Текст книги "Гнев Гефеста (Приключенческая повесть)"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Произошло то, чего я опасался. Но мое положение лучше – нападающим снова оказываюсь я, и снова он не ожидал такого поворота: хотя он схватил мои ноги, удар в скулу оглушил его и заставил еще раз окунуться с головой и хлебнуть солено-горькой водицы, которая в таких случаях действует посильнее наркотика.
Я чувствовал мертвую хватку. Спасти могло только одно – очередная атака, которая не дала бы возможности высунуть ему голову из воды; и я, извернувшись, как акробат, навалился на него.
На этот раз ему удалось хватить чуть больше воздуха, и мы погружались на глубину, держа друг друга.
Нет, не зря я был испытателем – профессия научила меня собранности, выдержке, умению здраво оценивать самую сложную ситуацию, – я выжидал, зная, что малейшее движение увеличивает расход кислорода, который был сейчас единственным источником силы и жизни. А противник мой поспешил: чтобы быстрее разделаться со мной, ударил меня. Но стоило ему отпустить одну руку, я тут же крутнулся, и удар пришелся вскользь по лопатке; вода в какой-то степени смягчила его – боли я не почувствовал. Второй и третий удары были и вовсе слабыми, зато окончательно подорвали силы Аполлона, и он выпустил меня.
Я вынырнул первым, заставил его еще похлебать водицы, пока она не полилась у него обратно из ноздрей и рта и он снова не зашелся в кашле.
К нам от берега уже спешила спасательная лодка, на веслах которой сидели два молодых дюжих парня.
– Что у вас тут произошло? – строго спросил парень, выглядевший постарше.
– Да вот с человеком плохо, – кивнул я на посиневшего Аполлона. – То ли солнечный удар, то ли еще что.
Парни недоверчиво посмотрели на меня и втащили Аполлона в лодку.
– Давай и ты сюда, – властно приказал все тот же парень, видимо, он и по должности был старшим. – Почему заплыли за буи? – спросил он, когда я влез в лодку.
– Увлеклись, не заметили, – сделал я наивное лицо.
– Вот оштрафуем, будете замечать. Приятель ваш?
– Да нет, здесь познакомились.
Пока плыли к берегу, парень, что задавал вопросы, сделал Аполлону искусственное дыхание, откачал из желудка воду, и тот перестал кашлять. Синева с лица сошла и сменилась бледностью.
На берегу нас обступила толпа. Сквозь нее пробилась адмиральша и склонилась над Аполлоном.
– Стасик, что с тобой? Что случилось?
Стасик ничего не ответил, только зыркнул на меня ненавидящим взглядом.
Я, выбрав момент, хотел ретироваться, но старший парень кивнул на Стасика.
– Помогите ему.
А я бы с удовольствием еще раз его окунул…
Меня выручила адмиральша: протянула руки Стасику, и он с трудом поднялся.
Мы хотели идти к своим вещам, но старший приказал строго:
– Прошу на медпункт.
– Не надо, ребята, все в порядке, – заверил Стасик. – О’кзй.
– Вот составим акт, тогда будет о’кэй, – не согласился парень.
– Да вы что, ребята, – стал канючить Стасик. – Ну виноваты, штраф – пожалуйста.
Ах как ему не хотелось предъявлять документы. А я бы с превеликим удовольствием узнал его фамилию и профессию.
– Разрешите принести удостоверение личности? – ускорил я событие.
Стасик еще раз сверкнул на меня глазами и скрипнул зубами.
– Коля, проводи, – кивнул старший своему напарнику.
Когда мы пришли в медпункт, там был уже милиционер. Стасик сидел на диване, опустив голову. Вид у него был неважный; может, от купания, а возможно, и по другим причинам… Все кого-то ждали, видимо, адмиральшу, которая встретилась нам, – не иначе пошла за документами Стасика.
Я протянул удостоверение личности милиционеру. Он внимательно полистал, сличил фотокарточку с оригиналом.
