Текст книги "Гнев Гефеста (Приключенческая повесть)"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
ПОЧЕМУ СТРУСИЛ БАТУРОВ?
Ясноград. 7 октября 1988 г.
Со многими людьми, причастными к работе Арефьева и просто знавших его, повстречался Гусаров. И много узнал интересного. Красиво, увлеченно жил человек. Жаль его. До слез жаль. Мало нынче таких: и испытательскому делу отдавался до самозабвения, и любил, как говорят, до донышка… Не удалось только повстречаться с его лучшим другом Андреем Батуровым. Почему тот уехал в академию Жуковского, бросив испытательскую работу? Такое впервые встречалось в практике Гусарова… И с Ведениным ладил, и в ведущих испытателях ходил – Батурову и Арефьеву доверялись самые ответственные задания. «Супер-Фортуна» напугала?.. Жаль, что Батурова нет. Придется побеседовать с его молодой женой, говорят, она журналистка, с острым аналитическим умом. Может, кое-что и знает…
Гусаров раскрыл блокнот, прочитал: «Таримова Виктория Владимировна». Телефон Батурова имелся в справочнике. Нашел и набрал номер.
– Слушаю, – ответил приятный женский голос.
– Здравствуйте, Виктория Владимировна. Беспокоит вас Гусаров Виктор Николаевич. Из Москвы, потому вы меня не знаете. Вот приехал по одному делу и очень хотел бы с вами повстречаться. Вы не смогли бы подойти в гостиницу, в номер семнадцать?
Трубка помолчала.
– Вы от Андрея?
– Нет, – не ожидал такого вопроса Гусаров. – Но мы знакомы с ним.
– Хорошо, я скоро подойду, – решительно ответила женщина и повесила трубку. А Гусаров заходил по комнате, обдумывая, как потоньше и поделикатнее повести разговор.
Таримова пришла минут через пятнадцать, высокая, элегантно одетая, красивая. Синие глаза внимательны, настороженны.
– Простите, что пришлось вас побеспокоить, – извинился Гусаров, отодвигая от стола кресло. – Присаживайтесь, пожалуйста. – И когда она села, несмело продолжил: – Вы, вероятно, в курсе случившегося здесь несчастья. Я председатель комиссии по расследованию происшествия.
– Я догадалась, – кивнула Таримова.
– Батуров был другом Арефьева…
– И вас интересует, видимо, почему Андрей ушел из испытателей? – облегчила вопрос Таримова.
– Да… в какой-то степени. Это так неожиданно и непонятно.
Таримова раскрыла сумочку и достала из нее толстую тетрадь. Протянула ее Гусарову.
– Это записки Андрея. Я решила написать книгу об испытателях, и он отдал мне свой дневник. Здесь вы найдете ответ на интересующий вас вопрос.
– А лично вы не хотите что-нибудь дополнить?
Таримова пожала плечами.
– Андрей честный человек и поступил очень разумно. – Она помолчала. – Что касается случившегося, думаю, дело не в катапульте.
– Почему так думаете?
– Не знаю. Просто интуиция подсказывает. И я видела, как готовились к испытанию. И Андрей много мне рассказывал о «Фортуне» и ее конструкторе.
– Хорошо, – улыбнулся Гусаров. – Обещаю вам учесть вашу интуицию при расследовании.
Таримова поднялась.
– Я пойду. Просьба тетрадь не потерять и вернуть мне, как только все выясните.
Едва за ней закрылась дверь, Гусаров открыл тетрадь.
ИЗ ДНЕВНИКА АНДРЕЯ БАТУРОВА
…Я стал бояться. Еще после того, когда испытывал новый парашют для выброски тяжелых грузов и попал в переплет: едва выдернул вытяжное кольцо, как почувствовал рывок и меня сразу начало опутывать стропами. Не успел понять, что происходит, как был скручен по рукам и ногам, словно преступник. В ушах нарастал свист воздуха, крутились, как в калейдоскопе, земля и небо. Перехлестнутый стропами купол тянулся за мной колбасой.
Я все видел, чувствовал, понимал, но ничего не мог поделать. На груди висел запасной парашют, а в наколенном кармане комбинезона лежал нож. Я изогнулся, поджал ноги, напряг все силы, прекрасно понимая, что разорвать опутавшие меня жгуты не в силах и десяток, как я, мужчин.
