Текст книги "Сицилианская защита"

Автор книги: Карэн Симонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Немного покачав, я откатил коляску на середину комнаты. Ваган с беспокойствием посмотрел на меня. Но ребенок уже мерно посапывал.

– Где.ты. пропадал? – поинтересовался сосед, которому, яэто чувствовал, давно ужв.не терпелось полюбопытствовать.– И ночью домой не являлся. Я беспокоился, не случилось ли чего. Ты бы хоть позвонил. Арус решила, что ты у тестя остался.

– Я был в Цахкадзоре. А к тестю и не собираюсь.

– Но ведь Асмик...

– Об этом не стоит больше.

– То есть как?

– А так, дорогой. Можно и новую семью создать, еще не поздно. Иные женятся в тридцать пять и в сорок лет. Верно ведь? Так что мне еще не поздно. А теперь представь, что мы с Асмик как-то тянули бы лямку, жили бы кое-как и лет череа двадцать – двадцать пять, когда и жизнь-то уже позади, вдруг осознали, осмыслили, что не были созданы друг для друга?..

– Жаль,-сказал Ваган.– Очень жаль.– Потом сердито добавил:– Не кури! Ребенок тут, нельзя.

Я сунул пачку с сигаретами обратно в карман.

– Сейчас Арус закончит там свои дела, мы с тобой выйдем на кухню,смягчился Ваган.– Приходил бы домой пораньше, вместе бы обедали.

– Я же каждый вечер дома!..– сказал я.

– Ну и что? Я думаю, ты хочешь быть один на.один со своей бедой, не решаюсь иной раз войти, а ты не зовешь...

– Да нет у меня никакой беды! – объявил я.

– Вижу, вижу,– сказал Ваган.– Вон уж и дома не ночуешь. Интересно, что ты не видал в Цахкадзоре зимой?

– Я тоже думал, что зимой там делать нечего. Даже не хотел ехать. А съездил, убедился, что на свете есть синий снег, лыжи, есть беззаботность, и любовь есть...

– Что, что?..

Я махнул: рукой и снова полез за сигаретами...

– На свете много хорошего,– сказал я, вертя в пальцах сигарету.– И хорошего больше, чем плохого.

Я встал со стула.

– Курить хочется. Пошли в коридор. Или лучше ко мне, – предложил я.Дверь оставим открытой, если ребенок вдруг проснется, услышим.

Арус убрала у меня в комнате. И в одну из цветочных ваз даже поставила восковые розы. В комнате было жарко.

Я приоткрыл створку окна.

– Может, тебе спать хочется, Ваган? – поинтересовался я.

– Ничего,– сказал он. – Пока Арус не закончит, я все равно не усну. Ты что-то выглядишь.усталым...

– Зато загорел на солнце и на ветру,– объяснил я.

– Зимой и загорел?!

– Умник,– сказал я.– В Цахкадзоре, знаешь, многие загорали голые по пояс. Не представляешь, как там здорово! Я в другой раз тоже буду загорать. Там прекрасный отдых...

Только вот электричка все портит. Но счастливые и этого не замечают... А я сегодня счастлив. И вчера был счастлив.

Мне очень хотелось, чтобы Ваган спросил, отчего я счастлив Но он вдруг начал рассказывать, как инженер в цеху объявил, что рационализаторское предложение Вагана гроша ломаного не стоит, потому как оно не сработает. Ваган обозлился, усмотрев, в этом злой умысел. Он был убежден, что инженер, недавний студент, метит к нему в соавторы, не иначе.

Он говорил долго. Со всей обстоятельностью пересказал диалог между ним и инженером. Мне стало тоскливо.. Я взглянул на часы. Было далеко за полночь. Снял покрывало с кровати.

– Счастливчик, называется! – усмехнулся Ваган. – А говорят, ведь счастливым не до сна?

– Неправду говорят, не верь этому.

Вагану не хотелось расставаться со мной.

В дверях появилась Арус: – Левой, у нас есть мацун. Съешь перед сном.

– Не хочется, Арус.

– Дело твое,-сказал Ваган.-Арус, кажется, ребенок заплакал...

Они пожелали мне спокойной ночи и ушли.

Я еще долго слышал мерное поскрипывание детской коляски.

Мы с мамой жили на улице Нариманова в одном из глинобитных домишек, не имевших дворов. Играл я с ребятами прямо на улице.

