Текст книги "Играл духовой оркестр..."
Автор книги: Иван Уханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
IX
Уходя из дому, Фролов сказал Архиповне, что посмотрит клуб, кино. И теперь она встретила его вопросом:
– Хорошая кинцо-то?
– Хорошее, – соврал Фролов.
– Молочка парного, вечерешник, выпейте на ночь. – Она поднесла кружку.
– Спасибо, Анна Архиповна. – Фролов выпил. – А Николай еще не пришел?
– Где там… Ходит, гуляет, а кабы по миру да по чести… Никакого сочувствия. Приболей я завтра, вытянись, и некому возле постоять, воды поднесть…. И пошто упрямится?
– Ничего.. Обженим, – бодро сказал Фролов и почувствовал фальшь своего голоса, вспомнил, как эти же слова он говорил Архиповне вчера. Они были сказаны иным тоном, вчера было все иным, хотя в мире и этой комнате за сутки ровно ничего не произошло и вместе с тем во всем, что окружало Фролова, на что он смотрел, о чем думал сейчас, случилась какая-то перемена.
Он вошел в спальню. На высокой кровати голубовато белели ромбы подушек, тикал будильник, чернела пепельница, от стен все так же пахло сухим деревом – все это словно убеждало, что ничего не изменилось, и поэтому казалось Фролову обманом. Он вдруг почувствовал себя чужим человеком в этом доме, недостойным его гостеприимства и доброты.
Он сидел в темноте не раздеваясь. Мимо дома повалил народ из клуба. А когда на улице стихло, встал и вышел на крыльцо. На верхней ступеньке, в полутьме, неподвижно сидела Архиповна.
– Ай не спится? – спросила она.
– Да. – Фролов сел рядом.
Архиповна взглянула на него, помолчав, сказала:
– Бритву вашу я в тумбочку положила. Вы ее на стуле оставили. Думаю, чегой-то забыли побриться.
Фролов прошуршал ладонью по подбородку и удивился: действительно забыл.
– Степушка, бывало, зарастет в поле, а потом ворчит: лучше-де раз в году родить, чем день-деньской бороду брить. Шутник был покойник, царство ему небесное.
– Давно умер ваш муж?
– В прошлом году. – Архиповна вздохнула. – Мигом кончился Степан Данилыч. Помер, как на льду обломился. И болезней особых не имел, не хворал. Пастух. Весь на солнце, на воле. Закаленный, а поди ж – помер. Да… Живем шутя, а помрем вправду. С богом не поспоришь, его воля.
– Не болел, говорите. От чего ж тогда?
– С фронту Степушка с ранением воротился. Осколок крохотный гдей-то у самого сердца застрял. А вынуть его сразу не вынули. Рану-то перевязали наспех, зажила. Не мешала, коли не перетруждал себя Степушка работой. А уж сверх натрудится – зудела, покалывала. Хирург из района как-то присоветовал операцию, в область направлял. Степушка отнекнулся: что-де интересу ради резаться, рана не больно тревожит. Хирург его рентгеном просветил, махнул: обождем резать. Осколок, мол, в надежной сумочке, и к сердцу ему нету ходу. Да и возраст. И вот летось дюже жаркий день был. Стадо обалдело, коровы взыкали. Степушка набегался, намаялся. К вечеру раньше сроку стадо пригнал. И до дому чуть дошел, на крылечке и слег. Я к нему: чего, мол? А он лицом-то, как известка, забелел. «Фашист скребется, мать», – так он осколок называл. Я воды ему, а он и рта не разомкнул, кончился в минутки.
Архиповна замолчала, прислушиваясь к глухим шагам вдалеке. Вокруг было тихо, светила ясная луна, дорога казалась белой, а лампочка на уличном столбе – желтым пятном.
– Отчего так, господи? – вздохнула Архиповна. – Когда Ваню убили… Думала – на век отплакала свое. А оно вон как… А теперь кругом одна. Вот и пристаю к Коленьке. Может, зря я так к нему. Докончит институт, сам женится. Как же иначе? Но беда: не ищет он средь тутошних невесту. Может, где особая есть… А пока замечаю – возле соседки, фельдшерицы, крутится. Только какой прок? Небось на дюжину лет его старее. Зачем же заманывать, заслонять ему глаза на невест?.. Что с Коленьки взять? Ей мужик для семейной жизни нужен… Она тоже, не дай бог, натерпелась, наждалась…
Фролову вспомнилось лицо Татьяны Сергеевны – свежее, ясноглазое. Но пройдет еще лет десять и… Фролов год за годом прошелся по ее послевоенной жизни: долгие одинокие зимы, мокрые осени, томительные весны – они повторялись, неся с собой обновы земле, людским сердцам, судьбам. И только у Татьяны все как бы застряло на месте, все у нее затормозилось с того момента, с того далекого выстрела или взрыва, остановившего жизнь Василия Шукшанова, ее Васи.
