Текст книги "Кракатит"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Ей удалось вырваться, она отошла к калитке и заплакала. Прокоп бросился утешать ее, он гладит ее, рассеивает поцелуи по волосам, по уху, по шее, спине, но ничто не помогает; он молит, поворачивает к себе мокрое личико, мокрые глаза, мокрый всхлипывающий рот – его губы полны соленой влаги слез, а он все целует и гладит – и вдруг чувствует, что она уже ничему не сопротивляется, она отдалась на его милость и, наверное, плачет над своим страшным поражением.

Тогда в Прокопе разом проснулась вся мужская рыцарственность, он выпустил из рук этот жалкий комочек и, растроганный до слез, только целует дрожащие, смоченные слезами пальцы. Вот так, так-то лучше… И тут она прижимает свое лицо к его грубой лапе, целует ее влажными, обжигающими губами, ласкает горячим дыханием, трепетными, мокрыми ресницами – и не дает, не отпускает его руку. Тогда и он заморгал часто, затаил дыхание – чтобы не задохнуться от мучительной нежности.

Анчи подняла голову.

– Доброй ночи, – сказала она тихо и очень просто подставила губы.

И Прокоп склонился над ними, поцеловал, как дуновение ветерка, нежно, как только умел, – и не осмелился провожать ее дальше; постоял в каком-то оцепенении, потом побрел совсем на другой конец сада, куда не проникает ни один лучик из Анчиного окна; и там он стоит, словно молится. Но нет, это не молитва – это всего лишь прекраснейшая ночь его жизни.

XIII

Едва рассвело – Прокоп не мог больше выдержать дома: решил сбегать, нарвать цветов. Положить их у порога Анчиной спальни, и когда она проснется… Окрыленный радостью, выбрался Прокоп из дома чуть ли не в четыре часа утра. Люди, какая красота! Всякий цветок искрится, как глаза (а у нее спокойные большие глаза телки… у нее такие длинные ресницы… сейчас она спит, и веки у нее выпуклые и нежные, как голубиные яйца… господи, знать бы ее сны… если руки ее сложены на груди – их приподымает дыхание; если они под головой, тогда, наверное, соскользнул рукав и виден локоток розовый твердый шарик… недавно она говорила, что до сих пор спит в железной детской кроватке… говорила, что в октябре ей исполнится девятнадцать, на шее у нее – родимое пятнышко… возможно ли, что она меня любит, это так странно) – в самом деле, ничто не сравнится красотою с летним утром, но Прокоп не отрывает глаз от земли, улыбается в меру своего уменья и через множество калиток добирается до реки.

И там, только у противоположного берега, обнаруживает бутоны кувшинок; пренебрегая всеми опасностями, он снимает платье и бросается в густую слизь заводи, ранит ноги о какие-то коварные острые листья, но возвращается с охапкой цветов.

Кувшинки – цветы поэтичные, но они пускают отвратительный сок из мясистых стеблей; и Прокоп бежит со своей поэтичной добычей домой, соображая, чем бы обернуть стебли букета. Ага, вон на лавочке у дома доктор забыл вчерашнюю «Политику»[18]18
  Стр. 74. «Политика» – просторечное название реакционной чешской газеты «Народни политика» («Национальная политика»).


[Закрыть]. Прокоп весело рвет ее, прочитывая мимолетно о какой-то балканской мобилизации, о том, что где-то пошатнулось министерство и что умер кто-то, изображенный в черной рамочке, – умер, оплакиваемый, разумеется, всей нацией. Вот уже обернуты мокрые стебли, и Прокоп залюбовался делом рук своих; и тут его будто сильно толкнуло в грудь: на газетной обертке он увидел одно-единственное слово. Это слово было: КРАКАТИТ.