– Ваш приятель? – задал тот же вопрос милиционер.
Я отрицательно покачал головой.
– Сегодня познакомились, здесь, на пляже. Хвастался – мастер спорта, а сам чуть пузыри не пустил.
Стасик поднял голову, подтвердил:
– Волна, а я раскрыл коробочку, вот и хлебнул.
Вошла адмиральша, протянула милиционеру паспорт.
Тот долго вертел его в руках, посматривая то на фотокарточку, то на Стасика.
– Ваш? – спросил недоверчиво.
– Разумеется, – оскорбился Стасик.
– А вы кто ему доводитесь? – обратился милиционер к адмиральше.
Афродита покраснела и ответила невнятно:
– Собственно… мы познакомились…
– Когда?
Она замялась еще больше.
– Сегодня.
– Понятно. – Милиционер окинул Стасика с ног до головы насмешливым взглядом. – Вот не думал. Мы вас уже больше недели разыскиваем по пляжам, молодой человек…
Вечером я распростился с Ольгой. Навсегда.
На этом записки Батурова кончались. Гусаров откинулся на спинку кресла, задумался: сколько он узнал нового о людях, которых не раз видел, но и предположить не мог, какая у них интересная и нелегкая жизнь. А одного из них уже нет…
ДОПРОС КОНСТРУКТОРА
Ясноград. 8 октября 1988 г.
Веденин верил и не верил в реальность происходящего: разве так бывает в жизни – погибает второй самый близкий ему человек…
Заместитель председателя комиссии по расследованию происшествия полковник Петриченков разговаривает с ним сугубо официально, как с обвиняемым, пронзает испытующим взглядом, будто Веденин скрывает что-то…
И все-таки это была реальность: не мог так долго длиться сон и во сне столько вопросов, однообразных, умных и нелепых, заставляющих задуматься и усомниться в своей правоте, не возникло бы.
Двое суток комиссия работала на полигоне, детально, по минутам и секундам восстанавливая процессы подготовки катапульты и испытателя к эксперименту, прокручивая десятки раз пленку, отснятую самолетом-контролером и вертолетом, прослушивая радиопереговоры руководителя полетов с командирами экипажей и «Альбатросом».
С Ведениным члены комиссии держались корректно, холодно и немногословно и информацию о результатах расследования хранили от него в секрете, хотя по вопросам и без того было ясно, на чем строит свою версию комиссия: «Супер-Фортуна» не была доведена до совершенства.
Медики, тщательно исследовавшие труп, будто воды в рот набрали и избегали встреч с Ведениным.
Комиссия улетела в центр на третий день, не придя на месте к конкретному заключению и забрав с собою капитана Измайлова, завоевавшего чем-то расположение заместителя председателя комиссии полковника Петриченкова, энергичного и вездесущего человека, державшего, по существу, в своих руках все нити расследования и особенно недружелюбно относившегося к Веденину.
Трое суток после гибели Арефьева он почти не спал, хотя временами был прямо-таки уверен, что спит и ему снится тяжелый неправдоподобно-фантастический сон; голова была налита свинцовой тяжестью и ни о чем, кроме катастрофы, не думалось. Но и эти мысли были короткими, обрывчатыми и далее того, что Арефьев погиб не из-за катапульты, не шли.
«А из-за чего?» – спрашивал он себя и не находил ответа.
Как бы плохо он себя ни чувствовал, это теперь никого не интересовало; врач даже не стал мерить у него давление крови, хотя знал, что главный собирается лететь на «Пчелке». Козловский, Щупик, Грибов посматривали на своего руководителя с сочувствием, но понимали, что лезть к нему в этой обстановке с вопросами или советами, высказывать сожаление или соболезнование – только рану бередить, и он благодарен был им за это. Собственно, никто из присутствующих, кроме Петриченкова, откровенно обвиняюще на него не смотрел, но сомнение и подозрение в некоторых взглядах он заметил. И хотя он понимал, других-то виновников пока нет, люди вправе иногда ошибаться, от этого легче ему не становилось.
