Текст книги "Играл духовой оркестр..."
Автор книги: Иван Уханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
XII
Фролов встал, огляделся по сторонам. Из-за угла вынырнул мотоцикл с коляской. Плохо соображая, что делает, Фролов метнулся ему навстречу. Мешки положили в люльку. Ветер бил в лицо, и это движение против ветра волновало. Фролов не знал, что он будет делать через минуту, через час…
– Вот здесь Ушаковы! – обернувшись, крикнул парень-мотоциклист и указал на низкий, под камышовой крышей старый дом.
Парень опростал люльку от мешков и уехал, оставив Фролова у ворот. Фролов открыл калитку, шагнул во двор. Здесь он увидел лошадь, телегу, железную бочку, доверху наполненную водой, рядом с ней ведро, лопаты, корыто с сухой известью. Тут же, у огородного плетня, стояли похожие на снопы пучки дранок, на тычинках плетня сушились белые чашечки сепаратора, бидончики, кастрюли – в бытовой обыкновенности этих вещей Фролов видел что-то необычное. Даже куры, лениво купающиеся в ворохе серого песка, казались ему особенными: принадлежали они этому дому и являлись частицей того, из чего складывалась нынешняя жизнь Ушаковых.
Фролов осторожно прошелся в глубь двора, нарочно кашлянул. Из сеней выглянул мужчина, смуглолицый и кудрявый.
– Что, заблудился? Давай сюда. Здесь мы, – он махнул Фролову и скрылся.
В сенях Фролов никого не встретил, избяная дверь была приперта доской. Впереди, в саманной стене сеней, зиял широкий пролом, открывающий вид на задворки. Он подошел к краю пролома и увидел новенький из белого силиката домик с железной крышей. Саманушка перед ним казалась убогой и ветхой. Фролов поднялся по ступенькам крыльца.
– Во, еще к нам один помощничек! – растопырив руки, встретил его на пороге кудрявый, улыбнулся румяно-коричневым твердым лицом, только глаза у него были неожиданно светло-зеленые. «Прокоптел на солнце за долгое лето».
– Проходи. Знакомься. Закурить есть?
– Пожалуйста. – Фролов суетливо зашарил по карданам. – Вот…
Кудрявый взял сигарету.
– О, сразу видно – живет человек! – воскликнул он, звонко ударил себя по ляжкам, достал спички, повертел сигарету перед глазами: – Булга-ари-шен. Болгарские, черт! А! Ну, скажи… Здорово. Спасибо, дружок, зашел, угостил.
Кудрявый закурил и, прикрыв глаза, блаженно затянулся. Выдыхая, сладко и умиротворенно замотал красивой головой, положил руки на плечи Фролову:
– Ты извини, дружок… Я Гена, слышал? Генка Румянцев. С райцентра, газнефтьразведка. Оператор глубокого бурения. Румянцев. Может, знаешь? Да про меня каждый месяц в «Степной зорьке» пишут. На нашей буровой их районный корреспондент как теленок на привязи пасется. Бригада на всю область. Ну? А ты тутошний, гляжу. Учителем небось. Вот и хорошо. А я зятек Ушаковым. Заскочил на денек, а меня и запрягли. Вишь, стройка у нас тут ударная, только кадры все удрали. Удральная стройка-то. Ударить бы им по роже…
– Господи, к кому он там еще прилип? – за перегородкой раздался горестный вздох, из горницы неслышно вынырнула согнутая пополам старуха в бордовом линючем платье, в черных валенках и снизу, из-под безбрового лба тускло взглянула на Фролова водянисто-серыми глазами.
– Здравствуйтя, – тихо сказала она тонким голосом, тряпкой вытирая с рук оконную замазку. – Чегой-то у порога разговор затеяли. Проходьте, избы не жалко… Гена! Ну ералашный. Да отступись ты, ей-богу… Обратал чужого человека.
– Кто чужой? Учитель он тутошний и учит крепко, по глазам вижу, – громко и убежденно заверил зятек, хотя Фролов не сказал ему пока ни единого слова о себе. Зятек вдруг запел: – «Кто ты такой, я не зна-аю, но наша любовь впереди». Мамань, все в ажуре. Это хороший человек, Генку-бурильщика не проведешь. Я землю на четыре километра вглубь вижу. Я те напрямик, по-русски скажу, без сейсмологов: сухая скважина аль зафонтанирует. И не раз они дураками были, когда не слухали Генку Румянцева. Они думают, это так себе. А я пятнадцать лет в землю внюхиваюсь.
