Текст книги "Играл духовой оркестр..."
Автор книги: Иван Уханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Вы извините. Трофимыч у нас горяч, но не злой он…
На столе зазвонил телефон… Трубка приказывала. Фролов понял, что районное начальство требует от председателя в двухдневный срок сдать триста тонн пшеницы, иначе «сгорит» какой-то план. Егор Кузьмич пытался объяснить, что колхоз годовое задание перевыполнил, но, если надо выручить район, он сможет еще отправить тонн сто добавки. Сделает это денька через три, когда освободятся машины, занятые на вывозке свеклы и кукурузы. Трубка зазвенела громче. Лицо Егора Кузьмича оставалось спокойным.
– Послушайте, Василь Андреич… Нет, вы послушайте, – не торопясь говорил он. – Видите, какая погода? Не могу я оставить свеклу в поле… Понимаете? А пшеница у нас в сухом месте, всегда сможем подвезти, коль у вас нехватка в плане. Как только машины… Но почему к двадцатому?
– Значит, завтра не повезешь пшеницу? – напряженно спросила трубка.
– Нет, везти не на чем, – ответил председатель.
– Завтра к десяти в райком! – воскликнула трубка и смолкла.
Егор Кузьмич приложил ладони к вискам. Но тут же снял трубку с другого телефона.
– Савелий Семеныч? Продолжайте возить кукурузу и свеклу. Да. Я знаю, звонили. Ничего, ничего… Все машины сосредоточить. Ясно? Ну и добро.
Несколько минут председатель сидел молча, тихонько постукивая по столу ладонью, потом вспомнил о Фролове.
– Нет-нет да проглянет старинка, – кивнув на телефон, сказал он. – Умри, а подай к такому-то часу. Брось часть урожая в грязь, под снег, а все внимание им, чтобы рапорт в область послали скорей.
– Кто звонил? – спросил Фролов.
– Инструктор… Василь Андреич. Давненько он там, почти с самой войны… Былой гонорок нет-нет да покажет.
…Фролов лежал и отгонял эти воспоминания, ему хотелось забыть и разговор в правлении, и самого председателя: от всего этого веяло хлопотами. Можно, наконец, полежать вот так – без мыслей и забот?! Надоело копаться в себе. Устал. Фролов засыпал, а сам невольно думал о том, почему он здесь, в крестьянской избе, а не в городе, вспоминал свою недавнюю поездку в село.
Было это года два назад. Его пригласили в районную школу. В пришкольном садике решили установить обелиск в честь тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи и не вернулся. Фролова это взволновало. Сначала он замахнулся слепить монументальную, скульптуру, сделал десятки рисунков, моделей-эскизов из пластилина. Однако в те дни он готовился к зональной выставке, и для исполнения побочных заказов времени почти не оставалось. Монумента не получилось, а лишь обелиск с гипсовым барельефом. Свою работу Фролов увидел вскоре в областной газете. Под снимком обелиска прочел о себе. Его хвалили. Вскоре он получил письмо из далекого села. Просили сделать обелиск, «такой, как в газете». И вот еще одно письмо – нынешний заказ.
…Динамик на столе неожиданно и громко взорвался аплодисментами, Фролов подумал, что в колхозном клубе забыли вовремя выключить радиоузел. После затишья женский голос ликующе объявил очередной номер программы. И по тому, как несобранно заиграл оркестр, Фролов догадался, что передается концерт местной самодеятельности.
Тот не забудет, не забудет
Атаки яростные те… —
вел по-петушиному бойкий тенор, и было ясно, что поет какой-то паренек, ему очень нравится эта песня, но никогда не видел он и даже не представляет яростные атаки на безымянной высоте и, верно, поэтому так лихо терзает строгую, мужественно-печальную мелодию. Ему, веселому, глупо-юному, одинаково о чем петь: о ребятах, что остались лежать в темноте или о летке-еньке. Важно петь, стоять на яркой сцене, у микрофона и видеть, как в ближнем ряду притихшего зала млеет единственная Галя или Маша.
С легким беззлобным возмущением слушал Фролов песню и, засыпая, видел себя то в людном зале, где гремит концерт, то бегущим сквозь черные кусты немых взрывов.