С минуту Прокоп неподвижно глядел на него, попросту не веря глазам. Потом с лихорадочной поспешностью развернул газету, рассыпав роскошные цветы, – и наконец нашел следующее объявление: "КРАКАТИТ! Прошу инж. П. сообщить свой адрес. Карсон, Гл. почтамт". И ничего больше. Прокоп протер глаза и перечитал: "Прошу инж. П. сообщить' свой адрес. Карсон". Что за дьявольщина…

Кто такой Карсон? И откуда он знает, гром и молния, откуда может он знать?.. В пятидесятый раз перечитывал Прокоп загадочное объявление: "КРАКАТИТ! Прошу инж. П. сообщить свой адрес".

И дальше: "Карсон, Гл. почтамт". Больше ничего и не вычитаешь.

Прокоп сидел, словно оглушенный дубиной. "Зачем, зачем я взял в руки эту проклятую газету", – с отчаянием промелькнуло у него в голове. Как это там написано? – "КРАКАТИТ! Прошу инж. П. сообщить свой адрес". Инж, П. – это он, Прокоп, а кракатит – то самое проклятое место, то неясное, затуманенное место в его мозгу, та болезненная опухоль, то, о чем он не осмеливался думать, с чем он ходил, биясь головой об стену, то, что уже утратило название – как тут написано? «КРАКАТИТ»! Внутренний толчок заставил Прокопа широко раскрыть глаза.

Внезапно он увидел… увидел ту самую соль свинца, и разом в его памяти развернулся путаный фильм: нескончаемая, яростная борьба в лаборатории с этим тяжелым, тупым, инертным веществом; бессмысленные опыты вслепую, когда ничто не удавалось, пощипывание в пальцах, когда он в бешенстве ломал и дробил это вещество руками, кислый привкус на языке, едкий дым, усталость, от которой он засыпал, сидя на стуле, стыд, упрямство, и вдруг – во сне, что ли, последняя идея, эксперимент, парадоксальный и чудесно простой, физический трюк, которым он до того ни разу не пользовался. Увидел тончайшие белые иголочки, которые он смел наконец в фарфоровую банку, уверенный, что завтра произведет славный взрыв там, в песчаной яме, в поле, где находился его весьма незаконный опытный полигон.

Увидел свое кресло в лаборатории, из которого вылезал волос и пружины; он рухнул тогда в это кресло, как измученный пес и, вероятно, уснул, ибо вокруг стояла полная тьма – и вдруг ужасающий взрыв, звон стекла, и он летит вместе с креслом на пол.

А потом – резкая боль в правой руке – чем-то ее поранило; а потом – потом…

Прокоп наморщил лоб – столь стремительное возвращение забытого причиняло ему боль. Ну да, вот он, этот шрам, через всю ладонь. Потом я хотел зажечь свет, но все лампочки полопались. И я шарил на ощупь в темноте, стараясь понять, что произошло: на столе груда осколков, а там, где я работал, цинковая пластина порвана, перекручена, спеклась, дубовая столешница расколота, словно в нее ударила молния. Потом я нашарил ту фарфоровую баночку, и она оказалась цела – и только тогда я ужаснулся. Ну да, ну да, это и был кракатит. А потом…

Прокопу невмочь было сидеть; он переступил через рассыпанные кувшинки, заметался по саду, грызя от волнения пальцы. А потом я бежал куда-то, через поле, через вспаханное поле, несколько раз падал – господи, где же это было? Здесь связность его воспоминаний была основательно нарушена; несомненной была только страшная боль под лобными костями да какие-то дела с полицией. Потом я разговаривал с Иркой Томешем, и мы отправились к нему – нет, мы поехали на извозчике; я был болен, и он за мной ухаживал. Ирка – славный парень. Но, ради бога, что было дальше? Ирка Томеш сказал, что едет в Тынице, к отцу, но сюда он не приезжал; вот оно что, как странно… а я в это время спал, кажется…

Коротко, нежно звякнул звонок; я пошел открыть, и на пороге стояла девушка, лицо ее было скрыто вуалью…

