Текст книги "Сицилианская защита"

Автор книги: Карэн Симонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Я растерялся: салата ведь я не просил, не чужой ли дали, не ждет ли его кто-то?

– На, бери, дорогой,– тоненьким голоском произнес пышноусый Зулум.

– Но я салата не заказывал...

Неожиданно Зулум улыбнулся и подмигнул мне, дескать, понимаю, первый раз пожаловал сюда. И сказал:

– Возьми, дорогой. Как же можно без зелени?

Шашлык был вкусный.

Я ел медленно, разглядывая сидящих вокруг людей, которые, наверное, приходят сюда из разных концов города.

По-видимому, это – почитатели Зулума, считающие настоящими и безупречными именно его шашлыки.

Потом мне надоело изучать этот люд. Ничего интересного: едят, курят, расплачиваются и уступают свое место другим.

Есть на свете одна Седа, и это Седе я на следующий же день рассказал об уходе Асмик. Она не поверила, решила, что я шучу.

– И это уже не впервые, – сказал я,– потому никакая не случайность. Асмик стала просто невыносимой...

– Знаешь, Левхш? – прервала меня Седа.– Избавь меня от подробностей ваших семейных неладов.

Действительно, зачем я рассказал это Седе? Зачем? Наверно, оттого, что у каждого человека есть на свете кто-то близкий, кого вспоминаешь, когда тебе особенно трудно. Так разве мне нельзя поделиться с товарищем?..

– Ты уже зрелый мужчина, Левой,– устало проговорила Седа.– Даже опытнее иных, потому что ведь не от всякого мужчины уходит жена.

– Что ты этим хочешь сказать? – рассердился я.

– Только то, что мы не дети. И чужая женщина никогда не может быть другом женатого человека. Понятно? Ты химик, а я обыкновенная лаборантка. И все. Может быть, ты еще попросишь меня сходить за твоей супругой?

– Зачем ты так? – обиделся я.– Я и сам за ней не собираюсь. И уж тем более не только тебя, никого не попрошу о подобной услуге. Наше супружество так должно было кончиться, так оно и кончилось. Прости, что я навязал тебе свои неприятности. А не желаешь, чтобы я считал тебя своим другом, пожалуйста...

Седа, усмехаясь, отошла, и л еще раз убедился, что нет на свете женщины, чьи действия были бы более, или менее логичны. От них только и жди какого-нибудь .выверта. Сегодня тебя бросят без всяких объяснений, завтра обругают за то, что назовешь женщину другом, послезавтра еще чтонибудь... И так всегда.

Я, может, и заказал бы вторую порцию шашлыка, но к моему столику подошли двое, спросили, нельзя ли подсесть.

Я, конечно, позволил, но, допив оставшиеся полстакана минеральной воды, поспешил уйти из подвальчика.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

– Мудрая игра,– сказал дядя в этот вечер.– Единственная игра, которая заставляет человека шевелить мозгами, думать. Ты на футбол ходишь?

– Никогда не был на стадионе,– ответил я.

– Говорят, что и футбол, конечно – дядя умолк, подыскивая нужное слово. Почесал в голове и проговорил: – Но интеллектуальная игра – это шахматы! Обдумывая каждый следующий ход, надо быть стратегом, философом, наконец, художником. А может, кстати, наоборот?.. Может, шахматы приводят в конце концов к тому, что человек становится философом?.. Как ты думаешь?..

– Не знаю,– чистосердечно признался я.

– Четверть века я играю в шахматы сам. с собой. Да, сам с собой. И ни разу не изменил этому своему принципу! – гордо сказал дядя.

– Собираюсь! – огорошил меня дядя.

– Не верю,– сказал я.

– Поверь. Шахматы открыли мне одну великую истину. Дотоле, пока человек в жизни сам себе противник, пока он одинок и вокруг него никого, не понять, выигрывает он или терпит поражение. Понимаешь? Чтобы знать, победитель ты или побежденный, необходимо иметь партнера, товарища в игре. Вот это и есть истина. Но бывает, как видишь, и так, что для осознания этой истины теряешь четверть века из своей такой недолгой жизни.

– Это очень грустно.

– Конечно, грустно. Но не такие уж это пропащие годы. Ты наверняка теперь поверишь, если я скажу, что. отчужденность в конце концов приводит к патологии. Твоя.жена тебя бросила. Это, видимо, такая судьба у всех у нас в роду, но ты смотри, никогда не играй сам с собой в шахматы. Ты слушай меня. Успеешь еще полистать книгу.

