355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Уханов » Играл духовой оркестр... » Текст книги (страница 13)
Играл духовой оркестр...
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 04:12

Текст книги "Играл духовой оркестр..."


Автор книги: Иван Уханов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Из дома, поддерживая друг дружку за локти, стали выходить старушки. Одна из них приостановилась возле мужчин и облегченно-грустно сказала:

– Вот и отобедали. Проводили Васю в рай.

 
И ангелы его по стогнам рая
Ведут туда, где радость лишь царит, —
 

мелькнули в Пологове чьи-то утешающие строчки.

Поднимая пыль, пугая старух и кур, по улице пронесся ярко-красный «Москвич» и лихо вкатил в ворота. Из него вылез высокий, нескладный и худющий Федя Кочкин, окинул двор беспокойно-вопросительным взглядом, словно удостоверяясь, сюда ли он попал.

– Привет! – торжественно махнул он. Деловито оправил синий комбинезон, подошел к стоящим кружочком Овчарову, Пологову и Баевым, как бы навис над ними угловатыми, по-коршунячьи приподнятыми плечами, улыбнулся:

– Извини, дядь Гриш, что опоздал. Понимаешь, коробку скоростей перебирал. Теперь порядочек! Летит как по воздуху. Не машина – зверь… А это чья? – показал он на «Волгу». – Твоя, Мить?

– Институтская. Попросил у директора, – ответил Баев. – Месяца через два у меня своя такая же будет. Только цвет этот небесный не терплю. Машина должна быть зеркально-черной. Как вечерние лакированные туфли.

– Точно. Цвет машины – это уже полрадости. А у меня, видите, красная, как старинный трамвай. Хочу продать, сколько-то добавить до «Волги». Хотя и эта машинка еще будь здоров.

Кочкин шагнул к «Москвичу», вынул из кармана ветошь и быстрыми заученными движениями стал протирать лобовое стекло.

– Дядя Федя, а мне привез машину? – раздался детский голос. По ступенькам крыльца скатился светлоголовый Андрейка, четырехлетний сын Васи.

– Ах, мамка родная. Забыл! – Кочкин покаянно опустился перед малышом на корточки.

– А говорил, привезу. – Андрейка насупил белесые брови и неспешным, немножко сердитым голосом сказал: – И папа еще не приехал из командировки.

Все грустно переглянулись.

– Ой-ей-ей, вот дела: и папа не приехал, и игрушку я не привез… В другой раз без самосвала не заявлюсь. Поверь, Андрюша. Заводного привезу… Не серчай. Хочешь прокатну?

Малыш, прощая Кочкину все грехи, молча и торопливо полез в машину.

– Ну, кто еще с нами? – бойко пригласил Кочкин. В ответ послышались голоса:

– А ты езжай, езжай.

– Душу ребенка услади. Кто ж его теперь прокатнет… без отца.

– Да. Вася баловал его этим, – вздохнув, сказал Овчаров. – Ждет – слышали? – отца из командировки. На похоронах не был. Неживого его не видел – в соседней деревне у моей сестры гостевал. Как теперь сказать, объяснить, что ждать-то ему нечего… некого?

Овчаров смолк, будто споткнулся на слове.

– Ты б не гонял машину, Федь. Пора уж и за стол садиться, – помолчав, сказал он.

– Мы живо! – крикнул Кочкин, заглушая свой голос ревом мотора. Сделал стремительный разворот во дворе и красиво вырулил на улицу.

– А Федька все такой же ералашный, – добродушно усмехнулся Баев. – Он и тогда машины обожал. А теперь, говорят, днюет и ночует в кабине.

– Он что, шофером стал? – спросил Пологов.

– Да нет, по-прежнему, кажется, токарь.

Кочкин с Андрейкой на руках вошел в горницу, когда все уже сидели за столом, тяжело притихшие и как бы настроенные в мыслях на одну волну.

– Вот и мы явились, не запылились, – громко сказал он.

– Садись, Федя. А Андрейку отпусти, у детей будет свой черед обедать. – Григорий Степанович подвинулся, освобождая Кочкину место. Кочкин рассеянно-дружеским взглядом окинул стол, сидящих и не увидел хозяйки дома.

– А где тетя Даша? – спросил он.

– Третью неделю в больнице… С сердцем положили… Мы тут сейчас с Олюшкой командуем, – ответил Овчаров.