– Так уж оно… Беда к беде, и за всех переживай…
Говорила Архиповна спокойно, с тихой печалью в голосе, в словах. Она не жаловалась, а словно бы доискивалась до чего-то, уразуметь хотела, почему жизнь ее складывается так и не иначе. Ведь совсем иначе могла бы она жить на белом свете.
– Вот вы памятник строите… Только это неправдашняя могилка-то будет. Где ж она, правдашняя, Ванина?
Фролов полез в карман за сигаретами.
– Анна Архиповна, я должен… хотел вам еще вечером сказать, – заговорил он после долгой паузы, заполненной тишиной и лунным светом. Он держал сигарету, но не закуривал. – Я одно время служил в одной части с вашим Ваней, знал его…
Архиповна словно не расслышала, сидела тихая, молчаливая, потом стала медленно поворачиваться к Фролову.
– Извините, Анна Архиповна, что сразу не сказал, – продолжал он. – Сам не верил, а как глянул на письма, фотографию – он… Ваня.
Лицо Архиповны вдруг стало чужим, испуганным. Она перекрестилась, встала, хотела куда-то идти, но опять села и смятенно уставилась на Фролова. А он молчал, не зная, о чем говорить.
– Как же это… Ванин товарищ, говорите? Ай ты, господи! – Архиповна взяла Фролова за руку, и он ощутил тепло ее сухих ладоней.
– Неужто правда, сынок? Чего ж раньше-то…
Они потом говорили так, словно только что встретились, словно до этого не видели и не знали друг друга. По нескольку раз Архиповна спрашивала об одном и том же. Рассказывая, Фролов каждый раз вспоминал какую-нибудь новую подробность. Архиповна же пробовала подсказать ему, как надо бы воевать им в том последнем бою, чтобы Ваня мог уцелеть.
– Ничего нельзя было поделать, – уговаривал он. – Мы стреляли в упор, два танка подожгли. В орудие, которым Ваня командовал, угодил снаряд, наводчика и заряжающего убило. Ваня подскочил к нашему орудию. Потом и наше подбили. Из автоматов стали отбиваться. Глядим: танк. Пулями его не остановить. Ваня взял гранаты… А тут нас землею накрыло. Очнулся, вижу: на Ване гимнастерка горит. А танк вот он – шагов пятнадцать. Сейчас раздавит… Но Ваня раньше к нему бросился с гранатами… Дальше, Анна Архиповна, я ничего не видел, меня в грудь ранило.
И о том, где Ваня похоронен, она тоже переспрашивала несколько раз.
– Сосновый бор, говоришь?
– Да, Анна Архиповна. Очень красивое местечко. «Штерн» называется.
– Штерн, штерн, – шептала Архиповна, словно заучивала это трудное слово..
X
Ночью Фролова одолела бессонница. Потом ему померещилось, что он стоит перед Колькой и Татьяной Сергеевной. Колька хмурится и говорит ему: «Ты это брось, понял? Знаю вас, городских…»
Из прихожей в горницу лился тусклый сонный свет. На дворе стояла та глубокая тишина, какая бывает перед началом рассвета. Фролов встал, накинул пиджак и шагнул в прихожую.
На полу, склонившись над какой-то картой, сидел Колька и чертил карандашом. Рядом лежали листки бумаги, пепельница, утыканная окурками. У потолка плавал, слоился папиросный дым. Колькин рыжеватый чуб свис почти до пола, загородил лицо. Но вот он поднял голову и взглянул на Фролова. Глаза Кольки при неярком свете лампочки были не синими и веселыми, как днем, а темными и строгими, лицо утомленное.
– Ты почему не спишь, Николай? – нарушил неловкое молчание Фролов. – Как Чапаев перед боем…
– Да, – устало улыбнулся Колька. – Засиделся у Егора Кузьмича, да и тут не сразу лег. Но шабаш…
Колька стал собирать карандаши, чертежные инструменты.