Я положил на стол пухлый исторический роман.

– Выясняется, что свою жизнь я прожил для себя. И только одно я могу в результате оставить тебе в наследство – мой жизненный опыт.– Дядя ставшим уже привычным движением сгреб с доски шахматные фигуры. – Бывает и так,сказал он,– не окончив игры, прекращаю ее. А знаешь почему? Потому что вдруг вижу, что сделал намеренно неверный ход, дабы черные потерпели поражение. Так получается в тех случаях, когда, не знаю почему, я думаю, что мое истинное "я" играет белыми.

Дядя умолк. Потом снова установил на доске фигуры.

И опять начал играть сам с собой.

– Но это же самообман? – сказал я.

– Верно. Потому игра и прекращается. И в жизни иногда одинокип ушедший в себя человек тешится самообманом. А опомнится – уже поздно. Разница между жизнью и шахматами в том, что в шахматах можно с легкостью сбросить фигуры с доски, а в жизни ничего не сбросишь.

Я мало что уяснял себе из размышлений дяди. Чувствовал, что он хочет вложить в меня что-то полезное, мудрое.

Но изъяснялся он слишком сложно. Может, это только так казалось, что сложно?..

Я глянул в напряженное, сосредоточенное лицо дяди.

– Ничего не сбросишь, ни в чьей жизни,-: не поднимая головы, сказал он.– Правильно говорю? Ни в чьей!..

– Конечно,– механически ответил я.

– Говоришь, сколько дней, как Асмик ушла? – спросил вдруг дядя.

– Недели две уже будет.

– И что же ты столько времени ничего не говорил?

– Думал, она вернется,– стал оправдываться я.

– А сейчас больше не надеешься?

– Нет!-ответил я.– И жизнь стала какой-то бессмысленной.

– Ты просто не привык еще жить один. Это пройдет. А смысл придает жизни сам человек. Больше никто. Ясно? Посмотри-ка, кто там стучится.

Я с трудом одолел старый замок. Передо мной стояла Джуля.

– Здравствуй, Левой.

Она прошла в комнату, я последовал за ней.

– Поздравь меня, папа! – сказала она, подставляя дяде щеку.

Акоп Терзян поцеловал ее, что-то пробормотал, потом громко спросил: – А с чем?

– Меня перевели на другую работу. Я уже говорила тебе об этом.

– На химический завод? – спросил дядя, и в голосе его мне послышались тревожные нотки.

– Ага! – кивнула Джуля.– Секретарем заводского комитета комсомола.

– Гмм!.. Я же тебе не советовал этого...

– Товарищи сочли, что я обязана согласиться. Убедили, что мое место там.

– Что они еще говорили? – поинтересовался дядя.

– Еще?..-Джуля потянулась к нему.-Поцелуй еще разок, скажу.

Дядя, улыбаясь, покорно выполнил ее требование.

– Ну?..

– Говорили, что это большая организация и работа очень ответственная, что я наберусь опыта, а потом меня продвинут и дальше. Так и сказали. Даже обещали, что это будет скоро... Честное слово.

– Гмм! – снова закашлялся дядя.– Что ты скажешь, Левой?

– Оно, конечно, хорошо! Поздравляю!

– Вместе поработаем! – сказала Джуля. – Все будет хорошо. Асмик вернулась?

– А откуда ты. знаешь, что она ушла? – удивился я.

– На днях ее встретила. Она была какая-то не своя. Помоему, ждала, что ты придешь мириться. Не сердись, Левой, но ты ведешь себя по-свински. Говорю это тебе по-родственному и по-товарищески. Честное слово, нельзя так.

– Спасибо! – сказал я и надел пальто.– Пойду. Уже поздно. Спокойной ночи.

– Когда будешь свободен, заходи. У меня к тебе дело. Благо, теперь не далеко ходить.

– Зайду,– пообещал я.

И, не оглядываясь, спустился по темной лестнице.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Собираясь перейти улицу, я вдруг заметил Симоняна.

Он был еще далеко, и я решил притвориться, что не вижу его. Но тут же услышал:

– Левой!

Пришлось остановиться. Симонян, прибавив шаг, нагнал меня.

– Привет!

– Здравствуйте,– ответил я и, чтобы хоть что-то сказать, спросил: – Как поживаете?

Симонян, не отвечая, сказал: – Ты далеко живешь?

