь близко к сердцу. Что-то надо и мимо пропускать.

– Не умею.

– Вот потому и немного смешной. По любому поводу выкладываешься на полную катушку. Скажем, лекцию рабочим читаешь, воодушевления у тебя на десятерых. А я, к примеру, абсолютно безразличен...

– Очень плохо. Люди ходят знать, учиться хотят.

– Понимаю. И вовсе это не плохо. Просто как-то... Не получается. Ведь для того чтобы людей чему-то учить, надо иметь на это право.

– Нет, Левон. Если нам все будут подсказывать, что же получится. Вот представь: тебе подсказывают или приказывают, и ты, не размышляя, исполняешь. Но подсказчики-то обыкновенные люди и тоже не семи пядей во лбу...

– Значит?..

– Тебе, наверно, известно, раньше людей сравнивали с винтиками,– сказал Саркис.

– Ну?

– Эти винтики были ничтожной частью громадной машины.

– Да,– сказал я.– Отслужил срок – ставь новый. Есть узлы, которые меняют реже, и есть главный двигатель. Он работает за всех, его заключения не подлежат обсуждению и тому подобное... Знаю.

– Неужели тебе нравится быть винтиком? Ничтожным винтиком? – Саркис остановился у подъезда какого-то здания.

– Винтиком? Ну уж нет!

– Да, надо, чтобы все думали, чтобы каждый чувствовал себя двигателем. Представляешь, как это было бы здорово!..

– Было бы,– откликнулся я.

– Зайдем к нам? – пригласил Саркис.

– Поздновато.

– Идем. Я живу с родителями. Старики у меня чудесные. Ты в нарды играешь?

– Немного. Предпочитаю шахматы и в них все виды защит... Кроме сицилианской.

– Не откажи. Прошу тебя. Поболтаем. А потом я тебя на машине подвезу.

– У тебя машина?

– "Москвич".

– Давно?

– Почти год.

– Ну если так...

– Непременно подвезу.

– Я ведь живу на краю света.

– На краю света?.. Ох и любишь же ты преувеличивать. Хоть бы сказал на окраине Еревана...

– Будь по-твоему, – согласился я.

Саркис жил на пятом этаже, и мы медленно поднимались по лестнице.

– Я человек скучный,– говорю ему, когда он нажал кнопку звонка.

– Выходит, мы похожи,– обрадовался он.– Все девушки в один голос твердят, что я ужасно скучный.

– Следовательно, приятно поскучаем в обществе друг друга,– заключил я.

– И то неплохо...

Когда звякнула дверная цепочка и Саркис пригласил меня пройти, я вдруг осознал, что в течение всего нашего разговора только и думал о том, что у меня ведь, по сути дела, нет друзей. Ни единого друга.

У Асмик тоже не было друзей. И вообще мы жили оторванные от мира, от людей. Жили, как Робинзоны, лишь иногда делаясь друг для друга Пятницами.

О необыкновенных приключениях Робинзона я читал очень давно, еще тогда, когда жил на улице Нариманова.

Книга была очень истрепанная, и я так и не переплел ее. Несмотря на то что это была моя самая любимая книга.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Небо незаметно посерело. Вдали только на мгновенье осветились, клочья облаков и тут же растаяли. Потом из-за угла розового здания вырвался ветер и, как пьяный, протащился по усыпанным щебнем аллеям.

Внезапно зажглись фонари, обступавшие небольшую площадь. И мгла словно стала еще гуще.

– Седа.

– Что?

– Ты когда-нибудь любила?

Я крепче обнял ее за плечи. Этот вопрос мучил меня давно.

– Конечно, любила, – сказала Седа.– Никак готов ревновать?

Я не ответил.

– Я и сейчас люблю, – продолжала Седа.– Люблю так, как любила почти двадцать лет тому назад. Но дело в том, что я уже на четвертом десятке. А он остался тем же юношей – жизнерадостным, остроумным, обидчивым, как ребенок. И ему по-прежнему двадцать один год. Он не повзрослел, не состарился и никогда уже не состарится. Он стал воспоминанием, и я люблю это воспоминание.

– Прости, Седа.

– Ничего, Левой, – сказала Седа.– Тебе кажется, что у тебя уже большой жизненный опыт. Но это только кажется. Верно ведь говорю?

Я кивнул.