В нашем квартале было много азербайджанцев. Говорят, раньше в этой частл города вообще жили только азербайджанцы. В конце высилась мечеть, сложенная из кирпича.

Туда сходились .все верующие и молились своему Магомету.

Многие со временем продали свои дома и сады и переехали в разные концы города. Сады постепенно засохли и уступили место нашим глинобитным домишкам, которые лепились столь тесно, налезая друг на друга, что казалось, иголке негде упасть.

По улицам и садам вились арыки. В них текли мутные воды речки Гетар. В маленьких запрудах люди умывались сами, мыли глиняную посуду. Взрослые утверждали, что тогда в Гетаре не было микробов. Вода, правда, была илистой, но ее очищали, пропуская через слои песка, щебня и камней.

К вечеру наши игры становились еще интереснее. В это время мы обычно играли в прятки. И когда темнело настолько, что в густеющей синеве неба появлялись бесшумно парящие летучие мыши, кто-нибудь из ребят осмеливался даже спрятаться за оградой садов. Чаще между кустами роз, а то и в кустах абрикосовых деревьев. Это считалось сигналом к атаке. Босоногая ватага мальчишек совершала нападения на сады. С невероятной быстротой и ловкостью летели за пазуху зеленые персики, и абрикосы величиной с орешек, горькие, .как яд. Садовники злали примерные часы наших налетов и то и дело устраивали засады. Иногда им удавалось кого-дибудь изловить и разок-другой огреть хворостиной. Но велика ли беда – хворостина. В основном они терпеливо втолковывали нам, что грех рвать зеленые фрукты, да и вредно, животы разболятся.

Эти долгие проповеди были ужаснее всего. К тому же нам было досадно, что нас не принимали всерьез и только нудно наставляли.

Каждый вечер мимо нашего дома проходила какая-то девушка. Я еще был настолько мал, что никак не мог сообразить, сколько ей лет. Я всегда с нетерпением ожидал ее появления. Она мне очень нравилась. А так как старшие ребята рассказывали всякую всячину про любовь и гордились тем, что они даже уже влюблены, то и я про себя решил, что люблю эту незнакомую девушку.

Я избегал попадаться ей на глаза. Когда подходило, время ее появления, я прятался, за красный полуразвалившийся забор и смотрел на,нее в щель.

Впоследствии, став взрослым, я всегда, вспоминал эту девушку, когда речь заходила о первой любви. Мне казалось, что она и была моей первой любовью.

Однажды, когда при очередном набеге, спасаясь от кары садовника, мы улепетывали во всю прыть вниз по улице, я споткнулся и упал на пыльную мостовую улицы Нариманова.

Утром, я обнаружил под глазами синяки.

А к вечеру вдруг решил больше .не прятаться от девушки и по-рыцарски объясниться в и в любви... Мне казалось, что синяки под глазами придавали, мне мужественный вид, точно так же, как шрам, рассекавший лицо того молодого моряка, из истрепанного приключенческого романа.

Девушка была в шелковом платье с ватными подушечками на плечах. В руках у нее сумочка. Она и не заметила меня. Только скользнула холодным взглядом по синякам под глазами.

Доведись мне сейчас увидеть ту девушку, не узнаю ее.

Но .это ничуть не смущает. Потому что и первая моя любовь была,чем-то вроде тех зеленых абрикосов, которые мы упорно рвали в чужих садах, но есть не могли и выбрасывали в арык, текущий к Гетару.

Луиза вышла, из лаборатории. Рубен поднялся и тоже направился к двери.

Я сорвался с места, боясь, остаться наедине с Седой...

Но Рубен подошел к умывальнику у двери и стал медленно и лениво мыть руки.

Седа, опустив голову, молча работала.

Я принялся бесцельно перелистывать журналы. Рубен тщательно вытер руки и толкнул дверь лаборатории.

– Рубен!

Он остановился, недовольно взглянув на меня.

– Можно тебя на минутку?

Рубен подошел.

– Когда намерен представить отчет?

– Отчет готов! – Он вынул из своего ящика несколько листков, отпечатанных на машинке.– Пожалуйста... Могу идти?

– Подожди,– сказал я.– Здесь, мде кажется, ошибка.

– Я все проверил, и не раз,– ответил Рубен.

Хоть бы вернулась Луиза, и я бы прекратил этот дурацкий разговор.

Но она не возвращалась.

– Здесь ошибка,– настаивал я.

– Нет никакой ошибки.