– Что это у тебя? – спросил Фролов, разглядывая большой лист ватмана с географическим рисунком, напоминающим картину Романа Валуева: зеленые и желтые квадраты полей, бордовые ленты дорог, россыпи домишек, голубая ниточка реки.
– Это земля нашего колхоза. Ну а точнее: план-карта ее орошения. – Колька замолчал, уставившись воспаленными глазами на самодельную карту, исполненную тушью и акварельными красками. Фролов присел к нему, испытывая от этой близости смутное волнение, и стал тоже смотреть на карту. Колька заметил его любопытство и начал объяснять: – Вот центральная усадьба колхоза. А это речка Каргалка. Она только весной бывает речкой и добегает до Урала, а летом высыхает. Вешнюю воду нам не надо упускать. Вот тут ставим запруду. От нее идет магистральный канал…
Фролов слушал и недоумевал: какое дело шоферу до мелиорации?
– А кто поручил тебе это? – спросил он.
– Как вам сказать… Поручений особых не было. – Колька замялся. – Я, конечно, советуюсь… Председатель, агроном помогают… Это как бы дипломная работа. Сейчас я учусь на последнем курсе, и, наверно, агрономом в своем колхозе придется работать. Наш Пантелей Михалыч зимой на пенсию уйдет. А меня они давно сватают.
– Значит, ты сам изобретаешь эту систему орошения?
– Почему это изобретаю? – Колька насторожился. – Тут все дано в расчетах… Весной снеговые воды будут собраны в водохранилище. Траншеи для каналов готовы. Если учесть, что оросительная норма в наших условиях три тысячи пятьсот тонн на гектар, то воды на орошение двухсот гектаров с учетом ее потерь в каналах нам нужно примерно восемьсот тысяч кубов. Ожидаемая емкость водоема – не менее одного миллиона. Значит, вполне хватит. Так что я ничего не фантазирую, не изобретаю.
– Ты извини, Николай. Я не так выразился.
Долька встал с пола, закурил. Фролов взглянул ему в лицо: запавшие глаза, две крупные морщины на загорелом лбу, упрямо сжатые губы.
– Не вдруг протолкнешь, – вздохнув, сказал Колька. – Дважды в город ездил в Облводхоз, на кафедре мелиорации нашего сельхозинститута советовался. Приехали сотрудники, посмотрели мою схему, топографическую съемку полей сделали. В общем, помогли… Ну и, конечно, Егор Кузьмич с Трофимычем поддерживают… В конторе вечером – никого. Засядем…
– И до петухов. Как Анна Архиповна говорит…
– Бывает, – кивнул Колька и развернул другой лист ватмана. – Недалеко от нас большое озеро. Оно наполовину высохло. Его надо соединить с Уралом, тут всего девять километров. Канал пройдет мимо Богдановки, Ратчина, Казанки, Хлебного – четыре колхоза получат дешевую воду.
– Но канал, стоит немалых денег. – Фролову хотелось выглядеть деловым собеседником.
– Целиком его рыть не придется. Нынешним летом в трех километрах от села обнаружилось сухое русло. Мы всегда считали его просто оврагом. Вот оно. По старому руслу пустим бульдозер, углубим, почистим…
– Интересно, – подивился Фролов. – Жили и не знали об этом русле.
– Да, мы еще так мало знаем о земле, о своей деревне, где живем. Если послушать стариков и копнуть историю… Так вот. Канал спасет засыхающее озеро, а главное, напоит поля четырех колхозов. Строительство обойдется дешево, если миром навалимся…
Колька внимательно посмотрел на задумчивого Фролова и вдруг резко мотнул головой, будто стряхивая усталость. Заговорил торопливым, срывающимся голосом:
– Вы только представьте! Посмотрите… Вот здесь заложим фруктовый сад на тридцать гектаров, тут, на месте сухого кочкарника, размахнутся поливные огороды и луга, здесь, на берегу, – пляж, рядом – пионерлагерь. Жизнь!
Колька оторвался от карты и заходил туда-сюда, тень на стене стремительно сопровождала его. Сейчас он чем-то напоминал Фролову Романа Валуева. Наверное, резкостью движений, одержимостью. Но это была совсем иная одержимость, имеющая такой конкретный смысл и ценность, которые своими размерами как бы перерастали самого Кольку, – непреходящая людская одержимость вечного преобразования жизни, земли, вечная человеческая жажда красоты.