– Пройдут годы, и ты с удивлением вспомнишь, каким неопытным и наивным был в двадцать семь лет. Поверь мне. Не обижайся. И никогда не ревнуй к нему. Он был совсем другим. Мне очень хотелось узнать, каким же он был, но спросить я не решился.

– Мы вместе учились в школе, – продолжала Седа. – Тебе это может показаться старомодным, потому что во всех детских книжках пишут об этом, но так оно и было. И он всегда дергал меня за косички. Не веришь?

– Верю.

– Дергал заведомо не больно, но я поднимала дикий крик, чтобы напугать его. А он упрашивал не говорить учительнице, не то вызовет родителей. И я, конечно, не жаловалась. Смешно, правда?

– А он тебя любил?

– Любил.

– И...

– Потом мы оба поступили на химфак. Тогда завод синтетического каучука только построили. Мы мечтали до окончании работать на этом заводе. В сентябре сорок второго он ушел на фронт. Вначале часто писал. Я эти письма сохранила. Ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– Письма с фронта... Потом они приходили реже, а вскоре я и вовсе перестала их получать.

– Он погиб? – я был взволнован. Для меня война так и не вышла за пределы улицы Нариманова.

– Не знаю. Извещения не было. Просто перестали приходить письма. Я перечитывала старые. И ждала. Считали, что он пропал без вести. Я верила. И сейчас верю.

– Веришь?

– Пойми, война кончилась. Многие вернулись. А его все нет. Как это .страшно. Его до сих пор нет. Для меня он есть. И в то же время его нет. И я жду. Жду терпеливо.

– Ты все еще ждешь его, Седа?

– Не знаю. Может быть, и не жду. Не знаю. Честное слово, не знаю.

– Ты любишь меня?

– Обними меня покрепче, Левой.

– А этим ты не изменяешь, ему?..

– Мертвому изменить невозможно,– ровным голосом ответила Седа.

– Ты сейчас одна?

– Конечно, одна.

– И со мной?

Я поцеловал ее.

– Не только я одна,-тихо сказала Седа.-Таких тысячи. Десятки тысяч.Она замолчала. Потом почти шепотом попросила:– Пойдем?..

Я молча встал, и мы вышли из парка. Я держал ее за руку. Она крепко сжимала мои пальцы. Чтобы вдруг не потерять меня.

Час был поздний, и город заметно опустел.

В прежние времена, едва день склонится на ночь, люди спешили укрыться в домах. Это не обычай таиться. Просто в старом Ереване, с немощеными, улицами, утопающими в садах, невозможно было представить ночную жизнь. Люди засыпали, едва.стемнеет, и поднимались с рассветом. Сейчас город стал совсем другим, живет в ногу с временем, но не совсем исчезли обычаи его былой молодости.

На улице нам встречались единичные запоздалые прохожие и парочки, вроде нас. Прохожих скоро поглотят их дома, а влюбленных из парков и укромных уголков изгонят ослепительные огни фонарей...

Когда мы проходили мимо кафе-мороженого, я предложил: – Зайдем?

– Зайдем,– согласилась Седа.

В кафе почти никого не было. Уборщица уже убирала стулья, собиралась мыть полы.

Мы сели. К нам подошла непомерно толстая официантка в белом халате. Я заказал мороженого и шампанского. Седа испуганно взглянула на меня.

– Пожалуйста, сладкое,– добавил я.– Ты ведь сладкое любишь? – спросил я Седу.

В помещении убавили свет, и нас окутал приятный полумрак.

– Мне жаль, что не я первый встретил тебя.

– В то время, когда я уже думала о встречах, ты еще был ребенком,-улыбнулась Седа.

– Удивительно. Сейчас между нами никакой разницы.

– Ты так думаешь? Тебе еще многому в жизни учиться.

– А тебе, считаешь, нечему учиться?

– О, я уже потребляю нажитый мною опыт.

– Ты так и не ответила, любишь ли меня?

– Ты ужасно старомоден, Левой! -улыбнулась Седа.Разве все надо, растолковывать? Неужели того, что ты видишь и чувствуешь, недостаточно?

– Мне недостаточно.

– Упрямый же ты!-снова заулыбалась Седа.-Я не съем столько мороженого. Возьми половину. И не наливай мне зря шампанского.

– Мороженое я, пожалуй, возьму. Но выпить ты должна обязательно.

– Ты сегодня какой-то странный, – сказала Седа.