V
Проснулся Фролов от знакомых с детства утренних звуков: во дворе кудахтали куры, в склоненных к окну ветках клена кишели звонкие воробьи. В форточку дышало ясное небо. Оно все более солнечно голубело, обещая ветреный день. Из прихожей доносились мягкие суетливые шаги Архиповны, шум сепаратора, какие-то родные кухонные запахи… Фролов сладко потянулся, на миг увидел себя мальчишкой, дома у матери…
Сейчас ему не хотелось думать о работе, что впереди. Эти мысли как-то не вязались со светлым настроением утра. С Архиповной картошку на ее огороде сейчас покопать бы или среди народа потолкаться, деревню хорошенько рассмотреть. Каковы они, сегодняшние солдатки и доярки, образы которых он натужно создает в своей мастерской? Вспомнились газетные строчки: «Композиции выполнены вяло…» Не оттого ли, что в деревне он теперь бывает раз в пять лет наскоком или проездом, что последние годы талант его живет лишь эксплуатацией памяти. А разве память неисчерпаема?!.
– Не спите? Тогда позавтракали бы, пока не остыло. – В комнату заглянула Архиповна.
– Спасибо, я сейчас. – Фролов стал одеваться, вынул из чемоданчика мыло, зубную щетку, полотенце – вид, запахи этих домашних вещиц напомнили ему о семье, всплыло бледное личико Катеньки, усталые глаза жены. Продолжая прерванные Архиповной мысли, он оправдывался: «Ничего, пусть пока будет так… А уж в следующий раз в деревню на полгода закачу. По-настоящему осяду, поработаю. А пока… до осенней распутицы закончить обелиск и поскорее проводить в санаторий Катеньку».
Завтракали с Колькой за кухонным столом. Колька ел вяло, казалось, что он еще не совсем проснулся.
– И до коих ты, голубчик, гулял? – буднично спросила его Архиповна.
– Не помню, – заспанно буркнул Колька.
– Вот полюбуйтесь. – Архиповна вздохнула. – И каждый раз так… до петухов. А кабы обжениться…
– А! – Колька нервно махнул рукой. – Кабы да бы… Быкай не быкай, а быка не будет. Бабушка, дай хоть поесть спокойно.
– А я как раз за покой и ратую. Чтоб по-людски жил… Укорота нет никакого. Безотцовщина. Будь Ваня с Леной живы, не стал бы так выкаблучиваться перед родителями. А на меня наплевать.
Колька вдруг встал и обнял Архиповну.
– Женюсь, бабушка, ей-богу. Дай-ка только срок, будет тебе свадьба, будет и внучок.
– Дождусь ли. – Архиповна безнадежно покачала головой.
Фролов поднялся из-за стола разрумяненный: вкусен и горяч был завтрак.
– Когда вас ждать к обеду? – обратилась к нему Архиповна. – Где и чего ныне работать будете? Сказывали, памятник у нас состроите?
– Да, – кивнул Фролов. – Обелиск.
– Какой же на вид-то будет? – спросила она.
– Обыкновенный обелиск погибшим воинам. – Фролов взглянул в засветившееся любопытством лицо старушки, прошел в комнату и принес оттуда фотографии. – Вот посмотрите.
Архиповна, прищурив глаза, долго разглядывала снимки, держа их на расстоянии вытянутой руки.
– Этот в Покровке установлен, а тот – в Озерном, – пояснил Фролов.
– Оба, гляжу, на один манер… И у нас эдакий же хотите? – тихо и как-то бесцветно сказала она.
– Да, а что?
Архиповна поджала губы и молча вернула фотографии. Чуть погодя вздохнула:
– Пусть хоть такой. А то никакого нету.
И отошла от Фролова к печке. А он какое-то время стоял растерянный. Кольнула досада: «Какое дело этой бабуле?! Знай пекла бы ватрушки».
…С Егором Кузьмичом выбирали видное место для обелиска. Облюбовали площадку перед зданием клуба.
– Лучше не сыскать, пожалуй, – сказал Егор Кузьмич. – Смотрите сами.
– Что смотреть, чудесное место для обелиска, только от дороги надо отступить подальше, к садику, – всем довольный, заключил Фролов.
– Делайте как лучше. Стеснять вас не будем…
– Не беспокойтесь, Егор Кузьмич. Все будет просто и хорошо. Обелиск не только память о погибших, это славная страница села…
– Вы бывали на фронте? – остановил его председатель.
– Два года. От Днепра до Эльбы прошел. Поцарапало, но вот живу. Как это…
Нас танки не смяли и смерть не скосила,
Тоска не загрызла в окопной глуши.