Олюшка, разрумяненная у печи, взад-вперед носилась по избе с подносом, ставила и ставила на длинный стол блюда. Невысокая, веснушчатая, рыженькая, с первого взгляда невзрачная, Олюшка всегда оставляла у людей доброе чувство, когда они видели ее в работе, в пляске, когда она пела или что-то рассказывала. Сразу как-то ярче и больше становились ее маленькие глаза, удлинялась короткая шея, легковеснее и нежнее выглядели ее плотные широкие плечи, и вся она делалась для всех нужной. А сейчас не было красоты в ее движениях и в ней самой. Накрывать стол Олюшке помогала пожилая женщина, совсем бессловесная, выполнявшая все дела в какой-то торжественной немоте.

Верочка напросилась к женщинам в помощницы, сославшись на то, что сидеть одной в компании мужчин, причем старых, ей неловко да и обычай, слышь, не велит.

– И то верно, – поддержал ее кто-то из стариков. – На свадьбе садись рядышком с мужем, а на поминках у бабы свой черед, у мужиков – свой.

– Бабам – компотик, мужикам – водочку, – пошутил Кочкин. Но шутку встретили общим молчанием; и он неловко и как-то некстати заговорил о том, что у него гастрит, пить ему почти нельзя.

– Да тут малость, не праздник, чай, – Овчаров извинительно развел руками над столом, где стояло четыре бутылки водки. Оно ведь тоже по обычаю…

Олюшка не стала перечить Баевой, молча подала ей цветной клеенчатый фартук. Та взяла его, поискала глазами зеркало и выбежала во двор, к «Волге», заглянула в круглое зеркало машины, приладила фартук. Затем вернулась в дом и начала разносить тарелки с дымящимся борщом. Лицо у нее стало строгое, деловое, однако на губах жила едва заметная кокетливая улыбка, какая подчас бывает у женщин, надевающих новый или непривычный наряд. Ставя на стол или подавая кому-то тарелку, она не забывала при этом слегка улыбнуться и сказать: «Пожалуйста, дедусь. На доброе здоровьице». Такая обходительность была тут же замечена сидящими и кто-то уже польстил Верочке:

– Молодец, дочка… Сразу видно – хлебосолка…

Пологов глядел на Верочку и грустнел. Взглядом и голосом то и дело она возвращала его в синеву юности, в те времена, когда о смерти они думали легко и забавно, как атеист о муках ада, когда их будущее по своей беспредельности и счастливым надеждам равнялось вечности.

Разлили водку. Над столом громоздко и авторитетно поднялся Леонтий Баев, тихо заговорил:

– Думаю, речей тут не надо. О человеке судят по делам. Их у Васи много. Встанем, товарищи.

Встали, помолчали с минуту. Садясь, Овчаров глянул в окно, увидел в «Волге» шофера и спешно полез из-за стола, виновато и удивленно вскрикивая:

– Да как же это?! Человека забыли. Одного в машине оставили. И я, старый сучок, засуетился, проглядел…

– Пусть сидит. Ему ж нельзя это… – Леонтий приподнял стаканчик с водкой.

– Да в ней ли дело?! Пусть пообедает, помянет Васю. Чего он там сторожит? Не угонют ваши машины…

С этими словами Овчаров трусцой выбежал во двор и привел долговязого паренька, с лицом и взглядом послушного ученика. Паренек поздоровался, сел в уголке и молча принялся за борщ.

После второго стаканчика Леонтий Баев покраснел, расстегнул ворот сорочки, ослабил галстук. Овчаров, сидевший напротив, то и дело подвигал в его сторону лучшее, что было на столе, услужливо и пытливо заглядывал ему в лицо, норовя угадать желания и как бы прочесть ответ на свои немые вопросы. Баев будто догадывался, что от него надо старику, и не переставал твердить:

– Спасибо, дядь Гриш. Все хорошо, спасибо…

Ел Леонтий Баев медленно, безо всякого аппетита. Казалось, его вообще не интересуют никакие блюда. Все внимание и усилие его направлялись к тому, чтобы красиво взять ложку и, не торопясь, красиво отправить ее в рот. Казалось, он не ест, а лишь показывает, как надо есть. Возможно, этим он и озадачивал хозяина дома.