– При такой температуре процесс не может продолжаться.

– А если, он продолжался?..– коварно спросил Рубен.

– Черт возьми... Если продолжался, значит, нужно поздравить шефа.

– Да? Вот я и иду поздравить шефа.

– Пожалуйста, будь посерьезней. Я, кажется, тебя предупреждал?

– Я абсолютно серьезен,– сказал Рубен.

– Повторить опыт! – приказным тоном потребовал я. – Где Луиза? Седа, сейчас же повторите опыт.

И, растерявшись, я замолчал.

Седа подняла голову. Ее взгляд только скользнул по моему лицу.

– Повторите опыт. Когда температура дойдет до этой точки,– я указал на точку резкого преломления кривой на одной из страниц данного мне Рубеном отчета,– сообщите мне. Я иду к Айказяну.

В два часа семнадцать минут, хлопнув дверью, в кабинет влетела Луиза.

– Идите, уже, время!

Шеф взволнованно взглянул на меня и помчался в лабораторию. Потом, вернувшись из коридора, спросил:

– А ты не идешь, Левой?

– Нет,– ответил я.– Хочу решить и эту задачу.

Я услышал удаляющиеся шаги Луизы и Айказяна.

Карандаш притупился. Я стал терпеливо оттачивать его в ожидании Айказяна.

Без шефа я никак не мог сосредоточиться Мысли уносили меня далеко-далеко. Вспомнил Седу, и невольно возникла какая-то параллель между нею и той девушкой из моего детства, появлявшейся к вечеру на кривой улочке Нариманова.

Когда я вдруг дредставлял, что мог бы так в течение всей жизни и не встретиться с Седой, мне делалось жалко себя и я ощущал ужасную беспомощность.

...В этот день мы с Айказяном засиделись в кабинете допоздна. Шеф был доволен результатами опыта, а я тем, что так и не остался наедине с Седой.

Мне стало невыносимо .тоскливо дома, и я решил пойти в лабораторию. Шел не спеша, не беспокоясь, что опоздаю и старик смерит меня недовольным взглядом из-под очков...

Свернул к институту и приподнял воротник пальто. На улице никого не было, и только мысли незримо сопровождали меня.

Как это приятно, когда тебя, пусть даже изредка, незримо сопровождают только твои собственные мысли... В такие минуты одиночество становится понятием относительным. Человек оказывается один на один с бесконечно огромным миром.

Институтский дворик с низким забором был погребен под снегом, подернутым корочкой льда. С водосточных труб свисали тяжелые бесформенные сосульки. Деревья, особенно тонкие, тянущиеся к небу тополя, стояли словно удивленные этой суровой и причудливой зимой, А вдали вместе с темнотой расползался мутный туман.

Институтский сторож, бормоча что-то под нос, отворил тяжелую дубовую дверь и поспешил к себе в каморку: как бы не упустить сон. Ночные сторожа, по-моему, рождаются на свет с единственной целью выспаться и никогда не высыпаются.

Я как тень проскользнул по коридору, оказался у дверей лаборатории и повернул ручку.

Яркий свет ударил мне в лицо. Я прикрыл глаза руками и услышал возбужденный голос:

– Наконец-то явился. Смотри, какой странный полимер получился!

Они не спешили.

Шагали молча на некотором расстоянии друг от друга.

Катились минуты. Чтобы потом сложиться в часы. Седе и Левону казалось, что они стоят, а мимо, бесшумно дребезжа, протащился старенький, допотопный трамвай.

Они молча остановились у дома Седы. Левой взял в ладони озябшие пальцы девушки.

Он почувствовал ее теплое дыхание.

Наклонился к ней. Его лицо погрузилось в волосы Седы.

Губы чего-то, искали.

А Седа вдруг сказала: – Знаешь, Луиза, помирилась с Араиком.

– Не знаю,– ответил Левой.– И не хочу знать.

– Они помирились, и я очень рада,– продолжала Седа.

– Седа...

– Спокойной ночи, Левой.

– Седа...

Седа взбежала вверх по лестнице.

– Седа! – закричал Левой.

Это был не я. Мне кажется, это был другой, совершенно другой Левой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Я увидел пылающее лицо Луизы. Увидел ее широко раскрытые глаза и услышал почти шепотом сказанное ею слово:

– Гадина.

Рубен попытался улыбнуться. Потом беспомощно взглянул на нас. Седа смерила его с ног до головы, а я отвел глаза,

– Гадина!..