Зятек топтался около Фролова, пожимал ему руки, старуха стояла рядом и дергала его сзади за рубаху, вразумляла:
– Человек-то, можа, по делу. Слышь?.. Гена, отцепись, ради Христа. Дай человеку слово сказать.
Фролов улыбнулся ей: ничего, мол, пусть говорит Генка. Вместе с тем он ощущал некую странность и неправдоподобность обстановки, словно попал не к Ушаковым, а совсем к другим людям. Все, что он успел увидеть и услышать в этом доме, никак не вязалось с представлениями и ожиданием того, что он здесь увидит и услышит. Он воображал, как войдет в строгую тишину избы, как немо и сурово встанут ему навстречу супруги Ушаковы и поведут сказ о своих убитых сыновьях и ни о чем другом, потому что ничего дороже и нужнее в этом мире у них не было и не будет…
Однако ничего похожего. Красивый и хмельной зятек, в шароварах и белой рубахе, измазанных голубой эмалью, был щедр на ласковые слова, улыбки, неподдельно выворачивался наизнанку, и грешно было помыслить, что эта доброта, беспечность и веселье могли родиться в несчастном доме. Казалось, что все здесь устроено лучшим образом и в скором времени ожидается что-то более лучшее.
– Во какой теремок стариканам отгрохали! – зятек потащил Фролова в горницу.
От ровно оштукатуренных, свежевыбеленных, с бронзовым накатом стен и подсиненного потолка тонко и сухо пахло известкой и столярным клеем. В широкие окна горячо лилось солнце, ослепительными квадратами и полосками ложилось на пол, вытапливало на неокрашенных досках янтарные струйки смолы. Яркой голубизной блестели подоконники и косяки дверей.
– Моя работенка, – гордо сказал зятек, тыча пальцем в невысохшую краску. – И крышу я начал, но спекся на солнце, чудок развезло меня там, по холодку закончу… А вот спальня, пожалуйста, окном на утро… Форточка, трубы, батареи отопления. Грейтесь, предки!
В будущей спальне лицом в угол на коленях стоял старик. Он коротко и сильно взмахивал молотком, в три удара вгонял гвозди в плинтус. Под серой, местами потемневшей от пота рубахой угадывалась широкая костистая спина. Фролов не видел его лица, а только эту спину, вывернутые кверху истертые подошвы брезентовых сандалий, клетки грубых морщин на бледной шее, седую голову, вздрагивающую от точных злых ударов молотка. Старик потянулся за новой планкой, показал профиль: короткая борода, мочальные усы, грубоволосатая щетка-бровь, прямой нос. Он взял новый плинтус, плотно загнал его в угол, где встречались стена и доски пола, и метко застучал молотком, отрываясь лишь за гвоздями. Гвозди он держал в зажатых губах, но под усами губ не было видно, и казалось, что гвозди старик вынимает из бороды.
– Видал, как папаня вкалывает, – зятек кивнул в угол. – Старикан еще будь здоров… Но жалко. Взмок, как лошадь. А тем кадрам я все ж морду набью. Я знаю их. Шаромыжники с нашего райкомбината. Тоже мне бригада! Но и ваши колхознички хороши: деньгу им без мала сполна отвалили за работу, за этот домок. А теперь их и не дозовись, выдохлись на конце, растянули. Два-три дня покружатся тут и хлоп – смотались. То рыбалка у них, то картошку рыть. Ничего, я им вырою, я их заставлю рылом хрен копать. Как миленькие завтра же будут здеся. Мамань, да погоди-да, дай с человеком поговорить, я же ничего лишнего…
И старуха, беспокойно и стыдливо одергивающая зятя, отступила, смекнув и поверив небось, что Фролов вправду лучший зятев дружок. И пусть ходят смотрят. Есть что посмотреть.
– А тут у нас малые недоделки, – виновато сказал зятек, когда они прошли из горницы в первую половину дома, где кирпичные стены еще не были оштукатурены. Справа от входа весь угол занимала русская печь. Она ровно и крепко была затерта глиной, из оконца-печурки торчали рукавицы. На шестке стоял закопченный чугун – печь казалась обжитой и словно бы требовала уюта во всем окружающем ее.