Фролов взглянул в лицо председателя и почувствовал неловкость: о войне с этим человеком надо говорить как-то иначе.
– Вы тоже были? – спросил он, заранее зная ответ.
Егор Кузьмич молча кивнул, достал из кармана листок бумаги и бережно подал Фролову:
– Тут имена погибших. Сорок семь…
Чуть прихрамывая, председатель ходко зашагал к правлению.
Фролов смотрел ему вслед, мысленно ощупывая под темным плащом обожженную, в заплатах из чужой кожи спину.
Весь день Фролов и выделенный ему в помощь плотник готовили площадку под обелиск. Сколотили опалубку, залили бетоном. А теперь осталось сложить из кирпича невысокий четырехгранник, отштукатурить, основание украсить барельефами военных мотивов, на мемориальной доске написать имена павших, а сверху прикрепить беленькую звездочку. Все ясно и просто.
Плотник был невысокий, широкой кости мужик, с седыми вихрами на большелобой голове. Работал он не торопясь, с какой-то угрюмой молчаливостью.
Когда размечали площадку, он сказал:
– Давайте шагов на пятнадцать отступим вот сюда, на возвышенку…
– Зачем? И здесь ровно, хорошо, – возразил Фролов.
– Сейчас ровно и сухо, а весной тут ручей, а посля лужица долго стоит.
Для опалубки доски можно бы и не строгать, он строгал.
– Антон Иванович, лишнее это. Все равно фундамент наполовину будет в земле, – заметил Фролов.
– Не знаю, чего вы наверху смастерите, а основу надо ровную, крепкую. Памятник. Могилка, значит. Я под свой дом и то… А это ж на века.
Во время перекура он сворачивал козью ножку, глубоко затягивался дымом, сипло покашливал, взгляд его задумчивых глаз упирался в одну точку. Вдавив окурок в землю, он не спешил брать топор, сидел и озабоченно оглядывал площадку.
– Что, начнем, Антон Иванович? Сегодня бы закончить фундамент, – поторапливал Фролов.
– Кончим. Куда спешить? Там всегда спешили…
– Где?
– Бывало, завалишь мерзлыми комьями товарища. Звездочку поставить некогда… А теперь чего ж спешить?
– Воевал, значит?.. Это хорошо.
– Ничего хорошего, – буркнул Антон Иванович и молчал до самого обеда.
Мимо пошли ребятишки из школы. Запестрели рубашки, красные галстуки. Окружили площадку. К Антону Ивановичу подошел курносый мальчик лет десяти с темным хохолком волос.
– Чего строите, дедушка?
– Ты, Сережа, у дяди спроси. Он лучше расскажет, – вытряхивая из рубанка белые стружки, сказал плотник.
Фролов вкратце объяснил. Ребятишки загомонили:
– А нам Зоя Ильинична рассказывала… В нашей деревне каждый третий погиб на войне.
– Дядь, мы сирень и цветы здесь посадим.
– А можно сюда газ подвести? Вечный огонь.
– Дяденька, а обелиск красивый будет?
– Скоро увидите, – сказал Фролов, улыбаясь.
Этот горячий интерес ребятишек к тому, что он делает, тронул его. Фролову стало неловко. Он сел на горку кирпичей и закурил. Подъехал самосвал, вывалил бетон в опалубку, плотник взял лопату и старательно разровнял густую серую кашу.
Отъезжая, самосвал забуксовал в колдобине, вырытой вчерашним ливнем. Заднее колесо взвизгнуло, машина рванулась вперед. Фролову что-то стукнуло в глаз. Он закрыл его ладонью, полез в карман за платком. Глаз нестерпимо жгло, словно в него сыпанули горячего песку.
– Что такое? – подошел Антон Иванович. – Ну-ка отыми руку. Э-ге. Это вам небось камешком из-под колеса. А глаз цел.
– Но я ничего им не вижу. – Фролов тряхнул головой.
– Засорен… Вам бы к фельдшеру. Недалече отсюда, вон за третьей избой, жестяная крыша. Спросите Татьяну Сергеевну…
Фролов шагал, спотыкался, ругал себя: «Разинул хлопалки».
Он подошел к дому с табличкой «Медпункт» и услышал музыку. Взбежал на крыльцо, шагнул в сени.
– Здравствуйте! – громко сказал он с порога.