Все-таки когда стали готовиться к отлету, к нему подошли Грибов, Козловский, Щупик и пороховик майор Сыроежкин, преемник Матушкина, попросились:
– Разрешите с вами, Юрий Григорьевич?
– Да, да, пожалуйста.
В трудную минуту самые близкие его сподвижники и подчиненные не покинули его и, похоже, верят, что причина не в катапульте. И он, как ни тяжело ему было, старался ничем не выдавать своего состояния, голову не вешал, распоряжения отдавал твердо и четко.
И все-таки нервное напряжение, бессонница сказались: он подорвал самолет на взлете, и тот качнулся с крыла на крыло, как молодая, еще не обретшая сил и опыта птица; пришлось отдать от себя штурвал, придержать «Пчелку» у земли, пока она не набрала необходимой для набора высоты скорости. И снова он резко, по-истребительски рванул ее; нет, не по-истребительски, а со злостью – нервы, нервы шалили! – он понял это и взял себя в руки: нечего срывать злость на послушной и безропотной машине.
«Пчелка» неторопливо и спокойно набирала высоту. Позади осталось синее море, а впереди расстилались уже убранные поля – желтые квадраты скошенных хлебов и черные, вспаханные под озимые… От них веяло теплом, благополучием и умиротворяющим спокойствием. Утихало постепенно и на душе у Веденина, голова прояснялась, мысли упорядочивались и аналитически выстраивали картину за картиной происшедшего, видимого им самим и дополненного кинокадрами контролирующей аппаратуры и обрывками разговоров членов комиссии по расследованию.
Итак, никаких нарушений, отклонений, отступлений во время подготовки катапульты к испытаниям со стороны инженерного состава не допущено; неполадок, неисправностей техники до момента катапультирования не обнаружено. Первая зацепка, с которой начались все беды, – портативный радиопередатчик «Альбатроса». Установлено, что он отказал – оборвался плохо припаянный проводок. Но в момент отстрела, раскрытия парашюта или в момент приводнения – можно только гадать. Если судить по тому, что испытатель держался за стропы парашюта и разворачивался по ветру – кинокадры подтверждают это, – передатчик отказал при катапультировании, потому Арефьев ничего не мог сообщить. Если же брать во внимание вторую версию Петриченкова, то передатчик пришел в неисправность позже, когда раненый испытатель в момент отстрела катапульты, чувствуя, что теряет сознание, пытался что-то предпринять, хватался руками за все и оборвал проводок. Не исключал Петриченков и того, что передатчик вышел из строя при ударе о воду, а испытатель молчал потому, что был ранен и находился в бессознательном состоянии.
С этими двумя последними версиями Веденин не был согласен, но, чтобы их опровергнуть, надо доказать, что Арефьев при катапультировании не получил ранения. Судя по кинокадрам контролирующей аппаратуры, так оно и было: положение рук, головы, туловища, ног не дают оснований полагать, что человек был ранен и находился в бессознательном состоянии. А Петриченков утверждает: когда человек сосредоточен на чем-то и его организм запрограммирован, он действует какое-то время интуитивно… Возможно, что это так. Даже если не так, то отчего и когда Арефьев потерял сознание? От удара о воду? Возможно. Но менее доказательно, чем от удара порохового заряда, – он сильнее.
Может, Арефьев потерял сознание совсем по другой причине? По рассказам тех, кто видел его после приводнения, внешних следов повреждения тела или ушибов не было… Щиток гермошлема был закрыт. Значит, Арефьев, вынырнув из воды, находился уже в бессознательном состоянии, потому и не смог открыть его…
Может, при приводнении удар усилила волна?.. Даже если так, правомерна ли столь быстрая смерть от травмы позвоночника? Арефьев хоть и выглядел неженкой, физически был закален и вынослив… Отчего же тогда он умер?..