– Залепить бы стены – и порядок, – продолжал зятек. – Но спотычка: алебастра малость не хватило. Папане посулили в правлении. Но я вперед достану. На днях ребята с буровой за трубами едут, прицеплюсь с ними до города. Там дружок у меня на цементном заводе. Сумеем…
– Я привез вам алебастр, – само собой произнеслось у Фролова. До этого он только слушал, немножко тяготясь суесловием зятька, и одновременно робел и терялся от мысли, что, когда тот кончит и настанет черед говорить ему, сказать будет нечего, во всяком случае, он еще не решил, как и кем представиться.
– Врешь. – Зятек удивленно и весело вытаращил мягкие зеленые глаза.
– Не вру. Мешки у ворот лежат. – Фролов улыбнулся.
Зятек опрометью бросился в дверь и вскоре вернулся, таща в пригоршнях пепельно-белый порошок.
– Па-пань! – заорал он на всю горницу и, когда вышел старик, сунул ему под нос ладони: – Видал? Во каков мой дружок! От дает! Я ж говорил, хороший он человек. Алебастр вам? Пожалуйста! Эх, отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая. Папань, с радости, может, по маленькой, а? Да не себе, не мне – человека уважить…
– Постой, – басовито остановил его старик, проницательно и сумрачно оглядывая Фролова. – Теперича скажите, чьи будете и откудова у вас алебастр?
– Фролов я… У школы, на площадке, обелиск мы ставим. Алебастру лишку выписали, а вам, слышал, не хватает. В правление вчера вы приходили? Вот и возьмите. – Краснея, Фролов посмотрел на Ушакова. – А потом в бухгалтерии оформите.
Глаза старика потеплели, но поверил, видать, не всему, прищуривался на Фролова, и лицо его таило немые вопросы.
– Как вас… Фролов, говорите? – помолчав, забасил он. – Не слыхивал… Что-то не заметил я вас в правлении.
– Брось, папань. Да это ж свой человек. И звать его… Как тебя звать?.. Во, Федор. Точно. Молодец, Федя! Я давно знал, что тя Федей зовут, – тараторил, ласкался зятек. – Новый учитель он, говорит же, со школы, с площадки… Слухать надо.
Фролов мысленно благодарил зятька: его веселость, сперва показавшаяся в этом доме странной, неуместной, теперь помогала ему. Под шумок и радостную панику, которые сеял зятек, знакомство с Ушаковыми произошло как-то самотеком, быстро и выгодно: никто не узнал, что он скульптор. В их глазах Фролов был простым человеком, и, по воле случая перестав быть скульптором, он почувствовал облегчение.
Он обрадовался, когда зятек схватил его за руку и позвал притащить мешки сюда, «на глаза папани». Через минуту мешки лежали посреди пола. Старик присел, погладил их красной шершавой ладонью и взялся за бороду.
– Хватит ли на всю прихожую? – прикинул он.
– Натянем как-нибудь, – зятек махнул рукой.
– Делать как-нибудь, так никак и не будет, – сказал Ушаков, раздумывая. – Раствор-то, его как… С деревом я могу на все лады говорить. А с затирками мало встречался.
Штукатурные работы для Фролова были не в новинку. Точными шагами он по-хозяйски размерил комнату вдоль и поперек, с прищуром окинул стены, потолок и сухо, деловито заявил:
– Не больше сорока квадратных метров. Алебастра вполне достаточно. Песок, известь у вас есть. Так, один к трем… Вполне хватит. Вода тоже имеется?
– Бочку привез, ешшо могу. Лошадь на целый день дана. Только вози, – заспешил с ответом Ушаков.
– А инструмент найдется? – спросил Фролов.
– Как же… Есть, – с готовностью ответил Ушаков. – Хлопцы бригадные в район без инструмента тикают, с собой не возют. Сложат в уголок – и подались… Со вторника уехали, а ныне пятница. Как в воду. «Готовь, дед, алябастру – приедем»… Теперича чего ж, телеграммой их вызывать аль как… Сколько тянуть? Зима за дверью.
– Тут работы всего-то на день, если нажать… – Фролов еще раз окинул комнату. – Стены ровные. Если не против, давайте помогу… К тому же нынче совсем свободен.
– Что! – торжествуя, воскликнул зятек. – Я же говорил… Молодец, Федя! Давай. Пошли. Мы им сейчас живо сварганим. – Фроловым зятек гордился, как своей ценной находкой, помогающей ему, Генке Румянцеву, – в который небось раз в жизни! – показаться перед тестем и тещей удачливым и ловким.