Прокоп застонал, закрыл руками лицо. Он не отдавал себе отчета, что сидит на скамье, на той самой скамье, где прошедшей ночью дано ему было утешать и ласкать совсем другую…

…"Здесь живет пан Томеш?" – спросила она, задыхаясь: бежала, наверное, и горжетка вся обрызгана дождем – и неожиданно, так неожиданно подняла незнакомка глаза…

Прокоп чуть не взвыл от муки. Увидел ее, словно это было вчера; руки, маленькие руки в тесных перчатках, росинки дыхания на густой вуали, взгляд чистый, исполненный горя; прекрасная, грустная, отважная. "Вы его спасете, правда?" Ее серьезные глаза совсем близко – от них кружится голова! она смотрит на него и комкает какой-то сверток, толстый пакет с печатями, прижимает его к груди трепетными руками, всеми силами подавляя смятение…

Прокопа словно ударили по голове. Куда я девал этот пакет? Кто бы ни была эта девушка – я обещал отдать его Томешу. За время болезни я… забыл обо всем; или, вернее… не хотел об этом думать. Но теперь… Теперь его надо отыскать, это ясно.

Бурей ворвался он в свою комнату, разбросал все содержимое ящиков. Нету, нету, нету нигде! В двадцатый раз перебрал он свои пожитки, листок за листком, вещь за вещью. Потом уселся посреди разгрома, как над развалинами Иерусалима, сдавив руками лоб. Наверно, пакет взял доктор, или Анчи, или хохотушка Нанда; иначе быть не может. Непоколебимо уверившись в этом путем детективных рассуждений, он ощутил вдруг какое-то недовольство, какое-то неприятное чувство; как во сне, подошел он к печи, глубоко засунул руку внутрь и вынул… искомое. Тогда только он смутно припомнил, что сам положил пакет в это место, когда еще был не совсем здоров; теперь он вспоминал, что среди всех обмороков и бредовых снов он постоянно заботился о том, чтобы пакет был при нем, и приходил в ярость, когда сверток забирали; при всем том он очень боялся этого толстого пакета, ибо с ним было связано чувство мучительной тревоги и тоски. Наверное, он с хитростью сумасшедшего спрятал его в печку от самого себя, чтобы отвязаться. Ну, да черт ли разберется во всех загадках подсознания; теперь пакет здесь, у него в руках, этот толстый, перевязанный конверт за пятью печатями, и на нем написано: "Для пана Иржи Томеша". Прокоп попытался угадать хоть что-нибудь по этому сложившемуся тонкому почерку; но вместо этого снова увидел девушку в вуали – она комкает конверт дрожащими пальцами… и вот, вот опять поднимает глаза… Прокоп жадно принюхался к конверту: пахнет слабым, далеким ароматом.

Он положил пакет на стол, долго ходил вокруг него. Страстно захотелось узнать, что там внутри, за пятью печатями; несомненно – тяжелая тайна, развязка отношений, роковых и мучительных. Правда, она сказала, что… что делает это для кого-то другого; но она была так взволнована… И все же, чтобы она, она могла любить Томеша – невероятно! Томеш шалопай, – констатировал Прокоп с глухой яростью; этому цинику всегда везло у женщин. Ладно, я найду его и передам эту посылку любви; и дело с концом…

И вдруг в голове вспыхнуло: что, если существует какая-то связь между Томешем и этим, как его, этим треклятым Карсоном! Никто ведь не знал и не знает о кракатите; только Ирка Томеш, вероятно, каким-то образом разнюхал… Новая картинка сама собой возникла в путаной киноленте памяти: он, Прокоп, лежит в бреду (кажется, это было в квартире Томеша), а Ирка склоняется над ним, записывает что-то в блокнот. Конечно, сомнений быть не может – он записывал мою формулу! Я выболтал все, он вытянул из меня, украл и продал, должно быть, этому Карсону! Прокопа до глубины души потрясла подобная подлость. Господи, и в руки такого человека попала та девушка! Да если есть на свете хоть одна ясная цель, то вот она: надо спасти девушку во что бы то ни стало!

