Текст книги "Бойцы тихого фронта"

Автор книги: Иван Винаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Хаджи, – я обнял его за плечи, – не жалей… Хороший ты выбрал себе псевдоним. Ксанти расположен во Фракии, но болгары из Фракии ни в чем не уступали борцам из Македонии. Вскоре после Илинденского восстания, о котором ты слышал, вспыхнуло Преображенское. Это было восстание порабощенных фракийцев. Они тоже умели бороться и умирать за свободу…

Хаджи Умар Мамсуров воевал в Испании как настоящий герой и вошел в историю испанского движения Сопротивления под именем Ксанти…

Наш маршрут до Парижа был прямым. Нигде нельзя было останавливаться по пути, чтобы не терять времени и не подвергаться излишнему риску. Этим же поездом, но отдельно от нас, ехал и греческий товарищ «Z-4» – тоже работник управления. Превосходный радиотехник, он должен был заботиться о техническом состоянии средств связи.

Согласно расписанию движения международных поездов экспрессу следовало прибыть в Париж на третий день. Но в Берлине поезд простоял почти целые сутки. Что случилось с немецкой железной дорогой, которая славилась безукоризненной точностью движения поездов и технической исправностью? Причину мы узнали позднее. Железнодорожные линии, ведущие от Берлина к западным границам страны, были забиты товарными составами, которые везли оружие, средства транспорта, целые дивизии «добровольцев» для интервенции в Испанию.

После Берлина поезд направился на запад, к Брюсселю, пересекая Рейнскую область. Гитлеровцы знали, зачем и для чего нужна им эта область: она была не только богатой и цветущей (в ней находился Рурский бассейн, угольное и стальное сердце старого рейхсвера и нового вермахта) – здесь уже полным ходом на заводах Круппа ковалось оружие для новой войны. На станциях, где останавливался наш поезд, развевались огромные знамена со свастикой. Обслуживающий персонал демонстративно отказывался разговаривать на французском, английском и других языках. Стены зданий были увешаны плакатами с портретом Гитлера и воинственными цитатами из его речей. Из рупоров громкоговорителей гремели нацистские марши. Это было невыносимо…

Наши спутники по вагону смотрели на все это с явным испугом, будто они проезжали по зачумленной земле. И когда наконец поезд пересек границу, дышать стало легче. Но тревога оставалась: оттуда, с германского севера, надвигалась угроза (это было очевидно для каждого) – на севере пробуждался зверь, которого никакие благочестивые речи и дипломатические предупреждения не могли обуздать…

Было 7 ноября, когда наш поезд остановился на Северном парижском вокзале.

Утренние парижские газеты несколько рассеяли нашу тревогу – Мадрид не пал, Мадрид сражался. Враг подошел к самому пригороду республиканской столицы, но дальше ему не удавалось продвинуться ни на шаг. Тревога временно улеглась, но она все еще оставалась: сколько времени сможет продержаться незащищенный мирный город против танковых дивизий и бомбардировщиков Франко?..

Франция 1936 года была Францией Народного фронта, ее правительство, возглавляемое социалистическим лидером Леоном Блюмом, делало попытки реализовать социально-политическую программу. Как известно, Народный фронт в этой стране был создан в июле 1934 года, когда французская социалистическая партия под давлением масс после продолжительных внутриполитических дискуссий и мучительных переговоров наконец приняла предложенную Коммунистической партией, руководимой Морисом Торезом и Марселем Кашеном, платформу совместной борьбы против фашизма и войны. К ним сразу присоединилась радикально-социалистическая партия Эдуарда Эррио и Даладье. Это была значительная победа прогрессивных сил Франции и всей Европы, первый крупный шаг на пути создания Народного фронта. Морис Торез, руководитель французских коммунистов, предупреждал французский народ, что угроза гитлеровской агрессии может быть предотвращена только путем сплочения усилий всех подлинных патриотов, всех здоровых сил нации. Программа, на основе которой договорились две самые сильные левые партии, предусматривала национализацию военной промышленности, роспуск фашистских организаций, реорганизацию всесильного «Банка де Франс», укрепление северо-восточных границ страны (с Германией), введение сорокачасовой рабочей недели и др.