– Вот так всегда: стоит мне позволить себе быть самим собой, как в глазах людей я начинаю казаться странным.

– Значит, во все другие времена ты играешь? – спросила Седа.

– Никогда. Никогда, не играю. Просто всегда слежу за каждым своим шагом, всегда владею собой. Но в последнее время мне это не удается. Не могу...

– И прекрасно!..

– А ты, между прочим, мне зубы не заговаривай!..

– За тебя, Левой!

– За нашу вечную жизнь!

Седа засмеялась: – Жить вечно?.. Это страшно.

– Я хочу жить вечно. Жить с тобой и шагать в космические дали.

– Поэтично, но увы! – сказала Седа.– А я люблю тебя, Левой.

– Смеешься?

Она маленькими глотками отпила шампанского.

– Любить сразу двоих невозможно...

– Смотря как сложится.

– Теперь вот ты какая-то странная.

– Да, верно,– согласилась Седа.– Хватит, не наливай больше. Голова закружится.

– Пей.

– Мой хороший, мой наивный мальчик...

– Пей.

Мы чокнулись. Пузырьки в бокале взлетели вверх и с шипением лопнули.

– Сейчас закажем еще бутылку! – сказал я.

– Это уже будет слишком.

– Вовсе и нет!..

– Прошу тебя, Левой, не надо! – взмолилась Седа.

Грузная официантка уже давно беспокойно кружила вокруг нас. Свет в кафе беспрестанно мигал, дескать, доброй вам ночи, дорогие уважаемые посетители.

– Как видно, мы здесь лишние, – сказал я. – Пойдем.

Седа наполнила бокалы.

– О, да ты прогрессируешь,– заметил я.

– Я, кажется, чуточку пьяна,– засмеялась Седа. – И мне теперь все равно, хочешь, даже возьмем еще бутылку?

– Хватит, – великодушно отказался я.

– Правильно,– согласилась Седа. – Хватит. А почему мы не заходим сюда чаще?

– Если зачастим, скоро надоест. Удовольствие надо смаковать по капле.

– А счастье?

– Что счастье?

– Каким бывает счастье? -спросила Седа.– Знаешь?

– Немножко горя, немножко невезения, немножло боли и после всего этого – немножко душевного спокойствия. Вот тебе и счастье. А вообще-то абсолютного счастья не существует. Иначе скучнее этого ничего бы не было на свете.

– Почему?

– Потому что тогда жизнь была бы похожа на дистиллированную воду. Без вкуса и запаха. Н2 О и больше ничего.

– Три рубля десять копеек,– раздался над моим ухом вкрадчивый голос официантки.

Я заплатил, и мы вышли из кафе.

По улицам ла бешеной скорости мчались машины. В этот поздний час водители словно мстили за ограничение скорости в течение дня...

– Мы расстанемся на углу, – сказала Седа.-И троллейбусы развезут нас в разные стороны.

– Только дождя нам и недоставало,– посетовал я.

– Что, дождь пошел?

– Не чувствуешь, капает.

– Пусть себе идет, я не боюсь. Хочешь, я буду танцевать под дождем? Или спою тебе песенку про ученика волшебника? Знаешь такую?

– Не знаю.

– А ты бы хотел быть учеником волшебника?

– Я хочу быть учеником волшебницы.

– И волшебница – это я? А ты знаешь, когда волшебницы стареют, они превращаются в ведьм?

– Впервые слышу.

– Ты боишься дождя, – сказала Седа, – а я не боюсь. Те двое тоже боятся.

– Кто?

– Те, на том тротуаре. Видишь, они тоже идут обнявшись. Слышишь, девушка что-то поет?

Я прислушался. С противоположной стороны улицы доносилась тихая мелодия. Что-то очень знакомое. Не знаю, голос или песня.

– Хочешь, и я спою для тебя? – сказала Седа. И не дожидаясь моего ответа, запела чистым голосом:

Я люблю твои глубокие глаза, виноватые,

Таинственные, как ночь.

Твои виноватые, таинственные глаза, темные,

Как чарующие сумерки.

– Почему ты раньше мне не пела?

– Потому что раньше я не пила шампанское! – ответила Седа и громко рассмеялась,.

– Тише. Все люди давно уже спят. Разбудишь, и они станут нас ругать.