Луиза все повторяла это липкое слово.

Рубен молча вышел из лаборатории.

А Луиза всхлипнула от обиды. Седа безуспешно пыталась ее успокоить.

"Ты должен был тут же с ним разделаться и, однако, смолчал!" – шепнул мне в ухо тот, другой Левой, и я провел рукой по глазам, чтобы он исчез, не провоцировал меня.

"Дурак,-буркнул я мысленно.-Дурак. Это не в моих принципах".

Другой Левой появился на гладкой поверхности пробирки и с выражением сожаления уставился на меня.

Я тряхнул пробирку. Но он и не собирался вылезать оттуда.

"Ничего себе принцип! Спешишь умыть руки, не коснуться этой мерзкой рожи?!" Дабы не нанести ущерба научно-исследовательскому институту, не раскокать стеклянную пробирку о паркетный пол, я осторожно положил ee на стол и отошел в сторонку.

Теперь тот Левой, перебравшись на никелированную поверхность рефлектора, отвратительно гримасничая, пытался вывести меня из терпения.

"Принцип есть принцип! – мысленно отвечал я ему. – И измена принципу бесхребетность".

"Ложь, Ложь! Ложь! – напустился на меня с никелированной поверхности мой судья, имевший отдаленное сходство со мной. – Ты всегда был зрителем. А всякого рода Рубенам такие и нужны. Только зрители. Ты, конечно, можешь утешать себя, называя это принципом. Но это совсем не то!" – он скривил рот, и, словно чудом, лицо его вытянулось во всю длину рефлектора, как отощало.

Мне не хотелось спорить с этим дураком, и я подошел к девушкам.

– Что произошло?

Луиза все всхлипывала. За нее ответила Седа:

– Ну что, еще могло произойти? Ведет себя непристойно, привязывается к девушке. Настоящий хулиган. – Седа протянула Луизе платок.

– Очень на него похоже,– сказал я.– в таких случаях надо прижучить, чтобы держал себя в руках.

– Вон что? – удивилась Седа.– А я и не знала. Хотя вообще-то была близка...

– Он и к тебе пристает? – перебил я ее.

– Бывает,– сказала Седа.

– Пусть только попробует!..

– Не стоит с ним связываться, Левой,– вздохнула Луиза.– Честное cловo, не стоит.

– Не расстраивайся, Луиза,– успокоил я.

– Да ничего... Но ты держись от него подальше. Знаешь, он ведь уже и с Айказяном сблизился.

– Ну и что?

– Изо всех сил в доверие втирается.

– Не удивительно. Но я пока не замечал... Тем хуже для нашего шефа.

– Он то и дело хвастается своей дружбой с Айказяном,– продолжала Луиза.– И мне все обещает замолвить перед ним слово и еще все время твердит, мол, если Айказян захочет, он в течение года сможет защитить кандидатскую диссертацию.

– Очень может быть,– заметил я.– А ты не веришь?

– Верю...

– Прекрасно. Если ты веришь ему, поверь немного и мне. Чем больше он будет стелиться, тем скорее исцарапает свое пузо, а не наше, простите за грубость.

Седа рассмеялась: – Я и не подозревала, что ты человек с юмором, Левой.

– Но, во всяком случае, не шут,– обиделся я.

– Я плачу, а вы смеетесь! – вскричала Луиза.

Я решительнo толкнул дверь в кабинет Айказяна. Шефа не было. На диване сидел Рубен.

Я вошел, прикрыв за собой дверь.

– Видал, как меня осрамила твоя распрекрасная сотрудница,– улыбаясь сказал Рубен.– Недотрога. С луды свалилась. Терпеть не могу ломак. Корчит из себя святую. Ты, надеюсь, на меня обижаться не вправе. Женатый человек. Я тебе помочь хочу... Ну, нто таращишь глаза? Эта. святоша Седа по уши в тебя влюблена. Я стреляный воробей, насквозь вижу этих краль...

Говорил он не переводя дыхания. Я терпеливо дослушал его.

– Давно уж вижу! – продолжал Рубен.– Попадешь в беду, чего доброго. Не дай бог, дойдет до жены. Вразуми помощницу, пока не поздно...

Наконец Рубен замолчал. Он ждал моего ответа. И я ответил... Рубен сразу же выпрямился. Потом встал, сунул руки в карманы и, посвистывая, прошелся по кабинету, всем своим видом показывая, что не придает моим словам никакого значения.