Тайну должны раскрыть врачи. Пока они молчат. То ли еще сами не пришли к определенному выводу, то ли имеют какие-то другие соображения. Во всяком случае, Веденина они старались избегать.
Жена, наверное, не раз звонила из санатория: он называл ей примерное число испытаний катапульты и возвращения домой; переживает – три дня никто не берет трубку. Надо предупредить Измайлова, как бы он не проговорился своей жене – сорвет их лечение и отпуск.
Весь полет так и прошел в думах и размышлениях, что помогло в какой-то мере скоротать трудное, тягостное время.
На аэродроме центра он увидел несколько «чужих» самолетов: наверное, прилетели представители штаба ВВС. Когда сел, в одном из самолетов узнал машину командующего. Комиссия по расследованию происшествия пополнилась более авторитетными и высокими начальниками.
В его кабине уже работали два полковника во главе с генерал-майором Гусаровым. Когда Веденин вошел, Гусаров извинился: другого более свободного места не нашлось, – и попросил все бумаги, закрытые в ящиках столов, предоставить в его распоряжение.
«Значит, дела мои плохи».
По тому, что особенно интересовало комиссию, Веденин догадался, какую версию они строят: «Фортуна» и ранее отличалась крутым нравом, при первых испытаниях на сверхзвуковой скорости перешагнула допустимый барьер вращения – о чем записано в акте тем же испытателем Арефьевым. И скорее всего тот же дефект повторился. А на скорости, близкой к 2М, перегрузка оказалась роковой, непосильной для испытателя…
Правда, приходилось считаться с данными регистрирующей аппаратуры, записанными при испытании с «Иваном Ивановичем» – манекеном. Они-то, чувствовалось, и мешали членам комиссии сделать окончательный вывод…
Всего три дня назад Веденин был здесь полновластным хозяином, голова была полна планов и задумок. Теперь же все здесь показалось чужим, и он был не тот Веденин, конструктор и мечтатель, счастливейший человек, а попавший сюда случайно неудачник, честолюбец, погубивший ни за что ни про что лучшего испытателя центра.
Делать ему в кабинете было нечего; взгляды сослуживцев, сочувствующие и затаенные, раздражали его, и он, предупредив дежурного, что будет дома, покинул здание.
Ему никого не хотелось видеть, и он побрел окольным путем по глухой безлюдной аллее. Несмотря на солнечный день, ветер дул холодный, жесткий; с уже пожелтевших деревьев слетали листья и беспомощно кружились в воздухе, ударялись о ветви, потом о землю. Вот так и Арефьев, мелькнуло у него сравнение. Несло его, крутило ветром, а он, наверное, наслаждался парением, голубизной моря и своим величием покорителя неба, не подозревая, что это последний его полет, полет в вечность. Прожил всего 29 лет. Мгновение! Мгновение вечности.
И Веденину так сжало сердце, спазмы так перехватили дыхание, что голова закружилась, перед глазами поплыл туман. Он остановился, прислонился к березке. «Вот упасть бы здесь и умереть, – невольно пришло желание. – Не видеть осуждающих взглядов, не слышать обвинительных речей». Он искал причину, почему погиб Арефьев. А какая разница, погиб ли он из-за какой-то технической неполадки, или отказало сердце, или лопнул сосуд. Арефьев тоже мог накануне нервничать, переутомиться. Вот он, Веденин, двое суток не поспал и чуть не потерял сознание на земле, в идеальных условиях, а там многократные перегрузки…
Зачем только он послал именно Арефьева?.. Хотя и за другого он переживал бы не меньше… Зачем только взялся он за изобретательство? Летал бы себе да летал – разве меньше удовлетворения и удовольствия получал он от полетов?.. Захотел известности, славы… погубил такого человека… Что теперь он скажет жене Арефьева, родственникам, дочери? Пусть даже катапульта не виновата, погиб-то Игорь при испытании. А кто его послал? Он, Веденин. И, значит, какая причина бы ни была, виноват он…
Как ему завидовали и как теперь будут его проклинать! Если бы можно было все вернуть и начать сначала!
