Текст книги "Кракатит"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

В замке гаснут окна.

Хольц торчит прямо у входа в беседку, сунув руки в карманы. Его утомленная поза говорит, что "пожалуй, довольно!" Но сидящий в беседке со злобным, ненавидящим смехом растаптывает последнюю искорку надежды – тянет до последней минуты отчаяния. Ибо последняя минута его ожидания означает Конец Всему.

В далеком городке пробило полночь. Итак, конец всему.

По черному парку бежит Прокоп домой – один бог знает, почему он так спешит. Бежит, ссутулясь, а в пяти шагах позади, зевая, трусит Хольц.

XXXII

Конец всему – это было почти облегчением: по крайней мере какая-то определенность, очищенная от сомнений; и Прокоп уцепился за эту мысль бульдожьей хваткой. Ладно, конец, следовательно, больше нечего бояться. Она нарочно не пришла; хватит, достаточно и этой пощечины; стало быть, конец. Он сидел в кресле, не в силах встать, вновь и вновь опьяняясь собственным унижением. Слуга, которого оттолкнули. Бесстыдная, надменная, бесчувственная.

Конечно, потешалась надо мной со своими поклонниками. Что ж, комедия окончена; тем лучше.

При каждом шаге в коридоре Прокоп поднимал голову, лихорадочно, бессознательно ожидая: может быть, несут письмо… Нет, ничего. Я так мало для нее значу, что она даже не извинится. Конец.

Пауль десяток раз входил, шаркая ногами, с озабоченным вопросом в выцветших глазах: господину что-нибудь угодно? Нет, Пауль, ничего не надо.

– Постойте, письма для меня нет?

Пауль качал головой – нету.

– Хорошо, можете идти.

Ледяное острие каменеет в груди Прокопа. Такая пустота это конец. Даже если б открылись двери и она сама стала на пороге, я сказал бы: конец.

"Милый, милый", – слышит Прокоп ее шепот, и тогда прорывается отчаяние:

– Зачем вы так меня унизили? Будь вы горничной – я простил бы ваше высокомерие; княжне этого не прощают! Слышите! Конец, конец!

Вбежал Пауль:

– Господин изволит приказать?..

Прокоп вздрогнул; действительно, последние слова он громко выкрикнул.

– Нет, Пауль. Письма для меня нет?

Пауль с сожалением качает головой.

День густеет, как безобразная паутина, уже вечер.

В коридоре слышится шепот, и Пауль, шаркая ногами, спешит с радостной вестью.

– Письмо, вот письмо! – ликуя, шепчет он. – Зажечь огонь?

– Нет.

Прокоп мнет в пальцах узкий конверт; вдыхает знакомый резкий аромат; словно нюхом хочет узнать, что внутри. Ледяное острие проникло глубже в сердце. Почему она написала только вечером? Да потому, что просто хочет приказать: не ходите к нам, вот и все. Ладно, княжна, пусть так и будет: конец так конец. Прокоп вскочил, нашарил впотьмах чистый конверт, вложил ее нераспечатанное письмо, заклеил.

– Пауль! Пауль! Отнесите это сейчас же ее светлости!

Едва Пауль вышел, Прокопу захотелось позвать его назад, но было поздно. И Прокоп, вконец удрученный, понял: то, что он сделал сейчас – уже бесповоротно. Конец всему. И он бросился на постель, подушками заглушая то, что неодолимо рвалось из груди.

Явился доктор Краффт – вероятнее всего, посланный встревоженным Паулем – и постарался хоть чем-нибудь утешить, развлечь человека с развороченной душой. Прокоп велел принести виски и стал пить, веселясь через силу; Краффт тянул содовую воду, соглашаясь с Прокопом во всем, хотя тот нес нечто совершенно не соответствующее краффтовскому рыжему идеализму. Прокоп ругался, богохульствовал; как в луже, валялся в самых грубых, низких выражениях – словно ему легче становилось, когда он все смешивал с грязью, оплевывал, топтал и бесчестил.

Он извергал глыбы проклятий и мерзостей; расточал сальности, наизнанку выворачивал женщин, награждая самыми кощунственными названиями, какие только можно выдумать. Доктор Краффт, потея от ужаса, молча соглашался с разъяренным гением; но вот и Прокоп исчерпал свой пыл, умолк; он хмурился и пил, пока не почувствовал, что достаточно; тогда, одетый, улегся на кровать, качающуюся, как лодка, и уставился в вихрящуюся тьму.