– Кто ты, сотрудник института или шут из балагана?! – повысил я голос.

– Я Арлекин,-сказал он и продолжал старательно насвистывать.

– Что тебе надо здесь в рабочее время?

Рубен бросил на меня презрительный взгляд.

Потом сказал:

– В свое время я сделал тебе выгодное предложение. Ты не задумался над ним. Может, сейчас захочешь работать со мной? Впрочем, торопиться незачем. Еще сам попросишься.– Он помолчал, потом добавил великодушно: – Попросишься, но будет поздно.

И вышел из кабинета.

Я остался один. Айказяна все не было, хотя он сам вызвал меня. Я решил непременно дождаться его, убежденный, что после очередного поклепа Рубена серьезный разговор неминуем., Шеф вошел совершенно неожиданно.

– Я опоздал? – спросил он.– Садись. На расширенном заседании научного совета хотят послушать твой доклад.

– О чем?

– Интересуются твоими опытами при низких температурах– сказал Айказян. – Даже есть желающие работать по твоей теме. Рубен, например, покоя мне не дает.

– Пусть работает, если хочет. Только жаль, тема-то плановая...

Я испытующе посмотрел шефу в глаза.

– Когда будет готов твой доклад? – спросил Айказян.

– К сожалению, практических результатов пока нет, доклад будет только по теоретической части. А это, честно говоря, меня не особенно устраивает, но если вы настаиваете,..

– Непременно.

– В таком случае я буду готов месяца через два...

В коридоре меня ждал Рубен.

– Ну как, пожаловался? – поинтересовался он.

Я, не отвечая, направился к лаборатории.

– Хочешь понравиться начальству?

Я вдруг остановился и схватил ег,о за ворот.

– Есть одна притча. Послушай – пригодится. На скалистую вершину опустился орел. Он гордо думал о том, что только, ему доступно быть выше облаков. Но тут, совсем рядом, увидел свернувшуюся в клубок змею. "Как ты попала сюда?" – удивился орел. "Ползком, ползком",– ответила ему змея.

– Любопытная притча,– сказал Рубен.– На том и кончается?

– К сожалению, да. Надо думать, орел уступил эту вершину змее, потому как мир велик и вершин много.

– Значит, орел улетел? – спросил Рубен.

– Наверное. Времена были такие.

– Да-а? – протянул Рубен.-У притчи есть мораль?

– Несомненно.

– Не растолкуешь?

– Сначала необходимо выяснить, улетел ли орел на самом деле? – сказал я.

– А ты умный! Честное слово! – съязвил Рубен.

– Из чего заключил?

– Притчи знаешь. А у меня в голове, кроме анекдотов, ничего не задерживается. Свойство характера.

– Возможно.

И, не оглядываясь, я вошел в лабораторию. Девушки встревоженно уставились на меня. Они, видно, очень беспокоились. И совершенно напрасно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

– Простудишь ребенка,– сказал я.– Не понимаешь, что ли?

– Ничего не случится,– успокоил меня Ваган и стал осторожно спускать коляску по ступенькам.– А ты что будешь дома делать один? -крикнул он мне уже снизу. – Идем с нами. Подышишь воздухом, как, а?

Ну, что я мог сказать? Предложение разумное. И я поспешил вслед за соседом.

– Вы тепло его одели? – поинтересовался я.– Смотри, простудится, воспаление легких схватит. Опасная эта штука. Потом всякие осложнения. Помнишь, как я долго лежал?

– Помню,– сказал Ваган.– Тебя еще интересные девушки навещали. Что это они сейчас не приходят?

– Теперь же я не больной, потому, наверно, и не приходят,

– Скажешь тоже... И врач была ничего себе,– продолжал Ваган.– А мне что-то не везет на красивых врачих.

Что ты на это скажешь?

– Смотри, как бы Арус не услыхала, вот что скажу. Ты, брат, веди себя посолиднее. У тебя ребенок...

Ваган сразу посерьезнел.

– Нет, моя Арус и самая хорошая, и самая красивая! А это я так, мелю языком...

Мы вышли на улицу.

– Сегодня у тебя настроение врода ничего? – заметил Ваган.– А то боязно было с тобой говорить. Запирался у себя и сидел один. А сегодня даже улыбаешься...

Действительно, Ваган был прав. У тебя сегодня отличное настроение. Ты еще не задумывался над этим. Но если задумаешься, поймешь почему...