Где-то в передней смолк баян, оттуда вышел курносый темноволосый мальчик.
– Вы к нам? – растерянно сказал он.
– Мне фельдшера, Татьяну Сергеевну.
Мальчик выскочил на крыльцо и крикнул:
– Ма-ам!
В окно Фролов увидел на дворе женщину. Она развешивала стираные полотенца на веревку, протянутую от крыльца до крыльца сарайчика. Около крыши веревка высоко уходила от земли, женщина вставала на скамеечку, ее пестрый халат оголял загорелые ноги.
Он сел на стул, прикрыл платочком глаз.
– Здрасьте, – раздался знакомый голос.
Фролов встал навстречу входящей женщине.
– Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. Рад вас снова видеть. Выручайте…
Медпункт и комната, где жила фельдшерица, были под одной крышей, их соединяла веранда. Прошли в перевязочную.
– Ну, показывайте. – Татьяна Сергеевна, только что неловкая, суетящаяся, надев белый халат, стала строгой и уверенной. Она быстро удалила из глаза соринку и пипеткой стала закапывать.
– Не простудились после вчерашней дороги? – спросил Фролов.
– Как видите.
– Ничего как раз и не вижу.
Они засмеялись.
– Вот и все. Не больно? Будет беспокоить, приходите, – сказала она.
Фролов встал, но уходить не хотелось. Мельком оглядел маленькое хозяйство Татьяны Сергеевны: столик, накрытый белой клеенкой, кушетку и две больничные койки, светлый остекленный шкаф с медикаментами, к полочкам приклеены пожелтевшие бумажные таблички с корявыми надписями: «Стерильно», «Для инъекций», «Витамины». Фролов поймал себя на мысли, что все окружающее его здесь воспринимается им лишь в связи с именем и обликом этой женщины, которая просто и ласково улыбнулась ему вчера в машине. Вспомнился запах влажного плаща с ее теплых плеч.
– Кто эти каракули написал? – показал он на бумажные таблички, приклеенные к шкафу.
– Сама.
– Все здесь у вас хорошо и красиво. И вдруг эти загогулины. А хотите, я напишу? Извините за критику…
– Пожалуйста. Но… когда?
– Хоть сейчас. Бумага и тушь есть?
– Сережа! – позвала Татьяна Сергеевна.
Они вернулись в комнату. У Сережи нашлись кисточки, ватман, тушь. За полчаса Фролов написал все таблички.
– Какие красивые! – восторгался Сережа.
– У меня теперь как в городской поликлинике будет, – улыбнулась Татьяна Сергеевна.
– Дяденька, а правду говорят, что в городе на баянах теперь не играют? – К Фролову подсел Сережа. – На гитарах да спидолах играют. Это мне Сенька Рыжик рассказывал.
– Баяны везде в ходу. А ты баянист?
– Учусь, у меня самоучитель.
– Вот и готовься. Можешь в город приехать. У нас там две музшколы.
– Разве меня примут… – Сережа опустил голову. – Дяденька, а вы…
– Меня дядей Федей зовут. – Фролову почему-то захотелось услышать свое имя от мальчика.
– Дядь Федь, а вы сможете послушать, как я играю? – Сережа ушел в горницу за баяном.
В это время в дверях появилась Архиповна.
– Аспиринчику дай, Татьяна, – сказала она. – На зиму в варенье положу, чтобы не закисало. Я через Коленьку передавала тебе…
– Да, он говорил. Сейчас.
Фролов заметил, что голос и лицо Татьяны Сергеевны сразу как-то изменились. Она пошла за аспирином, а Архиповна, шагнув от порога, только сейчас увидела Фролова и, как показалось ему, растерялась, заговорила сбивчиво:
– Обедать чего не приходили… Аль вы тут?..
– Нет, я в кафе перекусил.
Помолчали. И каким-то неловким было это молчание.
– А сюда-то вы зачем, к кому? – Архиповна вдруг незнакомыми еще Фролову глазами посмотрела на него.
– К Татьяне Сергеевне. Она мне в глаз закапала.
Архиповна покачала головой и тихо сказала:
– Это она может… мастерица глаза мужикам да парням…
Не договорив, повернулась и пошла к двери.
Фролов сидел в полном недоумении. Вошла Татьяна Сергеевна с коробочкой в руках. Увидев, как на уровне подоконника проплыла белая, в черный горошек косынка Архиповны, она молча опустилась на стул.