Ладно, сначала надо найти Томеша, вора; я отдам ему этот запечатанный пакет, а кроме того – выбью зубы. Далее – он просто в моих руках: я заставлю его дать мне адрес и имя той девушки и обязаться… Нет. Никаких обещаний от подлеца! Но я пойду к ней и расскажу ей все. А потом навсегда исчезну с ее глаз.

Довольный таким рыцарским решением, Прокоп остановился над злополучным пакетом. Ах, знать бы только одно, одно-единственное – была ли она любовницей Томеша?! Опять она встала перед ним, прекрасная, сильная. Ни взглядом, ни взмахом ресниц не коснулась она тогда грешного ложа Томеша. Неужели можно так лгать глазами, так лгать такими глазами?..

И тут, втянув в себя сквозь зубы воздух, как от сильной боли, он взломал печати, сорвал шпагат и вскрыл пакет. В нем были деньги и письмо.

XIV

А доктор Томеш уже сидит за завтраком, отфыркиваясь и ворча: роды сегодня выдались трудные; изредка он бросает на Анчи взгляды – испытующие и недовольные. Анчи молчит как убитая, не ест, не пьет, она просто глазам своим не верит отчего Прокоп еще не показывался? Губы ее слегка дрожат, она вот-вот заплачет. Тут входит Прокоп – его движения странно резки, он бледен и даже не присел – так он спешит. Кое-как поздоровавшись, бегло взглянул на Анчи, словно на незнакомую, и тотчас, с нетерпеливым раздражением, спросил:

– Где сейчас ваш Ирка?

Доктор обернулся в крайнем изумлении:

– Что-о?

– Где сейчас ваш сын? – повторил Прокоп, сжигая его упрямыми глазами.

– Откуда я знаю? – проворчал доктор. – Я о нем и слышать не хочу.

– Он в Праге? – настойчиво допытывается Прокоп, а руки его уже сжимаются в кулаки.

Доктор молчит, но, видно, в душе его происходит усиленная работа.

– Мне надо с ним говорить, – цедит Прокоп, – надо, слышите? Я должен поехать к нему, сейчас, немедленно! Где он?

Доктор, пожевав губами, встает и направляется к двери.

– Где он? Где он живет?

– Не знаю! – не своим голосом крикнул доктор и захлопнул за собой дверь.

Прокоп обернулся к Анчи. Она сидела в каком-то оцепенении, устремив в пустоту огромные глаза.

– Анчи, – лихорадочно забормотал он, – вы должны сказать, где ваш Ирка… Я… мне нужно съездить к нему, понимаете? Дело в том, что… такое дело… В общем, тут дело касается некоторых вещей… я… Прочитайте это, – закончил он поспешно и сунул ей под нос смятый обрывок газеты. Но Анчи видела только какие-то круги.

– Это мое открытие, понимаете? – нервно объяснил он. Меня разыскивают, некий Карсон… Где ваш Иржи?

– Мы не знаем, – шепнула Анчи. – Вот уже два… уже два года он нам не пишет…

– А-ах! – вырвалось у Прокопа, и он яростно скомкал газету.

Девушка окаменела; только глаза ее, казалось, все росли, и каким-то жалобным смятением дышали полуоткрытые губы.

Прокоп готов был провалиться.

– Анчи, – рассек он наконец тягостное молчание, – я вернусь. Через несколько дней… Я… Это очень важное дело. Надо же… надо же все-таки думать… и о своей работе. Ведь у каждого, знаете, есть… определенные обязанности… (господи, вот брякнул!) Поймите, что… Ну, просто я должен! выкрикнул он вдруг. – Мне лучше умереть, чем не поехать, понимаете?

Анчи лишь едва заметно кивнула. Ах, если бы она кивнула ниже – бум! – с громким плачем уронила бы голову на стол, но так у нее только глаза наполнились слезами, остальное Анчи сумела проглотить.