Примерно через два года после создания Народного фронта, по прошествии одного месяца со дня «Рейнского переворота» Гитлера, не на шутку испуганное правительство Франции передало управление страной в руки демократов. Во время состоявшихся в апреле – мае 1936 года выборов Народный фронт одержал повсеместную победу, благодаря огромной работе, проделанной Коммунистической партией. Правительство было образовано из социалистов и радикалов: Коммунистическая партия не вошла в кабинет, но выступила в его поддержку на основе принятой в 1934 году программы Народного фронта.

Реформы, осуществленные правительством Народного фронта, являлись несомненным успехом прогрессивных сил Франции и в своей перспективе могли принести реальное улучшение жизни широких трудящихся масс. Но сумеет ли выдержать кабинет Блюма бешеный натиск объединенных внутренних сил реакций? Не поддадутся ли социалисты и радикалы в силу характерной для них раздвоенности колебаниям, когда потребуется перейти от слов к решительным действиям?

Не «нажмет ли на кнопку» финансово-промышленная олигархия, в руках которой находятся основные экономические рычаги страны, чтобы свергнуть правительство, ликвидировать одним махом завоевания трудящихся, не допустить проектируемых экономических реформ?

Все эти вопросы стояли не только перед Коммунистической партией, которая прилагала огромные усилия к укреплению и стабилизации морально-политических позиций Народного фронта. Монополистический капитал страны, крупные концерны и банки с их ненасытными империалистическими аппетитами навязали кабинету Блюма такую позицию по отношению к событиям в Испании, которая на практике означала помощь фашистским мятежникам и итало-немецко-португальским интервентам. «Комитет невмешательства» по-пилатовски умывал руки, полагая, что пожар на сеновале соседа не перекинется на его дом, что фашизм, в конце концов, не так страшен.

Заняв позицию невмешательства, французское правительство отказалось разрешить поставку давно заказанного и оплаченного вооружения для республиканской армии. Оно запретило провозить иностранное оружие в Испанию через французскую территорию. Закрыло свои южные границы, не давая возможности проходить военным частям, подкреплениям, добровольцам, которые уже прибывали на помощь республике. Проведение в жизнь этих мер было поручено французской тайной и явной полиции, которая старательно приступила к их выполнению…

Такая позиция кабинета Блюма пробила первую большую брешь в Народном фронте. Французская коммунистическая партия открыто высказала свою поддержку республиканским силам Испании, заклеймила фашистский мятеж и обвинила три фашистских государства в явной агрессии. Одновременно Французская компартия отвергла позорную и жалкую позицию невмешательства, занятую Леоном Блюмом.

8. РАДИОСИГНАЛЫ В ЭФИРЕ. ПЕРЕПИСКА С МУССОЛИНИ

В Париже шел сильный осенний дождь, когда мы вдвоем с Ибришимовым направились в часть города, расположенную к востоку от Булонского леса. Сначала мы взяли такси, но через некоторое время Ибришимов предложил выйти из машины, и мы пошли пешком.

– Доктор вне всяких подозрений… Зачем наводить на него полицию!

Я не возражал. Ибришимов, бывалый конспиратор, сам понимал возможный риск предстоящей встречи.

С ним меня познакомил Методий Шаторов, занимавшийся в Париже переброской через границу болгарских добровольцев, едущих в Испанию в интернациональные бригады. «Из ветеранов, – представил мне его Шаторов. – Друг Паницы и Чернопеева, работал с Поптомовым в Вене. Не раз ему грозила смерть… Верный человек».