– Я не хочу плакать, потому и смеюсь. А если я не буду смеяться, то непременно заплачу. Понимаешь?.. Тебе нравятся плаксы?

– Терпеть не могу.

– Поэтому я и смеюсь. Вот так, послушай!..

И она снова расхохоталась. Громко, от души.

Парочка на другой стороне удивленно воззрилась, на нас, но тут же, равнодушно отвернувшись, они напрадились к трамвайной остановке.

Показался троллейбус.

– Побежали, Седа? Если твой троллейбус, ты поедешь, если нет, я подожду с тобой. Договорились?

– Ага! – кивнула Седа.

Остановки трамвая и троллейбуса были рядом. Недалеко от нас стояла Асмик с каким-то парнем, которого я видел только со спины.

Из-за плеча парня Асмик взглянула на меня.

Ритмично покачивался на ветру висящий на высоком столбе фонарь. Наши тени вытягивались до другой стороны улицы и там резко сжимались, словно стремясь стать невидимыми, исчезнуть, пропасть.

Троллейбус был Седин. Но я вдруг решил, что поеду с ней. Хоть до следующей остановки.

Пассажиров почти не было. Мы села у окна.

Когда троллейбус тронулся, я перехватил взгляд Асмик, полный ужаса и ожидания.

Косые струйки дождя хлестали по стеклам троллейбуса.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Ночь. Поздняя ночь Интересно, звездное ли небо?..

Ты лежишь на кровати и думаешь, стоит ли подниматься, чтоб удовлетворить свое любопытство?..

Не стоит.

Есть они, звезды, или нет их...

Хоть бы и вовсе ничего не было в целом мире. Ничего, кроме часов с их мерным перестуком.

Но есть мир!.. И в мире существуешь ты. В нем есть город, в котором ты живешь... Интересно, что происходит в этом городе в данную минуту?

У тебя никогда, не было таких мыслей, потому что мир для тебя переставал существовать, едва ты, очутившись в постели, закрывал глаза. Стрелки часов показывают двадцать три минуты первого.

Что происходит в городе в эти минуты?

Ты мысленно начинаешь дозором обходить ночной город.

По местному времени 12 часов 23 минуты.

Улица Теряна. Дубляжный зал киностудии. Мелькают кадры. Из полутьмы доносится женский голос. Усталый голос...

– ...По-моему, ты из породы очень тяжелых людей. Все думаешь, размышляешь. И никак, не найдегпь своего места в жизни. Тебе подобные, как правило, ленивы, боятся крови, просто теряют голову при виде ее. К тому же способны выкинуть любую глупость – едва что случится... Сколько тебе лет?..

После долгой паузы мужской голос отвечает: – Шестьдесят.

– Ах, шестнадцати уже не будет!..

Снова пауза.

Потом мужчина говорит с иронией и отчаянием:

– Да, чтобы умереть, я еще очень молод, а чтобы жить – достаточно стар. Ты понимаешь, что значит, когда в кармане нет ни цента? Это голодная смерть, страх перед людьми, бродяжничество, ночлег на соломе, отсутствие крыши над головой!.. Ты понимаешь?.. И никакого выхода. Только жалкое прозябание в людском море.

Женщина: – Конечно, понимаю...

– И всюду тебя гонят!.. Ты понимаешь, что значит, когда тебе шестьдесят?..

– Твой кофе... Остыл? Хочешь,, еще налью?

Несколько секунд на экране свет. Затем новые кадры.

И опять мужской голос: – Жижи?..

– Зачем ты бросил меня одну? – недовольно говорит маленькая девочка.

– Тебе следует уйти отсюда, – наставляет мужчина. Мама будет тревожиться. И сестра тоже.

– Нет. Меня никто не любит. Я хочу остаться у тебя. С тобой...

– Но это невозможно, Жижи, – уговаривает мужчина. – Мне надо удалиться. И взять тебя с собой я не могу. Будь, умницей, Жижи. Завтра я снова приду... И мы поиграем в мяч... Хорошо?.. Ну, иди...

– Я не пойду!.. Не пойду,– сквозь слезы говорит Жижи.

Мужчина быстро уходит.

Уходит, а вслед ему: – Принц!.. Принц!..-не переставая кричит маленькая девочка.-Лринц!..

– Повторить! – сердито требует режиссер дубляжа. – Не получилось...

По местному времени 2 часа 15 минут.

– Эфир!...– требует хирург в клеенчатом переднике, надетом поверх белого халата.