– Анчи, – бормотал растерявшийся Прокоп, в отчаянии ретируясь к двери. – Я даже прощаться не стану; правда, не стоит: через неделю, через месяц я снова буду здесь… Ну, послушайте…

Он не смел даже взглянуть на нее; а она сидела, словно отупев; опусгились ее плечи, глаза сделались незрячими, а носик уже набухал от сдерживаемых слез – смотреть больно!

– Анчи… – сделал он еще одну попытку и тут же смолк. Бесконечной показалась ему эта последняя минута на пороге; он чувствовал – надо было еще что-то сказать или сделать, но вместо всего этого еле выжал что-то вроде "до свидания" и, с мукой в душе, вышел.

Как вор, на цыпочках, покидал Прокоп дом. Заколебался еще у двери, за которой оставил Анчи.

Там до сих пор стояла тишина, сдавившая его невыразимым страданием. Перед выходом из дому вдруг остановился, как человек, забывший что-то, и на цыпочках вернулся в кухню. Слава богу, Нанды нет, и он подошел к полочке."…АТИТ!.. адрес. Карсон, Гл. почтамт". Это он прочел на газете, которую веселая Нанда выстригла узорным кружевом и постлала на полочку. Там он положил для служанки полную пригоршню денег за ее услуги и исчез.

Прокоп, Прокоп, так не поступает человек, если он собирается вернуться через неделю!

"Идет-идет, идет-идет", – скандирует поезд; но для человеческого нетерпения уже недостаточна его громыхающая, брякающая скор&сть; человек – весь нетерпение – ерзаег на скамье, то и дело вытаскивает часы, и движения его резки и нервны. Один, два, три, четыре-это телеграфные столбы. Деревья, поле, деревья, будка обходчика, деревья, откос, откос, забор, – поле. Одиннадцать часов семнадцать минут. Свекольное поле, женщины в синих передниках, дом, собачонка, вбившая себе в голову обогнать поезд, поле, поле, поле. Одиннадцать семнадцать. Господи, неужели время остановилось? Лучше думать о чем-нибудь; закрыть глаза и считать до тысячи; произносить мысленно "Отче наш" или химические формулы.

"Идет-идет, идет-идет!" Одиннадцать восемнадцать.

Боже, что делать?

Вдруг Прокоп очнулся. «КРАКАТИТ» – бросилось ему в глаза – он даже испугался. Где это? Ах, это сосед напротив читает газету, на оборотной стороне ее – все то же объявление. "КРАКАТИТ! Прошу инж. П. сообщить свой адрес. Карсон, Гл. почтамт". Ну его к черту, этого Карсона, – думает "инж. П.", однако на ближайшей станции скупает все газеты, какие только плодит благодатная родина.

Объявление – во всех, и всюду одно и то же: "КРАКАТИТ! Прошу инж. П…" Ах, леший тебя побери, – удивляется "инж. П.", – как они меня разыскивают! Зачем я им нужен, если Томеш уже все им продал?

Но вместо того чтобы решать эту важную загадку, Прокоп огляделся – не следят ли за ним – и, кажется, в сотый раз вынул знакомый нам разорванный, набитый деньгами пакет. Долго вертел он его, подкидывал, взвешивал на ладони, всячески стараясь растянуть для себя огромное удовольствие – ждать; наконец вынул то письмо, драгоценное письмо, напианное энергичным, сложившимся почерком.

"Пан Томеш, – в который раз жадно перечитывал Прокоп, – я делаю это не ради вас. а ради сестры. С того мгновения, как вы прислали ей то ужасное письмо, она сходит с ума. Она хотела продать все свои платья и драгоценности, чтобы послать вам деньги; мне стоило большого труда удержать ее от поступка, который она не могла бы скрыть от своего мужа. То, что я вам посылаю, мои собственные деньги; знаю, вы примете их без излишнего смущения, и прошу не благодарить меня. Л."