«Раз Шаторов дает ему такую оценку, раз он сражался с Тодором Паницей, а позднее работал с Владимиром Поптомовым – значит, в самом деле надежный человек», – думал я, пока мы шли с ним, незаметно рассматривая его при свете сверкающих витрин. Это был один из тех ветеранов революции, которых ничто не может сломить. Ему было уже под шестьдесят. На его осунувшемся худом лице выделялись живые, умные глаза, лучившиеся энергией. Он был удивительно подвижный. Очевидно, он находился в трудном материальном положении – одет был чрезвычайно скромно. Большинству болгарских эмигрантов, живших в те годы в изгнании в Европе, приходилось туго. Несмотря на постоянное недоедание, придирки полиции, заботу о крыше над головой и документах, несмотря на грозившую опасность вызвать недовольство властей и быть высланным за границу, Ибришимов не покидал своего поста.

Он был близко знаком с врачом, к которому мы направлялись, знал, где он живет, и как только Шаторов его попросил, сразу согласился проводить меня туда. Мы шли под дождем, Ибришимов жаловался на «обстоятельства»:

– Понимаешь, Методий не хочет меня отправить. Как я его ни просил – мы знакомы с ним столько лет… «Стар ты уже, – твердит одно и то же. – Испания не приют для престарелых…» – Ибришимов внезапно остановился и повернулся ко мне. Его лицо, мокрое от дождя, было взволнованно, глаза горели. – Слушай, будь братом, – произнес он, сжав мое плечо. – Вижу, вы друзья с Методием. Попроси его и ты, замолви словечко. Иначе мне каюк, понимаешь?..

Я его понимал. Я знал и других таких же ветеранов нашего дела, которые были готовы подняться со смертного ложа при сигнале к атаке и идти сражаться. Ибришимов был один из них. Но он давно перешагнул все рубежи призывного возраста, и Шаторову ничего не оставалось, как отклонять его настоятельные просьбы.

– Ты ведь годишься мне в отцы, – сказал я. – Мой отец умер три года назад примерно в твоем возрасте. И не мне говорить тебе о долге – ты сам лучше знаешь, что это такое… Хочу тебе напомнить, что настали такие времена, когда линия фронта проходит не только под Мадридом. Фронт повсюду. Фронт даже здесь. Ты и тут можешь быть полезен ничуть не меньше, чем под Мадридом…

– Методий мне твердит то же самое… Я сам все хорошо понимаю. Но все-таки в один прекрасный день сердце не выдержит. В свое время Паница как-то сказал: «Настоящий боец должен быть там, где жарче всего»… В Мадриде сейчас нуждаются в нас, опытных бойцах. Понимаешь, ведь революция погибает!..

Именно в тот момент я решил включить его в нашу группу. Но ему не сказал об этом, хотел еще раз проверить все, что касалось его жизни здесь. Однако про себя решил, что Ибришимова можно использовать для выполнения специальных поручений, можно вернуть его в строй.

Хочу сразу же добавить, что при отъезде центр предоставил мне право самому подбирать людей в группу, исключая, разумеется, Галину и специалиста по содержанию материальной части «Z-4», которые, так сказать, не входили в мою номенклатуру. Остальных сотрудников группы – а люди мне нужны были и для Германии, и для Италии, и для Португалии, и для франкистской Испании – я должен был подобрать на месте. В Португалии и Германии я имел надежные явки с нашими людьми, которые уже там работали и с которыми мне надлежало согласовать нашу деятельность. Изменившиеся обстоятельства, вызванные открытой войной, которую европейский фашизм уже разжег, вынуждали и нас искать сотрудников во всех политических партиях и группах, разделявших нашу ненависть к фашизму и готовых сражаться вместе с нами.

Дом доктора Томова оказался солидным зданием в полтора этажа, расположенным в одном из респектабельных кварталов Парижа. Он стоял среди заросшего двора в десяти метрах от высокой ограды и почти сливался о мраком дождливой ночи. «Может, никого нет дома?» – подумал я, но Ибришимов уверенно просунул руку в железную решетку калитки, поколдовал над секретным запором и открыл ее.