Вокруг все свистело, улюлюкало, хохотало, будто кто-то глумился надо мной.
Говорят, в минуту смертельной опасности человек способен на невозможное и необъяснимое. И я сделал это невозможное и необъяснимое – дотянулся до спасательного ножа.
Потом сидел в классе, медленно приходя в себя и осознавая случившееся. Позвонил телефон.
– Андрюша, поздравляю, – сказала жена ласково, чем немало удивила меня – раньше она никогда не поздравляла. – Зайди в бухгалтерию и не забудь купить своему Пончику (так я называл ее в лучшие годы нашей жизни) подарок. Понял?
Она не спросила, как я себя чувствую, что пережил, ее интересовало одно – деньги: даже в бухгалтерию подруге позвонила!
Я получил триста рублей «испытательских» и пригласил друзей в ресторан. В ту же ночь я ушел из дома…
Веденин, добрая душа, предложил мне отпуск – он понимал, что я пережил, догадывался, что в душе моей поселился страх, – но в то время признаться в трусости было выше моих сил. И я перед сном, чтобы избавиться от кошмаров, напивался. Думал, таким путем избавлюсь от стресса, но стоило мне протрезветь и вспомнить о пережитом, как нервы начинали шалить еще сильнее.
А надо было работать – подошло время испытания «Фортуны». Скоросветов после конфликта с Арефьевым был ко мне особенно благосклонен, и мне не хотелось его подвести.
Настал день испытания.
– Ни пуха ни пера, – пожелал мне Скоросветов и по-отечески положил на плечо руку. – Ждем тебя с победой.
За меня взялись специалисты: подсоединяли к телу датчики, помогали облачиться в снаряжение, проверяли приборы. Я шутил с ними, а на душе скребли кошки. Но и в то утро я еще не считал себя трусом: все испытатели перед самым обыкновенным, даже тренировочным прыжком испытывают волнение, легкую боязнь – так было со мной и ранее, – но то была совсем иная боязнь; эта же леденила душу. Мне не хотелось лететь на испытание «Фортуны», я был на грани отказа; только стыд перед товарищами, перед Ведениным и Скоросветовым удерживал меня. Все считали меня смелым и опытным, а Скоросветов – лучшим из лучших, и опровергнуть их мнение – значит поставить крест на своей карьере.
Я тогда позавидовал Игорю – Веденин предложил ему перейти в конструкторы-инженеры, а он, чудак, отказался. Сидел бы себе в кабинете, карандашиком пописывал. Ни ранних подъемов тебе, ни бессонных ночей, ни опасных ситуаций.
«Фортуна» пугала меня больше, чем первый прыжок с парашютом, первое испытание новой системы. Чем, я и сам не мог понять. Снова вспомнился тот случай, когда я был на волосок от гибели – скрутившие меня стропы, ужасный свист ветра в ушах, вырывающий из груди сердце…
И Ольга приехала совсем некстати. Перед отправкой на полигон мы до полуночи гуляли по городу, потом я остался ночевать у нее в номере, и Ольга заметила, что на душе у меня тревожно:
– Ты чем-то обеспокоен? – спросила участливо.
И ей я не мог признаться.
– С чего ты взяла?
– По глазам вижу.
– У меня ответственное задание. Завтра улечу, а дней через пять вернусь – и в отпуск!
– Значит, мне можно ехать? Пока подыщу там комнату или сниму номер…
– Поезжай.
Чтобы спать спокойно и не напугать своими кошмарами Ольгу, я снова выпил коньяку. Утром капитан Измайлов обнаружил у меня повышенное кровяное давление. Но мы давно нашли с ним общий язык, выпили не одну бутылку, и он понимающе подмигнул мне:
– В профилактории отдохнешь как следует.
Но и в профилактории, пока шла подготовка к эксперименту, я не обрел спокойствия. Нервы окончательно расшалились, и я с нетерпением ждал дня испытания. И вот он наконец настал. Измайлов послушал пульс, измерил кровяное давление, недовольно покрутил головой:
– Ты снова, того?..
– Что ты, Марат Владимирович, – усмехнулся я. – Где здесь возьмешь? И я бы тебя пригласил. Просто переусердствовал на физзарядке.
