Текст книги "Гнев Гефеста (Приключенческая повесть)"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Иван Черных
ГНЕВ ГЕФЕСТА
Приключенческая повесть
ГИБЕЛЬ ИСПЫТАТЕЛЯ
1
Полигон. 1 октября 1988 г.
Веденину удалось вылететь на полигон лишь в день испытания, когда все уже было отлажено и готово, испытатель акклиматизировался и выдержал режим отдыха. Подлетая к полигону, он увидел с высоты полета на самолетной стоянке остроносую и длинную, как щука, самолет-лабораторию с короткими крыльями-плавниками, стоявшую на специальной предполетной площадке с открытыми кабинами; рядом, вытянув к небесам длиннющую шею, возвышался подъемный кран. Катапульта еще покоилась на тележке, укутанная брезентом. Около КДП стояли легковые машины и автобус – весь руководящий и инженерный состав прибыл, – человеческие фигурки виднелись и у КДП, и у самолета, и на площадке у кресла, у маленького истребителя, который будет сопровождать летающую лабораторию и фотографировать поведение «Супер-Фортуны» и испытателя.
Прежде чем пойти на посадку, Веденин сделал круг и прошел над морем, величественным и синим, сливающимся на западе с чистым, по-осеннему холодным небом. Но солнце уже поднялось над горизонтом, и день обещал быть погожим, теплым. На берегу там и тут собирались группками люди – отдыхающие, – раскладывали лежаки, шезлонги; купальщиков было совсем мало – с моря дул ветер, не очень сильный, но порывистый; местами море будто закипало, и солнечные блестки пугливо и беспорядочно метались из стороны в сторону. Значит, ветер будет усиливаться и надо ждать перемены погоды. А это значит, если сегодня испытание не состоится, придется откладывать его до лучших времен… Хотя причин для задержки Веденин не видел: вчера Грибов доложил, что все в порядке. И «Супер-Фортуна», в общем-то, родная сестра «Фортуны».
Он развернул «Пчелку» к берегу и перевел на снижение.
Пляжи быстро заполнялись. Он различал с высоты разноцветные купальники, одеяла, полотенца; кто сидел, кто лежал, загородившись от ветра нехитрым сооружением из лежаков. И его потянуло туда, к этим беззаботно отдыхающим, читающим книги, играющим в «дурака» людям. На душе тоскливо заныло. Вспомнилось, как на самолетную стоянку, когда заря только занималась, пришла проводить его Вита Таримова и взволнованно пожелала: «Ни пуха ни пера, Юрий Григорьевич. Успешного и легкого вам испытания, скорого возвращения». Вот женщина! – восхищался он ее настойчивостью и одержимостью. Целыми днями пропадала у тренажеров, в лаборатории, у центрифуги; дотошно расспрашивала инженеров, испытателей, и едва у Веденина выдавалась свободная минута, оказывалась тут как тут. И эта настойчивость, одержимость окончательно вытеснили прежнее недоверие. Он был уверен – она напишет интересную книгу. А еще она ему нравилась своей аккуратностью, какой-то прямо-таки стерильной чистоплотностью: всегда в белоснежной кофточке, наглаженная, элегантная, величественная. Она умела интересно спрашивать, и беседа с ней доставляла ему удовольствие, он не отмахивался, как прежде, и вдруг обнаружил, что ждет этих встреч.
Вот и теперь она вспомнилась ему. И он испугался: почему не Тая, а она? Что это? Уж не уподобился ли он Батурову или Измайлову?.. Собственно, почему Батурову или Измайлову? Все, кто встречался с Таримовой, влюблялись в нее с первого взгляда. Значит, есть в ней что-то такое, что очаровывает, влечет к ней. И зачем себя обманывать – она нравится ему… «А Тая? – тут же задал он себе вопрос и грустно вздохнул: – Время! Оно – лекарь от всех болезней, заживляет раны, приглушает прошлые боли, горести». Значит, сердце его ожило, коль снова заволновалось, затосковало о любви!..
К его самолету подошли Грибов, Щупик, Козловский, Арефьев, Измайлов. Все улыбающиеся, веселые. Правда, улыбка у Измайлова виноватая, заискивающая – все еще стыдится за свой поступок, – значит, есть совесть.