– Я пойду, – взглянув ей в лицо, сказал Фролов. – Спасибо.
– Дядь Федь, а когда игру послушаете? – Вышел Сережа с баяном.
– В другой раз, Сережа. Хорошо?
В сенях его догнала Татьяна Сергеевна, отдала коробочку:
– Пожалуйста, передайте тете Анне.
– Чего это она ушла? – спросил Фролов.
– А, долго рассказывать, да и незачем. – Татьяна Сергеевна вздохнула и отвернулась…
Фролов уходил от фельдшерицы с мыслью, что вернется сюда еще. Впрочем, думал он, зачем встречи с этой женщиной? Развлечься, отдохнуть от самого себя? А хотя бы и так… Просто он не станет избегать того, что здесь, в деревне, сулит ему отдых, забвение.
VI
Часа через два, подходя к дому Архиповны, Фролов услышал пение. Старинный мотив, как былина, тянулся тихо и печально:
Эх, да за Утвинскими гора-ами,
Там да распахана была легка пашенка.
Фролов узнал голос Архиповны и присел на крыльцо. Звуки лились из вольной груди без малейшего напряжения, ровно, чисто, далеко.
Чем да распахана? —
тоскуя, спрашивала Архиповна и, помолчав, словно давая отстояться тишине, вздыхала:
Эх, распахана не плугом, не сохою.
Чем да распахана эта легка пашенка?
Казачьими копьями.
Чем засеяна эта легка пашенка?
Не рожью, не пшеницею.
Чем да засеяна?..
Фролов чувствовал, как древний былинный напев уносит его далеко-далеко, в прошлое, в мир, населенный героями из песен и сказок, страхами и радостями детских снов и кино.
Эх, чем заборонена?
Конскими копытами…
Пела Архиповна легко, свободно, как пели, наверно, когда-то русские косцы, пряхи, жницы, пела, сама не замечая того. В печали напева не было и тени скорби, безнадежности, он скорей говорил о беспредельности прошлого земли и жизни, о светлой бесконечности будущего…
Фролов встал, осторожно прошел в сени и в приоткрытую дверь заглянул в избу. Архиповна сидела на табурете посреди прихожей, на коленях какие-то кружева. Возле нее полукругом три девочки-подростка склонились над пяльцами. На пяльцах – льняная ткань. В руках иглы, движенья легкие, плавные, взгляды порхают, как ласточки. Взглянут друг к дружке на вышивку, как бы сравнивая, и снова уткнутся каждая в свою. И уже видно, как в строчевых параллелях и перпендикулярах рождаются цветок, елочка, борзый конь… Фролов не раз бывал на выставках художников-прикладников, самодеятельных мастериц и умельцев в Доме народного творчества, искренне дивился их искусству, простаивал возле русских кружев, на которых нежные оттенки шелка в сочетании с льняной и золотистой нитками создавали поразительные по красоте и колоритности гаммы. В каждом кружеве, вышивке свой геометрический мотив, свой сюжет… Однако ему еще не приходилось видеть этих творцов за их дивной работой.
За ночными речными туманами
Скачет удаль на вихре-коне…
Песня плыла доброй сказкой, столько было в ней простора, чистоты и первозданности, что все вокруг казалось волшебным и бессмертным, как тот конь, что тысячелетия назад скакал за «речными туманами», а теперь алым вихрем мчится на вышивке девочки-подростка. Песня становилась здесь красками, линиями, в ритмическом движенье игл закреплялась в шелковых рисунках, и кружевах.
Фролов, нечаянно скрипнул дверью и, увидев, что его заметили, шагнул через порог. Архиповна не торопясь отложила в сторону кружево, поднялась со стула, спросила негромко:
– Ужинать сейчас будете?
– Не беспокойтесь, Анна Архиповна. Я успею…
– Нет, вы уж не срамите меня перед людьми, мил-человек. Дело ли: жить-ночевать тут, а харч на стороне добывать?! По кафе да фельдшерицам шастать…
В голосе Архиповны слышалась строгая забота.
– Вот вам аспирин, – Фролов отдал ей коробочку, – и, пожалуйста, делайте свою работу. А я погляжу.
Он поставил стул в угол и сел.