– Жулик ты, – не поверил доктор. – Смотри у меня…
Меня одели в доспехи, и мы с подполковником Грибовым направились к «Фортуне», установленной на специальном стеллаже и готовой к испытанию.
Около нее уже хлопотали пороховики, аэродинамики, прибористы-инженеры и механики всех профилей. Меня опустили в кресло, и я, глядя, как тщательно и заботливо готовят меня специалисты к полету, начал успокаиваться.
Через несколько минут подъемник поднял кресло вместе со мной и опустил в самолет-лабораторию. Летчик забрался в кабину, однако команды на запуск двигателя долго не поступало… Видно, ждали, когда ослабнет ветер. После двухдневного циклона и осенних южных ливней небо наконец прояснилось, но ветер все еще бесновался.
Ольга ждала меня уже в Батуми, купалась, загорала, а я «загорал» в кабине самолета. Хотелось быстрее покончить со всем этим, быть с Ольгой. Хороню, что она разыскала меня.
Как я мог поверить, что она «другому отдана», и сдуру, назло ей, жениться на Антонине?! Постараюсь искупить свою вину.
…Мы познакомились еще в студенческие годы на одном из вечеров в пединституте, где училась Ольга и куда я попал в числе приглашенных. Оля понравилась мне не столько милым личиком – симпатичного в нем только и было, что курносый носик да застенчивые невинные глаза с длинными ресницами, – сколько миниатюрностью: она была маленькая, аккуратная, будто вся точеная, хрупкая и нежная. Мы протанцевали весь вечер, и я напросился проводить ее.
Потом мы стали встречаться, ходить в кино, в театры, музеи.
Оля родилась и прожила до института в деревне, но ее познания в литературе, музыке, живописи поражали меня, и я с удовольствием слушал ее интересные рассказы о жизни и творчестве музыкантов, художников. А я рассказывал ей, какие скоро будут строиться суперзвуковые воздушные лайнеры, космические корабли, средства спасения к ним.
Летом Олю направили на практику в родное село Михинку Воронежской области, а мне предстояло засесть за дипломную работу.
– Я не хочу, чтобы ты уезжала на все лето домой, – сказал я Оле. – Неужели мало школ в Москве?
– Много, – с улыбкой ответила Оля. – Но тебе надо писать дипломную. А разве ты усидишь, когда рядом буду я?
– А ты? – спросил я. – И не попросился ли твой школьный приятель в вашу школу?
Оля часто получала письма от некоего Александра Лободы, с которым, по ее словам, училась в школе и который тоже избрал педагогическую стезю. Только он заканчивал институт в Саратове.
Оля рассмеялась.
– Вот не думала, что ты такой ревнивец. Что из того, если приедет и он? Поговорим, повспоминаем друзей, он хороший парень.
– Вот этого я и боюсь. Хороший парень… В общем, смотри, – перевел я разговор в шутку, – ведь я могу и нечаянно нагрянуть.
– Нет уж. Сиди и трудись, – запретила Оля. – Чтоб к моему возвращению дипломная была готова…
Я пригрозил шутя, не подозревая, что судьба может сыграть со мной злую шутку и забросить в Михинку, родное село Ольги.
Наш авиационный институт заказал учебные экспонаты Воронежскому авиационному заводу. За ними послали группу студентов во главе с начальником кафедры Михаилом Николаевичем Хвостковым, добрым, уважаемым стариком, куда попал и я.
Когда приехали в Воронеж, оказалось, что экспонаты еще не готовы, и мы, разместившись в заводской гостинице, вынуждены были ждать.
Михаил Николаевич целыми днями читал книги, а мы коротали время каждый по своему усмотрению: одни готовили дипломные, другие уезжали на пляж, третьи шатались по городу.
Я тоже попытался сесть за работу, но мысль о том, что всего в ста километрах живет Оля, не давала мне покоя, и я не выдержал, пошел к Михаилу Николаевичу с просьбой отпустить меня на пару деньков к «родственникам».
– Поезжай, голубчик, – разрешил Хвостков.
На станцию Таловая я приехал в первом часу ночи.
До Михинки оставалось двенадцать километров, добираться либо автобусом, либо попутной машиной. А поскольку ни того, ни другого не было, я остался на вокзале коротать остаток ночи. Ко мне подсел пожилой мужчина с протезом ноги. Попросил закурить. Разговорились. Узнав, что я еду в Михинку, инвалид оживился:
– Значит, попутчик. В гости или по делам? – поинтересовался он.
