Текст книги "Кракатит"
Автор книги: Карел Чапек
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
VII
Не было ничего; только временами словно разрывались пелены тумана и в разрыв выглядывал узор на стене, резной верх шкафа, уголок занавески или кусочек лепного карниза у потолка; а иной раз над ним склонялось лицо – он видел это лицо словно со дна колодца, но не мог разглядеть черты. С ним что-то делали; кто-то время от времени смачивал его пылающие губы, приподнимал беспомощное тело, но все снова тонуло в текучих обрывках сновидений; чудились какие-то пейзажи, орнаменты ковра, дифференциалы, огненные шары, химические формулы; лишь изредка что-то из этого хаоса всплывало на поверхность, становясь на миг более связным сном, чтобы тут же растечься в широкоструйном потоке беспамятства.
Наконец наступил момент, когда он очнулся, увидел над собой теплый, надежный потолок с лепным карнизом; отыскал глазами собственные худые, мертвенно бледные руки на пестром одеяле; потом обнаружил спинку кровати, шкаф и белую дверь; все было странно милым, тихим и уже знакомым. Он понятия не имел, где находится; попытался сообразить, но голова оказалась невозможно слабой, вес снова начало путаться, и он закрыл глаза, покорно отдаваясь отдыху.
Тихонько скрипнула дверь. Прокоп раскрыл глаза и сел на постели, словно его подняла какая-то сила.
А в дверях стоит девушка, такая тоненькая, высокая и светлая, ее ясные-ясные глаза выражают глубокое удивление, рот полуоткрыт, и она прижимает к груди белое полотно. Не шелохнется от растерянности, лишь взмахивает длинными ресницами, а розовый ротик начинает нерешительно, робко улыбаться.
Прокоп, сдвинув брови, усиленно подыскивает слова, но в голозе полная пустота; и он беззвучно шевелит губами, наблюдая за девушкой каким-то строгим, вспоминающим взором.
– "Гунумай се, анасса[14]14
Стр. 39. Гунумай сеанасса… – цитата из VI песни «Одиссеи» Гомера, стихи 149–185; в песне описывается, как Одиссей попал на остров Схерию, населенный феаками, сказочным народом счастливых мореходов, и встретил там дочь царя феаков Навзикаю.
[Закрыть], – внезапно и невольно вырвалось у него, – теос ню тис э бротос эсси? Эй мен тис теос эсси, той уранон геурин эхусин, Артемиди, се эго ге, Диос курэ мегалойо, эйдос те мегетос тэ фюэн т'анхиста эисхо".
И дальше, стих за стихом, полились божественные слова привета, с которыми Одиссей обратился к Навзикае:
– "Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю! Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба, то с Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станом высоким; если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих, то несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними в доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь".
Девушка недвижно, словно окаменев, внимала привету на незнакомом языке; и на ее гладком лбу было написано такое смятение, глаза ее моргали так по-детски, так испуганно, что Прокоп удвоил усердие Одиссея, выброшенного на берег, сам лишь смутно понимая смысл слов.
– "Кейнос д'ау пери кери макартатос", – торопливо скандировал он. – Но из блаженных блаженнейший будет тот смертный, который в дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет! Ничего столь прекрасного между людей земнородных взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем".
"Себас м'эхей эйсороонта".
Девушка густо покраснела, будто поняла хвалу древнегреческого героя; неловкое и милое смущение сковало ее члены, а Прокоп, сжимая руки под одеялом, все говорил, словно молился.
– "Дэло дэ потэ, – продолжал он поспешно. – В Делосе только я – там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, – юную стройно-высокую пальму однажды заметил (в храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я.
Так и тебе я дивлюсь. Но, дивяся тебе, не дерзаю тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут".
"Дейдиа д'айнос – да, он не дерзал и страшно боялся, но и девушка боялась и прижимала к груди белое полотно, не в силах отвести взгляд от Прокопа, который торопился высказать свою муку:
– "Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть моря: столь долго игралищем был я губительной бури, гнавшей меня от Огигии острова.