– Далеко.

– Очень?

– Пойдемте пешковд, – предложил я.

– Пошли,– обрадовался он.– Очень люблю ходить пешком.

На удице было безлюдно. Мы шли. мимо парка. Ветви деревьев поникли. Обещали, что зима в этом году и настоящие холода еще впереди, ждать их надо дней через десять – пятнадцать.

Мы долго шагали молча. Я начал злиться. И наконец не выдержал, спросил:

– Зачем вы меня окликнули?

– Люблю общество приятных людей,– ответил он.

– Это я-то приятный человек? С каких пор?

– С первого же дня, как знаю тебя. Я быстро распознаю людей.

Дошли до цирка. У киоска он остановился.

– Подожди, сигарет куплю. Ты какие куришь?

– У меля есть,– сказал, я.

Но он все-таки купил две пачки "Шипки" и одну протянул мне. Я попробовал отказаться, но он заставил взять, вдруг, говорит, пригодятся, ужасно ведь, если у.курящего человека нет ничего про запас и приходится маяться, скажем, целую ночь...

– Ведь уже тюд, как ты работаешь в институте? – спросил он.

– Чуть больше.

– А я уж пятнадцать лет на заводе,– сказал он.

– И столько же лет секретарем парткома?

Симонян засмеялся:

– Первый год я секретарем. А раньше был монтажником. Помню, вернулся с фронта, пришел на завод – пятый цех тогда строили. Тот, что возле котельной. В том цеху я и получил трудовое крещение.

– Вы долго были на войне? – спросил я.

Симонян цочему-то не ответил. И через минуту-другую задумчиво произнес:

– Странный ты какой-то, Левой!..

– Чем?

– Не знаю. Только вижу, чувствую – странный. Чудной малость.

– Это плохо?

– Нет. Сейчас нам таких очень даже недостает. Особенно среди молодежи. В голове у них все больше развлечения и ерунда. Не знаю, может, я ошибаюсь. Но так мне кажется. А может, я чуть от времени поотстал. Не знаю.

– Я тоже не очень вникаю и не знаю, что делается вокруг.

– А должен бы. Но это, наверно, потому, что ты сам себя еще не очень знаешь.

Я не стал возражать.

– У вас в институте там что-то не очень ладится, – переменил он тему разговора.

– Не знаю...

– Я все не могу понять, что происходит. Почему не дают людям работать во всю силу. В ком и в чем помеха.

– Не знаю.

– А может, никто никому ни в чем вовсе и не мешает?..

– Не могу сказать...

– Может, у вас просто маловато чудаков? – спросил Симонян.– Ты что, сегодня не в-духе?

– Есть малость.

Он не уточнял, отчего я не в духе. А если бы поинтересовался, я бы рассказал ему, как сегодня в полдень Джуля без лишних слов вдруг заявила мне: "Я хочу дать тебе добрый совет": "Слушаю тебя".

"Ты работаешь над какой-то темой".

"Да".

"И один".

"Один".

"Говорят, тема серьезная".

"Не знаю, возможно".

"Не скромничай,– сказала Джуля.– Наверно, и папа тебе помогает?" "Конечно, помогает".

"И ты один будешь работать над серьезной темой?" – с укором сказала она.

"Предпочел бы один. Если нельзя, не стану".

"Работай. До разве плохо, если, скажем, силами коллектива... Совместно... Ты понимаешь меня? У нас говорят: веник по прутику переломаешь, а весь, целиком, надвое не сломишь".

"Верно говорят".

"Я примерно о том же... Почему ты отказываешься работать с Рубеном? Если тема серьезная, в перспективе полезная делу, так надо по возможности быстрее довести ее и сдать производственникам!" "Я же сказал, дто предпочитаю пока работать один".

"Напрасно, Левой. Говорю тебе по-дружески,– Джуля нервно вертела в руках толстый синий карандаш.– Ты стремишься отколоться от коллектива".

"Ну разве у меня нет права самому заинтересоваться и заняться тойили иной темой?" "Дело твое! – сухо сказала Джуля.– Но если ты станешь упорствовать, мы будем вынуждены принять меры".

"Угрожаешь?" " П ре дупреждаю ".

"Спасибо, Джуля. Но знай, с Рубеном я никаких дел иметь не буду. И никто меня не заставит".

"Комсомол заставит".

"Не спекулируй. Ты, во всяком случае, не есть комсомол".