– Доктор дома, – сказал он, – фасад здания выходит во двор.

Доктор Томов, к которому я шел, был мне рекомендован Василом Коларовым. «Непременно разыщи его, – сказал он мне, когда я зашел к нему накануне своего отъезда в Париж. – Это мой друг по студенческим годам в Женеве. Родом он из Омуртага. Это человек, за которого я всегда могу поручиться, где бы он ни находился. Беспредельно честен».

Разумеется, подобная рекомендация делала ненужной дополнительную проверку. И когда я спросил об адресе доктора, Методий Шаторов, а потом и Ибришимов дали о нем самые хорошие отзывы: доктор Томов пользуется полным доверием. До сих пор все шло хорошо, и я мог быть доволен. Особенно меня обрадовало сообщение Шаторова, что пока им не приходилось прибегать к «особым» услугам доктора; они берегли его для «экстренных случаев»; он требовал, чтобы и остальные болгарские политэмигранты не компрометировали его попусту. «Он наш, полностью наш», – заключил Ибришимов. Я попросил Шаторова, чтобы и впредь он продолжал держать доктора Томова в «резерве», намекнув ему, что, возможно, его час уже настал. Шаторов не пытался спорить – опытный революционер, он обладал способностью быстро ориентироваться в любой обстановке: он понимал, что доктор, как и Ибришимов, давно перешагнул призывной возраст и поэтому не может быть направлен в Испанию, иначе он сам бы давно послал его туда.

Доктор Томов действительно оказался человеком, внушавшим доверие с первого знакомства. Может быть, этому способствовали его великолепная осанка, прекрасное телосложение, седая голова, спокойный взгляд, отражавший глубину житейской мудрости.

– Привез вам самый горячий привет от товарища Коларова! Узнав, что я еду сюда, он настоятельно посоветовал найти вас, где бы вы ни находились.

– Боже мой, значит, вы приехали оттуда! И привезли привет от Коларова!..

Доктор засиял от радости. Он, видимо, сразу понял, что раз я пришел к нему в сопровождении Ибришимова, значит, свой человек. В те тревожные месяцы в Париж отовсюду стекались болгарские добровольцы, которые хотели сражаться в интернациональных бригадах в Испании, он, наверное, подумал, что я один из них. А оказалось, что я из Москвы, от Васила Коларова…

Я надеялся на гостеприимный прием – как-никак я пришел к своему соотечественнику, но не предполагал, что встречу такую теплоту и сердечность.

Ибришимов помог доктору накрыть на стол.

– Мы с ним бобыли, – сказал доктор, – и все привыкли делать сами. В этом есть даже некоторое преимущество, не так ли, Ибришимов? Отвечать только за себя всегда легче и надежнее…

Разумеется, доктор шутил. Эгоисты, которые хотели «отвечать только за себя», стояли в стороне от политики и еще дальше от революции. Он шутил и накрывал на стол с большим вкусом, которому могла бы позавидовать даже опытная хозяйка. Не была забыта и бутылка бургундского вина, которую доктор принес откуда-то из подвала.

– С благополучным прибытием, дорогой друг, – поднял рюмку доктор Томов, и мы втроем чокнулись за победу революции.

Ибришимов, поужинав, встал из-за стола. Извинился, что у него «срочное дело». Доктор не стал его удерживать – он понял, что так нужно. С Ибришимовым я должен был встретиться на следующий день.

Я засиделся у доктора Томова допоздна. Он выглядел обуржуазившимся интеллигентом со всеми внешними признаками, манерами и поведением образованного человека, привыкшего к своей мещанской среде, чуждого политической борьбе, заинтересованного единственно в своем скромном бизнесе и постоянном уровне еженедельных доходов. Так можно было думать, глядя на приличный дом, который он снимал, на его великолепную спокойную манеру держаться, на его внешность…

Это не совсем так, потому что доктор Томов являлся одним из многочисленных болгарских политэмигрантов, которые всегда были готовы взвалить на себя бремя революционной ответственности.