Фролов осмотрел штукатурный инструмент: полутерки, мастерок, сокол, шаблоны, планку с уровнем – деревянные, до костяной твердости отшлифованные в долгой работе.
– Хороши, – похвалил он. – Теперь раствор приготовим.
Сознавая, что штукатурка прихожей – главная забота, все мигом отложили свои дела, сразу ставшие пустяковыми, и вслед за Фроловым поспешили во двор.
Ушаков со старухой просеивали песок, зятек ведрами таскал из бочки воду, выливал в широкое жестяное корыто.
Фролов засыпал в корыто строгие порции алебастра, песка и перемешивал раствор лопатой.
– Воды хватит, – остановил он зятька. – Садись отдохни или старикам помоги.
Как по команде зятек бросился к куче песка, совковой лопатой стал набрасывать его на железную сетку, которая судорожно трепыхалась в неловких руках Ушаковых.
– Да мы вам сейчас… Мы не те кадры. Мы в два счета, – радостно грозился зятек. Он все чаще говорил «мы», наверняка зачисляя себя в соратники Фролова, разделяя тем самым растущий с каждой минутой его авторитет.
«Нет, зятек хорош, – отмечал Фролов, изредка поглядывая на блестящее от пота коричневое лицо Румянцева. – Каково ему, хмельному, на жаре? Кабы не выдохся. Впереди рабочий день…»
Но зятек и не думал выдыхаться. Он отнял у стариков сетку:
– Что вы тут ворожите? Во как надо.
Он широко расставил ноги и, напрягшись всем телом, затряс сетку. Накладывал песок и снова ошалело тряс.
– Может, закурим? – пожалел его Фролов. Раствор был готов, песок теперь мог понадобиться лишь для второго замеса.
Они присели на дощатый трап. Ушаков встал рядом, заслонил их от солнца, рукавом рубахи вытер мокрый бледный лоб.
– Кваску испить желаете? – предложил он. – Жарынь. Как и не сентябрь. Однако дождь просится… Вона ласточки-то низехонько шныряют, а дым волоком по крышам – к ненастью.
– Эх и развезет тут грязюка! – заметил зятек. – На бульдозере только подъедешь. Тротуарчик бы от порога до ворот…
– Норовлю, щебенку заготовил, цемент жду… Много делов. Дом – яма: никогда не наполнишь, – вздохнул Ушаков.
– Заполним, папань, – твердо и трезво заявил зятек. А старик, очевидно, не единожды проверивший его на деле, растроганно и сбивчиво забасил:
– Вы уж о себе… Нам-то много ль надо? Был бы свой угол. А у вас семья. Маруся, слышь, третьим затяжелела, писала нам…
– Ага. На днях родит. – Зятек гордо тряхнул курчавой головой. – Может, родила, пока я тут загораю. Олегом назову. Олег Геннадьевич. Звучит, а?
– Вы уже знаете, что будет сын? – спросил Фролов.
– А кто же?.. Пусть даже и не думает… Первый раз жду-томлюсь – дочь. Второй раз жду-гадаю – дочь! А теперь я ей прямо сказал: как хошь, Маша, рожай, но чтобы сына.
– Да-а, дочь – чужое сокровище. Холь да корми, учи да стереги, а там людям отдай, – тесть сочувствовал зятю.
– Вы как хошь, папань, обо мне… Но я Маше напрямик сказал: даже в роддом не приду, рубль на такси почтой отошлю на дорогу… Будет сын – на руках домой принесу. Сына давай! А девок хватит, живо их развезут, как цветочки посрывают, и останусь я на старости лет сиротой. Рюмки не с кем выпить, на рыбалку катануть.
– Желаю вам сына, – улыбнулся Фролов.
– Все желают, только слушай.
– Чего слухать, ты приметы ищи, – тонким дрожащим голосом заговорила Ушакова. Согнутая пополам и оттого длиннорукая и нескладная, она копошилась у верстака, стояла боком к сидящим, и когда оглядывалась, то казалось, что смотрит она из-под локтя. Безбровое бледное ее лицо было соучастным и добрым. – Ты получше приглядись к Марусе-то. Можа, чего и заметишь. Приметы сами скажут.
– Это какие такие приметы? – насторожился зятек.