"Смотри какой философ!" "Может, ты потрудилась бы переменить, тон? А то некрасиво получится! Придется мне грубить двоюродной сестрице".

"Перед тобой не сестрица, а секретарь комитета комсомола!" – повысив голос, отчеканила Джуля.

Я опешил.

"Буду разговаривать с Айказяном". Джуля поднялась, давая понять, что разговор окончен.

"Не буду с ним работать",– сказал я.

" Будешь!" "Пристроила хахаля, да еще хочешь, чтоб с ним цацкались!" процедил я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты...

Если бы Симонян спросил, я бы непременно рассказал ему, отчего я не в духе.

Мы подошли к остановке девятого троллейбуса.

– Дальше поеду,– сказал я.– Иначе до утра не доберусь домой.

– А я уже почти дошел. Сейчас придется давать жене объяснения за такое опоздание. Без этого она у меня не может. Ты женат?

– Даже успел развестись,– ответил я.

– Давно? – удивился он.

– Да уж недели две-три.

– Чепуха. Помиритесь. Прощай.

Он свернул направо, а я бросился к уже трогавшемуся троллейбусу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

– Мы решили сегодня съездить в Цахкадзор,– сказал Рубен.– Поедешь с нами?

– Зимой в Цахкадзор?..

– Конечно, дорогой. Неужто не слыхал, что в Цахкадзоре зимой прекрасно можно кататься на лыжах?

– И все же я не поеду.

– Ты, брат, консервативный мужчина... Тьфу, не то сказал! – Рубен усмехнулся и полушепотом добавил мне на ухо: – Если точнее, то ты сейчас вообще никакой не мужчина.

Я искоса глянул на него и, скрипнув зубами, проговорил:

– Человек я не агрессивный,, но в некоторых случаях не упускаю возможности расквасить рожу хаму.

Рубен попятился назад, отчего я предположил, что вид у меня был довольно грозный, а тон решительный.

– Бог с тобой, да ты совсем шуток не понимаешь! – пробормотал Рубен.Хоть бы выслушал до конца...

Я скрестил руки на груди.

– Говори.

– Не мужчина ты...

– Что?..

– Погоди... Дело есть. Обезьяна превратилась в человека не только для того, чтобы на ногах стоять, но и чтобы на лыжах тоже ходить,– скороговоркой выпалил Рубен.– Шучу, конечно. Такая привычка. Я постараюсь впредь, Левон-джан, раз обижаешься...

– Ладно, значит, отправляетесь походить на лыжах,уже спокойнее сказал я.– На меня не рассчитывайте. Я не охотник ноги ломать.

– Как знаешь...

– С понедельника начнем параллельные опыты,– входя в лабораторию, объявил Айказян.

Девушки и Рубен сделали вид, что поглощены процессами, происходящими в пробирках.

– Будем работать с двумя инициаторами,– Айказян взял листок бумаги и извлек из нагрудного кармана свои знаменитые авторучки.

Их было три. Красная, синяя и черная. И в каждой были чернила соответствующего цвета.

Он начертил на бумаге два круга, затем вписал в них красными чернилами химические формулы и начал пояснять. Точнее, он не объяснял, а давал указания. В завершение между прочим сказал:

– Напрасно ты мучаешься с жидким азотом. Мне кажется, и в простой воде можно дробить молекулы мономера. По-твоему, при температуре ниже нуля внутренние напряжения слабее? Подумай-ка над этим.

– Подумаю,– пообещал я.

Айказян добавил вполголоса:

– Я нахожу, что состав лаборантов пополнился очень своевременно.

– Это можно было сделать всегда. Но, может, и хорошо, что нелегкая задача уже решена,– ответил я.

Шеф взглянул на меня из-под мохнатых бровей: – Так считаешь?..

– Я же сказал.

Упрятав авторучки, Айказян смял и выкинул в корзину исписанный листок и молча вышел из лаборатории.

– Почему ты отказываешься ехать в Цахкадзор? – спросила Седа.

– А ты собираешься?

– Конечно.

– Я ни разу в жизни не стоял на лыжах!

– Ничего, научишься,– принялась уговаривать Седа.

– Значит, и ты тоже едешь...

– Да, да!..

На остановке я не стал, как обычно, прощаться с Седой, и мы вместе свернули влево.

– Седа, а ты хочешь, чтобы я поехал?

Мы прошли еще метров сто, и она наконец проговорила: – Поедем. Развеешься. Вот уже. несколько дней на тебя просто страшно смотреть...