Васил Коларов мимоходом заметил мне, что доктор Томов отказался от врачебной практики. Я понял, почему он это сделал. Чтобы создать себе клиентуру и авторитет хорошего врача в своем квартале, районе или городе, нужно прожить в нем долго. Это относилось к любому французу, а тем более к иностранцам, которых во Франции встречают с известной настороженностью, и нужны годы, а порой и десятилетия, чтобы эмигранты срослись с местной средой. И потому доктор Томов нашел другое решение проблемы – он занялся торговлей.

Он продавал болгарское кислое молоко. Точнее, он его приготавливал, а продажей занимался молодой итальянец, покинувший свою родину в поисках заработка. Я был осведомлен обо всем перед тем как попасть в дом к доктору. Однако вынужденное положение мелкого бизнесмена заставляло его чувствовать себя несчастным – настоящее призвание доктора Томова было в другом.

– Правда, мой друг, с точки зрения интересов общества, производство нашего целебного кислого молока является благородным делом, как и лечение людей, – шутил доктор.

– Совершенно верно, – согласился я. – Можно только сожалеть, что оно попадает в слишком малое число парижских домов…

– Может быть, вы правы, мой друг. Но у меня нет никакого желания расширять оборот. И к тому же у меня просто нет условий для этого…

– Могли бы вы показать свою мастерскую?

Доктор охотно повел меня по лестнице на нижний этаж дома, где приготовлялось кислое молоко. В большой угловой комнате стоял десяток алюминиевых бидонов для свежего молока, а по стенам – от пола до потолка шли деревянные полки, на которых стояли сотни стеклянных банок с еще не свернувшимся кислым молоком. Одна стена комнаты была занята камином – глубоким и большим, но тщательно выметенным: очевидно, его уже не разжигали, в углу горела печка, топившаяся углем, она-то и поддерживала в помещении необходимую температуру. Комната была довольно высокая, и я в уме прикинул общую высоту дома. Результат меня удовлетворил – около десяти метров.

Меня интересовали еще некоторые вещи:

– Не вижу кровати итальянца, доктор. Или он спит в другой комнате?

Доктор отрицательно покачал головой.

– Он живет отдельно, в соседнем квартале. Так удобнее для нас обоих.

Мы осмотрели дом доктора – оказалось, что он мог отлично служить нашим целям.

Впрочем, читатель, наверное, уже догадался, почему я его знакомлю с болгарским эмигрантом доктором Томовым. Наша группа должна была поддерживать регулярную радиосвязь с центром и нужно было подыскать надежное место, где можно было бы установить радиостанцию. Дом доктора Томова вполне подходил для этого.

– Вы сказали, что одной из причин скромного уровня вашего производства являются условия, – обратился я к доктору, когда мы снова сели за стол в холле. – Может, вы примете меня в компаньоны в целях расширения предприятия?

Доктор Томов с улыбкой развел руками:

– С большим удовольствием! Я давно ожидал своего ангела-хранителя…

Нетрудно было оценить, в чем нуждалась скромная фирма по производству кислого молока, чтобы завоевать больший авторитет в глазах квартальной общественности: небольшое увеличение оборотного капитала, расширение закупки свежего молока, десяток новых алюминиевых бидонов, несколько тысяч новых фарфоровых банок – нужно было заменить стеклянные – и, разумеется, небольшой автомобиль-грузовичок. До этого момента готовую продукцию разносил молодой итальянец, неутомимо с утра до вечера ходивший по Парижу с двумя полными сумками в руках. Сейчас, когда производство продукции должно было возрасти во много раз, это было бы ему не под силу. Более того, это не могло утвердить престиж фирмы.

– Может, нам следует нанять еще одного помощника, доктор, чтобы он заменил вас при приготовлении молока?

Доктор отрицательно покачал головой.