Ныне ж сюда я демоном брошен для новых напастей – еще не конец им; верно, немало еще претерпеть мне назначили боги".
Прокоп тяжело вздохнул и поднял страшно исхудавшие руки.
– "Алла, анасс, элеайрэ! Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, первую здесь я с молитвою встретил; никто из живущих в этой земле не знаком мне; скажи, где дорога в город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды".
Девичье лицо немного просветлело, приоткрылись влажные губы – быть может, Навзикая ответит…
Но Прокопу хотелось еще благословить ее за тень милого состраданья, от которого порозовело ее лицо.
– "Сой де теой тоса дойен, госа фреси сэси менойнас! О! Да исполнят бессмертные боги твои все желанья, давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, с миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым людям на зависть и горе, себе на великую славу…" [1][1 Перевод В. А. Жуковского.].
Последние слова Прокоп произнес почти на одном дыхании: он сам едва понимал, что говорил, – слова текли плавно, помимо его воли, из какого-то неведомого уголка памяти; прошло почти двадцать лет с тех пор, как он с грехом пополам заучивал сладкую мелодию шестой песни «Одиссеи». Ему доставляло почти физическое облегчение вот так, вольно изливать эту песню; в голове становилось легче и яснее, он ощущал почти блаженство от томной, приятной слабости – и тут на губах его дрогнула смущенная улыбка.
Девушка ответила улыбкой, шевельнулась и сказала:
– Ну, как? – Она подошла ближе и рассмеялась. – Что это вы говорили?
– Не знаю, – неуверенно промолвил Прокоп.
Вдруг распахнулась неплотно прикрытая дверь, и в комнату ворвалось что-то маленькое, косматое, оно взвизгнуло от радости и прыгнуло на постель Прокопа.
– Гонзик! – испуганно воскликнула девушка. – Сейчас же пошел с кровати!
Но собачонка уже облизала лицо Прокопа и в приливе бурного веселья зарылась в одеяло. Прокоп поднял руку, чтобы вытереть лицо, и с изумлением почувствовал под ладонью бороду.
– Что… что это? – пролепетал он удивленно и осекся.
Песик сходил с ума от радости; в приливе необузданной нежности он покусывал руки Прокопа, скулил, фыркал, и рраз! – ткнулся мокрой мордочкой ему в грудь.
– Гонзик! – крикнула девушка. – Сумасшедший! Отстань! Подбежав к постели, она взяла Гонзика на руки: – Боже, Гонзик, какой ты дурачок!
– Пусть его, – попросил Прокоп.
– Но ведь у вас болит рука, – с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.
Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей – она приятно зудела.
– Где… где я? – удивленно спросил он.
– У нас, – с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.
– У вас, – с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. – И давно?
– Двадцатый день. И все время… – Она запнулась. – Гонзик спал с вами, – поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. – Вы это знаете? – И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.
– Не знаю, – силился что-то вспомнить Прокоп. – Неужели я спал?
– Все время! – сорвалось у нее. – Пора бы и выспаться!
Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.
– Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?
Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.
– Который час? – неуверенно спросил он.
– Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда… Папа будет так рад… Зкачит, вам ничего не нужно?
– Зеркало… – нерешительно попросил Прокоп.
Девушка, засмеявшись, убежала. У Прокопа гудела голова; он старался вспомнить все, что произошло, но не мог. А девушка уже вернулась, щебечет что-то и подает ему зеркальце. Прокоп хочет поднять руку, но – бог весть почему, это не получается; девушка вкладывает ручку зеркальца в его пальцы, но оно падает на одеяло. Тут она побледнела, почему-то встревожилась и сама поднесла зеркало к его глазам. Прокоп увидел густо заросшее, почти незнакомое лицо; он смотрел, не понимая – и вдруг у него задрожали губы.
– Ложитесь, сейчас же ложитесь! – приказывает тоненький, почти плачущий голосок, и проворные руки подкладывают ему подушку.
Прокоп опускается навзничь и закрывает глаза.