– И много их собирается?

– Кого?

– Едущих?

– Не знаю. Рубен предложил мне, и я сказала, что поеду, если и ты...

Мы остановились возле ее дома.

– Во сколько отправляемся? – спросил я.

– Через два часа надо быть на вокзале.

– Едем поездом? – удивился я.

– Поездом.

Стал лихорадочно прикидывать, успею ли съездить домой, потом вовремя добраться до вокзала, и вдруг вспомнил о самом главном, о лыжах... У меня ведь их нет. Какой же смысл ехать в Цахкадзор?

– Не волнуйся,– успокоила Седа.– У меня две пары. Еще осенью запаслась. Уж очень они были хороши. Не удержалась. И палки бамбуковые, не алюминиевые. Так что все в порядке.

Я с отчаянием взглянул на часы, потом на перегруженные троллейбусы и трамваи.

– Не успею съездить домой,– мрачно заметил я.

– Хочешь, пойдем к нам? – пригласила Седа.– Пообедаем, потом возьмем такси -и на вокзал.

– Ас Рубеном ты не договаривалась?

– Нет. Когда ты сказал, что не едешь, я тоже отказалась.

Седа прошла вперед и стала торопливо подниматься по лестнице. Я еле успевал за ней. Она достала из сумочки ключи и, открыв дверь, пригласила меня войти.

Я почему-то думал, что дома у них никого нет, но, уже снимая в коридоре пальто, услышал: – Это ты, дочка?

– Я, мам,– отозвалась Седа.– Со мной товарищ.

– Левой?

– Да...

Мать Седы сидела в кресле. Я подошел и поздоровался с ней за руку.

– Садись, сынок,– пригласила она. Потом хрипловатым голосом спросила: -Ты спешишь, Седа?

– Да, мам, – ответила Седа, повязывая передник. – Мы едем в Цахкадзор.

Ситцевый передник с яркими цветами придавал Седе новое очарование. Она сделалась более земной, более близкой и очень какой-то ясной.

– Я сейчас накормлю тебя, мам,– сказала она.– И мы поедем А завтра к вечеру буду уже дома.

Завтра вечером. А я-то думал, что сегодня же и вернемся.

– А есть там где ночевать? – спросил я.

– С ночевкой несколько сложновато, но что-нибудь придумают,– успокоила Седа.– Я не первый раз туда еду, всегда устраиваемся.

Она придвинула кресло матери к столу и, усевшись напротив меня, спросила:

– Выпьешь что-нибудь?

Мать Седы пристально, взглянула на меня.

– Нет, спасибо,– ответил я.

– У меня есть французский коньяк, – улыбнулась Седа.– И знаешь, все не было случая открыть. Давай?!

– Нет, я вообще не пью. Но если бы и выпил когда, то только нашего. А сейчас, ей-богу, не хочется.

– Ты женат, Левой? – вдруг спросила мать Седы.

Я опустил ложку с супом в тарелку и взглянул на Седу.

– Закутай хорошенько ноги, мама, – выручила меня Седа.

Потом мы молча продолжали есть.

Седа принесла из кухни плов с черносливом и сказала, что обязательно зажарила бы в духовке курицу, знай, что я буду у них обедать.

– Седа мне много рассказывала о тебе, Левон,– сказала мать.– Я давно хотела тебя увидеть, но ты почему-то все отказывался зайти.

Я удивился: Седа ведь никогда не приглашала меня к себе домой.

– Очень занят, – ответил я. – Вечерами тоже работаю, не в лаборатории, так дома.

– Знаю, знаю. Дочка говорит, что ты будешь большим ученым.

Мне стало неловко, и я в душе обозлился на Седу.

– Чего смутился? – заметила мать Седы.– Сейчас перед способным человеком открыты все пути...

– Мам,– перебила ее Седа,– какой компот открыть, персиковый или абрикосовый.

– Спрашивай у гостя. Я сказал, что. предпочитаю персиковый.

Когда Седа вышла за компотом, мать просительно прошептала:

– Левон-джан, пожалуйста, никогда не обижай Седу. Она у меня единственная.

– Ну, что вы! – аоскликнул я.– За что мне ее обижать? Она мой хороший товарищ. В лаборатории, правда, мы иногда спорим. Но это только по работе. А по работе всякое случается. – Я боялся замолчать, чтобы мать Седы еще чтонибудь не сказала. И потому болтал без умолку.– Без стычек и споров и дня не проходит. Люди ведь заинтересованы в своем деле, каждый ищет лучшее решение. Отсюда и споры. Но, кстати, они даже делают работу интереснее...

