Текст книги "Баронесса Настя"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Да и вид его внешний... Он хотя и подрос, и окреп, и закалился духом в непрерывных полётах, но все ещё был предательски молод, и всякий раз в неловких положениях щеки занимались румянцем. Настя ему говорила: «А в вас, товарищ лейтенант, есть что-то наше, девичье». И звонко смеялась, видя, как он краснел от смущения.

И сегодня при построении комэск долго разглядывал старшего лейтенанта, а затем спросил:

– Сколько вам лет, Пряхин?

– Двадцать один! – нарочито бодро ответил Владимир.

– Двадцать один, говоришь?.. Ну-ну. Смотри у меня.

Вот эти вот последние слова и отдались в сердце глухой тревогой. Больше месяца его учат летать на тяжелом самолёте, «провозят», как говорят лётчики, и командир звена вроде бы доволен им, но что это значит – «смотри у меня»? Уж не раскрылась ли его тайна? Одно успокаивало: комэск часто повторял – и порой не к делу – эту фразу. Иной раз, когда у него хорошеё настроение, проговорит на деревенский лад: «Смотри у меня, парень!» Родом он был с Тамбовщины.

Немного успокоившись, заснул, но будто бы тотчас же над ухом раздалась команда: «Подъём! Боевая тревога!»

Землянка наполнилась знакомой вознёй: экипаж в темноте одевался, обувался. Ремень с пистолетом и лётную сумку прилаживали на ходу.

В штабной землянке за столом над картой сидели командир эскадрильи капитан Батеньков и начальник штаба старший лейтенант Трачук. Оба заспанные, смурные: их только что подняли звонком из полка. Приказали послать самолёт на мост через реку Беседь. Это будет третий самолёт – два не вернулись. И мост цел. Он сильно охраняется батареями зенитчиков.

– Экипаж «тройки» явился! – доложил Пряхин хриплым, словно простуженным голосом. И здесь у него была «тройка».

Справа от него стоял штурман лейтенант Пухов, чуть позади – стрелок-радист сержант Измайлов.

–  Развернуть карты! Нанести маршрут!

Сгрудились под светом «летучей мыши» чертили линии полёта; красными кружками обозначали поворотные пункты. Цель пометили крестиком. По железной дороге через этот мост густо идут вражеские эшелоны с людьми, боевой техникой, горючим. Немцы устремляются на Курск, а там и дальше – на Сталинград, Саратов и со стороны. Волги – на Москву.

– Взлёт на рассвете, к цели подойти в сумерках, – приказал комэск.

Смерил Владимира настороженным взглядом... Новичок. Справится ли?

Сказал:

– Объект очень важный, очень. Разобьете – ко второй Золотой Звезде представим. А пока и ордена, и документы – в штаб на хранение.

Сверили часы. Бодро повернулись, вышли из землянки.

Не сказал капитан, что мост охраняется. Не хотел пугать молодых лётчиков, но они обо всём знали. И о том, что два наших самолёта там уже погибли, – тоже.

Взлетали в темноте, – с таким расчётом, чтобы к цели добраться до света, когда вражеские истребители ещё не летают.

Гружёный бомбами самолёт долго не отрывался. Владимир прибавлял газ и смотрел на летящую под колёса взлетную полосу. Она была грунтовой, хорошо укатанной, но неровности били по колёсам точно молотки; самолёт  дрожал, натужно стонал, и, казалось, не поднимется в воздух и вот так на огромной скорости врежется в кромку леса, которая тёмной полосой маячила перед глазами. Но нет... дробный стук приутих, крылья почувствовали упругость, напряглись. Владимир потянул штурвал на себя, и все звуки переменились: воздух засвистел в ушах, в кабину ворвался тяжелый стон машины. Ещё потянул штурвал и стон стал прерывистым, машина – умница взмыла над лесом.

Штурман Иван Пухов доложил:

– Проходим ИПМ.

– Хорошо, Ваня. Проходим.

Под правым крылом голубоватой змейкой блеснул изгиб речушки. Это и есть ИПМ – исходный пункт маршрута. Владимир развернул бомбардировщик и положил на курс, ведущий к цели. Над мостом они должны появиться через двадцать минут.

Локтем толкнул штурмана в бок:

– Задремал, Ваня?

– Нет, командир. Бодрствую.

– Не слышу команд.

– Так держать!