"Вздремну немножко", – думает он, и вокруг воцаряется приятная, глубокая тишина.
VIII
Кто-то подергал его за рукав.
– Ну, ну, – говорит этот кто-то. – Мы ведь больше не будем спать, правда?
Открыв глаза, Прокоп увидел старика – у него розовая лысина и белая бородка, очки в золотой оправе, поднятые на лоб, и чрезвычайно живые глаза.
– Не спите больше, глубокоуважаемый, – повторил старик, довольно с вас; а то проснетесь на том свете.
Прокоп хмуро оглядел этого человека. Ему еще хотелось спать.
– Что вам надо? – строптиво пробормотал он. – И… вообще, с кем имею честь?
Старик разразился хохотом.
– Разрешите представиться – доктор Томеш. Вы до сих пор не изволили обратить на меня внимание, не правда ли? Ну, ничего. Так как же мы себя чувствуем?
– Прокоп, – недружелюбно ответил больной.
– Так-так, – довольным тоном проговорил доктор. – А я думал, вы – Спящая Красавица. Ну, а теперь, господин инженер, – бодро продолжал он, – надо вас осмотреть. Ну, ну, не хмурьтесь.
Он вытащил из Прокоповой подмышки градусник и, довольный, промурлыкал:
– Тридцать пять и восемь. Голубчик, вы слабы как муха. Надо бы покушать, верно? Не двигайтесь.
Прокоп почувствовал прикосновение гладкой лысины и холодного уха – лысина и ухо елозили от плеча к плечу, от живота к горлу, и все время слышалось ободряющее мурлыканье.
– Ну, слава богу, – выговорил наконец доктор, спуская очки на глаза. – Справа еще незначительные хрипы, и сердце… ну, ничего, выправимся, не так ли?
Нагнувшись к Прокопу, он зарылся пятерней в его волосы, большим пальцем приподымая и опуская ему веки.
– Больше не спать, ясно? – приказал он, изучая зрачки пациента. – Мы получим книжку и будем читать. Съедим что-нибудь, выпьем рюмочку вина и… да не дергайтесь! Я вас не укушу.
– Что со мной? – робко спросил Прокоп.
Доктор выпрямился:
– О, теперь уже ничего. Слушайте, откуда вы взялись?
– Где?
– В Тынице. Мы подняли вас с полу, и… Откуда вы явились, голубчик?
– Не знаю. Из Праги, кажется, – с трудом соображал Прокоп.
Доктор энергично потряс головой.
– Из Праги, поездом! С воспалением мозговых оболочек! Да вы в своем уме? Вообще вы знаете, что это такое?
– Что?
– Менингит. Сонная форма, и вдобавок – воспаление легких. Сорок градусов, а?! С таким букетом, дружище, не ездят на загородные прогулки! А знаете вы, что… ну-ка дайте сюда правую руку, живо!
– Да это так… просто царапина, – извиняющимся тоном произнес Прокоп.
– Хороша царапина. Заражение крови, понятно? Вот когда вы поправитесь, я вам скажу, что вы были… что вы были осел. Извините, – добавил он с благородным возмущением, – я чуть было не выразился крепче. Интеллигентный человек, а не знает, что несет в себе три болезни с возможным смертельным исходом! Как вы только держались на ногах?
– Не знаю, – пристыженно прошептал Прокоп.
Доктору явно хотелось еще браниться, но он только проворчал что-то и махнул рукой.
– А как вы себя сейчас чувствуете? – строго спросил он. Чуть-чуть… придурковатым, не так ли? Ничего не помните, верно? А тут вот – этакая слабость? – И он постучал себя пальцем по лбу.
Прокоп молчал.
– Ну вот что, господин инженер, – заговорил снова доктор. – Не обращать внимания. Это состояние продержится еще некоторое время, ясно? Понимаете? Не утомлять мозг. Не думать. Все восстановится постепенно. Только временное расстройство, некоторая забывчивость, рассеянность – вы меня поняли?