Утром встал, разбитый, полный отвращения к себе, и совсем переселился в лабораторию. Он не работал – только слонялся по комнате, пиная ногой резиновую губку. Потом вдруг его осенило: смешал страшную, нестойкую взрывчатку и послал ее в дирекцию в надежде, что разразится солидная катастрофа. Ничего не произошло; Прокоп бросился на койку и беспробудно проспал тридцать шесть часов.

Проснулся он другим человеком: трезвым, холодным, подтянутым; и было ему отчего-то совершенно безразлично все, что случилось до этого. Снова упрямо, методично начал он работать над распадом атомов, сопровождающимся взрывом; теоретические обобщения привели к столь страшным результатам, что у него волосы поднялись дыбом от сознания неизмеримости сил, среди которых мы живем.

Однажды, в разгар вычислений, его охватило мимолетное беспокойство. "Вероятно, я просто устал", – сказал он себе и, без шляпы, вышел немного прогуляться. Бессознательно направился он к замку; машинально взбежал по лестнице и пошел по коридору к бывшему своему "кавалерскому покою". На стуле перед дверью, на обычном месте, Пауля не оказалось.

Прокоп вошел в комнату. Все было в том виде, в каком он оставил; но в воздухе висел знакомый, резкий аромат княжны. "Глупости, – подумал Прокоп, – просто внушение или что-нибудь в этом роде; я слишком долго обонял едкие запахи лаборатории". И все же это мучительно взволновало его.

Он присел на минутку и удивился: как все это уже далеко… Стояла тишина, послеполуденная тишина в замке; интересно, изменилось здесь что-нибудь? В коридоре послышались приглушенные шаги – наверное, Пауль. Прокоп вышел из комнаты. В коридоре была княжна.

Неожиданность, почти ужас отбросили ее к стене; вот стоит она, мертвенно-бледная, глаза широко раскрыты, губы кривятся, как от боли – обнажились даже коралловые десны. Что надо ей в гостевом крыле замка? Идет, вероятно, к Сувальскому, мелькнуло вдруг в голове Прокопа, и что-то в нем оборвалось; он шагнул вперед, словно собираясь броситься на нее; но из его горла вырвался только какойто ржущий звук, и он бегом пустился, к выходу. Что это протянулось ему вслед – руки? Не смей оглядываться! И прочь, прочь отсюда!

Далеко от замка, на бесплодных буграх полигона, прижался Прокоп лицом к земле и камням. Ибо одно только горше боли унижения: муки ненависти.

В десяти шагах, в стороне, сидел невозмутимый, сосредоточенный Хольц.

Наступившая затем ночь была душной и тяжкой, черной до необычайности; собиралась гроза. В такие ночи странное раздражение охватывает людей, и не следует им тогда решать свою судьбу: ибо недоброе это время.

Около одиннадцати Прокоп выскочил из лаборатории, стулом оглушил дремлющего Хольца и исчез в ночном мраке. Вскоре после этого возле железнодорожной станции раздались два выстрела. Низко над горизонтом вспыхивали зарницы – тем гуще казалась тьма после их вспышек. Над насыпью у главных ворот встал четкий сноп голубого света, двинулся к железнодорожной станции; он выхватывал из мрака вагоны, цейхгаузы, кучи угля – и вот поймал черную фигурку; она петляет, припадает к земле, бросается вперед – и снова скрывается в темноте. Теперь она бежит между бараками, к парку; несколько других фигур кинулись за ней. Прожектор повернули на замок; еще два выстрела тревоги, и бегущая фигура ныряет в кусты.

Почти сразу же вслед за тем задребезжало окно в спальне княжны; она вскочила, открыла раму, и внутрь влетел камушек, обернутый бумагой. С одной стороны клочка было что-то неразборчиво написано сломанным карандашом; с другой стороны тесно жались мелкие цифры – какие-то вычисления. Княжна поспешно набрасывала на себя платье; вдруг за прудом раздался выстрел – судя по звуку, не холостой. Негнущимися пальцами застегивала княжна крючки платья, а горничная, глупая коза, тряслась под периной от страха. Не успела княжна выйти, как увидела в окне: два солдата волокут кого-то черного; он отбивается, как лев, стараясь стряхнуть их; значит, не ранен…

На горизонте все еще вспыхивали широкие желтые сполохи; очистительная гроза все не разражалась.