У тебя прекрасное настроение, потому как выяснилось, что и ты тоже можешь помочь людям, выяснилось, что люди настолько верят тебе, что идут за содействием, за помощью.

В экспериментальном цехе работают отменные парни.

Ты давло их знаешь, но близок с ними не был.

И вот сегодня двое лодошли к тебе л доверительно рассказали, что матрацы в общежитии совсем старые. И никто не собирается их заменить. Что они обращались к коменданту, но толку никакого. И не поможешь ли ты, не поговоришь ли с кем-нибудь из руководства...

Тебе тyт же вспомнилась Джуля. И ты, не откладывая, пошел вместе с ребятами в комитет комсомола.

Джуля недоуменнo взглянула на тебя, словно спрашивая: "Что еще за новости?" Ребята затоптались у порога, а ты прошел и сел, не ожидая приглашения.

– Здравствуй, Джуля!

– Здравствуй. Проходите, товарищи. Проходите. Ну, чтоу тебя? – спросила она.– Только покороче. Спешу на совещание.

– Джуля, дорогая,– начал ты,– эти ребята из общежития. Говорят, у них матрацы никуда не годятся, а новых все не выдают.

– Вата клочьями лeзет,– сказал один из парней.

– И еще на столовую все жалуются,– продолжал ты.Нужно что-то предпринять.

– В столовой сами установите дежурство,– предложила Джуля.– Пусть это будет вашим комсомольским поручением.

– Да, но ведь ребята работают. У них нет на это времени,– сказал ты.

– Ничего, они народ, боевой,– успокоила Джуля. – Справятся... Значит, договорились?.. Будем считать вопрос решенным.

– А матрацы?..

– Ах да!..– Джуля красным карандашом вывела на листке перекидного календаря: "Решить вопрос с матрацами".– Я займусь атим.

– Спасибо, товарищ секретарь! – обрадовались ребята и собрались уходить.

Ты тоже поднялся.

– Задержись на минутку, Левой,-попросила Джуля. – Я, конечно, обязательно займусь матрацами, но впредь ты старайся не забывать моей фамилии. Понимаешь, здесь мы в официальной обстановке...

– Хорошо, товарищ Терзян,– улыбнулся ты и поспешил нагнать ребят.

Возле котельной, обоюдодовольные, вы распрощались...

Ты и ребята...

На тротуарах было скользко. Накануне вечером дворники досыпали опилками ледяную корку, но за ночь снова выпал и растаял снег, а потом опять подморозило. Я взял Вагана под руку, чтобы он, чего доброго, не поскользнулся.

Дошли до парка в конце нашего квартала. Я помог Вагану перетащить коляску через канаву.

– Я знаю, где есть две скамейки,– сказал. Ваган. – О них, видно, позабыли. Странное делo, зимой все скамейки в парках почему-то убирают. Будто в это время года люди не гуляют и им не хочется иногда посидеть...

Скамейки стояли совсем близко: одна цротив другой.

На одной уже сидели парень с девушкой. Завидев нас, они стали беспокойно наблюдать за каждым нашим шагом...

Детская коляска окончательно встревожила их.

Я невольно замедлил шаги. Но Ваган, опустив голову, непоколебимо приближался к скамейкам.

Парень, обнимавший девушку, незаметно для нас снял руку с ее плеча и чуть отодвинулся.

Мы сели.

– Славная погодка,– сказал .Ваган.

Я кивнул. Мой сосед покачивал коляску, потому что ребенок вдруг громко заплакал.

– Прикрой ему лицо.

Ваган расправил одеяльце так, что остались видны только нос и глазки младенца.

Убедившись, что мысели прочно, влюбленные о чем-то зашушукались, потом вскочили и, бросив сердитый взгляд на нас, "стариков", медленно направились к выходу.

– Вспугнули мы бедных,– сказал я.

– Кого?.. Их? – Ваган махнул рукой.– Пусть бы себе сидели. Подумаешь...

Ребенок вскоре заснул. Из его маленьких ноздрей шел белый пар. Мороа ярко разрумянил щечки.

– Отойдем в сторонку, покурим,– предложил Ваган.

Мы пересели на другой конец скамейки, подальше от коляски, и закурили. Я затянулся неохотно,

– Уж не влюбился ли ты? – спросил вдруг Ваган.

– Я?

