Текст книги "Играл духовой оркестр..."
Автор книги: Иван Уханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Было такое же легкое просторное небо, такой же, как сейчас, белый свет осеннего солнца, тихие, незнойные дни бабьего лета, такая же строгая работа на огороде, на гумне… Короткие, колючие, сытно пахнущие снопы ячменя укладывали в два ряда, колосьями внутрь.
Дед, отец и он, Фролов, зеленый еще подросток, взяв в руки цепы, становились в кружок и сильно, с потягом ударяли по колосьям. Рубахи темнели от пота… Хорошо было сгребать взбитую соломенную постель, колющуюся полову, обнажать под ними пологие горки зерна, раздергивать и класть в рядки новые снопы, стукать по ним цепом, окунаясь в солнечные брызги зерен…
Ка-га, ка-га! – резко, возбужденно загоготали гуси, захлопали по воде крыльями и, подгоняя себя криками, всей стаей ринулись вдоль берега, силясь взлететь… Свистя крыльями, они пронеслись над Фроловым так низко, что их можно было схватить. Ребятишки пытались это сделать, но успели только запустить в гусей фуражки. Один гусь не сумел набрать высоту, задел изгородь-плетень, перевернулся и упал в пыльные лопухи. Оглушенный, он встал на ноги, слепо, недоуменно огляделся по сторонам и загагакал так пронзительно и печально, что Фролов шагнул к нему, поднял и легонько толкнул через плетень. Беги догоняй своих, еще раз опробуй молодые крылья!
От ладоней запахло гусиным пером, стоячей водой пруда, и опять вспомнилось Фролову что-то дорогое, личное, связанное с этими запахами, с криками гусей, голосами ребятишек, с широкой неторопливой песней, слабо доносившейся с колхозного тока. Воспоминания наплывали из светлого далека, вызывались они всем тем, на что он сейчас смотрел, что слышал, что дарило ему радостное ощущение бытия. Прошлое в нем приблизилось, слилось с настоящим, сиюминутным, словно и не было прожитого, не было деления времени на десятилетия, не было усталости, фальши, неудач; и все, что казалось безвозвратно ушедшим, вернулось, находилось теперь в нем, и можно все начать сначала. В чем-то главном он сохранился, не изменился с самого детства. Да и разве можно стать иным?
Разве есть еще большее счастье – любить людей, родную землю, искать и находить в них новую красоту?!
Он брел вдоль пруда, под ногами шуршало, он приседал, набирал в ладони пунцовых листочков осины, вдыхал их спиртовый горьковатый запах. Машинально свернул к пологому холму, откуда брали начало и тянулись к горизонту зеленые косяки озими. Дорогу преградила неширокая лента свежей пашни, Фролов приостановился на минуту и снова зашагал напрямик, проваливаясь по щиколотки в черный пух борозд…
VII
За ужином он слушал веселые мелодии: клубная радиола зазывала людей. «Сходить, что ли, в кино, или… к Татьяне Сергеевне? Послушать, как Сережа играет».
Он достал из чемодана электробритву, прошел в горницу к зеркалу, пристально посмотрел себе в глаза. В них не было того белесого пепла тоски и досады, глаза потемнели, наполнились теплой грустью, в них стояла тишина и вопрос. Фролов словно бы до этого спешил, стремился, бежал куда-то, не замечая ничего вокруг, а теперь здесь, в деревне, остановился и, оглядевшись, спросил: куда я бегу и зачем? Он почувствовал, что все, что видит и слышит в Богдановке, ему необходимо было увидеть и услышать, этого ему недоставало…
Фролов окинул взглядом стену, ища розетку. С портрета, что висел в углу недалеко от божницы, строго и прямо глянул на него знакомый человек. Колька? Да он. Только почему на нем гимнастерка, погоны?
– Кто это? – позвав Архиповну, спросил Фролов.
– Ваня, сынок мой, – тихо сказала Архиповна и, словно впервые, уставилась на фотопортрет.
– На Николая похож, – так же тихо обронил Фролов.
– Да, – кивнула Архиповна. – Тут Ваня старше, сурьезней. А провожали его на войну совсем теленочком. Моложе Кольки…
– Он что ж… погиб?
– Погублен, – вздохнула Архиповна. – От Березовых только и осталось – я да Колька. Я же сказывала вам… А портрет этот Лена, сноха, с боевой карточки увеличила. Старик мой рамочку сколотил, покрасил. Старались… А теперь нет ни Лены, ни Степушки, ни Вани.