Подполковник Грибов доложил: самолет-лаборатория, его экипаж, испытатель и катапульта подготовлены к работе. Веденин поздоровался с каждым за руку и в каждом пожатии уловил уверенность, пожелание успеха.
Арефьев пошутил:
– А ветерок, Юрий Григорьевич, просто обожает нас – и в этот раз пошаливает. Придется снова к Посейдону в гости проситься.
Нет, Веденин в этот раз нисколько не волновался, хотя душу как-то неприятно щемило, будто что-то недоделал, что-то упустил. Он смотрел на улыбающегося симпатичного Арефьева (вот пара Таримовой), на его бледновато-смуглое лицо: более месяца провалялся в госпитале, – и ему почему-то стало его жаль. Он сожалел сейчас, что втянул этого безотказного, скромного и талантливого человека в свою затею, увез вместо отпуска на нелегкую и опасную работу. Но отступать было поздно, и он положил Игорю дружески на плечо руку:
– Да, ветерок сегодня коварный. И турбулентность большая: «Пчелку» бросало над землей как щепку. Лучше приводняться. Как себя чувствуешь?
– Отлично. Давление как у новорожденного, пульс – тоже. Спал – даже дочурка не приснилась.
– Тогда – по коням. – Он пожал испытателю руку и легонько хлопнул по спине. – Ни пуха ни пера.
2
«Щука» – самолет-лаборатория – тяжело и неохотно тронулась с места, подняла позади клубы пыли и, задрав остроносую морду, поплыла над полосой, оглушая всех своим могучим раскатистым голосом. Веденин, Грибов, Козловский и все, кто прибыл сюда для подготовки катапульты к испытанию, за исключением расчета КДП, молча смотрели ей вслед, пока она не спрятала шасси и не стала стремительно подниматься ввысь, на глазах «худея» и уменьшаясь в размерах. Когда она превратилась в точку, Веденин повернулся и зашагал к КДП, инженеры – к дежурному домику, где находился динамик, доносивший все переговоры руководителя полетов с экипажем самолета и испытателем. Лишь Измайлов направился в другую сторону – к вертолету, около которого по-командирски стояла «Пчелка»: врачу надо было отправляться на катер и вместе с мичманом Шубенко подобрать Арефьева в море.
На полпути к КДП Веденина остановил новый грозовой раскат – на взлет пошел истребитель контроля. Конструктор проводил и его взглядом и вдруг поймал себя на том, что чем-то недоволен: то ли не понравился тяжелый разбег «Щуки», то ли вид Измайлова, какой-то нерешительный, подавленный; задание лететь на вертолете к берегу и плыть на катере к месту приводнения Арефьева он, по глазам было видно, воспринял без энтузиазма и шел к вертолету медленно, неохотно.
Может, приболел? Ничего, потерпит. Работы ему особой не предвидится…
На КДП руководитель полетов уже отдавал команды:
– «Сто первый», вход в зону разрешаю.
– Понял, «Сто первый», – отозвался летчик. И спустя немного: – Зону занял. Выхожу на прямую для промера… Штурман рассчитывает ветер на высоте.
– Как «Альбатрос»? – спросил Веденин.
– Вызываю «Альбатроса», – нажал на кнопку микрофона руководитель полетов.
– «Альбатрос» на связи, – откликнулся Арефьев.
– Как самочувствие?
– Превосходное. Смотрю на пляж, и самому хочется быстрее окупнуться. Жаль только, что в скафандре.
– Не жалей, это тебе не июль. Вода четырнадцать градусов.
Через несколько минут с катера доложили: Измайлов прибыл; мичман Шубенко просил уточнить квадрат приводнения Арефьева.
– «Дельфин», я «Поляна», квадрат приводнения прежний – двадцать шесть – двадцать восемь, – сообщил руководитель полетов.
– «Дельфин» понял.
Наступило временное затишье: экипаж делал последний круг и выходил на боевой курс, на курс отстрела катапульты.