– Да. Ты все уходишь от прямого разговора. Чует мое сердце, что-то от меня таишь.

День уже был на .исходе. Смеркалось. В саду объявились тени. Они кружили вокруг нас. Выжидали, когда мы наконец освободим скамейку.

Две тени приблизились к нам вплотную, и юноша простуженным голосом попросил: – Нельзя ли одну из скамеек?..

Я пересел к Вагану. Парень взялся за один край, девушка за другой, c намерением церенести скамью. Но девушке явно недоставало сил, и парень занервничал.

– Давайте помогу, – предложил я, вставая. И взялся за скамью рядом с девушкой.

Она с, облегчением опустила руку. Мы перенесли скамейку в конец аллеи, я еще протащил ее поглубже, туда, куда не доходил свет электрических фонарей в зыбком ореоле радужных венчиков.

– Э-э, да ты понимаешь их! – улыбнулся Ваган, когда я снова сел рядом с ним.– Я тоже был такой до женитьбы. Придешь иной раз в парк, и везде старики стучат костяшками, в нарды играют. Нет чтобы пойти за внучатами присмотреть, сидят, все скамьи,занимают.

Между деревьями носится ветер. С сумрачного, затянутого тучами неба лениво падают крупные хлопья снега.

– Я люблю, Ваган,– сказал я.– Другую люблю...

– Говорил ведь!..– оторопел Ваган.– Выходит, Асмик узнала и...

– Асмик ничего не знает, Ваган,– сказал я.– Может, потому так и получилось, что она ушла...

– Как получилось?

– И сам не понимаю ничего.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В лабораторию аошла не Седа, а настоящая Снегурочка, и от ее голоса зазвенели стеклянные пробирки.

– Никакого настроения работать! Пойдем погуляем! – сказала она.– Какой снег валит... Последний, наверное, в этом году.

– Хоть бы днем предупредила,– растерянно протянул я.– А то что же получается?

– Звонила тебе, но ты уже вышел. Вставай же. Такой вечер! Ну, что насупился? Тебе это очень не идет. У-у, каким стал, просто страшно.

Седа ласково провела по моему лицу озябшими ладонями.

– Идем, Левой, прогуляемся. Ну же!..

– Бросить работу!..– укоризненно глянул я на Седу, надевая пальто.

– Ну и что? Отдых столь же необходим...

– Отдых и верно дела важное!

И, погасив свет, мы вышли из лаборатории. На улице я взял Седу под руку.

– Есть у меня некая формула... Не говорил тебе?..

– Не помню. Наверно, не говорил.

– Точнее, это формула Эйнштейна: Х=А+В-)-С. Что значит, успех в жизни слагается из работы, отдыха и из умения держать язык за зубами.

– Интересная формула,– заметила Седа.– Работа, отдых... Вот только, значение "С" мне не нравится.

– Почему? – встревожился я.

– Мне думается, такое значение "С" в итоге трансформируется в принцип пресмыкания.

– То есть как это?

– Ну, а что, по-твоему, означает держать язык за зубами? Кто держит язык за зубами? Во-первых, карьеристы. Чтобы их, не дай бог, не заподозрили в неблагодарности. Во-вторых, равнодушные, которым все едино, лишь бы их не касалось. И наконец, молчать во всех случаях – значит попросту пресмыкаться.

– Не слишком ли ты строга?

– Нет, Левой, не слишком...

– Но послушай... Я не карьерист, не равнодушный человек и, кажется, не подхалим, а?..

– Так что же, ты приспособился к этой формуле?

– Просто я считаю, надо делать дело, а не трепаться. Все надо доказывать делом, а не пустопорожней трескотней. Отсюда и моя приверженность формуле Х=А-|-В+С.

Мы шли мимо магазина, и лицо Седы побледнело в свете неоновых ламп. Побледнели даже ее покрытые розовой помадой губы.

Вскоре сумерки снова поглотили нас, и хлопья снега, падающие из затянутого тучами грустного неба, стали почти черными.

– Молчать ле значит пресмыкаться...

Седа не ответила.

– Я предпочитаю не вмешиваться в чужие дела, – продолжал я.– Хочу работать и жить только для себя. У меня есть дядя, я рассказывал тебе о нем. Он придерживается такого правила.– Я сказал и подумал, а продолжает ли химик Акоп Терзян придерживаться его. И сомнение мое мне не понравилось.

– Ты хочешь жить и работать только для себя? – переспросила Седа.Значит, ты эгоист.