– Где… когда погиб ваш Ваня? – спросил Фролов.
– У Берлина. Война-то уж угомонилась. От Вани письмецо веселое прилетело. Берлин мы, дескать, одолели, а сам я жив-здоров. До близкой встречи… Эх и возрадовались мы с Леной! Мыть-белить избу кинулись, двор разметать. Мучицы для блинков выхлопотала. Так-то готовились, как к свадьбе… А после сидим ждем-гадаем, как да на чем Ваня из далекой Германии ехать будет, скоко деньков… А тут хлоп – похоронка. Ай ты, господи… Пал, слышь, геройски.
Помолчали.
– Чего же не броетесь? – напомнила Архиповна. – Розеточка вон она, за зеркалом.
– Сейчас, сейчас, – заторопился Фролов, но какая-то смутная тревога уже завладела им. – Слушайте, Анна Архиповна, а какие карточки он вам с фронта присылал?
– А вон оне.
В самодельной голубой рамке под стеклом пестрели маленькие пожелтевшие снимки. Прогалины меж карточками были заложены серебристой бумагой.
– Вот глядите-ко, это мой старик, Степушка, царство ему небесное. – Архиповна сощурила глаза, повела пальцем по стеклу. – А тут вот Лена, жена Вани. Красавицей была, а без Вани завяла, иссохла на корню. Горевала дюже, печалилась о Ване. А тоска ить как ржа сердце ест. Слабла все, слабла, пока не кончилась… А вот и Ваня. Средь товарищев военных сидит. Мелка карточка, и не сыщешь, кой тут Ваня.
– Вот он, в центре, – показал Фролов, и сердце его дрогнуло.
Карточку эту он заметил и узнал сразу, как только взглянул на пестрый аляповатый фотомонтаж: у него где-то в старом альбоме есть точно такая же.
Не совсем веря себе, своей памяти, он спросил:
– Письмо последнее, где Ваня писал о Берлине, вы сохранили?
– Как же… Целехонько. Тут оно, – Архиповна присела возле старого, по углам обшитого медью сундука, открыла крышку, нырнула в аккуратно сложенное барахлишко, в запахи лежалой одежды, нафталина. С самого низа достала беленький узелок, торопливо развязала его.
– Степушкины документы тута, ордяна, медали. Он, старый, тоже ить воевал… А это Ванины письма. Какое из них последнее-то, и не скажу. Вот оно, кажись, на дорогой бумаге.
Архиповна протянула Фролову стопку пожелтевших треугольничков. Он взял их и онемело уставился в корявые карандашные строчки.
– А вы вслух почитайте… Я Коленьке докучила прошениями. Пристану вечерком… Долгие они, зимние вечера-то, завьюжит когда. Воет-наскуливает за окном, и в сердце такая тягость, будто вся земля померла. Развяжу узелок. «Почитай, – говорю, – Коленька». А голос у него, слыхали, крепок да весел, ну вылитый Ваня. Так и слухала бы… Поменьше был – читал без уговору, а теперь попросишь – отмахнется: чего, дескать, зря нервы травмировать… А вы почитайте. Давно уж я Ваню не слухала.
С этими словами Архиповна села на сундук лицом к окну, сузила глаза, словно вглядываясь во что-то далекое, ускользающее. Она приготовилась слушать, а Фролов молчал.
– Можа, очки надобно? – напомнила о себе Архиповна. – Почерк у Вани ковырястый. Сам-то Ваня ясный, открытый был, а почерк, поди-ка… Можа, с очками…
– Нет, нет. Я и так хорошо понимаю… его руку, – словно очнувшись, сказал Фролов, опустился на краешек стула и тихо зашевелил пересохшими губами:
«Дорогие мои отец, мать, супруга Лена и проказник Николка! Пишу вам, пожалуй, последнее письмо, поскольку войне конец пришел…»
Фролов успел для себя пробежать строчки коротенького письма, а теперь читал его Архиповне, которая, конечно же, знала это письмо наизусть. Он напрягал память, желая ясно увидеть тот солнечный день третьего мая, когда его боевой товарищ, сержант Иван Березов, сидел на лафете пушки и писал родным это последнее письмо. Он писал его на листке «дорогой бумаги», вырванном из трофейного альбома. Батарея стояла на опушке соснового бора, на расстоянии пушечного выстрела от Берлина. Поверженный город дымился, как гигантская головешка. Лишь кое-где погромыхивало, глухо татакали пулеметы: недобитые группы эсэсовцев рвались к Эльбе, к американцам, наталкиваясь на советские подразделения. Все было кончено…
«Можете поздравить меня: я живой, и мы встретимся. Рады тут сейчас. Ребята пляшут, поют, а я все руки гармошкой оборвал. Она со мной, дышит еще старушка…»
Слово «гармошка» заставило Фролова вспомнить, как осенью сорок четвертого в их батарею вместе с новым пополнением прибыл синеглазый ефрейтор. В брезентовом футляре принес хромку. Играл-то! На привалах со всего дивизиона ребята валили на батарею. Ваня-гармонист был зачислен номером орудийного расчета. При форсировании Вислы Березов отличился, был повышен в звании и стал командиром орудия.