Веденин, едва заслышав деловые переговоры экипажа с руководителем полетов, тоже вошел в этот деловой ритм, и непонятное недовольство собою, сомнение в чем-то улетучились. Он спокойно следил за ходом работы, ожидая ответственного периода. И вот он приблизился. И тишина опять стала давить ему на мозги и сердце, вызывая сомнение, тревогу. Посерьезнело и лицо руководителя полетов. Даже хронометражист и тот будто замер в своем кресле и писал медленно, затаив дыхание, прислушиваясь к динамику.
У дежурного домика хождения тоже прекратились Инженеры стояли в кучке, подняв головы к динамику. Переживают все, понял Веденин. И за испытателя, и за исход испытания – ведь каждый из них вложил в катапульту неизмеримый громадный труд.
– «Сто первый» на боевом. Разрешите работу?
– Работу разрешаю.
Ведении представил себе, как сгруппировался, сосредоточился Арефьев, взялся за красные скобы.
– «Сто второй» исходное положение занял, приступил к работе. – Самолет-контролер включил киноаппаратуру.
– «Сто третий», нахожусь в квадрате двадцать шесть – двадцать восемь. Визуально наблюдаю «Сто первого» и «Сто второго». – Это экипаж вертолета.
Все идет по программе.
– Отстрел… Катапульта сработала нормально. – Снова пауза, пожалуй, самая длинная, самая томительная. – Кресло отделилось… – У Веденина гора с плеч свалилась. – Парашют раскрыт, система сработала нормально! – торжественно доложил командир «Щуки». – Работу с «Альбатросом» прекращаю.
– «Сто первому» выход из зоны разрешаю.
– «Сто второй», работу продолжаю, все в порядке, – напомнил о себе летчик самолета-контролера.
– «Сто третий», «Альбатроса» наблюдаю визуально. Все в порядке.
Пора было доложить Арефьеву, но он почему-то молчал.
– Запросите «Альбатроса», – не хватило выдержки у Веденина ждать. Тревога овладевала им все больше и давила на сердце, давила.
– «Альбатрос», вызываю на связь. – Руководитель полетов отвел в сторону микрофон, ожидая ответа. Но Арефьев молчал. – «Альбатроса» вызываю на связь, – повторил руководитель полетов. Тишина.
– Спросите, что наблюдает «Сто второй» и «Сто третий», – подсказал Веденин.
– «Сто второй» и «Сто третий», что с «Альбатросом»? Вы его слышите?
– «Сто второй» «Альбатроса» не слышит. Сейчас сделаю кружок, доложу.
– «Сто третий» «Альбатроса» тоже не слышит. Но вижу, снижается нормально. Все вроде в порядке.
– Какие-либо движения наблюдаете? – понял руководитель полетов причину беспокойства Веденина.
– Далековато. Сейчас подойду поближе.
– Я «Сто второй», прошел совсем рядом. «Альбатрос», по-моему, в порядке, руки на стропах, развернут по ветру.
Но успокоения к Веденину не приходило: почему Арефьев молчит? Даже когда доложил «Сто третий», что «Альбатрос» то ли махнул ему, то ли опустил одну руку, на душе легче не стало: «то ли» – не доказательство, даже не аргумент. Арефьев – дисциплинированный человек и знает, первым делом надо доложить о самочувствии и о поведении катапульты. Значит, что-то случилось.
– Что-нибудь с передатчиком, – высказал предположение руководитель полетов, чтобы успокоить Веденина.
Такие случаи ранее бывали: портативный передатчик отказывал и от резкого удара при раскрытии парашюта, и при приземлении. И все-таки… Арефьев нашел бы способ более точно и обстоятельно сообщить, в чем дело.
Веденин взял у руководителя полетов микрофон.
– «Альбатрос», вызываю на связь. «Альбатрос», я «Ноль первый», вызываю на связь. – Но и его голос остался безответным. – «Сто третий», что еще наблюдаете?
– Да все идет нормально, Юрий Григорьевич, – доложил летчик. – Положение рук, ног, головы… Если б что… Скорее всего передатчик…
– Ваша высота?
– Двести… Сто семьдесят, точнее. «Альбатрос» уже к приводнению готовится: ноги полусогнуты, по ветру.
– Катер далеко?