Откровенничать с незнакомым человеком я не стал, ответил уклончиво:
– К родственникам.
Но мужчина не отставал:
– Это к кому же? Что-то я никогда тебя у нас не видел.
Пришлось назвать фамилию Оли:
– К Селезневым.
– К Сан Санычу? – еще больше обрадовался мужчина. – Как же, наш бригадир, милейший человек. А дочка у него какая! Красавица. Недавно на практику к нам в школу приехала. Институт заканчивает.
– На свадьбу, случаем, не попаду? – поинтересовался я, чувствуя, как заныло сердце.
– Может, и попадешь, – многозначительно подмигнул попутчик. – Есть у нее кавалер, тоже студент. Ох и пара! Вместе практикуются. Днем и ночью не расстаются.
«Так вот почему она не хотела, чтобы я приехал», – подумал я, и кровь застучала в висках, обожгло лицо и сердце. Мужчина рассказывал еще что-то об Ольге и ее кавалере, но я не слушал, курил и обдумывал, как поступить дальше, что делать. И придумал: пусть остается со своим коллегой, я без нее не пропаду.
Поезд в обратную сторону шел в девять утра. Мужчина устроился спать на лавке, а я вышел на улицу. Ревность, обида, уязвленное самолюбие не давали покоя, и я то ходил по перрону, то сидел в скверике, с нетерпением ожидая, когда наступит утро. Та июньская ночь показалась мне самой длинной и самой мучительной…
– «Сто семнадцатый», вам запуск, – прервал мои воспоминания голос руководителя полетов.
– Понял, – ответил летчик.
– «Альбатрос», как самочувствие? – это уже ко мне.
– Как перед свадьбой, – пошутил я, стараясь унять тревогу.
– Не забывайте про ветерок. Он все еще сердится, порывы до семи метров.
– Не забуду.
Посмотрел вверх. По небу неслись редкие раскосмаченные облака. Они чем-то напоминали поземку.
Я поднял руку, чтобы помахать провожавшим инженерам и механикам, и увидел, что она дрожит. Раньше такого не бывало. Дрожь растекалась и по телу, как при лихорадке, – нервы окончательно расшатались. Зря не отказался от эксперимента. А теперь поздно…
Руководитель полетов что-то говорил летчику, видно, давал напутствие, но я не улавливал смысла.
Самолет взревел и порулил на старт.
– «Альбатрос», почему молчите? – дошел до меня сердитый и обеспокоенный голос Скоросветова.
– «Альбатрос» слушает, – поспешил ответить я.
– Как приборы?
– Работают как часы.
– Кислород?
– Все в порядке.
– Разрешите взлет? – запросил летчик.
– «Сто семнадцатый», взлет разрешен.
И вот мы в небе. Самолет-лаборатория лез вверх, и в голове у меня шумело еще больше, то ли от гула двигателя, то ли от резкого набора высоты, то ли из-за того, что не выспался. Я посмотрел на приборы – все шло хорошо. И быстрее бы все кончилось.
Наконец-то вспыхнуло табло «Приготовиться». Я машинально отыскал скобы стреляющего механизма, сконцентрировался. И когда загорелось табло «Пошел», рванул их.
Дальше все улавливалось обрывчато и неясно, как во сне: я ощущал падение и страх – такие сны снились в детстве, и я просыпался в холодном поту, – теперь же я никак не мог проснуться.
Сильный рывок вывел меня из оцепенения. Увидел над головой знакомый белый купол, наполненный воздухом, красивый, чуть покачивающийся. Жив! От радости закричал во всю силу своих легких: «Жив!» Я даже не заметил, когда отделилось кресло. И черт с ним!
Земля неторопливо плыла навстречу. Я увидел, как по полю мчится «газик». Спешит к месту приземления. Наверное, сам Скоросветов. И на душе отчего-то стало неприятно. Тогда я еще не знал, отчего.
Я забыл о ветре и вспомнил о нем лишь тогда, когда меня сильно ударило о землю.
Пока подтягивал стропы, чтобы погасить купол, и вставал, подъехал «газик» и из него выскочил Скоросветов. Лицо его сияло. Он схватил меня за плечи, стиснул, помог снять гермошлем.