Разговор праздный, для порядку. Впрочем, в этом шуточном, дружеском диалоге содержался и намёк: дескать, не зевай, штурман, в точности исполняй все команды и боже упаси! – не вздремни над картой.

Штурман склонился над планшетом, пометил на карте время разворота.

Шли на северо-запад. Небо над горизонтом чуть засветило, но по земле стелилась непроницаемая темень. Штурман опасался, что рассвет не наступит и через двадцать минут, – и тогда бомбы придётся сбрасывать наугад.

Но нет, под крылом и сейчас угадывались силуэты построек, линии лесных полос, квадраты полей.

А земля то чуть высвечивалась, то тонула в предрассветной пелене. Темно-лиловые волны клубились, как на море. По курсу все чаще наплывали облака. Самолёт погружался в них, как в вату. В кабине воцарялся непроницаемый мрак и лишь циферблаты приборов слабо мигали перед глазами. Терялось ощущение высоты и скорости, самолёт словно бы повисал в непостижимо таинственном нескончаемом пространстве. «Облака хорошо, – думал Владимир, – скроют от зениток, но только бы дни рассеялись над целью и дали бы возможность поразить мост».

Мост прикрывался множеством зенитных пушек и спаренных пулеметов. И если не успеть подойти к нему и полутьме, в воздух поднимутся ещё и «мессершмитш». Володя слышал: вчера утром, а затем вечером на мост посылали опытных лётчиков, участников боев в Испании, но они не вернулись.

– Пролетаем село Монастырку, – доложил штурман.– Через пять минут цель.

– Проверьте сбрасыватель. Пулемёт.

– Всё готово, командир.

– Бортрадист, вы готовы?

– Да, командир.

– На боевой! – скомандовал штурман.

Владимир круто заложил машину на боевой курс.

Облака точно по заказу рассеялись, и молочные волны над землёй здесь не клубились. Впереди по курсу слюдяной полоской блестела река и к ней чёрной стрелкой летела железная дорога. Мост угадывался, но его не было видно.

Справа и слева от железной дороги показались огоньки, точно волчьи глаза – вспыхнут и погаснут. «Зенитки!» – застучало в висках. Тотчас и внизу, и справа, и над головой развесились ватные клубочки. Снаряды рвались близко, самолёт вздрагивал, стрелка компаса металась то влево, то вправо. Но некогда было о них думать. Владимир устремился в пике. Направляя самолёт на мост, с ужасом видел, что бомба уйдет вперёд.

Самолёт дрогнул, – бомба полетела. И Владимир взял на себя ручку... Плавно, остерегаясь рывка, – не обломать бы крылья на выходе из пике.

И снова на боевой разворот, теперь уже лихо, с азартом, не видя шквала зенитных снарядов и линий трассирующих: пуль.

Со страшным рёвом, на предельной скорости устремлял машину на боевой курс для нового захода на цель и помнил: нужна высота, и набирать её надо в возможном и разумном режиме, не надсадить двигатели, не сорваться в штопор...

Вот уж и высота. И цель впереди. Надо пикировать. Взять упреждение. Войти пораньше, и не так круто... Вот вошёл. Глядя на мост, увеличивает угол пикирования. Едва слышит штурмана – почти шёпот, горячий, просительный:

– Так держать! Так держать!

И снова качнулась машина, словно её ударили снизу чем-то плоским. Бомба пошла. Но что это? Там, где словно чёрные палки торчали стволы пушек и изрыгали снопы огня, вспыхнул пожар, и к небу тянется чёрный зловещий дым.

Понял: первая бомба попала в центр зенитных позиций. Горят боеприпасы. Взрыв, второй!.. Хорошо! Ах, хорошо, сучьи дети!

Но снаряды снизу летят. Не все батареи объяты пламенем. Жалко – не все!

И вторая бомба на реке рядом с мостом подняла фонтан воды. Совсем рядом, но – мимо.

– Ладно, Иван, – сказал командир.– У нас есть ещё бомба. Последняя.

– Есть, командир.

– Нам нельзя промахнуться.

И пошёл не в высоту, а на снижение.

– Я буду бомбить сам. С бреющего.

– Хорошо, командир. Не забудь снять чеку предохранителя.