А ниже торопливо приписано:

"Богом прошу, оставьте М. в покое! Она отдала все, что имела; отдала вам больше, чем принадлежало ей. Я замираю от ужаса, что будет, если все обнаружится. Заклинаю вас всем на свете, не злоупотребляйте своим страшным влиянием на нее! Было бы слишком подло, если бы вы…" – окончание фразы было зачеркнуто, а далее следовала еще приписка: "Поблагодарите за меня вашего друга, который вручит вам это. Мне не забыть его доброты ко мне в минуту, когда я больше всего нуждалась в человеческой помощи".

Прокопа прямо душил избыток тяжкого счастья.

Значит, она не принадлежала Томешу! И ей не на кого было опереться! Храбрая девушка и энергичная – сорок тысяч достала, только бы спасти свою сестру от… видимо, от какого-то позора! Вот эти тридцать тысяч – из банка: они еще оклеены бандеролью – в таком виде она получила их… черт, почему на бандероли нет названия банка? Остальные десять тысяч она собрала бог весть где и как; тут попадаются мелкие банкноты, жалкие грязные пятерки, обветшалые бумажки, прошедшие несчетное количество рук, смятые бумажки из дамских сумочек; господи, какой отчаянной беготни ей стоило собрать вот эту горстку денег! "Мне не забыть его доброты…" В эту минуту Прокоп готов был до смерти избить Томеша, бессовестного, гнусного негодяя! Но вместе с тем прощал ему все… ведь она не была его любовницей! Она не принадлежала Томешу, а это по меньшей мере означает, что она – ангел чистейший, совершеннейший, святыня.

И было у него ощущение, словно какая-то неведомая. рана в сердце заживает так стремительно, что причиняет боль.

Да, найти ее; прежде всего я должен… должен вернуть ей деньги (он даже не устыдился столь прозрачного повода) и сказать ей, что… что, одним словом… она может на меня рассчитывать, в отношении Томеша и вообще… "Мне не забыть его доброты". Прокоп даже руки сложил, как для молитвы: боже, да я готов сделать что угодно, лишь бы заслужить эти слова…

О-ох, как медленно тащится поезд!

ХV

Добравшись до Праги, Прокоп помчался к Томешу на квартиру. Возле Музея[19]19
  Стр. 83. Музей. – Имеется в виду Чешский национальный музей, который находится на Вацлавской площади в центре Праги.


[Закрыть] остановился: проклятье, где же, собственно, живет – Томеш? Я шел тогда… да, шел, дрожа от озноба, к трамвайной остановке у Музея; но откуда? С какой улицы? Бесясь и ругаясь, бродил Прокоп вокруг Музея, в тщетных попытках определить направление, но так ничего и не вспомнил и отправился в полицию, в адресный стол. Иржи Томеш, – листал в книгах запыленный чиновник, – инженер Томеш, это – на Смихове, такая-то улица. Видимо, это был старый адрес, но Прокоп помчался на Смихов, на такую-то улицу. Привратник, выслушав его вопросы, лишь покачал головой. Да, жил здесь такой, но уже год с лишним как съехал; где он живет сейчас никто не знает; впрочем, он оставил тут разные долги…