– Ну, молодчина, Андрей, – говорил он ласково. – Вот порадовал! Укротил непокорную, доказал… – Но кому и что доказал, распространяться не стал. – К ордену представлю, и премиальные – по высшей ставке. Кати в Сочи, Ялту или еще куда: отдыхай, веселись…
Он не спросил, как вело себя кресло, и я понял почему – очень велико было у него желание доказать Веденину, что прав он, а не Арефьев. Подполковник не хотел плохих вестей, и я не стал напрашиваться на разговор об ощущениях, ничего не сказал о неприятном осадке.
А на другой день, как только вернулись с полигона, я взял билет в Батуми. Игорь повез меня в аэропорт.
В голове вдруг ни с того ни с сего завертелись слова поэмы:
Я тот, чей взор надежду губит,
Едва надежда расцветет,
Я тот, кого никто не любит…
Не заметил, как продекламировал их.
– Зачем же ты летишь к ней? – спросил Игорь.
– Зачем? А черт ее знает, – ответил я. – А может, и любит. Только все равно я не верю ей. Никому не верю, понял?
– Понял. Еще тогда, когда ты уговаривал меня переписать заключение по «Фортуне», – сказал Игорь.
– А что, я был не прав? – возразил я.
– Не знаю, время покажет.
– Вот и жди, а я полечу к Черному морю, где светит солнце, где вечнозеленые кипарисы, где царит покой и любовь. – И я запел: «Надо мной небо синее, облака лебединые…» Ты когда собираешься принимать «Фортуну»? – спросил я, вспомнив, что Игоря Гайвороненко назначил приемщиком средств спасения.
– Завтра улетаем на полигон.
– А испытание?
– По погоде. Задерживаться не будем. И так с ней слишком долго мороковали.
– Ты серьезно хочешь идти за два звука? – спросил я, вспомнив про неприятное ощущение при последнем катапультировании.
– А почему бы и нет? – на вопрос вопросом ответил Игорь. – Ты же записал, что «Фортуна» вела себя безупречно.
– «Фортуна» – удача. И ты сам убедился, не каждому и не каждый раз она улыбается. Тем более если собираешься идти за два звука. Это не одно и то же.
– По расчетам, кресло выдержит, – заверил Игорь.
– Кресло выдержит, а ты?
– Постараюсь, – усмехнулся Игорь. – Если эксперимент удастся, нашу катапультную систему можно использовать на всех сверхзвуковых самолетах и космических кораблях.
– Слыхал про твою идею. Почему же ты не остался у Веденина?
– Я испытатель.
– Ну-ну. Оно, может, и интереснее, когда под задницей патрон бабахает.
– То-то ты сегодня остришь не очень смешно. С таким настроением лететь к любимой…
– Вот я и думаю, а не повернуть ли оглобли обратно? Понимаешь, она милая, ласковая. Когда целует, сердце заходится. Но не верю я ей. Может, такая же, как моя бывшая женушка Антонина Захаровна. Никому я не верю!
– Ты это повторил дважды, – напомнил Игорь. – Плохи твои дела, если ты потерял веру в людей.
– А ты веришь? – спросил я.
– Верю.
– И Скоросветову?
– Скоросветов – особая статья. Такие люди были и будут, пока существует терпимая для них обстановка…
Мы подъехали к аэровокзалу, Игорь закрыл машину и, взяв чемодан, направился к регистрационной стойке – там уже стояла очередь. От нее отделилась женщина в ярко-оранжевом, как наш новый парашют, плаще с сияющими золотом пуговицами и направилась к нам. Я узнал свою бывшую жену.
– Здравствуйте, – поздоровалась она мягким голосом, совсем не похожим на тот, которым разговаривала со мной дома. – Вот где удалось тебя разыскать. Дома ни днем ни ночью тебя не застать.
– У меня домов как у зайца теремов, – ответил я. – Легка ты на помине.
– Очень мило, что ты еще вспоминаешь свою жену.
– Бывшую, – поправил я ее.
– Несомненно, бывшую, – не обиделась Антонина, теребя в руках такие же, как плащ, ярко-оранжевые перчатки и улыбаясь. У нее были ровные белые зубы, круглые щеки с ямочкой, на голове сверху парика с седыми прядями кокетливо сидела кожаная кепка с блестящей пряжкой посередине; на ногах – шевретовые сапожки с длинными голенищами на «платформе». В общем, она выглядела элегантно и эффектно.