– Пока далековато. Ветер изменил направление, и «Альбатроса» понесло в другую сторону.
Еще и это! Прямо-таки по закону подлости: может, испытатель ранен, а когда теперь катер к нему подойдет!
– «Дельфин», «Альбатроса» наблюдаете?
– «Альбатрос» в поле зрения, – доложил Шубенко, – но связи с ним нет.
– Далеко до него?
– Порядочно.
– Поспешите к нему и сразу доложите о состоянии.
– Понял.
Веденин вернул микрофон. Разговор несколько успокоил его: никто не волнуется, а он ни с того ни с сего паниковать стал. Главное – испытатель жив: развернулся по ветру, руки держатся за стропы, ноги приготовились к приводнению. А связи нет – велика беда: на самолетах вон какие радиостанции, а иногда то их не слышно, то они Землю не дозовутся.
И все же как ни успокаивал он себя, наступившая тишина снова стала давить на уши, наполняя голову тревожными мыслями: что-то с Арефьевым неблагополучно. Он недвижимо и с напряжением ждал новых сообщений. Стрелка авиационных часов на пульте руководителя полетов будто нарочно мозолила ему глаза и почти не двигалась с места. Гнетущая, прямо-таки гробовая тишина. В динамике даже не трещало, как обычно, словно и этот приемник вышел из строя. Но на этот раз Веденин взял себя в руки и терпеливо ждал.
Прошла одна тягостная минута, вторая, третья… Руководитель полетов встал с кресла, закурил. Дежурный штурман вертел в руках навигационную линейку, бесцельно передвигал хомутик с одного места на другое. Тоже нервничал.
Наконец летчик вертолета доложил:
– «Альбатрос» приводнился. – И замолчал.
Руководитель полетов бросился к микрофону. Веденин знаком руки попросил его подождать.
Пауза слишком затянулась.
– Запрашивайте, – кивнул Веденин.
– «Сто третий», почему замолчали? Как «Альбатрос»?
– Парашют отстегнул? – подсказал вопрос Веденин.
– Парашют отстегнул?
– «Альбатрос» на воде. Парашют, похоже, не отстегнут… Точно, не отстегнут…
Дальше Веденин не слушал. Сорвался с места и, прыгая через ступеньки, сбежал вниз. Кинулся через летное поле к «Пчелке». Техник, завидя главного и поняв его намерение, начал сворачивать сумку с инструментом.
Двигатели запустились, едва он включил тумблеры, и Веденин порулил напрямую, не ожидая прогрева. И взлет начал не с ВПП, а, можно сказать, прямо со стоянки. Дорога была каждая секунда. Он не знал еще, что будет делать дальше, чем может помочь Арефьеву, но знал, что должен быть там и сделать все возможное, чтобы спасти испытателя. Если он жив еще…
До моря, квадрата двадцать шесть – двадцать восемь, рукой подать. Но это когда не надо. Теперь же, несмотря на то, что он выжимал из двигателей все возможное, самолет, казалось, полз как черепаха; берег, показавшись из-за гряды невысоких гор, приближался еле-еле. А тут еще встречный ветер остервенело дул к берегу и швырял самолет то вверх, то вниз.
А на пляжах уже и яблоку негде упасть – все в ярких купальниках и плавках, с загорелыми телами…
Купол у парашюта Арефьева тоже яркий, огненно-оранжевый, чтоб видно было за несколько километров. Где же он? Море небесно-голубое, прозрачное; кажется, видно дно… А огненно-оранжевого купола – нигде. Не мог же он так быстро утонуть… Даже если намок и погрузился в воду, скафандр испытателя удержит его…
Ага, вон где кружит вертолет. Значит, там и катер. Точно. Позади белых бурунов не видно, значит, катер стоит. Веденин отдал штурвал от себя и двинул сектор оборотов от себя до упора… Двигатели пронзительно завыли, волны быстрее понеслись навстречу. И все-таки катер приближался медленно. Очень медленно. Веденин хотел было запросить у Шубенко об обстановке, но сдержался: там сейчас не до его разговоров.