Вошла Седа, и я замолчал.

Но вот, взяв лыжи, мы собрались уходить, и мать Седы сказала:

– Левон-джан, ты там позаботься о Седе. Смотри, чтоб она не простудилась. Ты не представляешь, какая она упрямая...

– Обещаю вам! – заверил я.

На улице нам сразу подвернулось такси, и мы попросили водителя поскорее доставить, нас на вокзал.

Кроме лыж Седа еще взяла с собой дорожную сумку.

– Боишься, что мы в Цахкадзоре с голоду помрем? – спросил я.

– Тут не только еда. И лыжные костюмы тоже,– сказала Седа.– Думаешь, прямо так и будем там? – она показала на мои полуботинки, на каучуке.– Стоит тебе разок приобщиться и войти во вкус, вовек не захочешь, чтобы наступила весна. Честное слово! Жаль только, не каждое воскресенье удается выбраться... За мамой ведь некому приглядеть. Иногда только прошу соседку...

– У нее что, ревматизм?

– Хуже. Паралич,– ответила Седа.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Четыре или пять зеленых вагонов. Широкие полки забиты узлами, детьми и безучастными ко всему вокруг пассажирами.

И очень много молодежи. Наверное, студенты. Все в лыжных костюмах. Девушки в брюках и в ярких шерстяных свитерах. В конце вагона под аккомпанемент худощавого паренька-гитариста несколько человек поют "Киликию", чуть поодаль сидят двое. Девушка держит в ладонях пальцы парня и незаметно ласкает их. Они не обращают на нас никакого внимания. Не обращают внимания и на двух севанских крестьянок, которые только головой покачивают, дивясь бесстыдству "этой молодежи".

Восседающий на соседней скамье старик вставляет в свой мундштук из вишневого дерева "Аврору" и начинает дымить.

Один из парней предупреждает его, что в. вагоне курить запрещено, особенно нельзя этого делать в присутствии женщин. Но старик будто не слышит его, не обращает никакого внимания. А когда молодой человек повторяет свое замечание, старик вдруг начинает громко сетовать, что, дескать, нет у современной молодежи никакого уважения к старшим, учат их, учат годами, но никакого им от науки проку...

Сетует, но сигарету гасит и, вынув ее из мундштука, заботливо вкладывает обратно в пачку.

Самым поразительным в нашем путешествии было то, что электричка часто останавливалась, хотя никаких станций но дороге не было. Останавливалась, потому что возвращавшиеся с полей колхозники считали себя вправе воспользоваться новым для этих мест видом транспорта и, где ни завидят электричку, поднимают руку. Машинист охотно тормозит до полной остановки, подбирает людей и едет дальше до следующих просителей.

Меня эти бесконечные остановки нервируют. Я злюсь, в душе ругаю на чем свет стоит и машиниста, и этих странных путников. Но когда потом вглядываюсь в лица тех двоих, что, занятые собой, никого и ничего не замечают, понимаю, что эта поездка прямо для них: чем дольше она протянется, тем и лучше.

Седа не смотрит в мою сторону. Задумалась. Я исподтишка разглядываю студенток вокруг нас и убеждаюсь, что Седа самая красивая. Переполняюсь гордостью оттого, что многие смотрят на нее восторженно, и оттого, что эта, такая непохожая на всех остальных, девушка едет в Цахкадзор со мной, что она мой друг и что многие хотели бы оказаться на моем месте, но где им...

Я снова всматриваюсь в студенток.

Нет. Седа совсем другая.

– Хватит пожирать глазами бедняжек,– шутливо замечает Седа и лукаво улыбается. А в голосе ее мне слышатся нотки досады. Она явно недовольна.

Ревнует?!.

Мысль, что она может ревновать меня, ударяет мне в голову. От волнения я даже покрываюсь испариной. Никогда бы не подумал. Меня вдруг пронзает, что Седа не проето мне друг. Но я тотчас беру себя в руки, убеждаю, что все вызвано определенной обстановкой и обстоятельствами...

Вокруг нас молодые ребята – парни и девушки. Песни, влюбленная пара, отрешившаяся от всего мира. Это настраивает на романтический лад...

И чем старательнее я пытаюсь освободиться от туманных мыслей, тем выше и недоступнее кажется мне Седа, тем больше она удаляется от меня. И мое желание не отстать, дотянуться до нее становится безудержным.