Отрезвев, Прокоп с головой окунулся в лабораторные работы – или по крайней мере заставил себя работать. От него только что ушел Карсон; он был полон холодного возмущения и недвусмысленно заявил, что Прокопа постараются как можно скорее переправить в другое место, более надежное; не 183 хочет добром, что ж – придется применить к нему силу. А, все равно; Прокопу уже все безразлично.

Пробирка лопнула у него в пальцах.

В сенях отдыхает Хольц с забинтованной головой.

Прокоп совал ему пять тысяч в виде компенсации за увечье – тот не взял. Ладно, пусть делает как хочет.

Переведут в другое место… Ну и пусть. Проклятые пробирки! Лопаются одна за другой…

В сенях шум, будто кто-то вскочил, внезапно разбуженный. Опять, видно, гости – Краффт, наверно…

Прокоп даже не обернулся от спиртовки, когда скрипнула дверь.

– Милый, милый, – донесся шепот.

Прокоп пошатнулся, схватился за стол, повернул голову, как во сне. Княжна стояла, прислонившись к притолке, бледная, с неподвижными темными глазами, и прижимала руки к груди – хотела, должно быть, унять безумствующее сердце.

Двинулся к ней, дрожа всем телом, коснулся пальцами ее щек, плеч, словно не мог поверить, что это – она. Она положила холодные трепетные пальцы ему на губы. Тогда он рывком распахнул дверь, выглянул в сени. Хольц исчез.

XXXIII

Княжна словно окаменела; она сидела на койке, подтянув колени к подбородку; спутанные волосы волной брошены на лицо, руки судорожно обхватили шею. Ужасаясь тому, что он сделал, Прокоп запрокидывал ей голову, целовал колени, руки, волосы, ползал по полу, бормотал просьбы и ласковые слова; она не видела, не слышала. Ему казалось, она содрогается от отвращения при каждом его касании; волосы слиплись у него на лбу от холодного пота – он побежал к крану, пустил на голову струю холодной воды.

Княжна тихонько встала, подошла к зеркалу.

Прокоп подошел к ней на цыпочках, чтоб неожиданно обнять – и увидел ее отражение: она оглядывала себя с выражением такой дикой, страшной, отчаянной брезгливости, что он отшатнулся. Княжна увидела его за своей спиной, бросилась к нему:

– Я не безобразна? Не противна тебе? Что я наделала, что наделала! – Прильнула щекой к его груди, словно хотела спрятаться. – Я – глупая, правда? Я знаю… знаю, ты разочарован. Но ты не должен презирать меня, слышишь? – И как раскаивающаяся девочка, она зарылась лицом в его рубашку. – Правда, ты теперь не убежишь? Я буду делать все, научи меня всему, чему хочешь, – ладно? – будто я твоя жена. Милый, милый, не давай мне теперь думать; если я буду думать – опять стану скверной, стану как каменная; ты и понятия не имеешь, о чем я думаю. Нет, не давай мне сейчас:..

И ее дрожащие пальцы впились в его шею. Он поднял ей голову, стал целовать, в восторге бормоча бессвязное. Княжна порозовела, стала красивой.

– Я не безобразна? – шептала она между поцелуями, счастливая, одурманенная. – Я так хочу быть красивой – для одного тебя. Знаешь, зачем я пришла? Я ждала – ты убьешь меня.

– А если бы ты… – прошептал Прокоп, баюкая ее в объятиях, – если бы ты предчувствовала то, что… произошло пришла бы?

Княжна кивнула.

– Я ужасная, правда? Что ты обо мне подумаешь! Но я не дам тебе думать…

Он порывисто сжал ее, поднял на руки.

– Нет, нет, – испуганно взмолилась она, сопротивляясь, но скоро затихла; глаза ее блестели, словно тонули во влаге, нежные пальцы перебирали прядь волос над его тяжелым лбом.

– Милый, милый, – горячо дышала она ему в лицо, – как мучил ты меня в последние дни! Ты меня…? – Она не выговорила слово «любишь».

Он с жаром кивнул:

– А ты?