Медицинская, сестра с осторожностью раскладывает на стеклянной поверхности столика хирургические инструменты – ножницы, скальпели и прочее.

Другая сестра подносит маску к лицу человека, лежащего на операционном столе, из желтоватой капельницы начинает по капле сочиться эфир.

Под потолком люстра, в которой много... очень много рожков. И каждый льет свет. Теплый, белый, бестеневой свет.

В зале властвует тишина.

– Один... два... три... четыре... пять...– считает лежащий на операционном столе. Постепенно голос его слабеет, делается сонливым и переходит в бормотание... Потом больной и вовсе, умолкает.

Натянув резиновые перчатки, врач подходит к столу.

Напротив встает ассистент. У больного вдруг судорога.

Два санитара держат ему ноги и руки.

Чуть погодя больной успокаивается. Хирург делает скальпелем первый надрез. Затем над операционным столом начинают мелькать всякого рода зажимы, сверкая никелем под лучами света. Руки в резиновых перчатках действуют уверенно.

Медсестра марлевым тампоном непрестанно стирает с лица хирурга пот, стекающий со лба на брови, на виски, на шею.

– Пульс?..– голос бесподойный.

– Падает,– слышится в ответ.

– Дыхание?..

– Урежается.

И опять: – Пульс?..

– Падает...

– Кислород!..

И спустя мгновение или целую вечность: – Искусственное сердце!..

Операционная наполняется предвестием беды. В стороне усиленно и почти бесшумно работает электрический мотор.

Чуть дальше аппарат искусственного кровообращения, стеклянные сосуды, металлические щипцы...

Медсестра сменила тампон и снова стирает пот с лица хирурга.

– Эфир!..

...Двое вывозят каталку из операционной.

Хирург с .трудом снимает, резиновые перчатки и забрызганный кровью передник, в котором он сейчас несколько похож на мясника.

В коридоре трое окружают его. Старик, пожилая женщина и еще женщина. Очень молодая.

Хирург устало улыбается этим троим.

А время...

По местному времени 5 часов 46 минут.

Магнитофон скрипит: "Твист... твисг..." Старый, скрипучий, глохнущий в стенах комнаты магнитофон.

Стоящие в парадном слышат этот скрип как бы очень издалека.

Один из парней под ритм без устали шаркает ногами вперед-назад. А девчонки безудержно хохочут.

Они вправе хохотать безудержно, потому что им семнадцать-восемнадцать лет.

– Ты довольна тем, как прошел вечер? – спрашивает одна из них подругу, у которой они собирались по случаю ее дня рождения.

– Ага. А ты?

– Очень! – отвечает девочка и резко отталкивает паренька,, попытавшегося было взять ее под руку.

Девочка вправе быть резкой, потому что ей восемнадцать или семнадцать... А может, даже и шестнадцать?.. Кто знает...

– Доброй ночи.

– В понедельник приходите пораньше. Будет контрольная...

– Я боюсь, опоздаю к первому часу, – говорит тот, что шаркал ногами под музыку.– Очень спать хочется. Завтра ведь воскресенье? Буду целый день спать. И потом и ночь, и до полудня...

– Ненасытный!..

– Доброе утро...

Девчонки и мальчишки наконец расходятся. Все парами.

Никто не остается в единственном числе. И ни один из мальчишек. А вообще-то надо бы, чтобы кто-то из парней пришел, на вечеринку один. Непременно, бы надо...

Девушка, которая всю ноль праздновала свой день рождения, с грустью смотрела вслед уходящим. Смотрела, смотрела и де видела того, кто должен бы один уходить домой.

Не видела потому, что его не было... Он не пришел... Не пришел.

Девушка грустна. Девушка печалится... Сегодняшней вечеринкой она довольна? Нет... Зачем все это?.. Зачем где-то скрипит магнитофон?..

Зачем?..

Девушка вправе была грустить-печ-алиться и вправе была задавать себе вопрос: "Зачем?..", потому что сегодня ей исполнилось семнадцать лет.

По местному времени 7 часов 59 минут.

Молочно-белые рассветные лучи едва пробиваются сквозь шторы. В комнате еще царит полумрак. Серебрится только металлическая поверхность столика, на котором вперемешку лежат куски хлеба, баночка из-под икры, размякшее масло, пустая бутылка из-под коньяка и два стакана.