Правой рукой коснулся ручки сбрасывателя, отклонил в сторону чеку. Ему показалось, что рука дрожит. Обе руки положил на штурвал. Глубоко вздохнул. И проговорил про себя: «Успокойся. Уйми нервы. Ты же взрослый».

Он летел на бреющем. Крылом «подстригал» землю, стелил чёрную громоподобную машину над головами зенитчиков. И они молчали.

Не вспомнилось в эту минуту, что пушки зенитчиков имеют минимальный угол стрельбы и не могут обстреливать самолёт на такой высоте.

Зашёл на боевой курс. И снизился ещё больше. Краем глаза видел мост: потянул сбрасыватель и чёрной молнией пронёсся над целью. И почувствовал, как сзади что-то толкнуло. Едва удержал самолёт.

– Попали! Слышишь, командир, попали!

На развороте видел клуб дыма, над серединой моста торчали вздыбленные балки, рельсы.

«Интересно, сколько дней потребуется немцам для ремонта? Встанут все поезда».

Он думал об этом уже как о чем-то стороннем, не имеющем к нему никакого отношения.

Несколько минут молчали.

– Так держать! – услышал голос штурмана. Вспомнил, что летят домой. И подумал: «Хорошо, что Иван сказал: "Так держать!" А то бы снова пошёл на мост»

«Что со мной?.. Перестал соображать».

Владимир оглядел крыло самолёта – чёрное, как у ворона, – спросил штурмана:

– Правильно идём?

– Так держать!

«Хорошо, что есть у меня штурман. И хорошо, что он Ваня Пухов».

– Летели над лесом. На случай атаки «мессершмиттов» держали низкую высоту. Двухмоторный пикирующий бомбардировщик шёл над самой кроной деревьев. Разноцветье осеннего леса то уходило вниз в уклонах и впадинах, то подступало к самому брюху самолёта на возвышениях, и тогда Владимир, чуть наклоняя машину вправо или влево, забирал вверх. Руки, лежащие на штурвале, не испытывали напряжения, крылья, освободившись от бомб, легко устремлялись в высоту, и кажемя, ничто не угрожало ему в военном небе. Пойдем напрямик, – предложил командир штурману.

– Пойдём, но при подходе к белой школе отклонимся в сторону.

– Да. я знаю, – кивнул Владимир.– Там наша батарея.

И взглянул на карту: зенитная батарея обведена красным кружком. Запретная зона. И снова кивнул:

– Обойдём стороной. А то шарахнет!

Оба засмеялись. А Владимир запел:

Дан приказ ему на запад

Ей в другую сторону...

– Командир! – наклонился штурман, – обещали Золотые Звёзды. Как думаешь, – дадут?

– Не знаю, – ответил Пряхин, сдерживая бурную радость. – Раз обещали, должны дать.

И они снова запели, теперь уже вдвоем, и громко:

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну!

Оба забыли о времени, а оно в полёте бежит быстро. Штурман осёкся на полуслове, показал на край деревни, где белело квадратное белое здание.

– Школа! – крикнул штурман.

И Владимир устремил машину в левый разворот, и уже уходил от школы, оставляя её под правым крылом, но тут самолёт тряхнуло, и он повалился вниз. Да, самолёт падал. Под ними был лес – сплошное осенне-золотое море. Владимир прижался спиной к сиденью, изо всех сил потянул штурвал, и самолёт вздрогнул всем телом, вскинул нос – прозрачную кабину и крыльями опёрся о воздух, даже будто бы взмыл над деревьями и стал зависать. Это был момент спасения. Под крыльями зашелестело, медно-рыжая масса лесной кроны бережно, точно ребёнка, взяла стальную птицу и поглотила в своей шевелюре. Были мгновения тишины и шуршания листвы, затем раздался треск, самолёт дёрнуло, точно его кто-то тянул на прицепе.

Бомбардировщик, круша и ломая сучья вековых дубов, спасительно теряя скорость, вынесся на поляну и ударился о землю колёсами.

Владимир дунул в переговорное устройство, спросил радиста:

– Ты жив?

– Жив, командир, жив! И самолёт вроде бы цел.

– Да, цел, – сказал уж больше для себя Владимир, оглядывая крылья, двигатели. – Почти невероятно, но мы целы.

– Гады! – подал голос штурман.– Видят ведь звёзды, так нет, – шарахнули.

– Да... И не промахнулись. Наш самолёт похож на «Мессершмитт-110». В этом вся штука.