– А всякие. Кой роженице чего бог пошлет, то приметами загодя оповестит. У нас в старину сказывали: ежели мать сидя протягивает правую ногу и ест всякую пищу – родится мальчик, а ежли выставляет левую, охотно слухает песни да причуд имеет много – девочка.
Зятек на миг задумался, глаза его невидяще остановились на пустоте. Сейчас он был дома, наблюдательно рассматривал Машу, придирчиво копался в памяти.
– Ну и что? – угадав его мысли, спросил Фролов.
– А черт ее знает, Федя, – с веселой досадой отмахнулся зятек. – Бывает, обе ноги вытянет, а то по одной. Но точно знаю: ест она хорошо. Будь здоров. Баба крепкая. Все ест.
– Добрая примета, – крякнул Ушаков.
– Но Маша и раньше, когда Тоню и Катю рожала, на аппетит не жаловалась. – Зятька одолевали сомнения.
– Ничего, Гена, ничего, – успокаивала его старая теща. – Сынка принесет – хорошо, а дочку – тоже неплохо. Все одно родные детишки. А у кого детей много, тот богом не забыт.
Слова эти зятьку, видно, не понравились, звучал в них, как уловил Фролов, призыв к смирению, к капитуляции.
– А что же вас бог не пожалел: кроме Маши, всех под сруб? Четырех сыновей. Вот те, мамань, и бог, – выпалил зятек. Его слова ранили Фролова. Он опять почувствовал себя скульптором, нездешним, чужим человеком, виноватым перед этими людьми. Он резко встал, и движение это прервало разговор.
– Начнем? – сказал он, взглянув на зятька.
– Давай. Мы им сейчас… – Зятек воинственно засучил рукава.
– Мать, ты не толклась бы. Затей-ка лучше обед хороший, – посоветовал старухе Кирилл Захарович.
…Фролов снизу вверх взмахивал штукатурной лопаткой, с силой вшлепывал раствор в стену. Разлетались серые брызги, тяжелыми мухами липли к лицу, рукам и груди. Точно хирург, Фролов то и дело менял инструмент: соколом ровнял грунт, квадратной теркой делал по нему быстрые круговые движения, широкой, с резиновым дном гладилкой нежно, слегка касаясь, ласкал стену. Зятек едва успевал подтаскивать со двора раствор. Стены на глазах одевались в строгую прочную одежду.
Убедившись, что все идет как надо, Ушаков давно ушел в горницу и стучал там молотком, настилая плинтуса.
Когда сели обедать, Фролов ощутил острый аппетит. Стол, дощатый, временный, стоял на старом дворе, у плетня, в тени и затишье. Душистые щи были разлиты по тарелкам. Пахло укропом, чесноком, свежим хлебом. Стояла деревянная чашка со сметаной, на блюдце сочились ломтики редьки, из стеклянной вазы круглился ворох сырых яиц. На краю стола, куда сел зятек, прижалась бутылка «Российской».
– Эх, здравствуйте, мои рюмочки, стаканчики, каково поживали, меня поджидали?! – Зятек раскинул над столом руки, приветствуя вино и закуску. Потом наполнил рюмки. – Маманя у нас непьющая, а папаню заставим… для аппетита.
– Не тратить бы сено козлу, Гена, – отмахнулся Ушаков. – Аппетит при мне… Работа – лучший приварок. Поработаешь – поешь.
– Одну. За знакомство, – настаивал зятек. – Федь, знакомься. Это Кирилл Захарыч, тесть мой. А это Евдокия Власовна, теща. Мамань, да подойди к столу-то…
– А вы не ждите угощения. Хлеб-соль на столе, а руки свои. – Бросив какую-то работу, Власовна подошла к мужчинам. – Чем богаты, тем и рады. А мне не к спеху. Я посля.
Власовна заботливо оглядела стол, все ли подала, и опять засуетилась по двору. Согнутая в три погибели, она была еще крепка и подвижна. Казалось, что пригнулась она однажды, чтобы не задеть чего-то головой, да позабыла потом распрямиться.
– Ну ладно. Нам больше достанется, – шутнул зятек и поднял рюмку, – хотя я, сказать, не особый любитель водочки. Для меня она хоть будь, хоть век не выводись…
Кирилл Захарович выпил последним, не торопясь, деловито поднес к ноздрям корку хлеба и обернулся к зятьку:
– Послухаешь тя, Гена, – гиблый пьяница. Болтать здоров. А за пятнадцать лет я, почитай, ни разу те сурьезно хмельным вроде б и не видывал. Бог миловал пока.