– Приезжайте к нам лет эдак через пять-семь. Вы не узнаете Богдановку! – со счастливой убежденностью сказал Колька. – Да она и сейчас неплохая, если на нее с умом смотреть. А бывает, не глядят, а глазеют… К нам иногда приезжает летом художник из города. Вообще-то, он с наших мест, здешний…
– Я, Николай, тоже жил в селе. Люблю деревню, знаю, – заговорил Фролов.
– Художник этот, – продолжал Колька, – тоже любит деревню. Приедет, разахается: «Ах, какая красота, какой воздух! Вот оно, вечное!..» и так далее. Поставит треногу и начинает рисовать это «вечное»: плетень, старую мельницу на юру, что сто лет уж не мелет и отдана под склад сельхозинвентаря, наш пруд, каких-то древнерусских девчат в сарафанах до пят, с семечками в подоле, отыщет саманушку какую-нибудь… Может, я недопонимаю. Но его деревня неправдашняя. А зачем? Однажды я сказал ему об этом. А он мне: надо видеть, чувствовать, воспевать красоту, Коля. Она существует независимо от нас, как воздух.
– Что ж, он прав, – сказал Фролов, с каким-то новым интересом слушая и рассматривая Кольку.
– Может быть, но, по-моему… красоту надо не только воспевать, ее надо делать. Нам давно бы надо расчистить и развалины старой мельницы, и наш прокисший от тины и гусиного хлама пруд.
– А мне ваш пруд понравился, – Фролов поднялся и шагнул к Кольке, положил на плечо ладонь. – Нравится мне и твой рационализм, Николай. Но… вид ветхой мельницы вызывает порой большее чувство к родному краю, чем яркое здание нового кафе или клуба.
– Не знаю. Только любви к Богдановке у нас стало больше, когда новые клуб и кафе открыли. А раньше танцевали в коридоре старой школы, а то и на берегу пруда… Сейчас у нас здесь и танцы, и песни, и платья современные, как и в городе. Жалеть о старой бедной деревне, наверное, не будем… Кстати, эти «жалетели», как поглядишь, люди городские. Умыкаются из деревни в город и оттуда кричат, клянутся ей в своей любви. Не верю я им! – Колька сжал руку Фролова и снял ее со своего плеча. – Взять хотя бы этого художника, – продолжал он. – На квартире он у нас недели три жил…
– Подожди, Николай. Что это за художник? Фамилию не помнишь?.. А каков на вид? – спросил Фролов, ловя в себе догадку: «Не Ширшов ли?»
– Плотный, такой круглолицый. Лет сорок с лишним будет… Трудяга. С утра до вечера над красками сидел. Здорово у него получалось. Смотришь: все как живое, как на фотографии. Каждый листочек, каждую былинку выпишет…
«Ширшов, непременно Ширшов», – отмахнул сомнения Фролов.
– …Чуть не прослезился однажды, рассказывая о своей городской тоске по деревне. «Иногда, – говорит, – увижу на асфальте оброненный кем-то клочок сена или лошадиный шевяк – и вот как за сердце возьмет, такое вспомнится!» А моя бабушка ему: «Кто ж вас там держит? По доброй воле попрятались от земли, по доброй воле и пропадаете…»
«Архиповна скажет, за ней дело не встанет», – в мыслях удовлетворенно подтвердил Фролов.
– Не думайте, что я осуждаю… – говорил Колька. – Мы любим город и поэтому… решили сделать его в своем селе. Деревня сейчас не та, вот и смотреть, рисовать ее надо иначе.
За стеной неожиданно и звонко прокукарекал петух. Как эхо, ему глухо ответили петушиные голоса с разных концов деревни. Фролов и Колька переглянулись и понимающе засмеялись тихонько. В горнице скрипнула кровать, послышался вздох Архиповны:
– Ох, Коленька! Ты и без невест все одно до петухов… А человека-то зачем поднял?
– Все, бабушка. Ложимся. – Колька собрал бумаги и, махнув Фролову, ушел в горницу.
На протяжении всего разговора Фролов все порывался взять Кольку за плечи, усадить рядом и рассказать об отце. Но располагающего к этому момента так и не подвернулось.