– Я тебя искала в центре, – после небольшой паузы сказала «бывшая жена», – хотела поздравить с успешным завершением важного испытания.
– Спасибо. Я очень тронут.
– И… – Антонина замялась, – нам надо бы поговорить.
Игорь хотел было оставить нас, но я удержал его за руку.
– Говори, от него у меня секретов нет.
– Хорошо. Я много думала… Мы оба не правы. Спорили, горячились по мелочам. – Она заглянула мне в глаза, желая увидеть в них реакцию на признание, но прочла только холод и все же решила растопить его. – В общем, я прошу тебя вернуться.
Невольно на ум пришли стихи Лермонтова, и я продекламировал:
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор…
Заискивающая улыбка в один миг слетела с лица Антонины. Глаза сверкнули негодованием, губы сжались и стали тонкими, как нитки, – настоящая мегера.
– Знаю, куда летишь и к кому, – процедила она сквозь зубы.
– Зачем же пришла?
– Надеялась, одумаешься.
– Одумался год назад, когда от тебя ушел. И вернуться – лучше без парашюта прыгнуть.
– Прыгай, туда тебе и дорога! – Антонина круто повернулась и пошла к выходу.
– Главная причина развода – брак, – сказал я Игорю. – Идем по этому случаю хоть по сто граммов.
– Тебя и без того в самолет могут не пустить.
– Ерунда, я как увидел свою бывшую благоверную, хмель как рукой сняло.
– Вот и отлично. Желаю хорошо отдохнуть.
Мы простились. Но на душе остался какой-то неприятный осадок, я чувствовал вину перед Игорем, но не знал еще, в чем она заключается…
Самолет летел в непроглядном сером мареве, и в салоне было серо, сумрачно; я, откинувшись на спинку кресла, старался уснуть, но не мог. Перед глазами все еще стояла бывшая жена, и я недобрым словом вспомнил тот день, когда встретил ее.
…Вернувшись из Таловой в Воронеж, я впервые напился. Было больно и обидно за свою любовь, за доверчивость, за наивность. Такая совестливая и невинная на вид Ольга оказалась лгуньей.
Не помню, как добрался до гостиницы, что говорил начальнику кафедры, по-видимому, рассказал все, так как на следующее утро Михаил Николаевич объявил всем сбор и повез нас на завод подбирать наглядные пособия, а заодно и углублять познания в авиационной технике. Там я и познакомился с Тоней Тучиной, лаборанткой электроприборного цеха, белокурой девушкой с цепкими серыми глазами, волевой и, как мне показалось поначалу, недоступной. Мы вместе отбирали схемы, и Тоня с первых минут командовала мной, как старшина-сверхсрочник солдатом-первогодком. Но мне нравилось выполнять ее приказания, я был послушен и даже галантен, хотя поклялся себе ненавидеть женщин и мстить им. Тоня мне нравилась.
Как-то раз в конце работы я пригласил ее в кино.
– Я далеко живу, и улица у нас темная, неспокойная, – ответила Тоня, наблюдая за мной своими пытливыми глазами.
– В темноте я ориентируюсь как днем и ко всему владею приемами самбо, – прихвастнул я.
– Ну если ты самбист, тогда другое дело, – сказала она серьезно, пряча в глазах насмешку. – Только не сегодня – сегодня у меня другие планы.
Откровенно говоря, я не надеялся получить согласие, и отказ не огорчил меня, но у меня вдруг появилась уверенность, что я добьюсь ее расположения; и образ Ольги сразу потускнел, отдалился.
Предчувствие не обмануло меня: через несколько дней Тоня сама предложила пойти в кино. Потом мы бродили в парке, танцевали, в выходной ездили на пляж.
Подготовка учебных пособий шла быстро, но еще быстрее я привязывался к Тоне, а она ко мне. Однажды она привела меня домой и запросто представила своим родителям. Отец и мать, пожилые, добрые, встретили меня приветливо, и я заметил, что Тоня командует ими так же, как и мной. Но тогда это мало меня обеспокоило. Я чуть ли не каждый вечер стал бывать у Тучиных, и меня встречали как родного.