– Да. Ты мог бы уже знать это. Знаешь, кто ты? Ты – самый красивый из всех носатых, уродливых людей. У тебя глаза кровавые, как у сенбернара. Это – от работы, да? Пожалуй, ты не был бы таким милым, будь ты князь. Ах, отпусти!

Она выскользнула из его рук, пошла причесываться. Испытующе взглянула на свое отражение, потом склонилась перед зеркалом в глубоком реверансе.

– Вот это – княжна, – проговорила она, указывая на зеркало, – а это, – почти без голоса добавила Вилле и положила руку себе на грудь, – это всего лишь твоя девка: теперь видишь… Уж не думал ли ты, что овладел княжной?

Прокоп вздрогнул, как от удара.

– Что это значит?! – И он так стукнул кулаком по столу, что звякнуло разбитое стекло.

– Придется тебе выбирать между княжной и девкой. Обладать княжной ты не можешь; можешь боготворить ее издали, но и руки ей не поцелуешь; и не спросишь у ее глаз – любит ли. Княжна не имеет права: за ней – тысяча лет чистой крови. Ты не знаешь, что мы были суверенами? Ах, ты не знаешь ничего; но по крайней мере ты должен знать, что княжна – на стеклянной горе: туда не добраться. Зато простой женщиной, вот этой обыкновенной смуглой девкой ты можешь обладать; дотронься она твоя, словно какая-нибудь вещь. Ну, выбирай, кого хочешь!

От слов ее Прокопа мороз подрал по спине.

– Княжну! – тяжело выговорил он.

Она подошла, очень серьезно поцеловала его.

– Ты мой, правда? Ты – милый! Ну вот, княжна – твоя. Значит, ты все-таки гордишься тем, что тебе принадлежит княжна? Видишь, какой страшный поступок должна совершить княжна, чтобы кто-то мог хвастаться несколько дней! Несколько дней, или недель… Княжна даже не может требовать, чтобы это было навсегда. Я знаю, я это знаю: с первой минуты, что ты меня увидел, ты желал княжну – от злости, из мужского самолюбия или еще от чего-то, правда? Потому ты так и ненавидел меня, что желал; и я попалась. Думаешь, я жалею? Наоборот – я горжусь, что сделала это. Ведь это – великолепная выходка, верно? Вот так, ни с того ни с сего, попрать себя; была княжна, была девственна, и вот – сама… сама пришла…

Ее речи наводили ужас на Прокопа.

– Замолчи! – попросил он и обнял ее дрожащими руками. Если я вам… неравен… родом…

– Как ты сказал? Неравен? Или ты думаешь, я пришла бы к тебе, будь ты князем? О, если бы ты хотел, чтоб я обращалась с тобой как с равным, я не могла бы… прийти к тебе… вот так. – И она раскинула обнаженные руки. – Вот в чем страшная разница, понимаешь?

У Прокопа опустились руки.

– Вы не должны были этого говорить, – простонал он, отодвигаясь.

Она бросилась ему на шею.

– Милый, милый, не позволяй мне говорить! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Я пришла… сама… потому что ты хотел бежать – или дать убить себя, не знаю; ведь любая девушка… По-твоему, я не должна была этого делать? Скажи! Я поступила скверно?.. Видишь! – содрогнувшись, она перешла на шепот. Видишь, ты тоже не знаешь!

– Погоди! – воскликнул Прокоп, вырвался от нее, большими шагами заходил по комнате; внезапная надежда ослепила его. Веришь в меня? Веришь, что я многое свершу? Я умею бешено работать. Никогда я не помышлял о славе; но если хочешь… Я буду работать изо всех сил! Знаешь ли ты, что Дарвина… несли к могиле герцоги? Если хочешь – я свершу… свершу нечто грандиозное. Я умею работать… я могу изменить лицо земли. Дай мне десять лет, и ты увидишь, увидишь…

Казалось, она даже не слушает.

– Будь ты князем – ты довольствовался бы одним моим взглядом, одним рукопожатием и знал бы, верил бы, не смел бы сомневаться… Мне не нужно было бы доказывать это… так ужасно, как теперь, понимаешь? Десять лет! А сумел бы ты верить мне в течение десяти дней? Да что десять дней! Через десять минут тебе всего покажется мало; десять минут пройдет – и ты опять нахмуришься, милый, и станешь беситься, что княжна не хочет тебя больше… потому что она княжна, а ты не князь – правда? Иди доказывай тогда, безумная, несчастная, убеждай его, если можешь; ни одно твое доказательство не будет достаточно убедительным, самое страшное унижениедостаточно бесчеловечным… Бегай за ним, предлагац себя, делай больше, чем любая простая девчонка – и я не знаю, не знаю уже, что еще! Что мне с тобой делать? – Подошла, подставила губы. – Ну, будешь верить мне десять лет?