Удрученный, забрел Прокоп в какое-то кафе, «КРАКАТИТ», бросилось ему в глаза с последней полосы газеты. "Прошу инж. П. сообщить свой адрес. Карсон, Гл. почтамт". Ба, конечно, он знает о Томеше, этот Карсон; ну да, между ними есть какая-то связь. Ладно, черкнем открытку: "Карсону, Главный почтамт до востребования. Приходите завтра в полдень в такое-то кафе. Инж. Прокоп". Едва он написал это, как в голову пришла новая мысль: "Долги!" Прокоп схватился, побежал в суд, в отдел розыска ответчиков. Действительно, здесь очень хорошо знали адрес Томеша: целая груда неврученных повесток, судебных исполнительных листов и так далее; однако похоже на то, что упомянутый Томеш Иржи исчез бесследно, не сообщив о своем новом месгопребыва6* 83 нии. И все же Прокоп бросился по последнему известному адресу Томеша. Привратница, чью память освежило приличное вознаграждение, тотчас узнала Прокопа: да, один раз он ночевал здесь; затем она преохотно доложила, что инженер Томеш – обманщик и негодяй; что он уехал в ту самую ночь, оставив его, пана Прокопа, на ее, привратницы, попечение; что она трижды поднималась к нему – осведомиться, не надо ли чего, но он, пан Прокоп, все спал и разговаривал во сне, а после полудня – исчез. Спрашивается, где же господин Томеш? Да уехал тогда же, оставил все как есть и до сих пор не возвращался; только деньги прислал откуда-то из-за границы, но уже начался новый квартал, и он опять должен за квартиру. Говорят, если он не объявится к концу месяца, судебные исполнители продадут с аукциона все его пожитки. Долгов, говорят, наделал больше четверти миллиона, вот и сбежал.

Прокоп подверг эту превосходную женщину подробному допросу: известно ли ей что-нибудь о некоей особе, которая как будто была в некоторых отношениях с паном Томешем, и кто вообще сюда приходил, и тому подобное. Привратница не знала ровным счетом ничего; а что до баб, то их ходило сюда штук двадцать, и с вуалями на физиономии, и без них, и намазанные, и всякие прочие; говорю, срам был на всю улицу!

Прокоп уплатил ей за квартал из своих денег и получил ключ от квартиры Томеша.

В комнате стоял затхлый запах давно заброшенного, почти мертвого человеческого жилья. Только теперь Прокоп заметил роскошное убранство той комнаты, где он мучительно боролся с горячкой.

Везде персидские ковры, бухарские или еще какие-то подушки, по стенам – обнаженные натуры и гобелены, Восток и европейские кресла, смесь роскоши и пошлости, распутства и безалаберности. И здесь, посреди всего этого свинства, стояла в тот день она, прижимая пакет к груди; она потупила чистые, полные горя глаза – но вот, боже мой, поднимает их, в мужественной, искренней доверчивости… Господи, что она должна была подумать обо мне, встретив в этом вертепе! Я должен разыскать ее, хотя бы… хотя бы для того, чтобы вернуть ей деньги; хотя бы ради этого, если не ради чего-то другого, большего… Ее просто необходимо найти!

Легко сказать – найти; но как? Прокоп закусил губу, усиленно соображая. Знать бы по крайней мере, где искать Ирку, – подумал он. Его рассеянный взор наткнулся на груду корреспонденции, ожидавшей Томеша. Большая часть ее по виду напоминала деловые письма, вероятно счета. Потом несколько личных писем – он нерешительно рассматривал их, вертел в руках. Быть может, в одном из них есть какойнибудь след, адрес или хоть что-нибудь, что могло бы привести к нему.., или к ней! Он героически сопротивлялся искушению вскрыть хоть какое-нибудь из писем; но он был совсем один, отделенный от мира мутными стеклами окон, а здесь все дышало мерзкой, постыдной тайной. И, разом отбросив все колебания, Прокоп принялся рвать конверты и читать письмо за письмом. Счет за персидские ковры, за цветы, за три пишущих машинки; настойчивое напоминание о том, что прошел срок рассчитаться за вещи, сданные на комиссию; какие-то загадочные операции, касающиеся лошадей, иностранной валюты и двенадцати вагонов кругляка, стоявших где-то под Кремиицей *.