Кочкин, наоборот, был прожорлив, как кролик. Даже разговаривая, он без конца жевал, что-то грыз, обсасывал. Ел и пил он все подряд, начисто опровергая собственное заявление о неполноценности своего желудка. Пологов сидел рядом и терпеливо ждал, когда Федор устанет есть и освободится для разговора. Он уже начал терять надежду, но тут Кочкин повернулся к нему лицом и одной грубовато-искренней фразой оправдался:

– Понимаешь, с самого утра не жрал, – и, отодвинув с колен чистый рушник, вытер руки о замасленный комбинезон. – Провозился со своей таратайкой. Коробка передач барахлила. Теперь – порядочек.

– Ты хоть переоделся бы. Не в ремонтный цех же ехал, – вдруг неожиданно для себя жестко шепнул Пологов.

– Конечно, неудобно, – согласился Кочкин. – Но, понимаешь, коробку собрал, а тут гидравлика опять же, пока жидкости подлил… Впрочем, ты не гляди на меня, на одежду. Я рабочий… Я запросто…

– А что в конструкторы не вышел? – задетый какой-то смутной фальшью, спросил Пологов. – Тебя еще в школе Туполевым называли.

– Эх, Мить. Школа, мечты – одно, а жизнь – другое, – устало заговорил Кочкин. – В авиационный, сам знаешь, я не попал. И вот девятый год на заводе. Фрезеровщиком. Техникум вечерний кончил. Башка моя, сам знаешь, не пустая. Сразу же рационализацией занялся. Меня в мастера выдвинули. Потом затеяли мы с механиком и технологом дело хорошее: механизировать ручную правку сверл. Завод 15 миллионов в год их дает. И вот заправь-ка каждую вручную… Стали проталкивать дело – ни в какую! Боится заводское начальство: «Авось, а вдруг»… Заавоськали, а дело стоит. Механик Паша Сорокин в обком ходил, все доказывал. Дело-то доброе, миллион стоит! Я тоже, будь здоров, намыкался, перегрызся со всеми, желудок надсадил.

«Ну желудок-то тут не больно пострадал», – не посочувствовал Пологов.

– А потом думаю: да катись все к черту! Ушел с мастеров. Невелика почесть – сто тридцать в месяц. А на фрезерном я две с половиной запросто выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет, нервы не треплет. Прежде я вечерами на заводе пропадал. Сейчас так: отработал, сел в машину – и за город. Я – рабочий! Дал полторы нормы и еду отдыхать. Все чисто и честно.

– Да, конечно, – вяло поддержал Пологов. – Кончил дело – гуляй смело… Ну, а с конвейером, как решили?

– Сдались они потом. Сорокин-то настырный, взял отпуск, в Москву поехал, до министра дошел. К главному специалисту какому-то прямо на дачу с чертежами прорвался… Конвейер сейчас работает и выгода большая. Говорят, заводу теперь еще три миллиона сверл к плану добавили. Во! Но я тут ни при чем. Сорокин дотягивал, вершил дело. Пробивной, ершистый он человек.

– Вот и Василий Григорьевич… – осторожно встрял в разговор черноглазый парень, шофер автоколонны. – Только он не ершистый. Нет. Знаете, он…

Парень напряженно замолчал, а потом заговорил торопливо, с возмущением:

– Ведь мог же не ехать в эту проклятую командировку?! Не его посылали, а механика Кондочикова. У Василия Григорьевича отпуск по графику. Вот и шел бы отдыхать. Но у Кондочиковых возьми и ребенок родись. Не знаю, просил его о чем Кондочиков иль нет, только слышим: колонну поведет Овчаров. На хлебоуборку нас направили. Семьдесят машин. На станцию эшелон прибыл через сутки, к вечеру. Сидим и думаем: что же нас, гостей-помощников, никто не встречает, не разгружает. Подходит Василий Григорьевич и говорит: «Ждать нечего, ребята. Все люди на уборке. Давайте разгружаться». Кто-то крикнул: «До утра подождем». А Василий Григорьевич спокойно: «Нет у нас времени на раскачку, ребята. Нас в поле ждут… Да и платформы нельзя задерживать». Нацелили на эшелон прожектор и давай машины сгонять. Ну, коль дело стронулось, Вася-то мог отойти, покурить. Отдал, приказание, наладил дело – иди в буфет чай пить. А он снял пиджак, ходит вдоль разгрузочной площадки, кому словом, кому руками помогает. «Быстрей, ребята, быстрей! К утру мы должны выехать в заданном направлении». По-боевому дело-то развернул, ну прямо как в армии.