Прокоп схватил ее, сотрясаясь от рыданий.

– Ну что ж, так уж случилось, – зашептала она, погладила его по волосам. – Ты тоже мечешься на цепи, правда? И все же я не поменялась бы… не поменялась с той, какой я была. Милый, милый, я знаю – ты меня покинешь.

Она сломилась в его руках; он поднял ее, поцелуями раскрыл сомкнутые губы.

Она отдыхала с закрытыми глазами, еле слышно дыша; Прокоп, склоняясь над ней, изучал непостижимый мир этого страстного, напряженного лица – и сердце его сжималось. Княжна очнулась, как от сна.

– Что это у тебя здесь в бутылках? Ядовитое? – Она встала и принялась рассматривать его полки, приборы. – Дай мне какого-нибудь яду.

– Для чего?

– На случай, если меня захотят увезти отсюда.

Серьезное выражение лица княжны встревожило Прокопа, и, чтоб обмануть ее, он начал отмерять в пузырек растворенный мел; но тут она наткнулась на кристаллический мышьяк.

– Не тронь! – крикнул он, но Вилле уже спрятала склянку в сумочку.

– Значит, ты можешь стать знаменитым, – шепнула она. – А я об этом и не подумала. Говоришь, Дарвина несли герцоги? Кто именно?

– Да это неважно.

Поцеловала его.

– Ты – милый! Как же неважно?

– Ну, если хочешь – герцог Аргильский… и Девонширский, – неохотно отозвался он.

– В самом деле! – Она глубоко задумалась, морщина пересекла ее лоб. – Никогда я не предполагала, что ученые такие… А ты сказал мне это просто так, мимоходом – хорош! Дотронулась до его груди и плеч, словно он – новый для нее предмет. – А ты… ты тоже мог бы?.. Правда?

– А вот дождись моих похорон.

– Ох, скорей бы! – рассеянно проговорила она с бессознательной жестокостью. – Ты стал бы ужасно красивым, если б сделался знаменитым. Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?

– Не знаю.

– И я не знаю, – задумчиво протянула Вилле и снова поцеловала его. – Теперь уже не знаю. Теперь, кто бы ты ни был, какой бы ты ни был… – и она беспомощно пожала плечами. Попросту это навсегда, понимаешь?

Прокоп был потрясен таким строгим однолюбием. Она стояла перед ним, закутанная в мех голубого песца, глядела влажными, мерцающими в сумерках глазами.

– Ох, – вздохнула вдруг княжна, опускаясь на краешек стула, – ноги дрожат!

Она стала гладить и массировать их с наивным бесстыдством.

– Как я теперь буду ездить верхом? Приходи, милый, – покажись мне еще раз. Oncle Шарля сегодня нет дома, да если б и был… Мне уже все равно.

Встав, она поцеловала его:

– Прощай.

На пороге остановилась, словно колеблясь, потом вернулась к нему.

– Убей меня, пожалуйста! – произнесла, безвольно опустив руки. – Убей!

Прокоп притянул ее к себе:

– Зачем?

– Чтоб мне не уходить отсюда… и чтоб никогда, никогда больше сюда не приходить!

Он шепнул ей на ухо:

– Завтра?

Взглянула на него – и безучастно опустила голову. Это было… все же это было согласие.

Он вышел в ночной сумрак, когда она давно уже ушла. В ста шагах от двери кто-то поднялся с земли, рукавом отряхивая костюм.

Молчаливый Хольц.