– Одним человеком больше – значит, больше риска, мой друг. Пока оставьте мне эту заботу. Завтра же, если годы дадут знать…

– Благодарю вас, доктор. Дело требует избегать риска.

Оставалось последнее – поднять престиж фирмы в глазах полиции: «аполитичный» доктор Томов должен был резко повысить акции своей «благонадежности».

У меня возникла идея. Васил Коларов, характеризуя своего приятеля по студенческим годам, заметил как бы вскользь: «В Женеве он, между прочим, был приятелем Муссолини. Они жили в одной квартире, ели за одним столом, вместе ухаживали за девушками… Но ты этого не бойся. Тогда Муссолини был социалистом, и на этой базе дружил с такими людьми как Томов…»

Помня об этом факте, я часто думал, что это обстоятельство не ухудшает, а, наоборот, может облегчить нашу будущую работу. Но, разумеется, только в том случае, если старое знакомство с Муссолини каким-то образом возобновится…

– Извините, доктор, – начал я, – нет ли у вас привычки вспоминать годы своей молодости?

– Все чаще и чаще, ловлю себя на этом, – улыбнулся доктор. – Людям моего возраста приятнее смотреть назад. Будущее не сулит ничего хорошего одинокому старику вроде меня…

– А вы вспоминаете годы учебы в Женеве, доктор? Тогдашних своих друзей? Особенно одного из них, кто нынче достиг высокой точки жизненной орбиты?

Доктор усмехнулся.

– О, вы имеете в виду Васила Коларова! Он был хорошим студентом, верным товарищем, чудесным человеком! Еще тогда было видно, что он пойдет далеко.

И доктор принялся рассказывать о пережитых вместе с ним приключениях. От него я узнал, что раньше, когда Васил Коларов приезжал в Париж, он никогда не упускал случая навестить своего друга…

– А вспоминаете ли вы, доктор, еще одного бывшего приятеля, который стал мировой знаменитостью? Бенито Муссолини?

Доктор посмотрел на меня удивленно, вздохнул, в его глазах можно было прочесть искреннее сожаление.

– Звезда Бенито поднялась высоко. Но она не оставит ни света, ни следа, ни добрых воспоминаний… – Преодолев нахлынувшие давние чувства, он продолжал: – А знаете, каким он был страстным социалистом! Не просто красным, как нас называли буржуйчики, а кроваво-красным… Бенито жаждал, чтобы революция вспыхнула сразу и везде, он считал, что буржуазию не просто следует экспроприировать, а физически истребить… Это была его страсть. Иногда я даже его боялся, он казался просто буйно помешанным… Тех, кто не был согласен с его мнением, Бенито ругал самыми последними словами, иногда мне казалось, что он готов и растерзать. Я не пытался тогда на него влиять – я изучал медицину и уже знал, что это не просто мания величия: это какой-то особый вид психической неуравновешенности, которая непременно его погубит…

– Однако же теперь он в зените славы.

– Ничего хорошего ждать не приходится. Психическая неуравновешенность его погубит и принесет много горя его прекрасной стране, которая сильно нуждается в мудром, демократическом руководстве.

– А может, он изменился? Может, он сейчас не такой, каким вы его знали тридцать пять лет назад, доктор?

Доктор Томов посмотрел на меня с сожалением.

– Тридцать пять? Зачем возвращаться так далеко? Я ведь встречался с ним совсем недавно… Нет, дорогой. Молодой, нетерпеливый зверь, которого я видел в нем раньше, теперь превратился в страшного, безжалостного хищника. И сейчас он такой же крайний, как тогда, только в обратном смысле. Из крайне левого он превратился в крайне правого. Он оказался там, где вообще нет никакой идеологии, где политика заменяется грубым насилием, где мораль превращена в фикцию, где человеческая этика служит темой для насмешек, где смерть грозит любому проявлению человечности, любой надежде на справедливость.