Ему вспомнились курсантские годы, первый самостоятельный полет на учебно-тренировочном самолете: голубое небо над головой и зеленые сады и поля внизу; белые игрушечные домики, сказочные лилипутики, лошадки, коровки… И он как бог парил в вышине, созерцая все вокруг подвластное ему, доступное, познаваемое. Он считал тогда, что открыл для себя новый мир, лучше которого нет ничего на свете и которому будет верен и предан вечно. Он мечтал о новых самолетах, более совершенных, более скоростных, мечтал стать летчиком-истребителем. И вдруг перед самым выпуском курсантам объявили: истребителей стране больше не требуется, их заменяют ракеты, более надежное оружие против воздушного противника. Кто желает остаться в ВВС и летать, может переучиваться на вертолет.
Веденин хотел летать. Так стал он вертолетчиком.
Потом встреча с Гагариным, его гибель, что и толкнуло на конструкторскую стезю Веденина… И вот теперь гибель Арефьева… Словно злой рок следует по пятам и издевается над ним. «Счастье – это вода, которую пытаются удержать в руках»…
Кто-то шел следом за ним по аллее. Прогуливал собаку. Ему никого не хотелось видеть. А сердце все саднило. И пусть. Умереть в тридцать два – экая невидаль. Арефьев умер в двадцать девять. И он, оттолкнувшись от березы, зашагал к своему дому…
Нет, он не умер. Даже сознание не потерял. Наоборот, почувствовал себя лучше: сердце перестало колотиться и тяжесть на душе будто бы уменьшилась.
Он переоделся в домашнее, умылся холодной водой – все равно не заснет, будет ждать звонков. Надо, чтобы хоть немного прояснилась голова: он от должности главного еще не отстранен и, значит, все обязанности лежат на нем.
Не успел он так подумать, как зазвонил телефон.
– Здравствуйте, Юрий Григорьевич. – Он узнал голос генерала Гайвороненко, добрый, сочувственный. Такой он был и в день гибели Арефьева, когда начальник центра узнал о случившемся. Ни упрека, ни недовольства. Значит, генерал верил ему… – Как самочувствие? – И тогда он начал с того же. – Хотя что я спрашиваю, и так знаю – не спал, не ел (о еде он действительно и не вспомнил ни разу), ни на минуту не переставал думать, из-за чего все так произошло. Комиссия тоже до сих пор ломает голову… – Генерал помолчал. – Надо как-то сообщить жене Арефьева, организовать похороны. Подумай, кому поручить эту печальную миссию. Врача обязательно пошли…
Врача обязательно… Хорошо, что напомнил. Голова так плохо соображала, что он мог и не додуматься. А уж коли ему, мужчине, чужому человеку, стало плохо, то что будет с женой, нетрудно представить. И придется идти самому: кто же, как не он, начальник, друг и главный виновник случившегося, должен нести самый тяжелый крест?..
Он позвонил Измайлову. Тот оказался дома. Условились встретиться через пятнадцать минут у подъезда, где жил Веденин.
Веденин надел военную форму: в штатском он выглядел празднично и щеголевато. А от военной почти отвык – надевал ее только когда приходилось ехать в штаб ВВС или присутствовать на военных советах. Совсем недавно ему присвоили звание подполковника, и погоны с двумя звездочками и просветами тоже были непривычными, чужими. Возможно, скоро придется проститься с ними: Гайвороненко словом не обмолвился, кого и что подозревает комиссия. Хотя и так ясно…
Измайлов уже поджидал его у подъезда, начищенный, наглаженный. С той неприятной беседы в день отъезда их жен он будто бы переменился, тщательно следит за своим внешним видом, и штатские привычки сами по себе отпадают. Вот и теперь подобрался, энергично вскинул руку к фуражке.
Прошли несколько шагов молча. Веденин вспомнил, что жена может сегодня позвонить, а значит, может позвонить и жена Измайлова, попросил:
– Пожалуйста, ничего не сообщайте Галине Георгиевне о случившемся.