Парень замолчал, заметив, что все слушают только его, свидетеля гибели Васи Овчарова. Не раз небось рассказывал он эту печальную историю и убедился, что люди слушают ее каждый раз с обновленным интересом, хотя сообщает он всегда одно и тоже. Но повторяясь, как бы умножает в себе и в них возмущение противозаконностью нелепого и мрачного события.

– Вот тут-то Васю и ударило, – влажно блеснув белками черных глаз, продолжал он. – Всего пару машин осталось сгрузить. Одна угодила передним и задним колесом между платформой и площадкой. Заклинило ее – ни вперед, ни назад. Стали кумекать, соображать, как выдернуть ее. «Давайте трос, – приказывает Вася. – Только тащить ее надо не в бок, а параллельно эшелону, иначе отломим колеса. Трос привязали и, чтобы создать угол, зацепили за крепежный штатив платформы. Все было продумано. И машину вытащили в три минуты. Но только со второй попытки. А первый раз трос сорвало со штатива. Им-то и ударило Васю в грудь, прижало к борту. Подбегаем, а Василий Григорьевич стоит, держится руками за трос, побелел, шевелит губами. Я к нему: «Что с вами, Василий Григорьевич!» А он еле слышно: «В левом кармане путевые листы. Завтра…» Так и не договорил. Изо рта у него кровь тоненько потекла, глаза закрылись, и стал тихонько оседать. Мы подхватили его, трясем. А он – все. Готов.

Парень смолк, над столом стало тихо. Во время рассказа Верочка подсела к мужу, слегка обняла его за плечи, прижалась и печально смотрела перед собой в пустоту.

– Вот вам рядовая ситуация. – Поколебал тишину Баев. – Проза будней. Нелепый случай. Ничего героического. Но честнейшее исполнение служебного дела – тоже подвиг…

– Леонид, помолчи, пожалуйста, – тихо остановил его Пологов и еще тише, только для Баева, сказал: – Здесь не школьный класс.

– Да, надо полагать, – сухо произнес Леонтий и замолк.

Верочка встретилась с Пологовым взглядом, слегка нахмурилась, но тут же, словно улаживая тайную негласную ссору, улыбнулась и пододвинула Пологову тарелку с тушеной картошкой.

– Попробуй, Мить. Изумительная вкуснятина.

Пологов промолчал, хотя чувствовал, что надо сказать что-нибудь в ответ или хотя бы улыбнуться.

– Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем позже? Велика ли разница? – спрашивал парень, обращаясь сразу ко всем. – Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.

– Понимал, – возразил Пологов. – Просто он не хотел опаздывать, когда можно было не опоздать.

– Во, точно. Он такой. – Лицо черноглазого осветилось, а потом приняло выражение мучительного поиска. Нескладно и сбивчиво он продолжал: – Пять лет с ним работаю. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. А словом сказать не могу. Он… Знаете, он внутренне честный. То есть не от того, что его кто-то называет честным. А сам по себе, внутри…

Парень замолчал от нехватки нужных слов. Пологов с любовью взглянул в его орлиные глаза и тихонько спросил:

– Простите, как вас зовут?

– Михаил.

– А меня Дмитрий. Я друг Васи… С детства. Вы верно сказали о честности и простоте его.

– Простота, она хуже воровства. Был бы похитрее, можа и цел был, – заметил Наумыч. – Простецкий он, душа нагишом.

– Почему так: чаще гибнут хорошие люди, а разная тварь живет себе припеваючи? – с тихим возмущением спросил у себя Михаил.

– А хороший человек не только людям, он и богу надобен, – заговорил дед Самсон. Он сытно отобедал и подремывал сидя. – Богу-то тоже хороших людей подавай.

– Но Васильку небось везде хорошо будет, его и там все уважать станут, – чуть погодя, серьезно рассудил он, ткнув пальцем в потолок.