Я слушал его с удивлением. Значит, старая дружба не просто воспоминание о старых временах, значит, доктор так или иначе поддерживает связь с Муссолини?

– Доктор, простите, вы сказали, что виделись с дуче недавно?

– Перед началом «абиссинской экспедиции». По дороге из Стамбула. Из-за неисправности судна мы остановились на несколько дней в Неаполе, и мне пришла в голову мысль поехать в Рим. А там я решил дать ему знать о себе… И вот видите…

Доктор встал, достал из большого стенного шкафа альбом с письмами и фотографиями. На конвертах было почтовое клеймо Италии.

– Это его парк и вилла «Торлония» в Риме, – объяснил доктор Томов, показывая большую фотографию, где на переднем плане были запечатлены двое мужчин – он и Бенито Муссолини.

Затем доктор показал и другие фотографии, на которых он был снят вместе с дуче, – в легковом автомобиле в окрестностях Рима, на лодке, в кабине самолета, на месте пилота сидел Муссолини, а сзади него, также одетый в кожаную куртку летчика, – доктор Томов.

– Мы летали над Римом, Апеннинами, морем, – рассказывал доктор. – Сделали круг над Адриатическим морем, долетели до Ломбардии. Бенито сам вел самолет и гордился этим. Он говорил: «Эта страна только трамплин для меня. Итальянец превратится в римлянина, а Италия – в Древний Рим. Италия должна возродить свою древнюю славу или погибнуть…»

На одной из фотографий Бенито Муссолини был снят с доктором на теннисном корте. Дуче был в шортах, которые открывали его короткие толстые ноги, а футболка подчеркивала несоразмерные для его низкого роста мощные плечи штангиста. Некрасивая, даже уродливая фигура. Особенно гнетущее впечатление производила массивная, полысевшая, ненормально большая голова с властолюбивыми, суровыми чертами лица и огромной квадратной челюстью. Бенито держал доктора приятельски под руку. Дуче выглядел точно таким, каким мы его видели на широко распространенных в то время официальных портретах. В верхнем углу карточки надпись, сделанная рукой Муссолини. Я попросил доктора перевести мне ее.

«Моему незабываемому другу в память о незабываемой молодости, проведенной в незабываемой Швейцарии».

– Доктор, эту фотографию вам следует увеличить и поставить в рамку.

Доктор Томов с удивлением уставился на меня, – может быть, я шучу?

– В самом деле, доктор! При этом обратитесь к услугам квартального фотографа. Лучше всего сделать репродукцию. И попросите у него совета в отношении рамки…

Доктор Томов смотрел на меня все так же испуганно, не возражая, – его жизненный опыт, длительный политический стаж помогли ему ассимилировать только что услышанное и понять мою цель: квартальный фотограф, конечно, узнает в низкорослом плешивом мужчине, стоящем рядом с доктором Томовым, небезызвестного в то время Муссолини, прочтет дружескую надпись на фотографии, непременно поделится своим открытием с местной квартальной общественностью, квартальным полицейским, и престиж доктора в глазах властей сразу возрастет…

– Знаете, молодой друг, – вздохнул доктор Томов, – я сделаю все, что от меня требуется. Но не желал бы трезвонить о моей «дружбе» с Бенито. Нельзя ли обойтись без этого?

Я его понял. Укрепив доверие полиции, он одновременно потеряет доверие квартальной общественности, которая в течение ряда лет была его средой. И мысль об этом вызывала у него сомнение.

– К сожалению, доктор, нельзя.

Доктор больше не возражал.

– И еще одна просьба подобного характера, доктор. Вам нужно возобновить переписку с Муссолини. Прошу вас, переведите мне его последние письма.

Последние письма дуче, полученные около года назад, написаны собственноручно на бело-синей рисовой бумаге, на шикарных конвертах штамп «Личная канцелярия дуче». В текстах писем ничего примечательного не было. Обычные дружеские поздравления и добрые пожелания, приглашения приехать в гости в Италию. Однако в последнем письме бросилась в глаза фраза:

«Я не потерял надежду, что ты передумаешь и дашь согласие. Если ты решишь приехать, знай, тебя ожидает сердечная встреча…»

– Он на что-то намекает, доктор?