– Какие наши года! Увидишь еще, – храбрился зятек, хотя в самом деле к водке он, как заметил Фролов, не привык: опрокинув рюмку в рот, едко сморщился, спасительно зафукал.
Ели не торопясь, но с аппетитом. Ушаков брал очередной ломоть хлеба, разламывал его над своей тарелкой, и все до единой крошки шли в дело.
Пропустили еще по одной, но, выходя через полчаса из-за стола, Фролов не ощутил опьянения: настолько добр и сытен был обед. Присел на трап покурить. Зятек рядом вытянулся на теплых досках. Зеленые его глаза были устремлены в прозрачное, с легкой синью осеннее небо. Фролов подумал о жене Генки, как она там тревожится, томится ожиданием, как небось хочет угодить веселому, красивому, работящему мужу, как горько разочаруется Генка, если и на этот раз родится девочка. И еще с грустью подумалось о том, что к вечеру они закончат штукатурить прихожую и он расстанется с Ушаковыми…
В доме застучал молоток. Фролов тронул плечо зятя. Тот спал. Подошла Власовна.
– Гена, а ну-кась вставай. Ночь куды девать будешь? – Она повернулась к Фролову. – А вы шибче его… Спит, как коней продавши, хоть с ружей пали.
Фролов засмеялся: так скоро и крепко может заснуть только беспечальный человек, беспечальному сон сладок.
Наконец зятек открыл глаза, панически вскочил и вытянулся перед Фроловым.
– Вот даю, Федь, а?.. Пошли. Мы им сейчас, – забормотал он, пытаясь улыбнуться.
– Человек ждет, а ты храпишь себе, – не ругаючи заметила Власовна. – А с крышей-то чего думаешь, как?..
– Насчет храпа ты брось, маманя. Чего нет, того нет. А крышу утречком завтра домалюю. Сейчас где ж? У меня не десять рук. Вот дают, а? – озорно тряхнул головой зятек. – Хоть разорвись, а на всех не угодишь. Верно, Федь? Разорвись надвое – скажут: а что не начетверо? Пошли.
– Раствор надо делать. На потолок. Воды б привезти, – сказал Фролов.
– Бу сделано! – лихо козырнул зятек и через старые сени выбежал во двор, к лошади.
Фролов насыпал в корыто известь, песок и в ожидании воды ходил по двору. Он хотел и не осмеливался заглянуть в старую избу. Ему казалось, что там он опять встретит войну, она предстанет перед ним фотографиями и вещами убитых, тишиной пустынных комнат. Дверь была распахнута. С чугунами и кастрюлями туда-сюда носилась Власовна.
– Чего же не заходите? – сказала она, заметив его нерешительность. – Тута мы и поживали с дедом. Почитай, с самой свадебки нашей и пононе. Ничего избенка, ешшо можно бы пожить, да сыра, углы просели…
Фролов переступил порог и осмотрелся: в прихожей – русская печь, высокие полати, за фанерной перегородкой, в горнице – узкая голландка, пол из широких некрашеных досок, пузато провис потолок. Из голых стен кое-где сиротливо торчат гвозди, с обрывками медной проволоки и шпагата – что-то висело на них.
– На тою неделю в новую избу норовим отсюдова… Я тут загодя поснимала все, собрала. Дед-то уж в новой ночует, а я ешшо тута. Не могу покинуть этаю избенку, прости ты меня господи. На сердце такая жалость, ровно корову на бойню свожу. – Власовна часто заморгала тусклыми глазами. – Рушить избу пока не будем, заместо кладовки послужит.
Она вышла, оставив дверь открытой. И этот пустой, зияющий проем двери, поглотивший ее, вдруг показался: Фролову темным экраном, с которого исчезла Власовна и сейчас покажется вновь. Когда-то здесь мельтешили ее дети, на уровне дверной скобы мелькали их вихрастые мальчишечьи головки, затем они подрастали, один за другим уходили на фронт, и каждый из них, ступая на порог, небось пригибался, не вмещаясь в этот темный прямоугольник двери…
Фролов глядел на порог. Потемневшая дубовая тесина, посредине ее глубокая ложбинка, выструганная временем, тысячами прикосновений подошв. Порог был стерт и отполирован, как старое воловье ярмо. Многое видел и знал этот порог. Он слышал ночной шепот и любовь юных Власовны и Захарыча, тонкие крики новорожденных – Прохора, Алексея, Павла, Александра и Маши, он ощущал на себе нежное тепло голозадых малышей, затем легкую поступь их юношеского шага, которым они однажды прощально переступили его. Вместо сыновей слетелись в дом похоронки.