Говорил автоматически, почти не думая. И не торопился вылезать из кабины. Двигатели молчали, пожара не было, и крылья целы, – это обстоятельство радовало. То было начало войны, и самолётов не хватало, особенно бомбардировщиков. Потерять машину было страшно. Но они не потеряли. Нет, машина цела. Вот только хвост. Там что-то трещало.

Мысли текли лениво, будто бы так, по инерции, и не думалось о том, что мост-то они всё-таки разбомбили. Думалось о самолёте. Только о нём. И будто не он думал, а кто-то другой, посторонний: «На “Мессершмитт-110“ похож. Такой же чёрный, с раздвоенным хвостовым оперением. Только тот горбатый, а наш нет, – ровный и красивый. Но зенитчики приняли за немца, шарахнули. И не промахнулись. Вот гады!» – повторил про себя ругательство штурмана. Но как-то беззлобно.

Стали вылезать. Но... фонарь кабины не открывался. «Вот фокус! – пришла тревожная мысль, – хорошо, что не горим. А то бы заживо изжарились».

Подошла грузовая машина. Из кузова точно горох посыпались солдаты. Все с автоматами. Из кабины вылез молоденький лейтенант в погонах артиллериста, смотрел весело.

– Эй, вы, лётчики-налётчики – вылезай!

Владимир и Иван смотрели на него спокойно, без зла и обиды. И оба думали: «Шарахнул-таки, подлец!..»

Артиллеристы помогли лётчикам выбраться из кабины, вместе с ними осматривали самолёт. Снаряд попал в элерон хвоста, повредил руль поворота. Дубовые сучья «слизали» краску с обшивки, погнули рейки пилотской кабины. Владимир радовался, как ребёнок. И все повторял: «Надо же! Хоть подвешивай бомбы и снова на вылет!»

На зенитчиков не обижался. Наоборот, ласково трогал комбата за плечо, говорил: «Нет, вы определенно молодцы, ребята. Могли бы ведь и так садануть... Где бы мы сейчас были? А?»

В полдень подошла машина с аэродрома, и комэск Чураков перво-наперво поговорил с командиром батареи. Потом приказал техникам ремонтировать самолёт, а лётчикам садиться в кузов. Пряхина спросил:

– На карте у вас батарея помечена?

– Так точно, товарищ капитан!

– Ну! И как же это вы...

– Забыли, – сказали в один голос и лётчик, и радист, – На радостях забыли.

Пряхин хотел сказать, что мост они разбили, но комэск не спрашивал, – значит, знает. Штаб дивизии держит связь с партизанами.

На аэродроме лётчики собирались на обед, но им приказали строиться. Экипажу «тройки» также приказали встать в строй. И лётчики долго стояли на площадке перед входом и столовую, пока наконец из неё, покачиваясь, не вышел грузный краснолицый генерал – командир дивизии. КапитанЧураков стал докладывать, но генерал махнул рукой, точно отгонял муху.

– Старший лейтенант Пряхин, – пробасил он хрипло, – выйти из строя!

Владимир вышел и оказался прямо перед лицом генерала. Тот пучил на него залитые вином глаза и чуть покачивался. Была минута, когда Пряхин хотел поддержать генерала, – боялся, что упадёт. Дивился непотребности вида такого важного лица. А тот подошёл совсем близко, дохнул винным перегаром.

– Снимите погоны!

Пряхин стоял, не шелохнувшись.

Генерал глотнул воздух, отступил назад. Потом схватил правый погон офицера, вырвал с тканью гимнастерки, вцепился во второй – и тоже вырвал. И, багровея, крикнул:

– В штрафную! Вон!!!

И Пряхин, совсем не понимая, что происходит, выступил из строя и пошёл в землянку. Ему хотелось обернуться,  просить: «За что? Почему?..» Но перед глазами стояло багровое, с остекленевшими глазами лицо генерала. И он, шатаясь, шёл в землянку. Там была его шинель и вещевая сумка с нехитрыми солдатскими пожитками.

Его встретил комэск и что-то сунул ему в карман. «Твои награды и документы», – сказал негромко, и, будто прячась от кого-то, торопливо пошёл к штабной землянке.