– Что вы, что вы. Разве я не понимаю, – торопливо и виновато стал заверять Измайлов. – Пусть спокойно отдыхают, лечатся. – Он и шел как-то виновато, бочком, чуть приотстав, не смея глянуть в глаза Веденину. Может, уже написал жене? Вряд ли. Некогда было. Тогда почему же он чувствует себя таким виноватым? Может, не виноватым, а таким же подавленным, как Веденин? Возможно. Но, кажется, ему что-то известно и он боится, что Веденин спросит, а раскрыть тайну он не имеет права. Возможно и такое…
Они поднялись по лестнице на третий этаж к квартире Арефьева. Никто им не встретился, и нигде не слышалось ни единого звука, словно здесь никто не жил. Неужели кто-то уже сообщил? Вряд ли. Никто добровольно такую миссию на себя брать не захочет.
Веденин постоял у двери и нажал на кнопку звонка. Квартира сразу ожила: что-то загремело – похоже, упала детская пластмассовая игрушка, – и раздался радостный детский возглас: «Мамочка! Папа пришел, папа пришел!»
А у Веденина холодный пот выступил на лбу и ноги обмякли, стали чужими и непослушными: он еще не знал, как невыносимо тяжело и больно слышать радостный, полный надежды и веры детский голосок, который ему предстояло оборвать убийственным сообщением.
Послышались торопливые (тоже радостные) твердые шаги. Веденин протолкнул куда-то внутрь застрявший в горле ком, смахнул со лба тыльной стороной ладони холодную испарину.
Дверь открылась, в проеме стояла с сияющей улыбкой на лице Дина. На ней был цветастый халат – такие Веденин видел в японских календарях, – черные густые волосы уложены короной на голове, что делало ее похожей на японку, губы чуть подкрашены – она ждала мужа.
Их визит ее не удивил, а огорчил – такое бывало уже не раз, – и она, поздоровавшись, шире раскрыла дверь, приглашая их войти.
– Ага, пришли снова сообщить, что он задерживается, – сказала она чуть насмешливо. Но, не получив ответа, резко обернулась и все поняла. Веденин с ужасом смотрел, как меняется ее лицо, из нежного цветуще-розоватого становится серым, синим, землистым. Глаза широко раскрылись, и в них замерли страх и недоверие; с губ будто слетела краска, и они тоже стали синими, искривленными неутешным горем. – Нет, нет, – еле слышно прошептала она и стала валиться. Веденин вовремя подхватил ее на руки. Измайлов поспешил на помощь, и они, сопровождаемые разрывающим душу криком Любаши: «Мамочка, мамочка!» – понесли ее на кровать.
Измайлов сделал Дине укол, а Веденин, прижав к себе Любашу, успокаивал ее как мог: говорил, что маме сейчас станет лучше, что она просто устала, полежит и все пройдет.
На крик Любаши прибежали соседи, жены подполковника Грибова и майора Свиридова. Ведении попросил увести девочку.
Арефьева лежала какое-то время без движения, не открывая глаз, и казалась безжизненной. Но вот землистый цвет лица стал блекнуть, на щеках, на подбородке и около глаз появилась бледнота; кожа постепенно приняла прежний вид. Дина открыла глаза и тяжело застонала.
Вошла Грибова, уводившая Любашу, и спросила у Измайлова:
– Вам помочь, Марат Владимирович?
– Да, – кивнул Измайлов. – Посидите с ней. Вы, Юрий Григорьевич, можете идти.
Он так и не поднял глаз на Веденина.
На улице бесновался ветер, выл, гремел, гнал по небу набухшие влагой облака, цепляющиеся косматыми гривами за крыши домов. Улицы словно вымерли. Веденин стоял, не зная, куда идти, куда убежать от свалившегося на него горя. Еще никогда он не чувствовал себя таким раздавленным и одиноким.