Фролов опять лежал без сна. В каменно-тяжелой голове роились горячие шары, грудь теснило смутное чувство упрека. В папиросном дыму мельтешили знакомые лица, звучали молодые голоса:
– Надо дерзать. Не топтаться на планете-старухе, а открывать новые миры, куда влекут нас поэты и фантасты…
– Мы еще так мало знаем о земле, о деревне, где живем…
– На земле сейчас не осталось ничего, что могло бы питать фантазию художника.
– Если послушать стариков и копнуть историю…
По деревне, тревожа заревой сон людей, оглашенно орали петухи.
XI
Утром Фролов наспех позавтракал и пошел в правление. У бухгалтера надо было взять накладную на получение алебастра со склада.
В правлении еще никого не было. Фролов направился к площадке, где сооружался обелиск. За ночь бетон в опалубке схватился, затвердел, кладку можно было начинать смело.
Фролов присел на ящик из-под раствора, окинул свою мастерскую под открытым небом и не нашел никаких примет того, что здесь работает скульптор. На дне ящика валялись лопаты, заступ, гвозди, обрезки досок, проволока. Рядом высился ворох красного кирпича.
– Привет скульптору! – По тропинке, мелко семеня, катился маленький человек в аккуратном сереньком костюмчике. «Бухгалтер… Как его? Трофимыч, кажется», – вспомнил Фролов и поднялся навстречу.
– Трофимыч! – как можно ласковее крикнул он, догнал бухгалтера и пошел рядом. – Трофимыч, я к вам. Накладную на алебастр выпишите, пожалуйста.
– Вам же вчера все привезли. – Бухгалтер чиркнул по Фролову колким взглядом.
– То цемент. А еще алебастра бы немного… – нетребовательным и каким-то извинительным голосом сказал Фролов. «Трофимыч все еще дуется на меня. Да и поделом…»
– Идемте, – кивнул бухгалтер. – Выпишу, хотя алебастра-то у нас крохи остались, а по новой заявке еще не получили.
В кабинете Трофимыча было по-утреннему прохладно и свежо. На застекленных полках шкафа тесно стояли книги квартальных отчетов, все было разложено по полочкам. Но в этом виделась не аккуратность педанта, а удобство, рабочий уют: все у Трофимыча под рукой. Следом в кабинет вошли две колхозницы и, переглядываясь, застряли у порога.
– Ну что у вас, бабоньки? – сказал Трофимыч. Он подвинул стул Фролову, сам сел за стол.
– А все то же, Трофимыч. Стеклышка бы, – улыбаясь, заговорила та, что постарше, – черноволосая, с крутой грудью и заспанным лицом.
– Стекла нет, Петровна…
– Дык целую машину, слышь, привезли. – Улыбка сошла с круглого лица женщины.
– Верно, привезли. И почти всю угрохали на школу. Вот через недельку обещали нам…
– А краска? Давай хоть краску, Трофимыч.
– Не знаю… Белил осталось с полбочки… а надо кафе к Октябрьскому празднику освежить, а там еще молодоженам помочь достроиться – Грулеву, Заниным…
– Делишь тут воробья на двенадцать блюд! – вспыхнула женщина. – Вместо того чтобы…
Смолкла, не зная, что же предложить.
– Ладно, бабоньки. Через недельку забегайте… И ты, Даша, за стеклом. Хорошо? Давайте через недельку?.. А тебе, Петровна, надо бы еще за мясо доплату внести.
– Какую?.. Это семьдесят три копейки-то? Господи! Помнит.
Когда женщины вышли, Трофимыч повернулся к Фролову.
– Видите, опять я плохой, – словно жалуясь, сказал он. Однако в слове «опять» сквозило и возмущение, знакомое Фролову с первой встречи его с Трофимычем. Казалось, что бухгалтер умышленно сказал сейчас это «опять», чтобы вернуться в разговоре к тому, что оправдывало его и обвиняло Фролова. – Я плохой. Крохобор, копейки подсчитываю. Да! И других учу считать. Однако о копейках… Видите, вон у пруда новый коровник строим. Наемная дикая бригада десять тыщ слупила. А за шифер, шлакоблоки, само собой, колхоз платил, шныряли, доставали… Шабашники каждый год двадцать-тридцать тыщ кровных колхозных рубликов увозят. Деньги могли б в колхозе осесть, имей мы своих строителей. Но где взять? Облмежколхозстрой – слабак, а у районной МСО туча заказчиков, наждешься очереди. Вот и братаемся с дикими… Пол из сырых досок настлали, к осени он рассохся, дырья, щели: кулак просунешь. У шабашника петушиный норов: прокричал, а там хоть не рассветай… К тому ж корми их, обстирывай, постель давай, повариху держи. В какую копейку нам выходит…
– Извините, я… о питании хотел бы выяснить. Скажите, кому и сколько платить. – Невольно вырвалось у Фролова.