Подлетая ближе, он рассмотрел недалеко от катера лодку и три человека в ней. Один сидел на веслах, а двое, свесившись с борта, тянули в лодку испытателя. Что-то у них не получалось: Веденин подлетел уже к катеру, а они все возились. Он понял, в чем дело: испытатель запутался в стропах. Значит, он жив, что-то предпринимал?
В одном из спасателей на лодке Веденин узнал Измайлова, второй – матрос, видно по форме.
«Пчелка» пронеслась над катером и лодкой слишком быстро, Веденин убрал обороты двигателей до минимальных, положил ее в крутой вираж… А Измайлов и матрос все еще никак не могли втащить Арефьева в лодку.
«Что у них ножа, что ли, нету? – с возмущением подумал он. – Столько копаются, а человек, возможно, кровью истекает».
«Пчелка» снизилась до самой воды и чуть ли не касалась крылом волн. Теперь хорошо было видно и испытателя в его кипенно-белом скафандре с закрытым гермошлемом (Измайлов тоже не догадался открыть щиток), и его спасателей, и рулевого. Волны с силой ударялись о нос – рулевой хорошо держал лодку против ветра, – брызги с ног до головы обдавали Измайлова и матроса, грозя опрокинуть маленькое и беззащитное суденышко.
Наконец спасателям удалось поднять Арефьева в лодку, и рулевой подналег на весла. Следом тянулся огненно-оранжевый след – купол парашюта.
Долго и трудно поднимали «Альбатроса» и на катер – видно, состояние его тяжелое, – и Веденин, стиснув зубы, ждал, когда ему доложат или когда можно будет задать вопрос.
Ждать пришлось долго: испытателя уложили на палубе, и Измайлов, склонившись над ним, что-то делал; ему помогал все тот же напарник, матрос, – то бегал в каюту, то подавал инструменты из медицинской сумки. Шубенко не отлучался от руля и от радиостанции. Веденин не выдержал, спросил:
– «Дельфин», как «Альбатрос», жив?
– Жив «Альбатрос», «Ноль первый», но плох.
– Ранен?
Шубенко ответил не сразу.
– Не видно. Но без сознания.
«Что же с ним? – ломал голову Веденин. – Все, казалось, шло нормально – и вдруг… Что-то, видно, во время отстрела, потому он и молчал. Что?»
Матросы подняли на борт лодку, и Шубенко доложил:
– «Дельфин» идет к берегу… Прошу направить туда «санитарку».
– Может, вертолет? – уточнил Веденин. Шубенко, наверное, переспросил у Измайлова и подтвердил:
– Да, вертолет лучше.
Веденин скомандовал:
– «Сто третий», вам посадка на берегу. Заберете «Альбатроса» – и в госпиталь.
– «Сто третий» понял.
Веденин покружил еще над катером, пролетел вдоль берега, отыскивая место, где бы можно приземлить «Пчелку», но такой площадки, несмотря на превосходные качества этой настоящей труженицы, способной садиться на сельских улицах, нигде поблизости не находилось.
Вертолет опустился прямо на пирс – ему проще, а Веденин кружил и кружил, пока катер не причалил. Но почему-то с него не торопились сходить. Летчики из вертолета подошли к матросу, закрепляющему канат. О чем-то поговорили. Потом на пирс сошел и Измайлов.
– «Дельфин», в чем задержка? – раздраженно спросил Веденин, снова снижаясь и беря курс прямо на катер.
Шубенко не ответил. Тоже ушел с катера? На палубе около безжизненно лежащего в кипенно-белом скафандре испытателя стоял с поникшей головой матрос, недавний помощник Измайлова. Страшная догадка стиснула сердце Веденина. Ее подтвердил голос Шубенко:
– Поздно, «Ноль первый». Нет больше «Альбатроса». – Он, кажется, всхлипнул. И у Веденина слезы покатились из глаз.
РАССЛЕДОВАНИЕ ВЕДЕТ СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ГУСАРОВ
1
За свою многолетнюю службу в авиации – из них более пяти лет он возглавлял службу безопасности полетов – генерал Гусаров убедился, что абсолютное большинство летных происшествий происходит по вине людей и совсем редко виновницей оказывалась техника. А вот последние два случая будто опровергали его мнение: в первом авария произошла из-за того, что разрушилась крыльчатка турбины двигателя, во втором тоже, похоже, летчик ни при чем…
Гусаров, как всегда, брал на себя самое сложное в расследовании – разговор с людьми, причастными к обслуживанию потерпевшего аварию самолета, со свидетелями, и от них, как правило, получал ту драгоценную ниточку, которая позволяла привести к главному.