XXXIV

Когда Прокоп явился после ужина, уже не верящий и настороженный, то едва узнал княжну: так она была прекрасна. Она ощутила на себе его восхищенный, ревнивый взгляд – взгляд, которым он обнял ее с головы до ног, – и засияла, так откровенно отдаваясь ему глазами, что он замер. Сегодня в замке был новый гость, по фамилии д'Эмон, дипломат или что-то в этом роде: человек монгольского типа с фиолетовыми губами, обрамленными короткими черными усиками и бородкой. Этот господин, видимо, разбирался в физической химии: имена Беккереля, Планка, Нильса, Бора, Милликена[36]36
  Стр. ???. Беккерель Анри (1852–1908), Планк Макс (18581947), Бор Нильс (р. в 1855 г.), Милликен Роберт Эндрус (1868–1953) – выдающиеся ученые, труды которых сыграли видную роль в развитии физической химии и современной атомной теории.


[Закрыть] и других ученых то и дело слетали у него с языка; он знал Прокопа по литературе и очень интересовался его работой. Прокоп дал себя увлечь, разговорился, на минуту забыл смотреть на княжну – и получил под столом такой удар по голени, что чуть не вскрикнул и едва не ответил тем же; вдобавок ему был послан взгляд, пылающий ревностью. А тут как раз надо было ответить на глупый вопрос князя Сувальского – что это, собственно, за энергия, о которой здесь все время говорят. Прокоп схватил сахарницу, метнул на княжну такой бешеный взор, словно собирался запустить ей сахарницей в голову, и стал объяснять: если бы удалось разом освободить всю энергию, заключенную в этом изящном сосуде, – можно было бы взорвать Монблан вместе с Шамони[37]37
  Шамони – город у подножия горы Монблан во французских Альпах, центр горного туризма.


[Закрыть]; но это не удастся.

– Вы это можете сделать, – серьезно и твердо произнес д'Эмон.

Княжна всем телом перегнулась через стол:

– Что вы сказали?

– Что он может это сделать, – с предельной уверенностью повторил д'Эмон.

– Вот видишь, – совсем громко сказала княжна и села с победоносным видом.

Прокоп покраснел, не решаясь смотреть на нее.

– А если он это сделает, – жадно спросила она, – он станет очень знаменит? Как Дарвин?

– Если он это сделает, – без колебаний ответил д'Эмон, короли сочтут за честь нести край его нагробного покрывала. Если к тому времени еще останутся короли.

– Чепуха, – пробормотал Прокоп, но княжна вспыхнула от невыразимого счастья.

Ни за что на свете Прокоп не согласился бы сейчас поднять на нее глаза; он бурчал что-то, весь красный, смущенно ломая пальцами кусок сахару. Наконец отважился: она глядела прямо на него широко открытыми глазами, с огромной силой любви.

– Да? – вполголоса бросила княжна через стол.

Прокоп прекрасно понял: "Любишь, да?" – но сделал вид, что не слышит, и поскорее устремил глаза на скатерть. Господи, девчонка сошла с ума – или она нарочно?

– Да? – громче, настойчивее донеслось до него.

Он поспешно кивнул, посмотрел на нее глазами, пьяными от радости. К счастью, под общий говор никто ничего не расслышал; только выражение лица господина д'Эмона было слишком сдержанным и отсутствующим.

Разговор принимал то одно, то другое направление; потом господин д'Эмон, видимо обладавший универсальными знаниями, принялся рассказывать фон Грауну его родословную до тринадцатого столетия.

Княжна слушала с необычайным интересом; тогда новый гость начал перечислять ее предков – имена так и посыпались.

– Довольно! – воскликнула Вилле, когда д'Эмон дошел до 1007 года[38]38
  Стр. 191 …дошел до 1007 года. – В рассказе д'Эмона о генеалогии рода Хаген нет исторической достоверности.