На пустой стене висели старинные часы, с медными, как пушечные гильзы, гирями на цепочках. Маятник медленно и задумчиво отстукивал время.
– Тридцать годов без ремонту ходют. – Власовна потянула за цепочку, гири поплыли вверх. – Ешшо до войны старик возил в город остеклить. Павлуша, покойник, рогатку прятал за часы. Полез и столкнул ненароком. Остеклили, и вот стукают.
– Павлуша не вернулся?.. – вылетел у Фролова ненужный вопрос.
– Все там остались, полегли. – Власовна вздохнула. – Прохор с Алексеем – под Москвой, Александр – под Орлом, а Павлуша-то под самой Германией. Меньшой был. Думали, без него управются, очередь не дойдет. Дошла…
Во дворе раздался легкий ребячий голос зятька. Фролов шагнул к двери, как бы уходя от прошлого, от войны, оставляя их в старой избе.
Над плетнем показалась голова Сережи.
– Дядь Федь, вас дедушка Антон давно ждет около кирпичей. Еле нашел я вас.
Сережа пропал, а потом появился в дверях нового дома. Разочарованно оглядел забрызганные алебастром пол и стены.
– Штукатурите? А обелиск… не будете строить? – спросил он.
Фролов погладил Сережу по голове и, помолчав, произнес:
– Скажи дедушке Антону, пусть не ждет меня… И кирпич нам не скоро понадобится.
Когда приготовили раствор и Фролов начал штукатурить, Сережа напросился в помощники. Фролов дал ему мастерок и выделил уголочек. Сережа, подражая ему, стал набрасывать на стену раствор, вскоре измазался весь, лоб и веснушчатый нос заблестели от пота.
– Вот дает, а! – весело поощрял его зятек. – Федь, может, нам уйти, а Сергей один тут сладит?
Неумелые, но старательные движения Сережи, его звонкий голосок, вопросы и рассказы сразу обо всем забавляли Фролова, роднили с жизнью этого смышленого доброго мальчишки и всем окружающим эту жизнь. Сережа как бы связывал мысли Фролова о Татьяне Сергеевне, Антоне Шукшанове, Архиповне, Кольке, о всех людях деревни, перед которыми он, Фролов, со вчерашнего вечера почувствовал себя в каком-то долгу.
Сейчас он работал жадно. Штукатурил с такой напряженной тщательностью, словно каждое его движение было новым важным шагом к выполнению этого долга, как будто каждой ровно и любовно оштукатуренной частью стены он метр за метром добывал себе что-то утраченное…
Работу кончили еще засветло, хотя вечер пришел рано. В доме сразу как-то посерело, будто на всех окнах опустили шторы. Фролов вышел во двор. Рыхлые тучи густо залепили синеву, кое-где она нарядно проглядывала, но тут же замазывалась серым, скучным. Посвежел, усилился ветер.
– Дождик просится. – К Фролову подошел Ушаков. – Денька на два-три зарядит теперичи. Слава богу, с главным управились мы.
Фролов вымыл в ведре руки, стряхнул с брюк сухие белые крошки раствора и подал старику руку:
– Ну, я пошел. До свидания…
– Чего! – испугался старик. – Нет и нет. Вы уж не обижайте нас. Поужинаем, а там как желаете.
– Даже и не думай, – вскочил сидящий на крыльце зятек. – Я те, Федь, напрямик скажу…
И посыпались ласковые слова, но Фролов был непреклонен, он сказал, что его ждут и какой же прок опаздывать, людей подводить. Заслышав это, Кирилл Захарович виновато смолк: задержали человека на день да еще норовим.
– Вот он где? А мы думаем, куда наш скульптор запропастился?
Во двор вошли Трофимыч и Егор Кузьмич.
– Ба, да у них здесь настоящая стройка! – все тем же бодрым голосом произнес Трофимыч. – Ну, покажи, покажи, Кирилл Захарыч, новую хату…
Ушаков повел председателя и бухгалтера в дом, зятек увязался следом. Фролов и Сережа остались во дворе. Мужчины вскоре вернулись.