Доктор кричал, обливаясь потом, нервничал, словно ругаясь с глухонемым. Прокоп внимательно следил за ним; потом спросил спокойно:
– Значит, я останусь слабоумным?
– Да нет, нет! – вскипел доктор. – Совершенно исключено! Просто… на некоторое время… потеря памяти, рассеянность, быстрая утомляемость и всякие такие признаки, ясно? Нарушение координации движений, поняли? Отдыхать. Покой. Ничего не делать. Благодарите бога, глубокоуважаемый, что вы вообще это пережили…
– Пережили… – повторил доктор, помолчав, и радостно, с трубным звуком, высморкался. – Слушайте, такого случая в моей практике еще не встречалось. Вы явились к нам в совершенном delirium [1][1] горячке (лат.)., свалились на пол, и – finis [2][2] конец (лат.)., мое почтенье. Что мне было с вами делать? До больницы далеко, а девчушка моя над вами того… ревела, и вообще вы пришли как гость… к Ирке, к сыну, не так ли? Вот мы вас и оставили у себя, понятно? Ну, ну, вы нам не помешали. Однако такого забавного гостя я еще не видывал. Проспать двадцать суток, благодарю покорно! Когда мой коллега, главный врач больницы, резал вам руку, вы даже не изволили проснуться, вот как! Спокойный пациент, ничего не скажешь. Впрочем, теперь это неважно. Главное, вы уже выкарабкались. – Доктор звонко хлопнул себя по ляжке. – Черт возьми, не спите! Эй, эй, голубчик, эдак вы можете уснуть вечным сном, слышите? Старайтесь же, леший вас побери, хоть немного перемогаться! Перестаньте спать, слышите?
Прокоп вяло кивнул; у него было такое ощущение, словно какая-то пелена протягивается между ним и всем окружающим, обволакивает все, гасит свет, глушит звуки.
– Андула – вина! – откуда-то издалека донесся до него встревоженный голос. – Принеси вина!
Быстрые шаги, говор – словно он где-то под водой – и вот прохладная струйка вина вливается в его горло. Прокоп открыл глаза: над ним склонилась девушка.
– Вам нельзя спать, – говорит она взволнованно, а ее длинные ресницы вздрагивают – словно в них отдается биение сердца.
– Больше не буду, – смиренно извиняется Прокоп.
– Да уж, я это строго запрещаю, глубокоуважаемый, – шумит доктор у изголовья. – Из города сюда специально приедет на консультацию главный врач; пусть увидит, что и мы, деревенские лекари, кое-чего стоим! Вы должны держаться молодцом!
С необычайной ловкостью приподняв Прокопа, он подгреб ему под спину подушки.
– Так, теперь вы будете сидеть; спать – только после обеда, ладно? Мне пора принимать больных. А ты, Анда, садись здесь и болтай о чем хочешь; когда не нужно, язык у тебя работает за троих! Если он захочет спать – позови меня; уж я с ним поговорю по-свойски. – В двери он еще раз обернулся и проворчал: – Но… я очень рад. Что? Смотрите же!
Прокоп перевел глаза на девушку. Она сидела, отодвинувшись от кровати и положив руки на колени, и представления не имела, о чем говорить. Ага – вот подняла голову, приоткрыла губы; послушаем, что скажет! Но Андула вдруг снова застеснялась, проглотила готовые вырваться слова и еще ниже опустила голову. Видно было, как трепетали над щеками ее длинные ресницы.
– Папа такой резкий, – решилась она наконец. – Он привык кричать… ругаться… с пациентами…
Тема, к сожалению, была исчерпана; зато очень кстати в пальцах ее очутился подол фартучка, который она долго с большим интересом и вниманием складывала по-разному, моргая выгнутыми ресницами.
– Что это бренчит? – спросил Прокоп после затянувшейся паузы.
Она повернула голову к окну; у нее красивые белокурые волосы, они озаряют ее лоб; а на влажных губках – сочный блик света.
– Это коровы, – с облегчением объяснила она. – Там господский скотный двор… Наш дом тоже в имении. У папы есть лошадь и коляска… Его зовут Фрицек.