– Я тут в соседях, пятый год… – сказал однорукий мужчина, сидевший рядом с Овчаровым, прикрыл глаза ладонью, провел ею по чисто выбритому подбородку, вспоминая: – Одно время мы совсем замучились с шоферней. Вжикают и вжикают мимо окон. Птицу давят, ребятишек пугают. Бесами носятся по нашей улице. А ведь знают, стервецы, что дорога-то вон где. Но им объехать деревню лень. И вот ныряют в нашу улочку. Сперва мы бревно поперек дороги бросили – не помогло. Камней наложили – протаранили. Я Васе говорю: «Уйми ты своих шалапутов, прикажи, чтоб не озорничали». А он мне: «Я побеседую в автоколонне, только здесь не одни наши водители ездят, а всякие, кому не лень». Поставили столбик с автодорожным знаком: проезд запрещен. Вроде б нашли укорот, да ненадолго. Снова зашныряли машины, у Гаврюшиных телка сбили. Собрались мужики и решили: выкопаем канаву поперек улицы. Но не все согласились. Что ж, говорят, мы себя от мира отрежем. Не проехать, не пройти. И вот в позапрошлую осень встал я как-то рано утром. Гляжу: Вася ямки копает, деревца сажает. Стал помогать ему. Помню, в конце работы Вася пот с лица вытирает и спрашивает меня: «Как думаешь, дядь Вань, найдется ли такой, что на живые березки попрет?». А теперь, глядите-ка, какая аллейка!

– Не зря говорят: человек, вырастивший дерево, не умирает. Как это символично звучит сейчас, – глянув в окно, заговорил Леонтий Баев. Чуть погодя, он обратился к хлопотавшей у стола Оле. – Да посиди ты с нами, Олюшка. Ну прямо закормила всех…

– Сейчас, сейчас, – хрипловатым, затомленным голосом ответила Олюшка, убирая все лишнее со стола.

– А ты, Леонтий, посолидничал, – заискивающе сказал Наумыч. – И Веруня тоже похорошела…

– Потолстела, – бесстрастно уточнил Баев.

– А чего ж костьми гремыхать, – оправдал зардевшую Верочку Кочкин. – Как это в армянском анекдоте? «На костях мы и в гробу належимся».

Кочкин немного смутился от собственных слов.

– У нас профессор Садковский недавно в Англии побывал, – сказал Баев. – Есть, говорит, там такой обычай: если жена нарушит общепринятый габарит внешности, то есть слишком потолстеет, то супруг смело может завести себе любовницу. Закон на его стороне. Потому-то англичанки в меру едят и до сорока пяти лет выглядят как девочки.

– Во. Слышишь, Верочка. В оба гляди. – Кочкин хохотнул. – Заведет Леонтий малогабаритную.

– Да уж чего хорошего, а глядеть она умеет. Ревнива до смерти: остановись у телеграфного столба, поговори с ним пять минут – она и столб спилит.

За столом робко засмеялись.

– Ты на себя погляди. Разъезжаешься по швам, – не обидно съязвила Верочка.

– Хочу, чтоб на земле меня стало больше, – сказал Леонтий и широко улыбнулся, щеки его округлились, заблестели. – Горе мне с тобой, Верочка, – сокрушенно покачал он головой, явно прибедняясь.

От этого разговора Пологову стало неловко, обидно. Снова косяком потянулись воспоминания о Васе, который для него не умер, не ушел из жизни, а был рядом, жил в нем как лучшая часть его самого. И многое из того, что порой им недооценивалось в Васе, что было неприятно в нем, теперь понималось иначе. Когда у Пологова вышла первая книга фантастики под названием «Зов планктона», Вася закупил десятка два этих нарядных книжечек и в радостной спешке раздарил близким и знакомым. С гордостью говорил всем, что написал ее не кто-нибудь, а Димка Пологов, его извечный друг. В книжке рассказывалось о загрязнении океанов и морей дизельным топливом и другими нефтепродуктами. Задыхаются рыбы и подводный растительный мир – планктон. Их гибель предотвращает ученый-химик, открывший способ очистки вод. Но появляются люди, которым это открытие мешает богатеть. Завязывается борьба…

– А почему ты написал об этом? О море-океане? – спросил однажды у Пологова Вася.

Пологов усмехнулся, молча пожал плечами.

– Ты бывал на море? – допытывался Вася.

– Нет, не пришлось, – ответил Пологов.