…В красках и звуках всплывали живые картины того майского победного дня. С утра чистили, мыли пушки, брились, писали домой радостные, короткие, как телеграммы, письма. После обеда соснули малость, а там собрались на полянку и до самой темноты услаждали себя пляской, песнями. Ваня обливался потом, рвал хромку, и пальцы его, точно обжигаясь, подскакивали на белых пуговках.
Вдруг он вымахивал с гармошкой на круг и отчаянной присядкой облетал пятачок. Потом утихли, закурили, призадумались. Грустный покой повечерья, сонные звуки далеких глухих взрывов, чужая, но теперь уже нестрашная земля – все это располагало солдат к тихим размышлениям об иной жизни, о том, что часто снилось и казалось несбыточным сном.
«На днях, коли пойдет все удачно, мы развернем домой, потому как фашистов приперли к стенке в ихней берлоге. Что от нас и полагалось. До скорой встречи. Обнимаю, целую всех крепко. Ваня.
3 мая 1945 года».
Фролов кончил читать, но не отрывал глаз от листка.
– Обнимаю, слышь, целую… Вот и обнял смертыньку наш Ваня, – вздохнула Архиповна, глядя на портрет, – И как же… где он сумел погибель найти, война-то позади у него оставалась?
Фролов, точно обжегшись, взглянул в скорбно-задумчивое лицо Архиповны и с тупой сосредоточенностью уставился в пол. Боль, жалость – сам не мог понять, какое же чувство он испытывал сейчас.
«Да, я знаю, как погиб ваш Ваня. Знаю! Видел!» – рвался изнутри голос, а память услужливо высветила тот последний для него день войны. Он не видел, как закончился бой, но очнувшись в госпитале, узнал обо всем из рассказов раненых и пришедших навестить его однополчан. И потом, когда наваливались воспоминания, он мысленно поднимался на какую-то высоту и оттуда рассматривал весь тот роковой день: видел свою батарею, четыре чистые, отмытые от войны пушки, мирно сидевших возле них солдат, себя с блокнотом и карандашом, делающим наброски с натуры, Ваню с хромкой, ощущал нежное тепло весеннего солнца, слушал щебет незнакомых пичуг. Потом из леса вывалился отряд эсэсовцев, головой которого были танки, и голова эта уперлась в батарею. Грохнули пушки. Он видел, как горели фашистские танки, как взрывами разбрызгивало толпы наступавших, как замолкли наши пушки, как Ваня бросился с гранатами навстречу танку и пропал в черно-красной туче взрыва, как он, Фролов, захлебываясь кровью, съехал на дно траншеи, как перепрыгивали эту траншею эсэсовцы. Они бежали наугад, торопились, чтобы уже через десяток минут нарваться на советские танки, поднять руки и черным стадом протопать мимо опустевшей батареи в обратном направлении. Санитары уносили раненых и убитых.
А над сосновым бором в майской синеве плыли легкие облака, слетались, радостно верещали распуганные взрывами пичуги, и совсем недалеко, на берлинских улицах, наши солдатские кухни кормили немецких детей, женщин и стариков борщом и кашей. И какой-то почтовый вагон нес на восток, в далекую степную Богдановку, треугольник солдатского письма Вани Березова, в котором он всех крепко обнимал и целовал.
После войны Фролов хотел побывать у родственников Березова, но точного адреса у него не имелось. Там, за тысячью верст от родных мест, они, земляки, не догадались обменяться адресами…
– Дюже бойкий был Ваня, горячий, – складывая в узелок письма и медали, приговаривала Архиповна. – Бывало, с соседскими ребятами схватится, и вот как хлещутся, а чтоб плакать? Нетушки. Однажды наскочили на него трояком, не струхнул. Эк лупцевались, пока Степушка не разогнал… А там, на бранном поле, – ни отца, ни матери, заступиться некому. Да, не повезло, мил-человек, нашему Ване… Ушел воевать зимой в сорок третьем… Коленьке как раз второй годок завязался, лопотать стал. Только бы жить.