Девочки уткнулись в свои пяльца, не поднимая глаз. Архиповна, посуетившись на кухне, снова взялась за кружево, лежавшее на твердой подушечке, закрепленной в подставке, похожей на плотницкие козлы. Ловко, как-то незаметно перебрасывая палочки-коклюшки из одной руки в другую, стала вить и переплетать нити. Но теперь она не пела, и как бы напряглось в неловкой тишине все – движенья, лица девчонок и Архиповны. Фролов пожалел, что вошел и спугнул песню, а такая работа без песни, видимо, немыслима, бескрыла.
– А вы пойте, Анна Архиповна, – робко попросил он.
– Спеть? Ай я пела? – с улыбкой оглянулась по сторонам Архиповна, словно спрашивая, вправду ли она пела и о чем…
Фролов не заметил, сколько времени провел среди рукодельниц. Он глядел и слушал, слушал и глядел. Архиповна рассказывала да показывала. Полжизни вязала она пуховые ажурные платки, плетеньем занималась меньше, разве что в молодости, когда русские кружева и вышивки были ее самым сладким досугом. А ныне и то и другое дается нелегко: глаза ослабли. Но не забирать же в могилу то, чему научилась за долгий век. Желает девчушек к ремеслу, красоте приохотить. И самой все повеселей, и детям – радость.
– К пуховым платкам у девочек меньше желанья. Пусть, дескать, бабушки платки вяжут… А как бабушки помрут, тогда чего? – Архиповна заглянула в лица смущенных учениц.
Одна из девочек осмелела, прозвенела колокольчиком:
– Сейчас, бабушка, платки машинами вяжут.
– Да неужто какая машина ажурный по-нашенски свяжет? Не найти вовек эдакой машины… – Архиповна стала вспоминать недавние времена, как, собравшись у кого-либо на дому, ажурницы вязали платки-«паутинки», белоснежные да теплые, тонкие да невесомые, размером с добрую скатерть, а в обручальное колечко протянуть можно… Неторопливые, песенные были те дни и вечера. Слава богдановских мастериц всюду жила: их ажурные платки на больших выставках и ярмарках людей радовали, дипломы да медали собирали. Ныне в деревне всего две-три пуховницы, а молодежь не вдруг усадишь вязать. А каково будет лет через десять-двадцать?
– Машинами – кто против? – споро. – Да, – продолжала Архиповна. – Но как в нашем деле без живого сердца?.. Летось приезжала сюда за платками приемщица из комбината, посадила нас в автобус – меня, Устинью да тетку Груню – и повезла в город на комбинат. Поглядите, полюбуйтесь, мол, как тут шибко платки вяжут. Да-а… Смотрим, значит. Куда уж шибче. Сорок тыщ в месяц. Батюшки-светы! Как тут не возрадоваться. Стали считать, вышло: каждая работница на машине вяжет десяток обычных платков, ажурница – два, а то и три. А я, к примеру, едва один за такой срок осилю… Ихний инженер начал нам эти хитрые машины показывать. Вот, бабушка, ручной труд ваш, дескать, механизировали. И вправду. Чешут, прядут, вяжут – куда ни глянь – машины. А как повел нас по цехам, верите, – нет, разгрустились мы… Цех этот с полверсты, станки стучат, стрекочут. Оглохли. Где уж там песне пролететь, разговору не слышно… Ну ладно. Подходим к одной вязальщице, интерес взял: неужто можно на машине кайму связать? Она и говорит: «Я вяжу только серединку платка, а кайму в другом цехе готовют». Это что ж такое? Выходит, она не увидит, как он, платок, целиком выглядит. Откуда ж у ней радости, интересу быть? Гонют и гонют конвейером тыщи платков, а узор каймы везде одинаков и, скажу, никудышный. Там небось не до узоров. С машины какой спрос?
– Вы, бабушка, платки только для выставок небось вязали, а на комбинате серийный выпуск. Тыщам людей платки нужны, – звонко затараторила опять та же, видать, шустрая девчонка.
– Сярийный. Эх, господи, – вздохнула Архиповна. – Да мне эдакий сярийный за так давай – не возьму. Пух жалко, добро переводют… Правда, есть там, на комбинате, одна комнатка-светлица. Ажурниц в ней женщин десять-двенадцать. Любо глядеть на их «паутинки». Ох, ловки искусницы! Да-а… Но таких-то на комбинате по пальцам считай. Еще вот нас, старух, в округе десятка три соберешь. А ведь нам и помереть недолго.