В сумерках та же машина, которая приходила за ними в лес, повезла его в штаб соседнего пехотного полка, где была штрафная рота.  Сопровождали его, как арестанта, два солдата. Пряхин слышал рассказы о штрафниках. Век их недолог. Их бросают в бой, из которого мало кто возвращается. Если ранят, – отвезут в госпиталь, а оттуда в нормальную часть: считается, что вину свою смыл кровью.

Владимир Пряхин мог теперь мечтать об одном – о ранении, но не очень тяжёлом. Впрочем, мысль об этом явится ему потом, когда он очутится на поле боя. Сейчас же он смотрел на кипевшие у горизонта облака и ни о чём не мог думать.

Начался артобстрел.

Небольшую группу «новеньких» штрафных, следовавших от командного пункта полка на переднюю линию, согнали в свежую воронку от полутонной бомбы. Под ногами у ребят поблёскивала в лунном свете лужица от только что выпавшего дождя, и ребята, не видя друг друга в лицо, жались к краям сухой земли, не желая промочить ноги. Наверху маячила фигура часового. Со стороны вражеских позиций летели снаряды: то пройдут стороной, а то с противным свистом зашелестят над головами, часовой пригнётся, а то и ляжет, столкнув в воронку комья земли.

Из-за холма показались два силуэта.

– Стой, кто идёт? – окликнул часовой.

– Свой, сержант Марченко!

И в ту же минуту голосисто завизжал снаряд. И рванул совсем рядом, вздыбив мокрую землю, камни и песок, – всё это зашлёпало, обвалилось в воронку, и Владимир, не успевший пригнуться, задохнулся горячей волной от взрыва. И ударился спиной о что-то мягкое, не сразу сообразив что это «что-то» был сосед-бедолага, которого он и в лицо-то не видел.

После взрыва как-то вдруг, и неуместно, и как-то нелепо наступила тишина. Её нарушил голос сержанта Марченко, – и тоже как-то ненужно, неуместно прозвучал он над головами:

– Один человек вылезай, – вот ты,– ткнул он пальцем в Пряхина, – пошли со мной!..

Владимир выскочил из воронки и пошёл за сержантом и его напарником. Он будто бы даже обрадовался тому, что позвали именно его и что он выбрался из ямы и идёт гуда, где он нужен, где его ждут, и для него, может быть, начнется новая интересная жизнь.

И не было мыслей, что он штрафник, что таких, как он, посылают в самое пекло; он сейчас меньше, чем там, в эскадрилье, думал о смерти, об опасностях, – резво шагал за сержантом, оглядывал местность, – какие-то насыпи, холмики и черневшие вдали силуэты пушек, машин, – очевидно, они были разбиты, возле них не было людей, и сержант и его товарищ не обращали на них внимания.

У склона холма им вдруг открылась маленькая пушка, и возле неё

люди, – Владимир услышал глухой негромкий разговор, но слов не разобрал.

– Стой, кто идёт? – окрикнули пушкари.

– Я, я, сержант Марченко!

Подошли к орудию.

– Вы просили человека?

– Да, мы просили двух.

– Двух не дам, одного получайте.

Сержант толкнул Владимира к пушке, а сам, увлекая товарища, пошёл дальше.

Два солдата лежали возле насыпи, – очевидно спали, один сидел на ящике.

– Я командир орудия,– сказал он, – младший сержант Завьялов, а ты?

– Старший лейтенант Пряхин, командир экипажа пикирующего бомбардировщика.

Сказал неумеренно громко и, как показалось Владимиру, хвастливо. И тише добавил:

– Теперь штрафник.

–Вот именно – штрафник. Здесь у нас нет лейтенантов, мы тут, как в бане, – все равны. Смертники – одно слово.

Последнюю фразу он произнёс глухо и свесил над коленями голову:

– Здесь снаряды. Будешь подносить – вон тому... спит у лафета. Заряжающий он.

– Ладно.

– Не ладно, а есть!

– Есть, товарищ младший сержант!

– Так-то! Мы хоть и смертники, а дисциплину блюдем. Да, брат лейтенант, живем недолго. Пушка-то у нас – вишь: прощай, Родина! Бьёт в упор, ну, а в упор, сам знаешь, – вроде как бы рукопашная. Ты его, а он тебя, – и тоже в упор. Ну, я посплю немного, а ты подежурь. Как что заслышишь или увидишь – буди.