VIII
В клуб Фролов не пошел. Спать было рано, да и не уснул бы. Он вышел на улицу, закурил. Веяло теплом деревенского вечера, запахом остывающей на дороге пыли, кизячным дымом. Гасли звуки, деревня тихо плыла навстречу прохладной сентябрьской ночи. Он глядел на улицу, прислушиваясь к вечерней тишине, и, когда подносил к губам сигарету, рука дрожала. Стоял собирался с мыслями. Как и что сказать Архиповне?..
Жадно глотая дым, ощущая в себе какую-то жаркую оглушающую пустоту, когда в мириадах искр-мыслей нет ни одной ясной, твердой, он машинально зашагал прочь. С каждым шагом мозг работал четче.
Ваня… Сержант Иван Березов. Форсирование Вислы, бои под Мангушовом, Одерский плацдарм… Ваня…
Вот на этой улице небось водил он хороводы, звездными вечерами собирал своей гармонью звонкоголосый девчатник, и эти довоенные потемневшие бревенчатые избы и березы-вековухи, что столпились на берегу старого пруда, слышали, видели Ваню…
Глубоко дыша полевой прохладой, ощущая на спине теплую испарину, Фролов взошел на холм, расстегнул ворот и огляделся окрест.
Деревня лежала под ним большой пестрой подковой. Среди двухрядья домишек выделялось высокое здание клуба. Возле него, на площадке, что-то темнело. Фролов догадался, что это фундамент под обелиск. Но почему он заложен здесь?..
Слева от клуба, оцепляя площадку, выстроились кирпичные амбары с высокими шиферными крышами, справа каланчой тянулась в небо не завершенная строителями водонапорная башня. В таком окружении обелиск затеряется, эти кирпичные громадины лишат воздуха, задавят, его.
Легкомысленно, Егор Кузьмич, очень легкомысленно у нас получилось. Вон у школы, смотрите, какой простор! Там парк настоящий можно заложить у обелиска. Туда не обелиск, а памятник бы!..
Фролов достал из кармана список погибших. Фамилия, имя, отчество. Одна, две, три… 47 коротких строчек.
Березов Иван Степанович
Фролов всматривался в печатные буковки. На прежних обелисках имена павших он писал бронзой на железных табличках, делал это со спокойной старательностью, ощущая порой лишь легкий холодок кладбищенской печали. А сейчас волновала каждая строчка.
Шукшанов Василий Антонович
Кто, кем был Шукшанов, как он жил и погиб? Фролову захотелось непременно сейчас узнать о Шукшанове, о всех сорока семи…
Он встал, окинул взглядом улицу и шагнул к ближнему дому. На завалинке в ожидании стада дремал старичок. Фролов спросил:
– Не скажете, дедусь, где Шукшановы проживают? Василий Антонович…
– Шукшанов, говоришь, Василий? – Старичок заморгал мокрыми глазами, вспоминая. – Такого у нас, кажись, нету. Есть Антон Шукшанов. А Василия… Василий Антоныч! Фу ты! Сшибся с памяти! Знаю, помню… Так он ить на войне остался. Где же ему проживать. Убит… А отец его и все Шукшановы… вон домик нарядный. Там они.
Сконфуженный от неумелого вопроса, Фролов зашагал по улице.
Это был сказочный терем-теремок. Стены небесно-голубые, фронтон красный, а в центре его полукруг из золотых клиновидных реечек – лучи восходящего солнца. По карнизам, углам и наличникам сбегали затейливые деревянные кружева. На самом острие шиферной крыши – резной конек.
Во дворе, за настежь распахнутыми воротами, Фролов увидел человека, строгающего доски на верстаке. Рубанок мягко скользил по доске, путаясь в тонких белых стружках.
– Добрый вечер, – подходя, сказал Фролов.
Человек обернулся. Это был Антон Иванович.
– Так это вы Шукшанов? – растерянно спросил Фролов.
– Я. А что?
– Ничего. Просто… думаю: где Шукшановы живут?
Антон Иванович как-то подозрительно взглянул Фролову в глаза и отвернулся к доске. Дострогал ее, отложил рубанок, присел на чурбак. Задубелыми, широко растопыренными пальцами, точно граблями, поскреб голову, приглаживая седые вихры.