– Вы можете показать платок вашей работы? – спросил Фролов, выслушав Архиповну.
Она молча, как-то гордо встала и пошла в горницу.
Конечно же, думал он, определенным лицам стоит прислушаться к словам старой мастерицы, в них явная тревога за судьбу славного промысла. Лично же его трогало то, что Архиповна стихийно, как бы по наитию утверждала высокую принципиальность творчества. Фролов вообразил комбинат механизированного изготовления пуховых платков, где «даже ажурные хочут на станках как шарфики вязать», и мысленно еще раз поддержал Архиповну: стандарт хорош, но не в творчестве.
Архиповна принесла два платка: темный и белый ажурный.
– Это теплый, зимой его одеваю, – сказала она, расправляя темный платок. Фролов взял его и ощутил в руках пушистое, нежное, легкое. Кайма строга, спокойна: узор в виде фестончатых звездочек, вписанных друг в друга. Архиповна отложила темный, взяла ажурный и ловким рывком распахнула его.
– А этот… – Она прильнула к Фролову, радостно дыхнула ему в ухо. – Этот Коленькиной невесте берегу.
Фролов взглянул на платок и застыл в обворожительной власти феерического орнамента из елочек, лепестков, лучей, цветов и овалов. Тончайшая вязь, изумительная живость и симметрия рисунков, нежность платка рассказывали о таланте рук и сердца его создателя.
– Анна Архиповна, так это… – Фролов растерянно улыбался. – Это же здорово! Вы знаете, это невозможно…
– Ну чего там… У меня еще ловчее получалось. – Архиповна сложила платок вдвое, лихо накинула его на плечи и, подперев пальцем щечку, молодцевато прошлась к печке и обратно.
Девчонки рассмеялись. Лицо Архиповны порозовело, в глазах потаенная радость. Она сняла платок и подала Фролову. Все более дивясь, он стал рассматривать его, находя в нем новые и новые мотивы, сюжеты. Да, платок связан так, что Архиповна может радоваться всю жизнь, ликовать будет и тот, кому он достанется.
Между тем Архиповна сходила в горницу и вернулась с большим узлом в руках.
– Коли вам это в диковинку, еще кой-чего покажу, – сказала она и расстелила на полу кружевные скатерти, занавески, вышитые полотенца, коврики.
Перед глазами Фролова открылось празднество ярких красок. Вот небольшая скатерка – мотив сложной, широко развернутой цветочной гирлянды из крупных, округлых цветов, с бордовыми и оранжевыми лепестками, кайма нарядная, с растительным узором и бахромой из золотистых ниток. Вьющиеся цветы даны в движении, но оно успокоено строгой симметрией общего орнамента и удачно найденным соотношением между плотным узором и легкой бледно-зеленой решеткой фона.
– А почему середина скатерти яркая, а края беднее рисунком и цветом? – спросил Фролов, желая как-то заглянуть в «творческую кухню» Архиповны: откуда у нее такой вкус?
– Оно само так просится. Середочка плотна, густа, а каемочка полегче. «Павлинкой» ее прошла, а тут «славянкой» и «бубенцами». – Архиповна маленькой сухой ладонью разглаживала узоры. – Какой же прок, коли кайма и серединочка соперничать начнут? Кому-то надо во главе…
Фролов восторженно соглашался: да, конечно же, орнаментальная нагрузка каймы и середины не должна быть одинакова. Архиповна сознательно позаботилась о композиции.
– А узоры вы откуда берете? У вас журналы, книги специальные, образцы? – спросил Фролов, умиляясь ковриком: кудрявый дуб в излучине синего моря, легкие, лебединогрудые кораблики на гребнях волн, красные шлемы бородатых богатырей, выходящих из воды на берег…
– Какие еще журналы, образцы? Как на ваших фотокарточках, что ли? Наше дело не книжное. – Архиповна аккуратно складывала свои шелко-льняные произведения. – В книжках рисуют готовое, кем-либо связанное. Вот и пишут, какая эта кружевница молодец. Глядите, как она плетет-вяжет. Ну, а мне-то к чему по ее кружева плести? У меня свои глаза да руки. Она так взглянет, а я по-иному. В том весь интерес, кто как взглянет.
– Куда взглянет?
Архиповна присела на табуретку, помолчала.