Прокоп не верил своим глазам; судя по этим документам, Томеш был или крупный контрабандист, или агент по продаже персидских ковров, или спекулянт валютой, а скорее всего – и то, и другое, и третье; помимо того, он перепродавал автомобили, экспортные сертификаты, канцелярскую мебель да, вероятно, все на свете. В одном письме шла речь о каких-то двух миллионах, в то время как другое, грязное, нацарапанное карандашом, грозило судом за то, что Томеш выманил у его автора фамильную драгоценность ("старинный Ring [1][1 перстень (нем.).] мово деда"). Короче, все вместе обнажало длинную цепь мошенничеств, растрат, подделки экспортных документов и касалось прочих параграфов уголовного кодекса, насколько мог судить Прокоп; просто удивительно, как это все до сих пор не выплыло наружу. Какой-то адвокат лаконично доводил до сведения, что такая-то фирма подала на пана Томеша в суд за растрату сорока тысяч крон; пану Томешу, в его собственных интересах, надлежит явиться в контору и т. д. Прокоп ужаснулся: когда все наконец лопнет – куда могут долететь брызги, этой невыразимой грязи? Он вспомнил и тихий дом в Тынице и ту, что стояла однажды здесь, в отчаянной решимости спасти этого человека. И он собрал всю деловую переписку фирмы «Томеш» и бросился к печке – жечь. Печка была набита обугленными бумажками; видимо, перед отъездом сам Томеш тем же способом разрешал свои проблемы.

Ну хорошо, это были деловые бумаги; осталось еще несколько сугубо личных писем, одни написанные изящным почерком, другие – жалкими каракулями. И снова стоит над ними Прокоп, не смея решиться. Но что еще, во имя всех чертей, могу я сделать? И вот, сгорая от стыда, он торопливо принялся вскрывать оставшиеся конверты. Здесь – несколько липких интимностей – "котик… помню… новое свидание…" – и так далее. Некая Анна Хвалова с трогательными орфографическими ошибками сообщает, что Еничек помер "от сыпи". А вот кто-то предупреждает, что знает "такое, чем могла бы заинтересоваться полиция", но готов пойти на переговоры, так как пану Томешу, конечно, известна цена подобной деликатности; тут же – намек на "тот самый дом по Бржет, ул., пан Томеш сам знает, кого там спросить, чтобы все осталось шито-крыто".

И снова о какой-то деловой операции, о проданных векселях; письмо подписано: "Твоя Ружа". Та же Ружа сообщает, что ее муж уехал. Тот же почерк, что и в первом письме, на этот раз – послание с курорта; сплошь коровьи сентименты, разнузданная эротика немолодой дебелой блондинки, подслащенная бесконечными ахами, упреками, изъявлениями чувств, и ко всему этому – «котик», "сумасшедший дикарь" и прочие мерзости; Прокопу стало тошно. Письмо понемецки, инициал «G», продажа валюты – "продай те бумаги, erwarte Dich, P. S. Achtung, К. aus Hamburg eingetroffeu" [1][1 жду тебя, постскриптум: К. приехал из Гамбурга (нем.).]. To же самое «G» под торопливым, оскорбленным посланием, леденящее обращение на вы: "Верните те десять тысяч, sonst wird К. dabinterkommen" [2][2 или К, обо всем догадается (нем.).]… гм!

Прокопу до смерти противно проникать в пахучую полутьму всех этих постельных делишек, но теперь уже поздно останавливаться. Наконец – четыре письма, подписанные инициалами «М»: письма слезливые, лихорадочные, мучительные, дышащие тяжкой, страстной историей какой-то слепой, душной, рабьей любви. Были тут отчаянные мольбы, пресмыкание в прахе, безумные обвинения, ужасающее навязывание и еще более страшное самобичевание; упоминание о детях, о муже, просьба взять у нее еще взаймы, неясные намеки и слишком очевидное унижение женщины, измученной любовью. Так вот она какая, ее сестра! У Прокопа было ощущение, словно он видит насмешливые жестокие губы, колючий взгляд, барски-надменное, самоуверенное и самовлюбленное лицо Томеша; он готов был ударить по нему кулаком. Но что толку – эта обнаженная, скорбная любовь женщины не сказала ему ни слова о той… другой, для которой у него до сих пор нет имени и искать которую положила ему судьба.

Стало быть, остается только найти Томеша.