Седа тоже дышит неровной Мне вдруг чудится, что я слышу удары ее сердца. Тревожные, но мягкие.

Электричка снова останавливается.

Лес лыж движется к выходу.

Седа поднимается.

– Доехали,– говорит она.

Автобусы увозят нас со. станции в Цахкадзор.

Кругом только голубоватый искристый снег. Да ветер, спотыкаясь, несется по неровным полям.

Прежде чем научиться по-человечески стоять на лыжах, я,несколько раз падал. А Седа попала в свою стихию. И я восхищался ею.Я весь взмок. И про себя подумал, что отныне каждое воскресенье буду приезжать сюда, чтобы по-людски отдохнуть, так мне тут нравилось.

Седа решила прокатиться до ущелья. Я отказался сопровождать ее. Она разогналась и вскоре уже была одной из многочисленных, мчащихся по склону живых точек.

Обернувшись, я увидел перед собой незнакомую девушку в огромных черных очках.

– Вы в первый раз, в Цахкадзоре? – спросила она.

– Как вы догадливы,– съязвил я.

– Не догадлива. Просто я знаю,– без обиды ответила она.

Я посмотрел вниз, не поднимается ли Седа.

– Подругу вашу я тут встречаю часто...

– Да?

– И как вы позволяете ей одной?..

– А что тут такого?

– Не знаю, я с трудом добиваюсь разрешения...

Девушка улыбнулась.

– У родителей? – спросил я.

– Нет,– протянула она.– А вы, я вижу, eще не очень опытный лыжник.

– Ну, положим, кубарем катиться я уже умею.

– Хотите, поучу вас? – предложила девушка.– Я люблю иногда взваливать на себя тренерские обязанности. Ваша приятельница не ревнива?

– Не думаю.

Девушка засмеялась.

– Что я сказал смешного? – удивился я.

– Простите. Я просто так. У меня сегодня чудесное настроение. Кстати, мы с вами еще не познакомились...

Девушка уже изрядно утомила меня, а Седа, как назло, поднималась но склону черепашьими шагами.

– Ты, я вижу, уже готов изменить мне, Левой? – заметив нас, веcело крикнула Седа.

– Ни в коем, случае, – улыбнулся я. – Просто девушка не хотела оставить меня в одиночестве.

– Ну конечно! – сказала Седа.– Не упускаешь случая.

Я растерянно оглянулся. Но назойливая девушка уже исчезла.

– Жалеешь? Может, я действительно помешала? – спросила Седа.-Беги за. ней. Такие неожиданные знакомства часто бывают роковыми.

Мне не нравились ее подковырки, но Седу это мало беспокоило. Наоборот, она казалась довольной, считая, что бьет в цель.

Был уже поздний вечер.

Мы молча сняли лыжи, подняли дорожную сумку из-под облетевшего до последнего листка дерева и медленно зашагали в сторону поселка.

– Найдем ли мы ночлег? – забеспокоился я.

– Не бойся. На улице не останемся,– сказала Седа.

Уже совсем, стемнело, когда мы добрались до турбазы.

Было бы удивительно, если бы там оказались свободные места. Из Дома творчества писателей нас тоже выставили.

А о гостинице не могло быть и речи.

Я с отчаянием взглянул на Седу.

– Не волнуйся,– сказала она.

– Мы останемся на улице.

– Ну и паникер же ты! Лучше давай попробуем постучаться в любую дверь!..

Постучались.

Хозяин с сожалением сказдл, что у него уже есть такие, как мы, гости. Пришлось извиниться, и, неуверенно ступая в темноте, мы подошли к следующему дому.

– Плохи наши дела,-посетовал я.-Те, кто подальновидней, заранее позаботились о ночлеге. А мы...

– А мы любезничали с незнакомыми девушками! – съязвила Седа.

Хозяину было, наверно, лет сто.

– Пожалуйста, пожалуйста,– сказал он, не спрашивая, кто мы и чего хотим. О нашем положении красноречиво свидетельствовали лыжи и наши лица с написанным на них отчаянием.

Вошли в дом.

В маленькой комнате полыхала раскаленная чугунная печь и пахло паленым.

– Присаживайтесь,– предложил хозяин.

Мы сняли куртки и некоторое время не отходили от печки, грелись.