На этот же раз опрос руководителя полетов, руководителя системы посадки, техника самолета и всех очевидцев, на глазах которых произошла катастрофа, почти ничего не дал: самолет заходил на посадку, снижался по ровной глиссаде, невдалеке от посадочного «Т» вдруг взмыл, свалился на крыло и упал на бетонку. Пока санитарная и пожарная машины мчались к месту происшествия, самолет охватило пламенем, летчика спасти не удалось.
Характеристики погибшего и его летная книжка не давали основания предположить, что на посадке допущена ошибка: летчик был хотя и молодой, но имел около трехсот часов налета, отличался собранностью и постоянством в технике пилотирования, перерыва в полетах не имел.
Расследование, казалось бы, простого и ясного происшествия затягивалось: главный свидетель САРПП[1]1
САРПП – система автоматической регистрации параметров полета.
[Закрыть] почти ничего не дал – были мала высота и скорость, оставалась надежда только на инженеров, которые под руководством инспектора службы безопасности полетов полковника Петриченкова с утра ковырялись в обломках, исследуя каждый уцелевший кусочек дюрали, каждый винтик, болтик.
Гусаров заканчивал разговор с последним из намеченного списка свидетелем, а Петриченков все молчал. Значит, и у него никакой ясности.
– …Вот вы утверждаете, что старший лейтенант Мельничнов летал уверенно, а в последнем проверочном полете почти за все элементы техники пилотирования поставили ему четверки. Почему? – спросил генерал-майор у командира эскадрильи майора Сиволапа, листая летную книжку погибшего.
– Ну это, так сказать, в назидание за чрезмерную уверенность, – ответил Сиволап. – Мельничнов, как это присуще ныне некоторым молодым летчикам, любил показать этакую удаль, лихость, что-де он с самолетом на «ты». Вот и рвал его, как неумелый наездник молодую лошадь, на всех фигурах.
– А на посадке?
– И на посадке. Подводил к земле на повышенной скорости, убирал обороты и притирал самолет точно у посадочного знака.
– За что же вы ему поставили четверку?
– За то же – за лихость, за повышенную скорость.
Не очень-то верный педагогический прием, подумал Гусаров, но промолчал: в его обязанности не входило дискутировать сейчас по педагогике.
Теперь можно было прямо спросить, мог ли Мельничнов на посадке допустить роковую ошибку – Гусаров подвел к этому разговор, хотя заранее догадывался: ответ будет отрицательный, – но в этот момент дверь открылась и вошел полковник Петриченков, возбужденный, с сияющим лицом, держа в руках металлическую тягу.
Гусаров сразу догадался, в чем дело, и приковал взгляд к тяге, пытаясь узнать, что это за деталь.
– Нашли, Виктор Николаевич, – радостно проговорил Петриченков и протянул генералу вещественное доказательство. – Вот она, виновница.
Генерал аккуратно взял металлическую трубку, немного согнутую, местами покрытую копотью, местами со следами побежалости. Тяга руля высоты, наконец понял он.
– Обратите внимание на место соединения, – подсказал Петриченков.
– Вы можете быть свободны, – разрешил уйти командиру эскадрильи Гусаров, чтобы избежать лишнего свидетеля разговора о только еще предположительной и недоказанной причине катастрофы. И когда Сиволап удалился, продолжил изучение тяги. Да, это было уже кое-что: невооруженным взглядом было видно, что болт отсутствовал, и если он вылетел в воздухе, как раз при заходе на посадку, самолет стал неуправляемым. Но неужели техник забыл его законтрить? Вероятнее всего, его выбило ударом о землю…
Петриченков словно прочитал на лице сомнение старшего инспектора службы безопасности полетов.