[Закрыть]; в тот год первый из Хагенов основал в Эстонии Печорский баронат, предварительно кого-то убив; дальше этого генеалоги, конечно, не добрались. Но господин д'Эмон продолжал: этот первый Хаген, или Агн Однорукий, был бесспорно татарский князь, захваченный в плен при набеге на Камскую область. Персидские историки знают о хане Агане, сыне Гив-хана, короля туркменов, узбеков, сартов и киргизов, который в свою очередь был сыном Вейвуша, сына Литай-хана Завоевателя. Император Ли-Тай упоминается в китайских источниках как властитель Туркмении, Джунгари, Алтая и западного Тибета вплоть до Кашгара, который Ли-Тай сжег, вырезав до пятидесяти тысяч людей; в их числе погиб китайский властитель, которому стянули голову намоченной веревкой и затягивали до тех пор, пока череп не лопнул, как орех. О предках Ли-Тая ничего не известно, пока науке недоступен архив в Лхассе. Сын Ли-Тая Вейвуш, слишком дикий даже для древних монголов, был убит в Кара-Бутаке жердями от юрт. Его сын Гив-хан опустошил и разграбил Хиву, распространив свое ужасное владычество до Итиля – ныне Астрахани; там он прославил свое имя тем, что велел выколоть глаза двум тысячам людей, привязать их к одной веревке и выгнать в Кубанские степи. Аган-хан следовал по стопам родителя, совершая набеги на Булгары – нынешний Симбирск; где-то в этих местах его взяли в плен, огрубили правую руку и держали заложником до тех пор, пока ему не удалось бежать в Прибалтику, к ливонской чуди. Здесь он был крещен немецким епископом Готиллой или Гутиллой и, видимо в припадке религизоного усердия, зарезал в Верро на кладбище шестнадцатилетнего наследника Печорского бароната, после чего женился на его сестре; позднее с помощью двоеженства, установленного документально он расширил свои владения до озера Пейпус. Смотри об этом летопись Никифора, где он называется уже «князь Аген», в то время как эзельская запись титулует его «rex Aagen» [1][1 король Ааген (лат.).]. Потомки его, – тихо закончил господин д'Эмон, были изгнаны, но никогда их не свергали с трона…

Тут д'Эмон встал, поклонился и больше не сел.

Нельзя себе представить, какую это произвело сенсацию. Княжна прямо впитывала в себя каждое слово д'Эмона, как если бы длинный ряд татарских головорезов был величайшим явлением в мире. Прокоп с ужасом следил за ней; Вилле и бровью не повела, услыхав о двух тысячах пар выколотых глаз; он невольно отыскивал в ее лице татарские черты. Она была прекрасна, стала как-то выше ростом и замкнулась в почти королевском величии; все вдруг почувствовали такое расстояние между нею и собою, что выпрямились, как на придворном обеде, и сидели не шевелясь, не спуская с нее глаз. Прокоп испытывал огромное желание стукнуть по столу, сказать грубость, разбить это растерянное оцепенение. А она сидела, опустив глаза, словно ожидала чего-то, и на ее гладком лбу легкой тенью скользнуло нетерпение: ну, долго я буду ждать?

Господа вопросительно взглянули друг на друга, на вытянувшегося д'Эмона и один за другим начали вставать. Прокоп тоже поднялся, не понимая в чем дело. Черт побери, что это значит? Все стоят, как свечи, руки по швам, смотрят на княжну; только теперь поднимает она глаза, кивает головой, как человек, отвечающий на приветствие или дающий разрешение сесть. И в самом деле, все садятся. Только усевшись, удивленный Прокоп понял: отдавали дань почтения особе царского рода. И тут он вскипел яростным гневом: господи, и я участвовал в этой комедии! Да разве это возможно, неужели не рассмеются они удачной шутке, вообразимо ли, чтобы кто-нибудь принял всерьез подобный розыгрыш?

Он уже готовился разразиться гомерическим хохотом и ждал только – кто засмеется первым (боже мой, это же только шутка!); но тут поднялась княжна. Все встали разом, в том числе и Прокоп, твердо убежденный, что уж сейчас-то все взорвутся от хохота. Княжна повела глазами, остановила взгляд на толстом кузене, тот опустил руки и сделал к ней два-три шага, слегка наклонясь вперед – невероятно смешной; слава богу, значит это все же шутка! Но нет – княжна поговорила с толстым кузеном, кивнула – тот поклонился, отошел, пятясь. Княжна взглянула на Сувальского; князь приблизился к ней, ответил, почтительно произнес какую-то вежливую остроту; княжна засмеялась и отпустила его движением головы. Значит, это всерьез? Теперь она остановила легкий взгляд на Прокопе; тот не тронулся с места. Все поднялись на цыпочки, напряженно глядя на него. Княжна сделала ему знак глазами – он не шевельнулся. Тогда она направилась к старому однорукому майору артиллерии, покрытому медалями, как Кибела – сосцами.

Майор уже вытянулся в струнку – медали зазвенели, – но, слегка повернувшись, княжна оказалась рядом с Прокопом.

– Милый, милый, – тихо, но ясно звучит ее голос. – Да?.. Опять хмуришься. Я хочу поцеловать тебя.