– А колхозная казна не гармошка, – продолжал свое Трофимыч, – не растянешь. К примеру, как сложилась нынешняя осень? Из крупных застроек одновременно школу и коровник вели. Август, детишкам в школу, а она без крыши. Егор Кузьмич: взять часть шифера с коровника, а туда после докупим. Тут инженер и зоотехник вздыбились: до холодов коровник надо сдать, а потому транжирить шифер, даденный на коровник, – преступление. Вот и схлестнулись, спорят, и выходит: все круглые преступники. И я в том числе, потому как ору: на шифер денег нет, все деньги. Егор Кузьмич, однако, перемог: детишки вовремя в новую школу вошли, а шифер на коровник он недавно где-то достал.
Слова Трофимыча ложились на Фролова грузом. Он пытался стряхнуть его, освободиться, но груз давил на него вопросами: «Ну зачем он рассказывает об этом мне? При чем тут я?» А где-то в глубине его звучал еще один голос Трофимыча: «Почему две тыщи? По каким таким расценкам? А может, три тыщи надо? Как, товарищ скульптор?»
– И местным застройщикам надо помочь. Та же суета. При вас в контору дед Ушаков, Кирилл Захарыч, приходил. Цемент, алебастр просит. Дом ему достраивает бригада из райкомбината. Помочь надо. Тут надо, там надо, вот и делим воробья на двенадцать блюд… Не все еще колхозники в новые дома перебрались.
Фролов смотрел, как левая рука Трофимыча мелко вздрагивает. А пальцы суетливо барабанят по столу.
– Кочережка хреновая, – перехватив его взгляд, усмехнулся Трофимыч. – Во, видал? Как малость понервничаю, и пошло… Сейчас терпимо, а прежде, бывало, так залихорадит… От контузии это… Ну давайте закурим, что ли.
– Пожалуйста. – Фролов угодливо протянул сигареты, зажег спичку, оживляясь, что голос Трофимыча потеплел.
– О какие! – вскинул сивые брови бухгалтер, разглядывая сигарету, затянулся разок-другой. – Богатые, но пустые, вхолостую дым работает. А?
– Видите, у вас и дым обязан быть рентабельным, – несмело улыбнулся Фролов.
– Да, – кивнул Трофимыч, как безделушку вертя в пальцах красивую сигарету. – Кстати, вы не помогли бы мне поаккуратнее оформить наш договор? Хотя он и подписан… Но там названы лишь заказчик, исполнитель, оплата и объект. А вот объем работ неясен. Как составить расходную ведомость – сколько и чего понадобится для постройки обелиска? Надо знать этот объем. Верно?
Фролов кивнул и отрешенно уставился в пол.
– Допускаю, что три кубометра (а в обелиске, судя по фото и проекту, более не будет) сверхсложной кирпичной кладки стоят восемнадцать рублей. Если мы даже утроим оплату за кладку и штукатурку, все одно до двух тысяч далеко… Нам бы как-то сбалансировать все это. А? – Трофимыч заглянул Фролову в глаза.
– Это не кладка, а художественная, творческая работа, – проваливаясь куда-то, глухо произнес Фролов и не узнал своего голоса. – Я просил бы, Трофимыч, не говорить сейчас… о деньгах. Это потом, когда работа будет закончена и утверждена.
– Как? А я уже аванс вам приготовил. Договор-то подписан, работа начата…
– Выходит, поспешили, – Фролов выдавил улыбку.
– Вы же сами поторапливали…. А как же объем работ?
– Он мне теперь тоже неясен. Он у меня вот где. – Фролов ткнул пальцем себе в лоб.
– Но ведь у вас готовый проект.
– Я пойду, Трофимыч, – решительно и нетерпеливо сказал Фролов и встал.