И младший сержант пошёл к лафету и там, рядом с заряжающим, сунув ему голову под грудь, прилёг. И, наверное, уснул сразу, потому что не слышал вдруг раздавшегося где-то впереди глухого железного урчания. Луна скатилась за горизонт, и перед рассветом наступила вязкая осенняя темень. Владимир, как ни всматривался в спасительную для солдата ночь, ничего не видел, а гул и лязг нарастали, и Пряхину мнилось, что это из-под земли на него лезло какое-то чудище, продиралось с трудом, со стоном и то замирало, не в силах растолкать тяжёлые глыбы, то оживало вновь и лезло, лезло со всё нарастающим упорством.

Пряхин тронул за плечо младшего сержанта.

– Послушай, командир. Наверное, танк.

– А?.. Да... Чтоб его!..

И с минуту сидел на краю брезента, словно бы не зная, что же ему делать. Потом нехотя поднялся, потянулся, шумно зевнул и негромко крикнул:

– К орудию!

Все повскакали, заряжающий хлопнул затвором, а подносчик, и вместе с ним Пряхин, вынули из ящика снаряды.

И чудовище, лезшее из земли, словно испугалось, примолкло, и даже дыхания его, горячего, железного, не было слышно.

– Тьфу, чертовщина! Померещилось что ли?

И посмотрел на Пряхина, стоявшего крайним и, словно запеленатого ребёнка, державшего снаряд.

Пушкари и младший сержант замерли у орудия, Владимир, стоявший в нескольких шагах от подносчика, мог различать лишь силуэты товарищей и вытянутый вперёд, в темноту, черный ствол пушки. Всё ему казалось неживым, не настоящим, – словно бы нарисованным на холсте, по всему полю которого незадачливый художник разлил чёрную, как тушь, краску.

И так ждали они десять, двадцать минут, и не было ни единого звука, но оттого их напряжение лишь нарастало. И то ли глаза привыкали к темноте и начинали видеть невидимое, то ли уж рассвет наступал, но впереди обозначились какие-то тёмные пятна и линии, и черта горизонта и явно просматривалась вдали. Но не было никакого движения, и даже шевеления, и малейшего звука не издавала редеющая тьма сырого осеннего утра.

– Он, леший, мог затаиться, и смотрит, а как увидит нас, – саданёт осколочным. Калибр-то у него не чета нашему – вдвое больший.

– А какой у нас? – спросил Владимир у стоявшего впереди подносчика.

– «Сорокопятка» мы, – аль не знаешь?

– А у него?

– Смотря какой танк. Семьдесят шестой у них, а то и девяностый. А на «фердинандах», говорят, и сотый поставлен.

И снова тишина. Но свет прибывал, и холмы, кустики, края воронок от бомб и снарядов обозначались резче.

Младший сержант скомандовал:

– Садись!

И пушкари сели, пригнулись за лафетом орудия; И как раз в этот момент вновь ожило чудовище: стон, лязг и какой-то скрежет раздался впереди. Заряжающий – он же наводчик – крутанул маховик наводки – ствол опустился, наклонился к земле, – он походил на хобот, готовящийся обхватить подползающую к нему добычу.

А «добыча» подползала, – теперь пушкари её увидели, Это был танк или самоходное орудие, идущее прямо на позиции полка, занявшего тут с вечера исходный рубеж для наступления. Танк был один и подвигался медленно, словно вынюхивая и прощупывая обстановку.

– Разведчик! процедил сквозь зубы младший сержант.– Мы его сейчас встретим... Зарядить орудие!

Заряжающий схватил у подносчика снаряд, втолкнул его в патронник и звучно щелкнул затвором. Прильнул к прицелу, замер.

– Не торопись, – командовал младший сержант.– Подпустим ближе.

А над танком сверкнул разряд молнии, хлопнул выстрел. И снаряд со свистом пронёсся над головами пушкарей.

– Лупит наугад, – весело комментировал младший сержант. И сам взял из ящика снаряд, поднёс заряжающему.

Света становилось всё больше. Пушкари видели танк, – он точно жук выползал из темноты, бил из пушки – и раз, и другой, и третий. Бил наугад. Пушки, скрытой за холмиком, не видел. Это понимал младший сержант. И тихо, себе под нос, повторял:

– Спокойно, братцы, ещё подпустим дьявола.

Не знал Пряхин, но чутьём военного человека понимал, что пушчонка у них слабовата, а броня у «дьявола» крепкая.