– Садитесь, – предложил он, вынул из-под верстака табуретку, сдул с нее стружки. – Садитесь. Отдохнем. С меня на сегодня хватит.
– Да, после работы отдыхать надо, Антон Иванович, – присаживаясь поддакнул Фролов, не зная, о чем говорить дальше.
– Надо бы, но… Вот Григорию, сыну, сейчас помогаю, доски для сеней готовлю. Рядом они строются, видали? Хороший дом. Торопимся до покрова дня кончить… Женился Григорий, ребенка заимели… Хотят в отдельности от родителев пожить. Ну и дай бог. Чего им тут тесниться? У нас, окромя Григория, еще двое…
– Сколько же у вас всего детей? – спросил Фролов.
– Пятеро. Было пятеро. Теперь трое… В колхозе все работаем…
Из огорода в дом прошла высокая светловолосая девушка в коротком сарафанчике, с коромыслом на оголенных загорелых плечах.
– Меньшая дочка, Варя. – Кивнул на нее Шукшанов. – Одни мы тут хозяйствуем. Старуху на курорт проводили…
Фролов заметил, что сейчас Антон Иванович вовсе не такой уж угрюмый молчун, каким выглядел днем. Может, оттого, что в гости пожаловали к нему.
– Кто это ваш дом разукрасил? – поинтересовался Фролов.
– Поболе тридцати лет стоит. Перед войной срубил. – Шукшанов достал мешочек с махоркой, клок газеты, стал сворачивать козью ножку. – Крепкий дом, из, сосны. Только подкрашиваем его да крышу заменили… А нарядил его Васек, сын. Охоч он был до этих резных узоров. Целый год, кажись, строгал да выпиливал. Вот, гляньте, по карнизу завивки какие. А веранда! Поглядеть чего стоит, а сделать?.. Хотя бы инструмент у Васька особый имелся. Нет. Пила, топор, стамеска. А вот какое сотворил!
Шукшанов прикурил и, сипло покашливая, задумчиво уставился в одну точку. Сейчас замкнется, как днем, и тогда не очень-то поговоришь с ним.
– Антон Иванович… вот здесь среди фамилий погибших Анастасия и Василий Шукшановы, – сбивчиво начал Фролов и вынул список. – Это ваши дети… Пожалуйста, расскажите о них.
Шукшанов курил и долго молчал, словно не услышал вопроса.
– А чего рассказывать? – наконец вздохнул он. – Говори не говори, а их нет. Лучше б мне, старому… Целым вернулся, а они…
Он нагнулся, вдавил окурок, покачал головой.
– Да, война ни на что не глядит. Сослепу лютует… Так что рассказать вам?
Зашли в дом. И опять Фролов рассматривал пожелтевшие фотокарточки, читал письма.
– Настя старшей у нас была. Следом за мной на фронт пошла. – Антон Иванович сидел на диване, у стола, за которым Фролов разглядывал снимки и письма. – Прытка была. Не девка – парень в юбке. И дела затевала не девичьи. В школе радиоприемники мастерила. На соревнования в город ее возили. Бывало, вот и колдует и колдует, наушниками уши прижмет, волны ловит… Война сразу ее со двора смахнула. Подалась в военкомат. Молода, не берут. В городской комсомол пошла за помощью. Уехала все ж на фронт. Бортрадисткой воевала… Гдей-то под Киевом сбили ихний самолет.
Антон Иванович докурил вторую самокрутку, понес ее на кухню, вернулся, сел, помолчал с минуту и снова полез в карман за кисетом.
– Ну, а Васек в сорок третьем осенью ушел, – продолжал он. – На фронте мы списались. Мать адреса нам прислала. Хотелось мне съездить к нему. Недалече мы друг от друга воевали. Волховский фронт…
Фролов тихо листал альбом.
– А это кто? – спросил он, увидев на одной фотокарточке рядом с Василием девушку. Ее лицо показалось ему знакомым.
Шукшанов привстал с дивана, взглянул на фотографию.
– А… Это наша бывшая сноха. Васькова жена… Поженились, а пожить не пришлось… Да вы ее нынче видали. Фельдшерица, Татьяна Сергеевна.
На пожелтевшей карточке, прильнув к девушке, в деланно-непринужденной позе сидел бровастый большелобый юноша. Фролову как-то даже не верилось, что этот долговязый юнец, почти подросток, когда-то был мужем Татьяны Сергеевны. А она красивая была. Да и теперь еще хороша, и он, Фролов, сегодня собирался в гости к ней…
– Хороший фельдшер, – сказал он, – и мальчик у нее мне понравился. Баянист.