Доктор объяснил, что во время их последней встречи Муссолини настоятельно приглашал его остаться в Италии. «Сам решишь, – предлагал он ему. – Если тебя не устроит должность врача дуче, возглавишь какую-нибудь клинику или больницу. Или, если хочешь, я тебя сделаю крупным администратором в области здравоохранения…»

– Я, естественно, отклонил его предложение, – сказал доктор. – Я задыхался в Италии. Муссолини предоставил мне шикарные апартаменты в своей личной вилле-дворце, камердинеров, машину, приглашал на официальные приемы. А я стремился как можно быстрее покинуть Италию. Не знаю, будь я помоложе, возможно и соблазнился бы деньгами, почестями, блестящей перспективой сделать карьеру. Но в моем возрасте человек безошибочно знает настоящую цену вещей…

– Надеюсь, вы расстались не как враги, доктор?

– Он, может быть, почувствовал подлинную причину моего отказа, но внешне ничем не дал понять этого. Я по-прежнему получаю от него поздравительные письма…

– Вы ответили на последнее письмо?

– На все отвечал, хотя и с запозданием. На последнее не ответил. И не собираюсь. В противном случае пришлось бы высказать сбою ненависть к фашизму, выругать за «абиссинскую экспедицию» и за интервенцию в Испанию…

Еще не истек ноябрь, как наш передатчик послал свои первые радиосигналы в эфир. Как читатель догадывается, мы установили его в доме доктора Томова. Техник «Z-4» сумел закупить соответствующие радиолампы и детали в разных радиотехнических ателье и магазинах и за короткое время смонтировал рацию. Тайник устроили в камине. Он оказался вполне удобным для нашей цели. Антенну вывели через дымоходную трубу. Вертикальный проводник антенны длиной около десяти метров мы поднимали до антенны на крыше с помощью крепких бамбуковых палок, вставленных одна в другую. После каждого сеанса эту часть антенны убирали вместе с рацией.

Небольшой, компактный и весьма надежный передаточный пункт, устроенный в старом камине, был замаскирован новым щитом с полками, на которые доктор ставил банки с кислым молоком. Часть щита была подвижной. С помощью небольшого скрытого устройства подвижная часть открывалась, как небольшая дверца. Все это сделали, разумеется, мы сами. Поручить эту деликатную задачу было некому.

Никто, кроме доктора, не знал о радиостанции. Итальянец продолжал добросовестно выполнять свою работу. Он развозил товар на грузовичке и после работы исчезал, чтобы явиться на следующее утро. По вечерам, обычно к 21 часу по парижскому времени, в точно установленные дни, три раза в неделю, к доктору приходили помощники – мужчина и женщина. Мужчина («Z-4») должен был привести рацию в техническую готовность и подключить к антенне; женщину (она вполне могла сойти за его жену) звали Анна. Это была Галина. Она зашифровывала очередное сообщение и передавала его в центр.

Галина жила отдельно от меня. Мы снимали ей удобную квартиру в одном из буржуазных кварталов Парижа. Свое присутствие в этом городе она узаконила весьма удачным образом: поступила учиться в парижский косметический институт. В этом центре мирской суеты существовали всевозможные школы, институты и курсы по косметике. Разумеется, Галина выбрала самый знаменитый, как и подобает «старой деве из Богемии», родители которой не жалели для нее денег. В институте обучение шло несколько месяцев. Преподавательский состав пользовался высоким авторитетом в парижских дамских салонах. Днем Галина посещала теоретические и практические занятия в своем «Институте дю боте», а по вечерам с энтузиазмом склонялась над учебниками и над… моими донесениями, чтобы перевести их на язык шифра для очередного сеанса…