– Именно в небе, – уверенно сказал он. – Посмотрите на отверстие, оно светленькое и разболтанное. Значит, обрыв тяги произошел не сразу. И еще один фактор: самолет недавно расстыковали, собирали уже в сумерках. И вполне можно допустить…
«…Летчик Мельничнов рвал самолет на всех фигурах, даже на посадке, как необъезженную лошадь», – хотел добавить Гусаров, но промолчал. Надо еще исследовать тягу, пять раз проверить, так ли это, чтобы сделать заключение.
– Возможно, – кивнул Гусаров.
– Не возможно, а точно, Виктор Николаевич, – горячо возразил Петриченков. – Триммер руля высоты был отклонен вниз, значит, как только тяга отсоединилась, воздушный поток ударил в закрылок триммера, послал руль высоты вверх, создался кобрирующий момент на закритическом угле, и самолет свалился на крыло.
Версия довольно правдоподобная и логически обоснованная. И все-таки надо проверить…
Телефонный звонок прервал их разговор. Звонил командир полка и просил инспекторов на обед – они так заработались, что забыли про время, шел уже третий час.
За обедом снова зашел разговор о злосчастной тяге, виновнице гибели летчика и самолета, и Гусаров, к своему удивлению и удовольствию, заметил, что все помощники Петриченкова, за исключением подполковника Семиженова, недавно зачисленного в группу инспекторов службы безопасности полетов, горячо поддерживали версию своего руководителя. А его, знал Гусаров, не очень-то уважали в группе; за что, Гусаров никак не мог понять, а именно он взял подполковника на службу безопасности полетов: Петриченков незаслуженно засиделся в заместителях командира полка по летной подготовке; летчик был милостью божьей и организатор превосходный, а вот к начальству непочтительный. Однажды, оставшись за командира полка, он на просьбу инспектора по технике пилотирования выделить самолет для тренировочных полетов ночью ответил, что выделит в том случае, если инспектор поработает в полку и за инструктора – надо было вывозить ночью молодых летчиков. Инспектор возмутился: ему, представителю вышестоящего штаба, подполковник ставит условия! Вот с того и пошло. Вскоре инспектор получил повышение по службе, стал генералом и, разумеется, не забывал строптивого подполковника: когда вставал вопрос о повышении в должности Петриченкова, он категорично возражал. И быть бы Петриченкову «вечным» подполковником, если бы не Гусаров. Генерал-майор, бывая в полку, не раз подмечал широкую эрудицию подполковника, его острый ум, глубокие знания авиационной техники и летных документов: ко всему, его прямота, смелость суждений импонировали старшему инспектору службы безопасности полетов, и, когда появилась вакансия, он охотно предложил ее Петриченкову. И вот теперь убеждался – не ошибся. А то, что недолюбливают его за ершистый характер, не беда.
– …Можно докладывать главному, Виктор Николаевич, – подвел итог разговору за столом Петриченков. – Сдадим тягу на экспертизу, подобьем бабки – и домой.
– Не торопишься, Николай Иванович? – с улыбкой спросил Гусаров, чтобы смягчить свое сомнение, неприятным буравчиком сверлящее в мозгу. – В нашем деле – семь раз примерь, один отрежь.
– Можно и семь и десять, – тоже в шутливом тоне ответил Петриченков. – Только что изменится? Другие улики появятся? Сомневаюсь. Да и эта неопровержимая: если вы думаете, что болт вылетел от удара о землю, сорвав контровку, то на трубке остался бы характерный след.
– Возможно. И все-таки надо проверить.
Петриченков насмешливо покрутил головой.
– Стареете вы, Виктор Николаевич. Бывало, не такие орешки раскусывали с первого раза.
– Так без малого шесть десятков, дорогой Николай Иванович, – подыграл Гусаров. – Зубы уже не те. А как сказал мудрец: «Резвость к старости – это признак глупости».
– А как же в наше время без резвости? Мы и так достаточно отстали.
Гусаров и сам не ожидал, что разговор приведет к такому выводу, какого, видимо, очень жаждал Петриченков; и он решил удовлетворить любопытство полковника:
– Значит, надо уступать дорогу вам, молодым. Вот займешь скоро мой пост, будешь действовать более резво, решительно. Только дров не наломай.