От правления он побрел к складу – каменному амбарчику, с тесовой, позеленевшей от старости и мха крышей. Склад был закрыт. Фролов сел на теплый, согретый утренним солнцем валун, закурил и стал ждать. Но если бы кладовщик не пришел до самого вечера, он не вспомнил бы о нем. Начиная со вчерашнего вечера, он все делал по какой-то инерции. Позавтракал и пошел в правление. День начинался, и надо было что-то делать, потому что все вокруг что-то делали. Однако, шагая с бухгалтером, он вопреки нормальному ходу, заботам начавшегося рабочего дня вдруг решил, что алебастр ему не нужен. И все же шел, а теперь сидел и ждал кладовщика, как бы убеждая себя, что занят определенным и нужным. Перестать ждать и уйти он не мог, ибо не знал, что тогда делать.
Над крышами домов, в синем безветрии там и сям вырастали бело-розовые метелки дыма. Из низины, от пруда, тянулся жидкий туман. На току, среди ворохов зерна, скучившись, стояли бабы в разноцветных кофтах и косынках. По улице, словно челноки в ткацком станке, сновали мотоциклы и машины.
Фролов курил и ждал, сам не зная чего.
Он смотрел, как к правлению сходились люди, подрулила «Волга». У Егора Кузьмича начинался день, колготной, напряженный, – драгоценный день бабьего лета. Опять председатель будет носиться по полям и фермам, хлопотать о свекле, силосе, машинах, рядиться с шабашниками, снова будет отбиваться от районных Василь Андреичей, доказывать им, чтоб не пороли горячку с дополнительным планом, не то скот сядет зимой на голодный паек…
Фролову пришла вдруг мысль: и Егор Кузьмич, и Трофимыч, и он, Фролов, – бывшие фронтовики… И там, в бою, он не прятался за чужие спины, не жалел крови и пота… Это было там, а сейчас?
Фролову стало жарко, на миг он пожалел себя: как это, за что его так оглоушило, закружило, куда он попал и что теперь надо делать, чтобы то, что с ним и в нем творилось сейчас, стало вчерашним, перешло в прошлое, забылось… Но тут же прогнал жалость, как чувство постыдное и оскорбляющее его.
– Хватит скулить! – едко прошептал Фролов.
На место жалости запросились сомнения. Если не можешь быть самим собой, то разве это твой удел – искусство?! Может быть, ты рожден совсем для иной жизни и работы. И не растратил ли ты безвозвратно лучшие годы, занимаясь скульптурой, вместо того чтобы растить хлеб, строить новые дома, школы, плотины, одаривать людей красотой твоими руками и потом преображенной земли, как это делают Егор Кузьмич, Колька, Трофимыч, Шукшановы, Архиповна?..
Подошел кладовщик, прочитал накладную, вынес из амбарчика два мешка алебастра и ушел. Фролов сел на мешки, снова цепенея от раздумий.
Рука скользнула в карман. Он вынул список погибших и не торопясь стал перечитывать короткие строчки. За Василием Шукшановым следовали фамилии Сергея и Алексея Колесниковых. Фролов разглядывал буквы, из которых слагались имена и фамилии, тщетно пытаясь по осанке и строю стереотипных, однообразных знаков определить характер, душевные свойства погибших, представить их лица, фигуры, голос, их жизнь и смерть. Все усилия его воображения вызывали лишь смутные образы, об одном только в списке сообщалось точно и понятно: семье Колесниковых война не вернула двух мужчин – отца и сына. На этой сельской улице где-то стоит дом, и в нем живет женщина – вдова и мать. И только она может рассказать обо всем, воссоздать образы дорогих, навеки ушедших… Список – белый листок бумаги – вдруг показался Фролову мраморной площадкой, на которой ровными рядками, как строчки, лежат сорок семь; в разное время ушли они из села, воевали и погибли на разных фронтах, а теперь волею и силою памяти живых бережно уложены на белую площадку для исполнения какого-то великого торжества людской печали, любви и клятвенной грусти.
Ушаков Алексей Кириллович
Ушаков Прохор Кириллович
Ушаков Павел Кириллович
Ушаков Александр Кириллович
Прочитав эти строчки, Фролов испугался чего-то и снова впился глазами в листок, задрожавший в его руках. Что же это? Как же… Все сыновья?! Ушаковы… Дед Ушаков, Кирилл Захарович. Не о нем ли сегодня рассказывал Трофимыч? Да, да. Дом им бригада достраивает, старик за алебастром в правление приходил… Точно, он и есть.