– Кого?
– Коня. Вы никогда не были в Тынице, правда? Здесь ничего нет. Только аллеи и поля… Пока жива была мамочка, у нас было веселее; тогда еще наш Ирка сюда ездил… Но вот уже больше года он не показывается. Поссорился с папой, и… даже не пишет. У нас не принято о нем говорить. А вы с ним часто встречались?
Прокоп решительно покачал головой.
Девушка вздохнула, задумалась.
– Он какой-то… не знаю. Странный такой. Все бродил здесь, руки в карманы, и зевал… Я знаю, здесь нет ничего интересного; но все же… Папа так рад, что вы остались у нас, – закончила она быстро и без видимой связи с предыдущим.
Где-то на дворе хрипло, смешно прокукарекал молодой петушок. И вдруг разразилось страшное смятение среди кур – послышалось отчаянное «коко-ко» и победный визгливый лай собачонки. Девушка вскочила:
– Гонзик гоняется за курами!
Но она тотчас села, решив предоставить кур их судьбе. Наступила приятная, ясная тишина.
– Я не знаю, о чем с вами разговаривать, – заявила она потом с чудесной простотой. – Я вам газеты почитаю, хотите?
Прокоп улыбнулся. А она уже вернулась с газетами и отважно пустилась по волнам передовицы.
Финансовое равновесие, государственный бюджет, непокрытые долги… Милый, неуверенный голосок спокойно произносил все эти чрезвычайно важные слова, и Прокопу, который ее вовсе не слушал, было лучше, чем если бы он спал глубоким сном.
IX
Но вот Прокопу уже разрешено на часок в день покидать постель; он до сих пор еле волочит ноги и, к сожалению, скуп на разговоры. Что бы вы ему ни сказали – он чаще всего ответит односложно, с виноватой робкой улыбкой.
В полдень, например, – а на дворе только начало апреля, он сидит обычно в садике на скамейке; рядом с ним – косматый терьер Гонзик смеется, разинув до ушей пасть под мокрыми лесниковскими усами – он явно гордится ролью компаньона и от радости облизывается, жмурит глаза, когда Прокоп изуродованной левой рукой гладит его по теплой лохматой голове. В этот час доктор обычно выбегает из своей амбулатории, – его шапочка то и дело съезжает с гладкой лысины. Доктор присаживается на корточки и принимается сажать овощи, толстыми короткими пальцами разминает комья земли, любовно готовит ложе для молодых саженцев. Иногда доктор приходит в расстройство и начинает ворчать: положил куда-то на грядки свою трубку и не может найти…
Тогда Прокоп поднимается и с инстинктом подлинного детектива (ибо в постели он читает детективные романы) идет прямо к потерянной трубочке.
Гонзик пользуется этим, чтобы хорошенько встряхнуться.
В этот час Анчи (именно так, и ни в коем случае не «Андулой», желает она называться) выходит поливать отцовские грядки. В правой руке она несет лейку, левой балансирует; серебряный дождик льется на весеннюю землю, а если под руку подворачивается Гонзик, попадает и ему – на хвостик или на веселую дурашливую мордочку; он отчаянно взвизгивает и бросается искать защиты у Прокопа.
Все утро к амбулатории тянутся пациенты. Они кашляют в приемной и молчат, и каждый думает лишь о собственных недугах. Иной раз из кабинета врача доносится душераздирающий вопль – значит, доктор рвет зуб какому-нибудь мальчугану.
Тогда Анчи, бледная, перепуганная, боязливо моргая красивыми длинными ресницами, бросается к Прокопу в поисках защиты; возле него она пережидает, когда кончится эта ужасная операция. Но вот мальчишка убегает с протяжным воем, и Анчи с милой неловкостью пытается замять свою сентиментальную трусость.