– Постараюсь, если доверите, – принял шутку Петриченков, но в шутке, уловил Гусаров, было неодолимое желание быстрее занять его место.
Они допивали компот, когда в столовую зашел командир полка и, пожелав приятного аппетита, сообщил генералу, что главком просил позвонить ему.
– Можно отсюда, из столовой? – поинтересовался Гусаров.
– Лучше, наверное, по ВЧ, – предложил подполковник. – Мало ли какие вопросы…
Пожалуй, он был прав. И Гусаров не медля покинул столовую, вместе с командиром полка поехал в штаб, раздумывая, зачем он потребовался главкому: обычно маршал авиации не тревожил членов комиссии, пока они сами не докладывали о результатах расследования. Недоброе предчувствие нарастало, и, когда главком поздоровался глухо и сразу спросил, как дела, Гусаров понял, случилось еще что-то. И он коротко, четко доложил о проделанной работе.
– Ну что ж, – выслушав его, проговорил в задумчивости маршал авиации. – Поскольку дело у вас идет к завершению, оставляй за себя Петриченкова, возьми двух наиболее опытных помощников и вылетай к Гайвороненко; там тоже ЧП, погиб испытатель парашютов и катапульт Арефьев. Помнишь его?
Еще бы! Он хорошо знал симпатичного, скромного старшего лейтенанта, давшего жизнь не одному парашюту и унифицированной катапульте с интригующим названием «Фортуна», обеспечивающей спасение летного состава на любых высотах и скоростях вплоть до сверхзвуковой, разработавшего программу выхода в открытый космос; испытателя с глубокими знаниями авиационной техники, отличной реакцией, незаменимого помощника Веденина, главного инженера и конструктора средств спасения летного состава. Месяца три назад Гусаров встречался с ним в Яснограде во время отработки прыжков с вертолета. Гусаров с восхищением наблюдал, как он легко и мастерски управлял своим телом в свободном полете, будто небо было его родной стихией, как послушно потом разворачивался купол то в одну, то в другую сторону и нес испытателя туда, куда он хотел. И вот Арефьева нет…
– Да, товарищ маршал авиации, помню. Это для нас большая потеря, и я, разумеется, займусь расследованием. Только разрешите высказать некоторые соображения?
– Слушаю.
– Я считаю, целесообразнее послать вначале Петриченкова. А я завершу дело здесь. Пусть привыкнет к самостоятельности. Потом подлечу я. Так будет лучше…
– Что ж, не возражаю…
2
Петриченков улетел в тот же день, отобрав по своему усмотрению в помощники летчика-инспектора, подполковника Семиженова и инженера по специальному оборудованию подполковника Малинина, тоже сравнительно молодого и малоопытного офицера службы безопасности полетов, а чтобы не было обидно «старичкам», взял врача, полковника медицинской службы Мордуховича, которому было под шестьдесят и он дослуживал свою службу. «Мы сами с усами», – расценил такой выбор Гусаров, но перечить не стал: работать Петриченкову, и ему виднее, с кем лучше. Возможно, он и прав, надеясь только на себя и не желая, чтобы на него оказывали давление своим авторитетом те, кто не раз зарекомендовал себя в расследовании летных происшествий.
Петриченков улетел, а Гусаров склонился над документами. Тяга руля высоты – улика, разумеется, существенная. Но то, что она вылетела не от удара о землю, а в результате халатности авиаспециалистов, – еще доказать надо. И этот изгиб тяги… Он-то явно от удара о землю…
Сколько прошло времени от момента, когда самолет взмыл, и до удара о землю? Секунд пятнадцать-двадцать. Летчик, увлеченный пилотированием, мог и не успеть доложить на землю о случившемся: о том, что отказало управление. Но ведь он не такой уж желторотик, чтобы не среагировать, когда самолет полез вверх, не слушаясь ручки управления: у него имелся триммер руля высоты, которым он только что пользовался, создавая определенное давление на руку; он должен был, обязан крутнуть колесико от себя…
В какое время произошла катастрофа? В 18.12. А заход солнца? В 18.20. Значит, летчик заходил на посадку, как раз когда солнце било ему в глаза, – посадочный курс на этом аэродроме 272°.