– Сын с невесткой в город уехали,– сказал старик.Я тут один,остался. Рад, что вас ко мне занесло. Не выношу одиночества. Чем одному, лучше помереть. Вы из Еревана, да? Потому спрашиваю, что приезжают все больше из Раздана, Дилижана, из Кировакана. Можно подумать, там снега мало.

Разговорчивость старика грозила нам бодрствованием до рассвета.

– Чайку бы нам, отец. Не найдется ли? – спросил я.И еще просьба, приютите нас на ночь. Не то придется на улице ее коротать...

– Будет вам и ночлег,– успокоил он нас.– И чаем напою, и спать положу. А вы, никак, студенты?

– Нет, работаем. В научно-исследовательском институте,– сказала Седа, доставая пироги из наружного отделения дорожной сумки.

– Да?.. Это хорошо,– сказал старик.– На будущий год внук у меня влнститух поступать будет. Вы, выходит, люди полезные. Говорится в народен сделай добро и хоть в воду его брось – не утонет, всплывет.

– Это верно, отец,– смеясь сказала Седа.– Садитесь, поужинаем вместе.

– Спасибо,– отказался старик.– Так в каком вы институте работаете?

– В научно-исследовательском,– ответила Седа.

– Ну-ка, напишите это на бумаге" Я четко вывел: "Научно-исследовательский институт".

Старик заботливо сложил листок и спрятал за пазуху.

– Сколько с нас за ночлег приходится, папаша? – спросил я.

– Пустяки. С вас ни копейки не возьму.

Мы наспех поужинали. Седа убрала со стола.

– Раз вы ереванцы, знаете, наверно, Варданяна, – сказал хозяин.Внучатый племянник мой, брата внук. Он там большой человек!..

– Не знаем такого, отец,– сказал, я.

– Жа-аль, – протянул он.-Вы, верно, очень устали, а? Спать хотите?

– Да.

Он встал с тахты и провел нас в соседнюю комнату.

– Кровать широкая, поместитесь,– сказал он.– При свете хотите спать, пожалуйста, а нет – выверните лампу. У нас не как в городе...

Я с ужасом слушал его.

– Как же так?.. – не выдержал я.– На одной кровати?

– Да, да,– сказал старик.– Другой нет. А в городе теперь муж и жена отдельно спят? – простодушно спросил он.– И чего я пристал к вам. Нынче на все новая мода. Спокойной ночи.

И он осторожно прикрыл за собой дверь.

Я беспомощно огляделся и сел на стул.

Седа натянуто засмеялась.

– На полу постелю,– решил я.

Но лишней постели не было.

– Возьми себе одеяло,-предложила Седа,-а я обойдусь покрывалом. В доме, благо, тепло. А теперь гаси свет, Левой.

Я поднялся на стул, чуть вывернул лампочку, она погасла.

– Экономия энергии,– попытался сострить я и, закутавшись в одеяло, лег на разостланный на полу палас.

Я смотрел в темную пасть окна, где мерцали холодные зимние звезды, и слушал, как раздевается Седа.

Потом, спустя много-много времени, она спросила:

– Левой, ты не спишь?..

Я зарылся лицом в волосы Седы, разметавшиеся на подушке.

Седа прерывисто дышит.

Нежно гладит меня.

– Не уходи, Левон...

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Все обитатели дома уже, наверно, спали, кроме Арус, которая стирала в ванной комнате.

– Ваган не спит? – спросил я.

Арус выпрямилась. Мокрой рукой стерла пот со лба и сказала: – Нет еще.

Я тихонько вошел к ним в комнату.

Ваган, лежа ничком на тахте, читал книгу. Одной рукой он ори этом покачивал детскую коляску.

– Добрый вечер, Ваган.

Он приподнялся, сел и, отложив в сторону книгу, продолжал .качать коляску, которая при этом назойливо поскрипывала.

– Садись,– предложил сосед.

– Спит ведь уже, хватит качать,– не удержался я.

– Нет, пусть уснет покрепче. А то охнуть не успеешь, опять проснется. Измотал нас.

– Душно у вас,– заметил я.

– Попробуй скажи об этом Арус,– вздохнул Ваган. – Не дает форточку открыть. Боится, как бы ребенок не простудился.

– Дай я немного покачаю,– попросил я.

– Ты лучше говори потише.

– Давай, давай! – шепнул я.

– Навык приобрести хочешь? – Ваган великодушно уступил мне коляску, подошел, открыл форточку и покосился на дверь, не идет ли Арус.