Конечно, совсем другое дело, когда у докторского дома останавливается телега, устланная соломой, и двое дядек осторожно вносят по лестнице тяжелораненого. У него раздроблена рука или нога сломана, а то и голову размозжила копытом лошадь; холодный пот стекает по его смертельно бледному лбу, и он стонет тихо, героически сдерживаясь. Тогда на весь дом ложится трагическая тишина; в кабинете бесшумно вершится что-то страшное; веселая толстая служанка ходит на цыпочках, у Анчи глаза полны слез, пальцы ее дрожат. Доктор врывается в кухню, с криком требует рому, вина или воды, удвоенной грубостью маскируя мучительное сострадание. И после этого еще целый день он ни с кем не разговаривает, постоянно раздражается и хлопает дверьми…
Но бывает и великий праздник, веселая ежегодная ярмарка в жизни деревенского доктора: прививка оспы. Сотни мамаш покачивают на руках свои хныкающие, ревущие, спящие сверточки, заполняя все – амбулаторию, коридор, кухню и садик. Анчи как одуревшая, ей хочется нянчить, качать, перепеленывать всех этих беззубых, орущих малышей, покрытых нежным пушком это какой-то припадок восторженного стихийного чувства материнства. Да и у старого доктора как-то особенно задорно поблескивает лысина, с самого утра он ходит без очков, чтобы не пугать малюток, и глаза у него тают от утомления и радости.
Иной раз среди ночи раздается нервозный звонок.
Потом в дверях слышны невнятные голоса, доктор ругается, и кучеру Иозефу приходится запрягать.
Где-то в деревне светится окошко – рождается новый человек. Доктор приезжает домой под утро, усталый, но довольный, и от него на десять шагов разит карболкой; но таким его больше всего любит Анчи.
Есть в доме и другие личности; толстая хохотушка Нанда в кухне, – Нанда целый день поет, гремит посудой и надрывается от смеха. Затем важный кучер Иозеф с обвисшими усами – историк; он постоянно читает книги по истории и очень любит рассказывать, например, о гуситских войнах или об исторических загадках родного края. За ним следует господский садовник – невероятный бабник; он каждый день забегает в садик доктора, прививает его розы, подстригает кусты и повергает Нанду в опасные приступы смеха. Затем живет здесь уже упомянутый выше косматый, развеселый Гонзик – он сопровождает Прокопа, ловит блох, гоняется за курами и обожает кататься на козлах докторской коляски.
А Фриц – это старый вороной конь, уже начинающий седеть, степенный и добродушный, приятель кроликов; погладить его теплый, чувствительный храп – верх удовольствия. Есть еще смуглый адъюнкт из имения, влюбленный в Анчи, которого последняя в союзе с Нандой разыгрывает самым бессовестным образом. Потом управляющий имением, старый лис и вор – этот является к доктору играть в шахматы.
Доктор волнуется, приходит в ярость и проигрывает.
Наконец еще несколько лиц и в том числе – необыкновенно скучный помешанный на политике гражданский землемер, который по праву коллегиальности отравляет Прокопу настроение.
Прокоп много читает – или притворяется, что читает. Его покрытое шрамами тяжелое лицо мало что говорит окружающим, а тем более не обнаруживает, какую отчаянную борьбу ведет втайне Прокоп с нарушенной памятью. Особенно пострадали последние годы работы; самые простые формулы и процессы испарились без следа, и Прокоп на полях книг записывает обрывки формул, которые вдруг всплывают в памяти, когда он меньше всего о них думает. Потом он встает и идет играть с Анчи на бильярде; это игра, во время которой не нужно много говорить. И его чопорная, непроницаемая серьезность ложится тенью на Анчи; она играет сосредоточенно, целится, строго сдвинув брови, но когда шар, будто назло, катится совсем не туда, куда надо, – открывает от удивления ротик и язычком показывает нужное направление.
Вечера у лампы. Больше всех болтает доктор, восторженный натуралист без каких-либо познаний в этой области. Его особенно восхищают последние мировые загадки: радиоактивность, бесконечность пространства, электричество, теория относительности, происхождение материи и возраст человечества. Он – отъявленный материалист и именно потому тонко чувствует таинственный, сладкий ужас неразрешимого.