Младший сержант стоял возле заряжающего и тихо, так что Пряхин едва слышат, говорил ему:

– Наводи под дых, в самую гусеницу. Лоб-то ему не прошибёшь.

И заряжающий наводил. И уж, наверное, готов был выстрелить, как вдруг молния сверкнула над танком, и Пряхина толкнуло и опахнуло горячим, – он, валясь куда-то, потерял сознание. К счастью, ненадолго, на две-три минуты, а, очнувшись, увидел танк совсем близко. И он уже не стонал, не лязгал, а стоял с поднятым люком, а из него, точно два гриба, торчали головы танкистов. И не сразу разглядел Пряхин своих товарищей: двое лежали возле пушки, и один, видимо, это был младший сержант, сидел возле бруствера, и голова его была запрокинута назад, и шлем съехал набок, на ухо. «А у меня нет шлема. Почему же они не дали мне шлем?»

Младший сержант пошевелился, показал рукой на казённик пушки:

– Там... прицел, и шнур... Бей!

Пряхин с трудом поднялся, прильнул к прицелу. Один из танкистов в бинокль оглядывал пространство. До слуха Владимира донеслась немецкая речь. «Они близко... Совсем рядом». Ещё раз прицелился и дёрнул за шнур. Воздух разорвался, точно рядом ударил гром. Пряхин взял из ящика новый снаряд, зарядил. Не спеша навёл, дёрнул за шнур. Снова оглушительно рвануло. На этот раз Владимир увидел, как над танком, в том месте, где «росли два гриба», сверкнули искры. «Попал!.. Но я и в первый раз попал. Непременно попал».

Он деловито, словно выполнял обыденную привычную работу, пошёл к ящику, захватил целую охапку снарядов – три или четыре, – положил их рядом возле ног младшего сержанта, послал один в патронник и на этот раз долго целился, – не в гусеницу, а прямо в лоб, – и снова ударил. На этот раз сноп искр скользнул по лобовой броне танка. И снова зарядил, и снова ударил. И бил, и бил... Но тут на ноги стал подниматься младший сержант.

– У, чёрт!..– буркнул он, – Оглушило,

И спросил:

– А крови нет?

– Где? – не понял Пряхин.

– На мне, где же ещё!

– Нет.

– А на них?

Командир показал на ребят.

– На них?.. Не знаю. Я сейчас.

Пряхин бросился к товарищам. Один из них тихо стонал и качал головой, другой лежал кверху лицом и во все глаза смотрел на Пряхина.

– Жив, жив я, только голову ломит. Гудит голова.

– Младший сержант! Они живы! – закричал Пряхин, и голос его покатился эхом вокруг.

– Дура! А ты помолчи. Живы и хорошо. Нас всех волной ударило. Это хорошо, что волной.

А Пряхин хотел было толкнуть снаряд в патронник, но там был снаряд, а конец шнура держал в своей руке командир.

– Не надо стрелять, – сказал младший сержант, – Они – видишь...– нахохлились.

– Как – нахохлились?

– Дура ты, старший лейтенант! А ещё лётчик! Ум-то у тебя, как и мой, отшибло, видно. Волной покосило. Знай одно – лупишь. А они, немцы, давно сварились. Ум-то их, значит, ударом вспучило. Мозги закипели. Это от больших снарядов бывает, а они, значит, и от нашего скукожились. А всё потому, что они близко, а ты их в лоб, значит...

– Вы говорили под дых, а я их... в лоб.

– Если близко, то и в лоб хорошо. Она у нас...

Младший сержант погладил щёчку казённика, заключил:

– Хотя птичка и невеличка, но и ей под горячую руку не попадайся.

Командир склонился над одним товарищем, над другим, потрепал их за уши, сказал:

– Хватит дурака валять. Поднимайтесь.

А сам, поправив гимнастёрку у ремня, неторопливо, деловитым шагом, направился к танку. Скоро он вернулся и принёс документы на трёх членов экипажа, пистолеты, бинокль и наручные часы. Протягивая часы Пряхину, сказал:

– А это тебе... боевой трофей:

– Мне бы пистолет...

– На и пистолет. Ты молодец, вовремя им окорот дал.

Из глубины наших позиций, с той стороны, где был командный пункт батальона, бежал человек. Скоро разглядели: медсестра! Стараясь унять дыхание, спросила:

– Как вы тут? Раненые есть?