– Это и видно. Море у тебя, понимаешь, какое-то протезное. Без запаха, как дистиллированная вода, которую шоферы в аккумуляторы заливают. Ты извини, Дим, я от души, как матрос… Я же три года на Балтике плавал… Море! Оно, знаешь…

– Заладил: море, море. Не нравится книга – так и скажи! – вспыхнул Пологов. – Это же фантастика. Тут главное – идея, мысль, проблема. Хочешь запахов и цвета. – смотри Айвазовского, читай Грина.

– Да ты погоди, не горячись, Дим. Твоя книжка хорошая, в нашей библиотеке читают ее охотно. Только я никак не пойму, зачем ты взялся писать о море, а сам его никогда не видел.

– Жюль Верн никогда не был моряком, а все его книги о море, – защищался Пологов.

– Да не об этом я, Мить… Понимаешь, не узнал я тебя в этой книжке. Ее мог написать и другой человек. Ты же русский парень из села, от земли… А в повести действуют разные Гарри, Джорджи, Брэки… Ну скажи, ты хоть раз встречался с каким-нибудь Брэком? Чужие они тебе. И говорят, как роботы. Все на одну колодку. Живого словца не услышишь.

– Ну знаешь!.. – Пологову хотелось оборвать разговор. Он бы мог смириться с любой критикой друга, лишь бы тот не задевал его творческого честолюбия. – Надо же понимать! В повести показан не сегодняшний век. Откуда нам знать, как люди будут говорить лет через сто.

– Думаю, язык народа будет всегда в ходу…

Разговор этот частенько вспоминался Пологовым, даже помешал ему взяться за вторую фантастическую повесть и в то же время привел его к пониманию того, что живет он одной жизнью, настоящей, а пишет про другую, ненастоящую, будто подменяет себя из опасения, что правда его нынешней жизни, содержание и искренность его души будут менее интересны и нужны людям, нежели его нарядная выдумка и хилая книжность.

– Митрий Сергеич, аль задремал? – услышал Пологов голос Самсона.

– Он сюжеты разрабатывает, – Кочкин с улыбкой взглянул на Пологова. – Возьмет да напишет о нас. Хотя, что о нас писать? Люди мы средние: и вперед не лезем и сзади не плетемся.

Пологов натянуто улыбнулся, согнал с лица задумчивость. Мимо проходила Олюшка. Он взял ее за руку.

– Отдохнула бы. Посиди с нами, – сказал он. А когда она села рядом, неловко и надолго замолчал.

Обо всем, кажется, они переговорили, все обсудили в семье. А главное, каждое свое слово Пологов подкреплял делом. В собесе поторопил оформить пенсию за Васю. Похлопотал насчет оградки и вместе с шоферами установил ее, а затем покрасил. Недавно возле могилы посадили с Олюшкой сирень. Пологов сам догадывался, а порой спрашивал у Овчаровых о том, чем, как, в каком деле он может помочь им, а когда такое дело находилось, он бросал свои занятия и спешил выполнить его. Но все эти старания, мелкие услуги лишь частично снимали с него ощущение вины перед Васей. Пологов начинал понимать, что окончательное оправдание, искупление себе надо искать не в этом, а в чем-то более существенном, может быть, в перестройке самого себя, отношения к самому себе, к собственной жизни.

– Как живете, Олюшка? – спросил он, лишь бы не молчать.

– Живем… Надо жить, – бесцветным голосом ответила Олюшка. – Мама хворает. Да Андрейка без конца: «Где папа?» Вася в детсад за ним приходил, а теперь то я, то дедушка. «Где папа?» Сказать – не поверит. Тут бабка одна пробовала объяснить. Так он и слушать не захотел. «Мой папа сильный. А в ямку стареньких кладут». – Олюшка замолчала, а потом, нервно перебирая пальцы маленьких и крепких рук, с тоскливым возмущением тихо сказала:

– Ох, вечно ему было больше всех надо! А чем кончилось? Только нас и себя наказал.

Пологов не впервые слышал, как Олюшка посмертно обвиняла Васю в неосмотрительности, жалостливо ругала его, как бы возмущаясь заодно и своею судьбой: Олюшка выросла в детдоме, и вот теперь, считай, снова сирота. Пологов почему-то не мог спокойно слушать ее и смотреть ей в глаза. Ведь коли Вася виноват перед Олюшкой, значит, и он, Пологов, виноват.

– А я только таким его и знаю. Да и тебе другим он вряд ли бы нравился, – сказал Пологов.

– Да, такой уж он… – со вздохом кивнула Олюшка.