Иной раз Прокоп не удерживается и начинает поправлять бюхнеровскую[15]15
Стр. 51. Бюхнеровская наивность. – Имеются в виду вульгарно-материалистические научные взгляды немецкого врача и физиолога Людвига Бюхнера (1824–1899), автора книги «Материя и сила» (1855).
[Закрыть] наивность его взглядов. Старик слушает его с неподдельным благоговением и в эти минуты безмерно уважает Прокопа – особенно там, где перестает понимать его, например, в области потенциала резонации или квантовой теории. Анчи – та просто сидит, упираясь в стол подбородком; она, пожалуй, уже великовата для такой позы, но после смерти матери эта девушка, видимо, забыла взрослеть. Затаив дыхание, она переводит немигающий взгляд расширенных глаз с отца на Прокопа. А ночи – ночи здесь мирные и необъятные, как всюду в деревне. Порой брякнет цепь в коровнике, да близко или далеко залают псы; по небу скользнет падучая звезда, вешний дождь прошумит в саду, да с серебристым звоном стекают капельки из крана садовой колонки. Чистым, глубинным холодком тянет в раскрытое окно, и человек засыпает благословенным сном без сновидений.
Да, дело шло на поправку: с каждым днем к Прокопу мелкими шажками возвращалась жизнь. Только в голове его стоял туман, как будто все, что он видел, происходило во сне. Оставалось только поблагодарить доктора и отправляться восвояси. Он хотел сказать об этом как-то после ужина, но именно в этот вечер все молчали, словно набрав в рот воды. Потом старый доктор взял Прокопа под руку и увел к себе в кабинет. И там, походив вокруг да около, он со смущенной грубостью объявил, что Прокопу вовсе незачем уезжать, ему еще надо отдохнуть, выздоровление его не полное, и вообще пусть остается, и точка.
Прокоп вяло возражал; но факт оставался фактом: он еще не чувствовал себя в форме, и к тому же несколько избаловался. Словом, разговорам об отъезде пока был положен конец.
После обеда доктор всегда запирался в кабинете.
– Приходите как-нибудь ко мне посидеть, – мимоходом бросил он однажды Прокопу.
И Прокоп зашел и застал доктора над множеством пузырьков, ступочек и порошков.
– Понимаете, в Тынице нет аптеки, – объяснил доктор, – и мне самому приходится изготовлять лекарства.
И он дрожащими толстыми пальцами принялся отвешивать какой-то порошок на ручных весах. Руки плохо его слушались, весы раскачивались и крутились; старик сердился, фыркал, и на носу у него мелкими капельками выступил пот.
– Что поделать, плохо вижу, – оправдывал он старческую слабость своих пальцев.
Прокоп некоторое время смотрел, потом, ни слова не говоря, забрал – у него весы. Стук, стук – и порошок отвешен с точностью до миллиграмма. И вторая доза и третья. Чувствительные весы так и плясали в пальцах Прокопа.
– Нет, вы только посмотрите! – изумлялся доктор, с восхищением следя за руками Прокопа, изломанными, узловатыми, с уродливыми суставами, обломанными ногтями и обрубками на месте нескольких пальцев. – Сколько же ловкости в ваших руках, голубчик!
Вскоре Прокол уже растирал какую-то мазь, отмеривал капли и подогревал пробирки. Доктор, сияя, налеплял ярлычки. Через полчаса все лекарства были готовы, да еще отвешена про запас целая горка порошков. А через несколько дней Прокоп уже с легкостью читал докторские рецепты и безмолвно заменял провизора. Bon! [1][1 Хорошо! (франц.)]
Как-то под вечер доктор копался на одной из грядок в своем саду. Вдруг – громовой удар в доме, и тотчас после этого со звоном посыпались стекла.
Доктор бросился в дом, столкнулся в коридоре с перепуганной Анчи.
– Что случилось? – гаркнул он.
– Не знаю, – еле слышно ответила Анчи. – Это в кабинете…
Доктор вбежал туда и увидел Прокопа – ползая на четвереньках, тот собирал с полу осколки и бумаги.