– Все раненые. Спирта бы нам, сестричка.

Пряхин отошёл к ящику со снарядами, сел на него. Было уже светло, и с наступлением утра к нему возвратилось ощущение реальности мира.

Потом из батальонной кухни принесли завтрак, С котелком каши пришёл сам старшина. Ребята есть не хотели, попросили оставить им завтрак. Старшина согласился. Он подробно расспрашивал о том, как подбили танк. Сказал, что штрафник Пряхин «смыл своё преступление кровью» и будет, наравне со всем расчётом, представлен к награде. А ещё сказал, чтобы старший лейтенант шёл за ним на командный пункт.

–Тебя будто бы учить на зенитчика будут.

– На зенитчика?

–Да, на зенитчика. Америка присылает нам какие-то мудрёные орудия – «Бофорсы» называются, – так чтобы ими овладеть, нужны знания высшей математики. Ты такую математику-то проходил в училище?

– Да, начальные разделы.

В тот же вечер в штаб полка приехал командир эскадрильи и привёз ему погоны старшего лейтенанта.

– Генерал одумался и велел догнать тебя и вернуть в эскадрилью. Поедем.

Пряхин был смурной и слушал комэска, не поднимая головы. Глухо проговорил:

– Не поеду.

Комэск уговаривал, но Пряхин был непреклонен. В эскадрилью он не вернулся. Ночью на машине его доставили на станцию. На крыше вагона он ехал в Баку для изучения каких-то мудрёных зенитных орудий.

Как один короткий день пролетели три месяца учёбы, и Пряхину выдали удостоверение об окончании Бакинского зенитно-артиллерийского училища. Раньше там курс был рассчитан на два года, но вчерашнему лётчику не надо было проходить строевую подготовку, общую тактику, стрельбу из личного оружия, – ему дали знания по зенитному делу и, главное, по устройству американских пушек.

Звание он имел, теперь в личном деле появилась ещё и запись: «Командир огневого взвода».

И вот он с котомкой за плечами в тёплый майский день шагает по зелёным улицам города Валуйки, куда привёз его с берегов Каспийского моря сборный воинский «пятьсот Весёлый» эшелон.

Возле колонки с водой посреди улицы стоят и о чем-то возбуждённо говорят люди. Женщина машет рукой, зовёт:

– Эй, военный, иди-к сюда!

Кричит ему, – да, ему, и Пряхин идёт.

Женщина ещё издали говорит:

– Ты, парень, устройство бомбы знаешь? Взорвётся она или не взорвётся?

– Какая бомба? – подошёл Пряхин ближе.

– Обыкновенная! С самолёта упала. Вон, видишь – хвост из земли торчит.

В проёме открытых ворот на той стороне улицы, в огороде, чернеет стабилизатор бомбы. «Полутонная. Со взрывателем М-14...» Что-что, а устройство-то бомб Пряхин знает.

– Давно упала? – спрашивает Пряхин, но тут же понимает, что вопрос бессмысленный. Бомба замедленного действия и на какой час установлен взрыватель, никто не знает.

– Ночью сбросили, ночью! – чуть не плача, выкрикивает женщина.

– Ночью?.. А чего ж вы тут стоите! Взорвётся ведь.

– А где же нам стоять, где, служивый! У нас тут дома, а там старики, дети...

– Да, да, конечно. Но вы всё-таки отойдите подальше.

Пряхин не спеша снимает с плеча скатку шинели, котомку с полотенцем и запасными портянками, кладёт на землю.

–Я сейчас... попробую.

И какой-то вихляющейся, не своей и не мужской походкой направляется к бомбе. Потом оборачивается, кричит людям:

– А вы ложитесь, все ложитесь!

Мужики и бабы валятся наземь, а он так же, не торопясь, и какой-то противной, кокетливой иноходью продолжает путь к бомбе. Он будто боится её спугнуть, и даже дыхание задерживает. А мысль хотя и вяло, но работает в одном направлении: «Ну, вот – и до фронта не доехал, а тут на тебе – бомба. Сейчас как шарахнет!..»

Он теперь ясно различает крылья стабилизатора. «Да, она – полутонная. Взрыватель М-14.. Пружина сильная, бомбу если и с машины уронить – не взорвётся. Детонация разве уж от сильного удара сработает».