А незадолго до отъезда, когда старики были на даче, Тоня после танцев пригласила меня на чай. Пока мы чаевничали и говорили о всяких пустяках, разразилась гроза. Дождь лил до часу ночи, и Тоня не на шутку обеспокоилась:
– Как ты будешь добираться? Автобусы и троллейбусы уже не ходят, а такси в нашем районе днем с огнем не сыщешь.
– И улицы ко всему темные, неспокойные, – пошутил я.
– А ты не смейся, – сказала Тоня с укоризной. – У нас тут всякие случаи бывали.
– В таком разе выход один – остаться у тебя.
Тоня сердито вскинула брови, посмотрела сурово, но после небольшой паузы согласилась:
– Оставить я, конечно, могу, места хватит. – И заключила решительно: – Постелю вот в этой комнате, на диване. Устроит?
– Вполне. Надеюсь, ты недалеко будешь?
Она не поняла шутки.
– Далеко. И не вздумай переступить порог моей комнаты – выставлю, не посмотрю ни на что…
А мне не спалось. И я решил рискнуть. Дверь на ключ заперта не была, и я вошел в ее комнату.
Тоня спала – дыхание было мерным, спокойным. Я долго стоял в нерешительности: как все это она воспримет? Выгонит – лучше не трогать, а если она ждала и уснула не дождавшись? Я уже видел ее насмешливые глаза, слышал издевательский голос: «Ах, Андрюша, какой ты смелый, решительный…»
Нет, лучше пусть выгонит.
Я сел на кровать, Тоня встрепенулась.
– Ты чего это? А ну убирайся! Сейчас же, слышишь?
А я уже держал ее руку и, склонившись, стал целовать.
– Уйди! Иначе…
Я губами закрыл ей рот.
– Нахал. На силу надеешься, ничего не выйдет.
Я не ответил, потеснил ее и лег рядом.
– Хочешь поссориться, да?
– Нет.
– Тогда уходи. – Она попыталась столкнуть меня. – Ну?
– Нет.
– Почему?
– Я люблю тебя и хочу, чтобы ты…
– Мало ли чего ты хочешь, – прервала она меня. – Видала я таких.
И это меня взорвало. Я шел к ней, ничего плохого не замышляя, просто хотел побыть рядом, поговорить, поласкать. А она: «Видала таких». Может, и видала. А со мной играла, как Ольга. И мною овладело упрямство, ожесточенность…
Утром она сказала неласково, но, как мне показалось, незлобиво и без раскаяния:
– Добился своего. А обо мне подумал?
Я пожал плечами и спросил:
– Вечером встретимся?
– Приходи, если хочешь…
…Когда наша группа уезжала в Москву, Тоня пришла меня проводить. Лицо у нее было грустное.
– Не знаю, что мне теперь делать, – сказала она, когда нам никто не мешал, и стыдливо опустила глаза. – Кажется, у нас будет ребенок.
А я даже не подумал о последствиях.
– Это точно? – вырвалось у меня. Тоня не обиделась, пожала плечами.
– Если отец узнает…
Об этом я тоже не подумал, а следовало. Отец и мать Тони привечали меня как сына, а я напакостил и укатил. Нет, они не должны считать меня подлецом.
– Поедем со мной, – предложил я.
– Куда? Ты сам живешь в общежитии.
– Меня направляют работать в Ясноград. Годик-полтора перебьемся, а там квартиру дадут.
– Надо поговорить с родителями, просто так они не отпустят.
– Не просто – как к мужу.
– Хорошо, я приеду, когда ты защитишь диплом.
А в Москве меня ждало письмо от Ольги. Разрываю конверт, разворачиваю исписанные красивым ровным почерком тетрадные листы; в груди защемило. Ольга подробно описывала встречу с родственниками, с земляками, впечатления от первых уроков, восторгалась какой-то Наташей из 5-го «Б», которая обладает феноменальной памятью, читает наизусть «Евгения Онегина» и «Анну Снегину» и сама уже пишет стихи. О школьном друге и коллеге она не обмолвилась ни словом. Лишь в конце письма, как бы между прочим, сообщала: «Друзей у меня здесь много, но без тебя все равно скучно и грустно, и я жду не дождусь, когда мы встретимся. Целую много, много раз. Твоя Ольга».
И бумага выдержала эту ложь!