– Что вы здесь натворили? – закричал старик.
– Ничего, – ответил Прокоп, поднимаясь с виноватым видом. – У меня пробирка лопнула…
– Да что вы, в самом деле, черт… – взревел было доктор и осекся: из левой кисти Прокопа ручейком стекала кровь. – У вас что, палец оторвало?
– Простая царапинка, – запротестовал Прокоп, пряча руку за спину.
– А ну-ка, покажите, – крикнул старый врач и потащил Прокопа к окну. Половина пальца висела на узенькой полоске кожи. Доктор кинулся к шкафчику с инструментами за ножницами и увидел в дверях смертельно бледную дочь.
– Тебе что надо? – обрушился он на нее. – Марш отсюда!
Анчи не двинулась. Она прижимала руки к груди с таким видом, будто готова была упасть в обморок.
Доктор вернулся к Прокопу; сначала делал что-то с ваткой, потом звякнули ножницы.
– Свет! – крикнул он дочери; та бросилась к выключателю, зажгла лампу.
– Да не стой здесь! – гремел старый врач, окуная иглу в бензин. – Нечего тебе тут делать! Подай нитки!
Анчи подбежала к шкафчику, достала ампулу с нитками.
– А теперь уходи!
Анчи взглянула на спину Прокопа и поступила наоборот: подошла и обеими ладонями обхватила раненую руку, приподняв ее. Доктор в это время мыл руки; он повернулся к Анчи с намерением снова взорваться, но вместо этого проворчал:
– Так, а теперь держи крепче! И ближе к свету!
И Анчи держала, зажмурив глаза. Было тихо – слышалось только сопение доктора; тогда девушка отважилась поднять веки. Внизу, где работал отец, виднелось что-то кровавое и безобразное. Анчи скорее перевела взгляд на Прокопа; он отвернулся, веки его дергались от боли. Анчи цепенела от этой чужой боли и глотала слезы; ее начало мутить.
Тем временем рука Прокопа разбухала: груды ваты, батист Бильрота[16]16
Стр. 54. Батист Бильрота – непромокаемый перевязочный материал, названный по имени выдающегося немецкого хирурга Теодора Бильрота (1829–1895).
[Закрыть] и, верно, целый километр бинта – доктор все наматывал и наматывал его, пока не получилось нечто огромное, белое. Анчи держала руку Прокопа, а колени ее дрожали, и ей казалось – этой страшной операции не будет конца. Внезапно у нее закружилась голова, потом она услыхала голос отца:
– На, выпей скорей!
Открыв глаза, она увидела, что сидит на стуле, отец подает ей мензурку с какой-то жидкостью, а сзади стоит Прокоп, улыбается и, как ребенка, держит у груди забинтованную руку, похожую на гигантский бутон.
– Пей же! – настаивал отец, широко улыбаясь.
Она проглотила содержимое мензурки и закашлялась: это был смертоубийственный коньяк.
– А теперь вы. – И доктор протянул мензурку Прокопу. Тот был немного бледен и мужественно ждал нагоняя. После всех выпил и сам доктор, откашлялся и начал: – Скажите на милость, что вы тут, собственно, делали?
– Опыт, – с кривой, виноватой улыбкой ответил Прокоп.
– Что? Какой опыт? Над чем?
– Да так просто… Я только… хотел только… нельзя ли что-нибудь получить из хлорида калия.
– Что именно?
– Взрывчатку, – шепнул Прокоп со смирением грешника.
Доктор опустил глаза на его забинтованную руку.
– И поплатились, голубчик! Руку вам могло оторвать! Что? Больно? Так вам и надо, получили по заслугам, – кровожадно заявил он.
– Ой, папа, не надо сейчас! – вмешалась Анчи.
– А ты что тут делаешь? – проворчал доктор и погладил ее рукой, пахнущей карболкой и йодоформом.
Отныне ключи от амбулатории доктор держал в кармане. Прокоп выписал кучу ученых книг, носил руку на перевязи и занимался целыми днями.