– Учится помаленьку. Не знай, как дальше пойдет… Но слух у него цепкий, какой хошь мотив подберет.
– А Василий тоже любил музыку?
– Не скажу, не помню. Он ведь больше к рисованию тянулся, – сказал Шукшанов, помолчал озабоченный и добавил: – Сережа-то у Татьяны, сами понимаете, не от него, не от Васька… Не успели они ребенка заиметь.
Шукшанов посмотрел Фролову в глаза, увидел в них вопрос.
– Ничего плохого я про Татьяну не скажу. Женщина как женщина. Аккуратная, – сказал он и как-то стыдливо замолчал, посасывая козью ножку. Фролов тоже молчал. Ожидаючи, Шукшанов продолжил: – После войны Татьяна одна жила. Деревня поредела мужиками. А вдов-солдаток – хоть забор городи. А тут девки подросли – им тоже суженых подавай. Только где взять-то? Некоторые мужики петухами ходили, избаловались. Пробовали и к ней липнуть. Да попусту… Так и жила. За кого-нибудь замуж не хотелось, а доброго негде взять. А может, просто не везло. Говорят же, на вдове жениться что старые штаны надевать. – Шукшанов горько, совестливо улыбнулся. – А потом… Тут строители асфальтовую дорогу прокладывали. Бригада в селе у нас стояла. Инженер их – парень молодой… Будто бы с ним Татьяна любовь затеяла… Они-то уехали потом… Вот. А так женщина она чистая. И нас, стариков, не забывает. Одно жалко: Сережа без отца. Липнет к каждому мужику, кто приветит. К Николаю Березову пристрял. Тот его то на машине прокатнет, то на рыбалку утащит…
Фролова сперва удивила откровенность Антона Ивановича, теперь же он понял, что иным он сейчас и не мог быть, что эта встреча всколыхнула в нем память о сыне. И, защищая Татьяну Сергеевну, он как бы оберегал эту память.
Фролов осторожно складывал письма, фотографии, медали в старую холщовую сумку с большой пуговицей-застежкой. Антон Иванович подсел к столу и машинально помогал. В руки ему угодил погон с золотистой лычкой старшины и наградная колодка в цветных полосках.
– Во сколько меня награждали! Все тут нарисовано. – Он с легкой усмешкой вертел в руках колодку. – А вот у старухи моей никаких медалей. Да и ни к чему они ей. Они, бабы-то наши, с пулеметами не бегали, а, на мой сгад, начни их за труды и победы награждать, то небось и медалей не хватит. И ранениев у них поболее наших найдется. Да-а… Старуха моя сейчас тут, рядом, была бы. Капусту рубить надо, картошку рыть… А ей курорт приписан… В один месяц от Насти и Васька похоронки пришли. Старуху в тот год зараз скрючило. Я свои фронтовые ранения давно залечил, а она вон до коих пор лечит…
Помолчали. Фролов посмотрел в окно: сквозь ветки клена красными лоскутами проступал закат, в комнате темнело.
– Я пойду. – Он встал. – Извините, Антон Иванович.
Он мог бы еще посидеть, если бы нашел о чем говорить, но вопросы вылетели из головы. Лишь где-то в глубине назревали неясные, но строгие, как упрек, вопросы – не к Шукшанову, а к самому себе.
Антон Иванович легонько взял Фролова за локоть.
– Уходите? Дак чо ж мы… Погодите, в магазин Варю пошлю. По стопочке ради нашего дома… Сядьте, она мигом…
Фролов решительно и благодарно отказался. На крыльце ему встретился Сережа и, ласкаясь, завертелся, как котенок, зазвенел ломким голоском:
– Дядь Федь, меня на свадьбу приглашают с баяном, а учительница говорит: «Не ходи».
– Правильно она говорит.
– Дедушка, мама просила наточить, – Сережа подал Шукшанову железную лопаточку. – Завтра капусту будем рубить… А вы, дядь Федь, придете к нам?
– Постараюсь, – сказал Фролов и заметил перемену в лице Шукшанова: будто тень скользнула по нему.
– А я буду помогать обелиск строить? Дедушка, скажите, ведь я умею доски строгать?
– Давай приходи, беру тебя в помощники, – улыбнулся Фролов, пожал маленькую руку Сережи и увидел в его жадном просящем взгляде истосковавшуюся по отцовской ласке детскую душу.