– Я?.. – проговорил и задумался: действительно ли хочу этого.

Седа ждала ответа.

– Я... Может, сейчас...– я замялся, потом добавил: – Сейчас у меня, может, и не получится. Я понимаю тебя. Но... А вообще не считай, что изменяю себе, просто коекто настаивает, чтобы я думал несколько иначе, и я... Но знай, только самую малость...

– Вон оно как? – прижимаясь ко мне покрепче, заулыбалась Седа.

Она шутила. Ей было весело. Она была довольна, что все-таки отчасти повлияла на меня.

Я тоже был доволен тем, что нашел в себе мужество признаться в своих колебаниях.

– Хочешь, зайдем в парк? – предложила Седа.– Там залили ледяную горку. Немного покатаемся.

– Мы же не дети...

Седа не стала .настаивать, а я подумал, какой я глупый и вздорный человек. Если она снова предложит... я непременно соглашусь. Непременно.

Но Седа молчала.

Мы уже прошли мимо парка. Меня вдруг повело в первый попавшийся гастроном.

– Зайдем, Седа?

– Как хочешь.

– Погреемся. А то у меня ноги уже не свои.

– Мерзляк!..

В магазине я купил миндаль в сахаре. Целых полкило.

– Любишь? – спросил я у Седы, протягивая ей кулек.

– Я не ребенок,– сказала она.

– Ну что ты сердишься, Седа? Давай пойдем в парк.

– Не хочу,-отказалась она.

– Я уже согрелся.

– Значит, идем отсюда,– сказала она.

– Зачем же я купил столько миндаля, раз ты его не любишь?

– Не знаю.

Я сунул кулек в карман пальто и стал таскать из него по зернышку: обожаю миндаль в сахаре.

Через минуту Седа спросила:

– Так что же это, решил все один съесть? – и она улыбнулась.

– Хочешь?

Седа подставила свою маленькую ладошку.

– Вкусно!..

– Пошли ко мне? – предложил я.

– Поздно уже.

– И десяти еще нет.

– На улице лучше. Что сидеть в четырех стенах и киснуть.

– Возьми,– протянул я ей кулек,– а то все съем.

– Ешь на здоровье! – засмеялась Седа. Помолчала и потом спросила: – Что ты сейчас думаешь, Левой?

– А как тебе кажется?

– Не знаю. Но очень хочу знать, о чем ты думаешь в эту самую минуту?!

– Думаю, что, к нашему счастью, миндаль оказался свежим.

– И только?!

– И еще думаю, какие мы глупые. Точнее, я. Столько времени мне и не представлялось, что с тобой можно гулять под снегом, есть миндаль м...

– А ты не кривишь душой, Левой?..

– Мне с тобой очень хорошо.

– Да?– Такси!.. – крикнул я, приметив зеленый огонек.

– Я хoчу пешком, – заупрямилась Седа.

– Так мы и через два дня не доберемся! – сказал я, открывая дверцу машины.– Садись.

Уже в машине я поцеловал Седу и вдруг заметил, что шофер таращится на лас в зеркало.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Раздался бешеный вой сирен. Мимо института, не переставая тревожно сигналить, промчались пожарные машины.

Мы бросились к окнам, но ничего не увидели. Шум доносился со стороны завода.

В коридоре загремели шаги. Дверь лаборатории открылась, и на мгновенье показалась голова Саркиса. Со стекол его очков скользнул солнечный зайчик, и я сощурил глаза.

– Опасная зона! – крикнул он.

Я снова подошел к окну. На улице теперь уже было много пожарных и милиционеров. Движение остановилось.

Вокруг царила тревожная тишина.

Гул шагов з коридоре усилился.

Мы тоже вышли из лаборатории.

Народ сгрудился у дверей. Но тут открыли запасные выходы, поток разделился на три части, и нас понесло в общем течении.

– Пожар!..

– Пожар!..

– Где? Почему?

– В седьмом!..

– Нет, в пятом!..

– Пятый цех...

Чей-то дребезжащий голос неутомимо повторял по местному радио:

– Пятый цех – опасная зона!.. Опасная зона!..

Я схватил Седу за руку: – Пойдем.

– Погоди,-сказала Седа.-Ведь нигде ничего не горит?

– Все равно, говорят ведь, опасная зона.

Мимо нас проехала легковая машина. В ней были директор завода, парторг и еще кто-то из руководящих работников.