– Княжна, – буркнул Прокоп, – что означает этот фарс?

– Не кричи так. Это серьезнее, чем ты можешь себе представить. Понимаешь, теперь они захотят выдать меня замуж! Она содрогнулась от ужаса. – Милый, сейчас исчезни. Иди в третью комнату по коридору и жди меня там. Мне надо повидаться с тобой.

– Послушайте, – начал было Прокоп, но Вилле уже кивнула ему головой и плавно поплыла к старому майору.

Прокоп не верил собственным глазам. Неужели возможно такое, неужели это не заранее условленная комедия, неужели эти люди играли свои роли всерьез?

Толстый кузен взял его под руку, с таинственным видом отвел в сторону.

– Понимаете, что это значит? – возбужденно зашептал он. Старого Хагена хватит удар, когда он узнает. Царский род! Видали вы недавно здесь одного престолонаследника? Речь шла о свадьбе, но она расстроилась. А этот человек наверняка подослан… Иисусе Христе, такая ветвь!

Прокоп вырвал руку.

– Простите, – пробормотал он. Весьма неуклюже выбрался в коридор и вошел в третью комнату. Это была маленькая чайная гостиная; полутьма, всюду лак, красный фарфор, какемоно[39]39
  Стр. 195. Какемоно – японская живопись на бумаге или на шелке.


[Закрыть] и прочая ерунда.

Прокоп метался по миниатюрной комнатке, заложив руки за спину, гудел что-то себе под нос – навозная муха, бьющаяся об оконное стекло. Проклятье, что-то изменилось; из-за нескольких вшивых татарских бандитов, которых стыдился бы приличный человек…

Хорошенькое происхождение, нечего сказать! И вот из-за таких двух-трех гуннов эти идиоты замирают подобострастно, ползают на брюхе, а она, она сама… Навозная муха остановилась, ей не хватило дыхания. Сейчас придет… татарская княжна, скажет: милый, милый, все кончено между нами; подумай сам, не может правнучка Литай-хана любиться с сыном сапожника! Тук-тук, – застучал в голове молоточек; и показалось Прокопу – он слышит, как стучит отец, обоняет тяжелый запах дубленой кожи, острую вонь сапожного вара; а матушка в синем переднике стоит, бедняжка, вся красная, у плиты…

Бешено зажужжала навозная муха. Ничего не поделаешь – она княжна! Где, где была твоя голова, несчастный? Вот теперь, если придет, грохнешься на колени, ударишься лбом об пол: смилуйся, татарская княжна! Больше ты меня не увидишь…

В чайной гостиной слабо пахнет левкоями, льется мягкий полусвет; муха в отчаянии стукается о стекло, стонет почти человеческим голосом. Где была твоя голова, глупец?! Быстро, беззвучно скользнула в гостиную княжна. У двери повернула выключатель, погасила свет. В темноте Прокоп ощутил легкое прикосновение ее руки – вот она дотронулась до его лица, обвила шею. Он сжал княжну обеими руками; ока так тонка, почти бестелесна, – он касается ее с опаской, словно перед ним нечто хрупкое, нежное, как былинка. Она осыпает его лицо легкими, как вздохи, поцелуями, шепчет что-то непонятное; воздушная ласка холодит волосы Прокопа. По хрупкому телу прошла судорога, рука крепче обхватила шею Прокопа, влажные губы шевелятся на его губах, словно беззвучно, настойчиво говорят что-то. Бесконечной волной, приливом трепетных вздрагиваний все теснее приникает она к Прокопу; притягивает к себе его голову, льнет к нему грудью, коленями, обвивает обеими руками, ищет губами его губы; страшное, скорбное объятие, безмолвное и беспощадное; стукнулись, встретившись, зубы, застонал, задыхаясь, человек; оба шатаются, судорожно, бессознательно сжимая друг друга – не выпустить! Задохнуться! Срастись – или умереть! Рыдание вырвалось из груди Вилле; ослабев, подломились ее ноги; Прокоп разжал могучие клещи своих рук, она высвободилась, качнулась, как пьяная, вынула из-за корсажа платочек, обтерла с губ слюни или кровь и, не сказав ни слова, вышла в соседнюю освещенную комнату.

Прокоп остался в темноте. Голова трещала. Это последнее объятие показалось ему прощальным.