– Бывало, в крещенские морозы сядешь у окна, а на стекле такое диво: тут и елочки, трилистники, гребешки и веерочки. Росписи, перевити… – Архиповна задумчиво улыбнулась. – Сидишь да жалеешь: солнышко взыграется и смоет эдакую красоту. Аж взгрустнешь, и надолго в памяти те узоры застрянут… Иль снежинка. Прилепится к одеже, шустренька, мохнатенька, вся в тонких лучиках да узорах. А дыхни на нее – пропала. Капля водички… Летом для глаза еще более всякого дива. Выйди в лес ли, в поле – и запестрят под ногами голубые незабудки, заиграют в прятки меж колосьев васильки… Нынче в лес молодежь все больше на мотоциклах ездют. Понятно: пешком лень. Но и там, в лесу-то, они без понятия глазеют. Транзиторы по кустам развесют… Бывало, в лес-то оравой, с лукошками. Ягоды, грибы, коренья съедобные… К домашнему столу прибавка. Теперь ребятишкам нет эдакой надобности – всего вдоволь, все сыты. Это хорошо. Жалко только: не знают они нынче никаких трав, ни кореньев…
Архиповна потянулась к одной девочке, склонилась над ее пяльцами, что-то сказала полушепотом и снова села лицом к Фролову.
– Спрашиваете, с чего я узоры сглядываю? Да они везде, коль рассмотришься… Бывает, облака на зорьке такой каемочкой позолотятся – замрешь глядючи… Иль, скажу, соловей начнет трели выделывать. У него тоже свои узоры, своя радость. Сумей послушать – все твое. А замечено да услышано бывает то, что сердце тронет… Еще из сказок, песен рисунки собираю. Девчушкам своим, вот им, я так и наказываю: прочитали книжку, услыхали песню, а ну-ка возьмите нитки. Поёшь, а в душе-то у тебя что? Вот это и пробуй вышить, связать…
Засиделись. Архиповна спохватилась:
– Чегой-то я вас голодом морю…
Она захлопотала на кухне, собирая на стол. Девочки бережно сложили свои вышивки в стопочку и отдали Архиповне.
– Завтра, бабушка, приходить?
– А чего же. Всегда вам рада.
Как-то по-новому воспринимал сейчас Фролов голос и каждое движение Архиповны, ощущал прилив знакомого волнения, какое он испытывал в мартеновском цехе, глядя на искусную работу Никодима Семеныча. Как он спешил тогда из цеха в мастерскую, с каким нетерпением схватил глину!.. И теперь, как и тогда, ему захотелось сделать что-то большое, доброе, одарить Архиповну такой же радостью, как и она его. Но тут же почувствовал себя бессильным. Скованным самой целью приезда сюда. Как в «Сталеваре», так и в начатом обелиске неудача закладывалась как бы в самом намерении…
Эти мысли на миг вернули в мастерскую, где его поджидали тамошняя городская тоска и досада, споры об искусстве, покладистые Ширшовы, одержимые Романы Валуевы, где он ощущал вокруг себя лишь сумму одиночеств, а не творческое братство коллег…
В ожидании ужина Фролов вышел во двор и огородом стал спускаться к пруду, где звонко гоготали гуси. По тому берегу пруда, на зеленом фоне озими оранжево пламенели полуобнаженные березы и осинки, нарядно отражаясь в воде. Под ноги попадались сухие огуречные плети, капустные листы, картофельная ботва. На соседнем огороде рыть картофель только начали, несло оттуда тонким запахом свежевырытой земли, слышалось дробное постукивание клубней о дно и стенки ведра, которое таскал подросток. Он едва успевал за женщиной, что двигалась впереди него с лопатой в руках. Она глубоко поддевала засохшие кусты, ловко выворачивала тяжелые гроздья розоватых клубней. На другом краю огорода двое ребятишек стаскивали в кучу картофельную ботву, поджигали ее. Куча дымилась исподволь, копя в себе тепло и силу, вот-вот готовая вспыхнуть костром.
Фролова, когда проходил мимо, обдало белесым облачком, он остановился и жадно, всей грудью, вдохнул слабый горьковатый запах дыма. Голова слегка закружилась, поплыло перед глазами родное, близкое… Такие же дымные костры осени, запах сухой ботвы. Почти физически он ощутил во рту хрустящий ломтик печеной картошки, вынутой из жаркой горки золы и пепла, увидел измазанные сажей смеющиеся ребячьи рты… и еще было…