За столом между тем говорили на вечные темы.

– Ну что, по-вашему, главное в человеческой судьбе? – Баев многозначительным взглядом ощупывал сидящих:

– Здоровьице, – крякнув, заявил дед Самсон.

– Главное – хорошо пережевывать пищу, – пошутил Кочкин.

– Удача. Вот! – подытожил спор Баев и заговорил о науке, напомнил о своей диссертации.

Пологов слышал, что выросла она, эта диссертация, из социологического очерка, опубликованного в областной газете. С помощью местных журналистов Баев углубил его, расширил, дотянул до научного труда. На примере одного колхоза он исследовал проблемы миграции. Защиту обмывали в ресторане в присутствии Пологова. Уже после второй рюмки один из сотрудников, сидевший с ним рядом, вежливо стал делиться:

– Это не диссертация, а плакат. Боевичок… Миграция – это движение жизни. И никакими диссертациями ее не остановишь.

«Завидует!» – выгораживая друга, подумал тогда Пологов.

– И скоко тебе плотют, Леонтий? – поинтересовался дед Самсон.

Баев промолчал. За него ответил Кочкин:

– Двести пятьдесят. Кандидатская ставка. Как говорится, отдай – не греши. А там еще приработок. Леня сразу в двух институтах преподает.

– Ого! – воскликнул Наумыч, сухонькое, остроносое лицо его вытянулось. – Какими молодцами стали. А были-то шпана шпаной, будто вчерась на бахчах озоровали. А теперя – ишь ты! Митрий пишет, Леонтий дистритации сочиняет, Федор технику мастерит, Василек автопарком верховодил. Всяк свое дело нашел, да не пустяковое. И каждый, видит бог, далеко пойдет.

– Василий-то уж пришел, – подал голос дед Самсон. – Все там будем…

– А что, мужички, – прерывая старика, бодро сказал Баев, – если это не против обычая, давайте по рюмашке коньячку. – Он кивнул шоферу «Волги», паренек сбегал к машине и принес высокую бутылку югославского виньяка.

Все с почтительным ожиданием и любопытством глядели, как Баев отвинчивал пробку. Только Овчаров виновато опустил глаза, видимо, по-своему расценив предложение Баева: маловато, знать, водочки на столе, коль Леонтий за добавкой послал.

Баев бережно и торжественно разлил напиток по рюмкам, окинул сидящих приветливым взглядом.

Пологов пристально посмотрел на него, перед ним сидел молодой мужчина, накрепко утвердившийся и успокоившийся в сознании собственного величия и безусловной порядочности, шутками и грубоватой откровенностью раздувающий фальшивое панибратство с сидящими за столом: вот, дескать, как великодушен и обыкновенен я, Леонтий Баев, на самом деле необыкновенный, большой и ученый человек, соизволил вот навестить вас, не забыл старых друзей и знакомых, живущих мелко и безызвестно, даже умирающих как-то серенько и нелепо.

Пологов уговаривал себя не торопиться думать так. Но чувствовал, как тихая и светлая радость, какой он наполнился при встрече с друзьями детства, уходит из него. В нем теперь росло какое-то неясное чувство неудовлетворенности, похожее на тоску или возмущение. Он пытался задержать рост этого чувства, но не мог, потому что не мог остановить или изменить то, что совершалось на его глазах.

Баев сделал грустное лицо и хотел что-то сказать, но ему помешал Кочкин.

– Кыш, чертяка. Кши! – закричал он.

Пологов увидел, как по красному капоту «Москвича» гуляет белый петух, горделиво оглядывает двор с высоты, оставляя без внимания угрозы Кочкина. Кочкин выбежал, прогнал петуха, рукавом комбинезона стер что-то с капота.

Да, он весь принадлежал машине. Он и комбинезон-то не снял, собираясь на этот горький обед, видимо, только потому, чтобы машина не смогла приревновать его к кому-то. Он был болезненно горд и трагичен в своей привязанности к ней, так как приобретение и обхаживание машины заслонило от него высокую мечту, заставило отказаться от дела, к которому он был подготовлен, казалось, всем детством и юностью.