– Молодцы! – сказал Егор Кузьмич, подходя к Фролову, и как-то извинительно улыбнулся. – Только не подумайте… Об Ушаковых мы помним, не забываем. Вот еще неделька, другая… с хлебом закончим, люди освободятся. Что надо – поможем. А вам, Федор Васильевич, спасибо.
Председатель повернулся к Ушакову, тот встретил его взгляд и торопливо забасил:
– Уж такое спасибо… Где бы ту бригаду искать?
– Найдем… Рановато мы ей расчет выдали. – Трофимыч виновато покачал головой.
Разговаривая, они потихоньку вышли на улицу. Ушаков и зятек незаметно отстали.
– Это хорошо, хорошо, – шагая плечо о плечо с Фроловым, будто для себя повторял Трофимыч. В его взгляде и голосе было что-то новое для Фролова – уважительное, поощряющее. – Новый дом Ушаковых сто девяносто третий по счету, а всего в деревне двести дворов…
Однако в глазах Трофимыча мелькал какой-то далекий от этого разговора вопрос. Особенно это было заметно в паузе, когда бухгалтер и председатель, переглядываясь, напряженно и выжидательно замолкали, словно готовясь следующую фразу начать именно этим вопросом.
Около клуба, когда Фролову надо было свернуть к дому Архиповны, Егор Кузьмич, больше молчавший в разговоре, сказал:
– Тут слух прошел, Федор Васильевич, что вы сына Архиповны, Ивана Березова, знали, на фронте встречались… Что, правда?
– Да, – кивнул Фролов и смолк, не зная, что рассказать о Березове, чего ждут от него председатель и бухгалтер. – При мне погиб Иван. Под Берлином это было. Есть там сосновый бор Штерн…
– Это, кажется, южнее Берлина. Да?.. Вот, вот, – припоминал Трофимыч. – Наша седьмая танковая бригада как раз утюжила те курортные места.
– Ого, да вы никак оба в Берлине побывали, – ревниво заметил Егор Кузьмич.
– Нет, Берлин я видел только издали. Меня тяжело ранило в том бою, когда погиб Березов.
– И мне малость не повезло, – соучастливо подхватил Трофимыч. – Наш танк подорвали в полуверсте от рейхстага. Конца войны я тоже не видел. Так шлепнуло, что три месяца в госпитале в себя приходил, да и поныне еще не совсем очухался.
– Это и видно. Не мужик ты, Трофимыч, – кипяток, – улыбнулся председатель, на его шее, вытянувшейся из воротника рубашки, закраснел рубец старого ожога. Фролову сейчас же вспомнились слова Архиповны: «На Егоре Кузьмиче и живого места нету… А спина-то ровно старый зипун в заплатах… из чужой, слышь, кожи».
– Вот оно, значит, как, – в раздумье раза два произнес Трофимыч.
Потом разговор как-то оборвался. Шли и молчали: фронтовики не любят рассказывать о войне друг другу. Фролов шагал устало, лица Егора Кузьмича и Трофимыча были тоже утомленными – с зари до зари на ногах. Фролову подумалось, что вот идут они с работы как с поля боя, оставив позади многотрудный день, и эта усталость роднит, объединяет их.
Навстречу вышел Антон Шукшанов.
– Тебя только за смертью посылать, – наперво ругнул он Сережу, потом повернулся к Фролову:
– Вы чего ж… Велели приходить, а сами ушли. А завтра как?
– Завтра… – Фролов замялся. – Завтра мне бы в город…
– Уезжаете?! – воскликнул Сережа и уцепился за руку Фролова. – А говорили, баян послушаете.
– Послушаю, Сережа. У нас еще будет время. – Фролов легонько потрепал темный вихорок мальчика.
– Вот шпингалет, истинно репей. Уж и тут пристрял. – Шукшанов мирно буркнул на Сережу и шагнул к председателю: – Тогда я завтра, Егор Кузьмич, на ферму, стеклить.
Он повернулся и хотел было идти, но остановился, глянул на Фролова:
– А обелиск как же теперь… отставить?
– Нет, Антон Иванович, но… – Ответить на этот вопрос Фролов не был готов даже себе. – Понимаете, вместо обелиска, возможно, будет что-то другое… А что именно – не скажу, сам не знаю пока.
Шукшанов помолчал и пошел к дому. На его лице Фролов успел прочесть недоумение: «Как это? Нанялся строить, а сам не знает чего. А кто ж тогда знает?..»