У меня горело лицо, горели пальцы рук, державшие листы, исписанные аккуратным почерком без единой помарки и ошибки, словно она писала не письмо, а сочинение. Я порвал письмо и тут же настрочил ответ. Коротко, откровенно и ясно: мне теперь скучать не приходится, потому что женился, что диплом почти закончил, что жена моя – коллега по профессии и мы скоро будем работать вместе в летно-испытательном центре. И ни слова о поездке в Таловую, о встрече с инвалидом, открывшим мне ее тайну. Пусть не обольщается мыслью, что она сделала выбор. Пока она гадала, кому отдать предпочтение (только этим объяснялся ее обман), выбор сделал я. И не моя печаль, сожалеть она будет или облегченно вздохнет.
Тоня приехала через два месяца.
Меня как спортсмена-парашютиста после окончания института вместе с Игорем Арефьевым призвали в армию и направили в летно-испытательный центр под начало Веденина и Скоросветова.
Семейная жизнь не заладилась сразу же. То, на что я раньше не обращал внимания – властолюбие жены, – теперь постоянно угнетало меня, выводило из себя. Ко всему, Антонина оказалась эгоистичной, расчетливой и жестокой.
– Пока у нас не будет собственной квартиры (мы снимали небольшую комнатенку), о детях и думать не стану, – категорично заявила она.
Особенно отношения обострились после приезда тещи.
– Разве о таком для тебя счастье я мечтала? – причитала мать. – Жить в чужом углу, в тесноте и недостатках. Мы не можем допустить, чтобы наша единственная дочь скиталась по чужим углам. Завтра я напишу отцу – он привезет денег…
Через год мы переехали в двухкомнатную кооперативную квартиру. Но это еще более разделило нас, внесло отчуждение. Антонина при малейшем поводе напоминала мне о благодетельстве родителей, бесконечно жаловалась на нехватку денег, требуя, чтобы я отдавал все до копейки. Себе же ни в чем не отказывала – любила вкусно поесть и красиво одеться. За два года она раздобрела, щеки налились румянцем, делая ее еще красивее. Друзья говорили о ней: «У тебя жена – сущее золото».
Я тоже иногда называл ее «мое золотце», и она, зная, какой смысл я вкладываю в это слово, сверкала глазами-молниями и в один миг превращалась в злую психопатку.
Я стал позже возвращаться домой, махнул рукой на ее пристрастие к «дефициту», к тому, что наша квартира с мельхиорами и хрустальными сервизами, с мебелью модерн превратилась в музей, где ни до чего нельзя было дотронуться и из-за чего у нас перестали бывать друзья, – я смирился с этим. Но смириться с тем, что она ни во что не ставила мою профессию и меня самого, было не под силу. Она знала, что каждый испытательный прыжок – это предельное напряжение нервов, игра со смертью, но ни разу не спросила, как прошло испытание, трудно ли было, ни разу не сказала в путь доброго слова. А когда я однажды завел разговор, не перейти ли в инженеры, она с насмешкой заметила:
– Если твои ноги устали и ты хочешь заставить работать голову… Только жаль, слишком разно оценивают их труд…
За три года совместной жизни я хорошо узнал свою жену: она была неглупой и хитрой женщиной, умела скрывать истинные намерения, однако жадность выдавала все ее ухищрения.
Но я терпел. Мужественно, безропотно. До того случая, когда меня спеленало стропами…
Тогда я напился во второй раз. А дома меня ждал трамтарарам.
– Убирайся из моей квартиры, – заявила жена.
И я ушел. Сунул в свой дорожный чемодан, с каким улетал на полигон, бритвенный прибор, мыло, зубную щетку и оставил сверкающую хрусталями и мельхиора-ми квартиру. Навсегда.
А некоторое время спустя вдруг приехала Ольга. И выяснилось, что подсевший ко мне на станции Таловая инвалид был не кто иной, как отец Александра Лободы, школьного друга Ольги. Когда я сказал, к кому еду, он сразу смекнул, кто я: в деревне секретов не водят, и о том, что у Ольги есть друг в Москве, он слышал от сына. Вот старик и смекнул, как помочь своему чаду избавиться от опасного соперника. Ольга, получив мое письмо, поплакала, покручинилась и, назло изменнику, согласилась стать женой Александра. Но жизнь у них тоже не сложилась.