«Ушел из мастеров… А на фрезерном я две сотни с половиной запросто выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет… отработал, сел в машину и за город. Все чисто и честно…» – вспомнились слова Кочкина, и Пологов снова мысленно поддакнул ему: «Да, все чисто и честно. Воровства тут нет». И все-таки во всем этом была какая-то высшая нечестность Кочкина, измена, отступление перед тем, что встало на его пути к большой человеческой правде и чести.

Кто же склонил его к измене? Трудности? Неравная борьба?

«Главное в жизни – хорошо пережевывать пищу», – эта шутка Кочкина вовсе не шутка. Это эмблема его нынешней жизни.

А разве не такая же эмблема у Баева?! Только поярче разукрашена. Ну кому нужна его диссертация, коли он сам в нее не верит, ибо как природный крестьянин понимает, что усадить всю сельскую молодежь на тракторы и комбайны нельзя да и не надо. Но жизнь – жизнью, а диссертация – диссертацией.

«Ну зачем я так?.. – остановил себя Пологов, возмущаясь собой. – Каждый выбирает и любит в жизни то, что помогает ему добывать хлеб насущный…»

– Давайте за Васю, – тихо и строго предложил Леонтий Баев. – И пора ехать… Жизнь сейчас быстроходная, уплотненная. Минута – золото…

Пологов отставил рюмку.

– Ты что, Мить? – забеспокоился Баев.

– Не хочу мешать. Я выпил горькую, русскую…

Баев опорожнил стаканчик, взглянул на ручные часы и встал.

– Васю-то навестить не желаете? – освобождая ему проход, сказал Овчаров.

– Конечно. Обязательно, дядь Гриш. Сейчас доедем. Идемте к машинам.

– Тут всего-то с полверсты. Может, не надо машины тревожить… Пешочком оно интереснее, размяться, поглядеть, – предложил Овчаров.

– Пусть прокатнут нас. Когда ешшо их поймам? Пешочком я не пойду, а на легковухе – согласный, – оживился дед Самсон и этими словами освободил Баева от необходимости вторично напоминать людям, что «минута – золото».

Стариков усадили в машины, а Олюшка, Пологов и Михаил на кладбище отправились пешком. Пока они шли, Кочкин и Баев сделали два объезда вокруг кладбища, катая стариков.

…Молча стояли возле глиняного бугорка, усыпанного стеблями увядших цветов, пшеничным зерном. Пологов присел, положил на могилу букетик астр. Верочка опустила в стеклянную банку с водой высокие снежно-белые гладиолусы. Олюшка вынула из кармана горбушку хлеба и раскрошила ее по всему бугорку. С небольшой, еще не тронутой временем фотографии просто и улыбчиво смотрел на всех Вася.

– Звезду надо сменить на памятнике, – деловито сказал Кочкин. – Я из нержавейки выточу…

Шурша листьями, тихонько разбрелись по кладбищу, осматривая старые могилы, металлические кресты, деревянные и жестяные обелиски, красные от лучей вечернего солнца.

У могилы остались Пологов и Баев, сидели на скамеечке под взглядом Васи и опустошенно молчали. Пробегал слабый ветерок, трогал старые венки, они потихоньку скрипели, подчеркивая ту глубокую и полную тишину, какая бывает только на сельском кладбище в предзакатный час погожего дня осени.

– Прости нас, Вася. Не знаю, за что… но прости, – негромко сказал Баев, ломая тишину. И Пологова вдруг охватила холодная гневная дрожь. Не глядя на Баева, он заговорил торопливым дрожащим голосом:

– Что тут не знать? Так и скажи: живем мы, Вася, как пещерные люди. Была бы звериная шкура для плеча да кусок мяса для зубов. Дальше наши желания не идут, на этом кончаются все идеалы…

– Не понимаю, ты о чем? – Баев удивленно заглянул Пологову в глаза.

– Сегодня ты хорошо сказал, объяснил… почему толстеешь: «Хочу, чтоб на земле меня стало больше». Да, да. Ты прав! – продолжал Пологов, он дрожал, терял слова, сбивался с речи: – Мы толстеем, загромождаем землю собой, вещами, книгами, диссертациями на час… Мы не движем жизнь. Умри мы нынче – и завтра нас забудут, мир не заметит нашего отсутствия… «И кто приведет людей воззреть на то, что будет после нас?» Никто, – процитировал он вдруг слова старухи. – Только дела! Они – доля наша. Верно читала та старуха… Но где, какие у нас дела? Только видимость, подлог настоящих дел…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю