Текст книги "Сердце на ладони"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

9

Майзис с женой и Маша приехали рано утром. Еще в тени не просохла роса. Еще спали дети и Шикович, проработавший до света. Но хозяйки уже возились в летней кухне под навесом. Им помогал Тарас. Разжег огонь под самодельной плитой, принес стол, дрова, продукты.

Утро выдалось на диво – солнечное, звонкое, с луга тянуло сыроватой прохладой, а бор дышал еще сохранившимся с вечера теплом. Торжественная неподвижность сосен предвещала снова зной. А может быть, грозу. Дождя просили и люди и деревья. Но что бы ни ждало впереди в этот долгий летний день, такое утро – все равно что дитя: приносит улыбку и радость.

Женщины были в хорошем настроении. Правда, посетовали на свою нелегкую дачную судьбу: опять гости!

– Шикович мой что-то поостыл, уже мало кого приглашает, – заметила Валентина Андреевна.

– Зато Антон старается.

– Сегодня, Галина Адамовна, больше всего гостей моих, – отозвался Тарас. – Но своих я могу принять на лугу. Кроме воды и простора, им ничего не нужно.

– Как не стыдно, Тарас! Твоим гостям мы всегда рады.

Галина Адамовна говорила совершенно искренне. Ее больше тревожили гости мужа, вернее, одна гостья – Маша. Она видела девушку раза два мельком в больнице. Почему вдруг Антону вздумалось пригласить ее? Разве мало коллег врачей? Майзис, например, это понятно.

Но тревога исчезла, как только Майзисы подкатили на своем красном запыленном «москвиче» и из машины вышла Маша. Девушка показалась Галине Адамовне не только неинтересной, но даже вульгарной. До неестественности рыжая, огненная, она, как бы бросая вызов, и платье надела необычной расцветки и фасона: красно-желтая, в кленовых листьях, легкая ткань словно не кроилась, не шилась, а прихвачена была на самой девушке по фигуре. Галина Адамовна улыбнулась, заметив, что Тарас разглядывает гостью, как некое диво.

Вышел Ярош, еще в пижаме, стал извиняться. Жена Майзиса оправдывалась, объясняла столь ранний приезд:

– Если мой муж что-нибудь вбил себе в голову, он не даст покоя ни себе, ни другим. Захотелось, видите ли, человеку стать рыболовом!

– Какой из него рыболов? Договаривались в шесть, а сейчас девять. Соня!

Ярош шутил, а сам посматривал на Машу, которая с детским восторгом озиралась по сторонам. Позвал:

– Тарас! Где Тарас? Маша приехала, чтобы с тобой познакомиться.

Тарас вышел к гостям – босой, в майке, в мятых парусиновых штанах. Поздоровался с Майзисом, с его женой, протянул руку Маше.

Та не подала руку застыла, словно в недоумении, а потом сказала, как показалось Тарасу, разочарованно:

– Вот вы какой! А я думала, вы как Антон Кузьмич.

Это заставило насторожиться Галину Адамовну: почему ей хочется, чтоб все были похожи на Антона Кузьмича?

Через некоторое время собрались на речку поудить. Ярош спросил:

– Тарас, идешь с нами?

– Нет, помогу на кухне.

Тогда и Маша обратилась к хозяйкам:

– Можно и я останусь помочь?

– Ну что ж, пожалуйста, – согласилась Валентина Андреевна.

Маша надела фартучек, ловко и красиво повязала косынку и сразу преобразилась – стала домашней и простой. И это вдруг понравилось Галине Адамовне. Присмотрелась лучше – и цвет платья не показался уже вульгарным, он хорошо подходил к красным волосам. Да и фасон не такой уж вызывающий – просто со вкусом скроено.

– Кто вам шил платье, Маша?

– Не поверите – совсем неопытная портниха. Я ходила во дворец железнодорожников на курсы кройки и шитья и там познакомилась с одной девушкой. Горбатенькая, знаете, а такая способная. Наша преподавательница чуть не лопнула от зависти, когда Геня сшила дипломное платье.

Маша засмеялась. И Валентина Андреевна засмеялась. И Тарас. Весело, дружелюбно. Галина Адамовна промолчала, но и сама невольно залюбовалась, глядя, как Маша готовит салат: кубики огурцов, картофеля, моркови у нее ровненькие, один в один, даже у них, опытных хозяек, не всегда такие получаются.

«Если она так же работает в операционной—не зря Антон ее хвалит», – подумала Галина Адамовна, но сердце неприятно екнуло. Спросила:

– Где вы научились кулинарничать?

– А я до курсов медсестер служила домашней работницей.

– Вы – домашней работницей?

– Да. А что? Нас у мамы пятеро осталось, когда отец погиб. Двое младше меня. А колхоз наш тогда был…

Ее тон ясно говорил о том, какой у них был колхоз. А она смутилась вдруг от этого признания, как будто в том, что колхоз был бедный, есть и ее вина.

Взглянула на Галину Адамовну, потом на жену Шиковича, которая готовила фарш для котлет, а сказала Тарасу, поправляя косынку:

– Теперь у нас совхоз. Тарас, вам нечего делать? Наточите нож. Тупой.

Тарас, покраснев, стал искать оселок.

Валентина Андреевна улыбнулась. Ей по душе пришлась эта девушка. Она любила людей, настойчивых в достижении жизненных целей. Маша тоже почувствовала симпатию к этой полной, по всему видно, доброй женщине. Почуяла Маша и настороженность, с какой отнеслась к ней жена Антона Кузьмича. И причину поняла. Не обиделась, но с удивлением отметила и в себе некоторый ответный холодок…

В халате, с полотенцем, заспанная и хмурая, вышла из комнат Ира. Удивилась, увидев незнакомую девушку. Их познакомили. Ира смотрела через очки угрюмо, с иронией. Маша обиделась.

«Ну, пускай жена Яроша относится ко мне как хочет. Она старше вдвое. А ты?..»

Она демонстративно повернулась к Тарасу:

– А я знаю, как вас спасали во время войны. Как разыскивали…

– Меня?

Ира хмыкнула:

– В войну он пешком под стол ходил. Маша не ответила. Обратилась к удивленному Тарасу:

– Вы не помните? Ничегошеньки? А я помню, как провожали папу на войну. Мне шел тогда четвертый год. Перед глазами стоит, как папа плакал. Лица не помню, а что плакал – помню. Держал меня на руках и плакал. А я вытирала ему слезы.

Раскрасневшийся Тарас сидел на земле и разбивал кочергой головешки в печи. Пылающие угли бросали золотистый отсвет на его светлые волосы. Валентина Андреевна уловила недобрый, настороженный взгляд дочери, строго сказала:

– Пойди умойся.

Она не раз с болью говорила мужу.

«Боязно мне за Ирку. Какая-то она замкнутая, нелюдимая. Двадцать лет, а все равно что ребенок. Боюсь, не выйти ей замуж. Еще эта близорукость».

«Выйдет», – отвечал оптимист Шикович.

Жена упрекала:

«Не думаешь ты о детях».

«Если и я еще начну столько думать, сколько ты, слишком много будет чести для них. Лучше научи ее суп варить».

Вернувшись, Ира неожиданно предложила, Тарасу;

– Пошли купаться?

Валентина Андреевна изумилась: Ира даже с женщинами ходила купаться неохотно. Все больше одна. А при мужчинах никогда не оставалась в купальном костюме.

И вдруг приглашает парня. Вдвоем! Что произошло?

– Я уже купался, – ответил, тоже удивившись, Тарас.

– Тогда сходи за водой, – попросила Галина Адамовна. Воду для питья и стряпни брали в лесничестве.

– Давайте я принесу, – откликнулась Ира. Схватила ведра и побежала. Редко она проявляла такую готовность, когда дело касалось физической работы. Мать непонимающе смотрела ей вслед. И вдруг сверкнула мысль: Ира, её Ира влюблена в Тараса! Она умела таить свою любовь, пока ей ничто не угрожало. А увидела Машу – угадала соперницу… И куда девались стыдливость, замкнутость!.. Валентине Андреевне стало и радостно, и больно, и страшно за дочку. Первая любовь. Первые страдания. А что он, Тарас? Как он относится к Ире? Валентина Андреевна почла бы за счастье, если бы такой парень полюбил ее дочь… Отчего Тарас торчит возле них? Пошел бы и правда купаться или удить рыбу.

Ира принесла воду.

– Что мне делать, мама?

Что ей делать? Ей захотелось работы – только бы остаться здесь. У Валентины Андреевны сжалось сердце. Какое бы дать ей дело, чтоб она выполнила его с таким же умением, ловкостью, как эта чужая девушка, на первый взгляд некрасивая, а по сути обаятельная именно благодаря своему умению работать и держаться?

– Идем дров напилим, – позвал Иру Тарас.

– Дров? – испуганно переспросила она, но тут же согласилась.

Валентина Андреевна знала, что не умеет ее дочка пилить, потому что никогда в жизни не брала пилы в руки. Но обрадовалась, что она пошла с Тарасом. Тяжело ей, матери, смотреть и сравнивать Иру с этой мастерицей на все руки. На миг отступило восхищение девушкой, возникла неприязнь. Низкое чувство. Ей стало стыдно. Нет, она должна быть честной и объективной.

– Поднялось над лесом солнце – проснулся ветер. Зашумел бор, как далекий морской прибой. Исчезла утренняя дымка на небе, будто ветер старательно протер огромное голубое стекло. Не было душно, как несколько последних дней. Однако солнце палило жестоко. Долго поджидали рыболовов с завтраком. Они не пришли.

Завтракали под дубами.

Шикович проснулся с головной болью, не мог найти лезвий для бритвы, хотя отлично помнил, что привез их из города, злился, ворчал на жену, на дочку. А увидел Машу и сразу пришел в хорошее расположение духа. Валентине Андреевне, рассудительной, спокойной, никогда не ревновавшей беспричинно, подобно подруге, стало смешно и грустно. С иронией наблюдала за мужем, с тревогой за Тарасом и Ирой. Боялась: не произвела бы Маша такого же впечатления на юношу, как на этого лысеющего романтика, ее мужа. Кажется, Тарас ведет себя более разумно.

А у Галины Адамовны, когда она заметила, как оживился Шикович при виде Маши, снова засосало в груди.

Однако за столом было весело. Шумели дубы. На стол, в тарелки и стаканы падали тонкие сухие веточки, изредка слетал раньше времени пожелтевший листок. С луга тянуло густым ароматом сухого сена.

У всех был отличный аппетит. Маша ела со вкусом и много. Шикович любил такую здоровую, «красивую», как он говорил, еду. Наташа, несмотря на запрещение матери, за завтраком читала – не могла оторваться от «Записок школьницы». То и дело заливалась таким заразительным смехом, что и остальные начинали смеяться, хотя и не знали, в чем там у нее дело.

– Ох, не могу! Помру, – дрыгала Наташа под столом ногами. – Всё, как у нас в классе.

– Наташка, не паясничай.

– Что ты, мама! Если б ты прочитала, ты сама свалилась бы от смеха. Вы не читали, дядя Кирилл?

– Нет.

– Вы ничего не читаете. Пишете, а сами ничего не читаете.

– Наташа!

– Правильно, Наташа. Не в бровь, а в глаз, – поддержала Валентина Андреевна.

– А я читала – и ничего там смешного.

– Потому что ты, Ирка, как наша англичанка, смеешься раз в месяц, да и то в праздничный день.

– Наташа! Я тебе язык пришью, негодница, – рассердилась Галина Адамовна.

– Не сердись, Галя, – сказал Шикович. – Все люди должны говорить то, что думают. Вот была бы красота!

– Был бы полный хаос, папа.

– А я читаю мало, – вздохнула Маша.

– Почему? – спросил Шикович.

– Не знаю. А вы почему?

– Я? – Он засмеялся. – Дитя мое, я мало читаю таких книг, как Наташа. Но сколько читаю других, иной раз таких, над которыми Наташа заснула бы на второй страничке.

А рукописей! Я ослеп от рукописей. А теперь еще от архивных документов. У меня трудный жанр – документальный. Приходится быть не только писателем, но и историком. – Он вздохнул.

Валентина Андреевна прятала улыбку. Она уважала труд мужа, его творческий жар. Но кому он говорит все это сейчас, жалуясь на нелегкую судьбу? Незнакомой девушке, чтоб хоть чем-нибудь заинтересовать ее. Смешной старый дурень! Постыдился бы дочки.

Шикович помог Тарасу поставить под дубы почти все столы, какие были на даче, и пошел дописывать статью. Тарас и Наташа понесли завтрак рыболовам.

Женщины занялись той мелкой надоедливой работой, которая почти не видна, но отнимает массу сил и в конце концов так утомляет, что приводит к апатии, безразличию. Придут гости, а усталую хозяйку уже ничто не радует. Сегодня Галина Адамовна очень быстро дошла до такого состояния. Она прилегла под дубами на одеяло и… уснула,

Валентина Андреевна и девушки оберегали ее сон, говорили вполголоса…

Маша и Ира как будто бы сдружились. Валентина Андреевна наблюдала за ними и видела, как легко и открыто шла к сближению Маша и как осторожно, хитро, дипломатично подходила к новой знакомой ее дочь. Матери стало неприятно. Откуда это у Иры? Казалось бы, простые родители, простые и хорошие отношения в семье – и вдруг такие дети, совсем разные, и оба с какими-то отклонениями от норм, выработанных педагогикой, которой она, Валентина Андреевна, отдала всю сознательную жизнь.

«Может быть, Кирилл потому легче и относится к поведению детей, что над ним не тяготеют педагогические догмы. Он легко вспыхивает, легко и потухает. Как-то он встретит Славика?

Ах, Славик, Славик! Когда же ты наконец поумнеешь?!»

Только подумала про сына, а он тут как тут.

Она сидела под навесом на низком чурбачке и, задумавшись, перемывала в тазу тарелки, вилки и ножи. И вдруг увидела не его – тень. Вздрогнула, подняла голову. Славик опустился перед ней на колено.

– Мама, твой блудный сын явился под этот мирный дачный кров и покаянно склоняет насильственно остриженную голову. Посыпь ее горячим пеплом.

Обычный его ход – сразу все обернуть в шутку. Она уверена, что не так весело у него на душе, но он шутит, все равно шутит. Его давно не стригли наголо. И глядя на круглую, стриженую, чуть смешную родную голову, она увидела маленького Славика, доброго, ласкового, который, проснувшись, перебирался к ним в постель и такой вот стриженой головой прижимался к ее щеке.

Нестерпимо захотелось взять мокрыми руками эту глупую голову, прижать к груди, поцеловать, а потом надрать эти милые розовые уши. Все-таки они покраснели, его уши. Сладко ныло сердце, но в горле застряла горечь. Мгновенно вспомнилось, каким приехал в тот день, когда Славика посадили, отец – туча черная. Она решила, что он опять с кем-нибудь поссорился в редакции, и, чтоб отвлечь его, спросила, видел ли он Славика. Кирилл взвился:

«Дорожки в парке подметает твой Славик. Поцелуйся иди с ним! Вырастила бандита, педагог несчастный!»

Она даже не сразу поняла, в чем дело. А с Ирой чуть не истерика была. Дочь кричала:

«Вот он, ваш сынок, ваш любимчик! Я давно говорила, что он опозорит всех нас. Боже мой! Какой стыд. Теперь нельзя в городе показаться. А всему виной вы. Вы оба. Родители! Потакали, нянчились…»

Валентину Андреевну общели тогда слова дочери: как будто с ней нянчились меньше.

А сейчас Ира стояла, смотрела на коленопреклоненного Славика и едва сдерживалась, чтоб не захохотать. И Маша перестала накрывать на стол, уставилась изумлённо.

Валентина Андреевна очнулась, строго сказала сыну:

– Не юродствуй. Встань!

Славик поднялся, не забыв отряхнуть колени, и поправил концы красной веревочки, которая заменяла галстук.

Валентина Андреевна вдруг рассердилась:

– И чтоб я не видела у тебя на шее этой дурацкой веревки. Выбрось!

Он послушно сорвал бляшку, вытащил веревочку, размахнулся, чтоб швырнуть ее в кусты у ручья, и тут увидел сестру и Машу. На лице отразилось удивление. Потом он отступил шага на два в сторону, повертел толовой, как бы отгоняя мираж. Быстро приблизился к девушкам.:

– Послушайте, – сказал он Маше, – вы же мне снились. Мне снились марсианки. И всё они похожи на вас. Ей-богу, правда! Нет, скажите откровенно, вы оттуда? – Он показал пальцем на небо и захохотал.

– Славик! – сурово остановила мать. – Веди себя прилично.

– А разве я сказал что-нибудь неприличное? Просто на земле я таких не встречал…

– А я таких встречаю каждый вечер. В парке. И всегда под хмельком, – сухо сказала Маша, задетая его бесцеремонностью.

Славик шаркнул ногой по траве:

– Благодарю за высокую аттестацию. Ира поспешила смягчить обстановку:

– Познакомьтесь. Мой брат Владислав. Он неплохой, только кривляка.

– Ура! – крикнул Славик. – Моя дорогая сестра признает меня неплохим. В такой день! Прогресс.

– А это Маша.

– Маша? – удивился Славик такому простому имени и, перестав паясничать, протянул ей руку. Маша заколебалась. Это испугало Валентину Андреевну: а вдруг не подаст руки? Как это истолкует Славик?

Но Маша подала руку, открыто улыбнулась. И Валентина Андреевна облегченно вздохнула про себя.

– Кто вы, Маша? – задерживая ее руку, серьезно спросил Славик.

– Сестра.

– ЧЬЯ?

– Операционная.

– Операционная? – Видно, он не сразу сообразил, что это такое. – Из больницы? —

Славик присвистнул, невесело пошутил: – Умеет Ярош выбирать себе сестер.

Мать уловила этот переход от кривляния к серьезности, поняла, как нелегко было Славику прийти, и снова пожалела его: «Какой он худой, одни уши торчат. И под глазами тени».

– Ты голоден?

– Как волк.

Они подавали ему втроем – мать, Ира, Маша – все самое лучшее, что готовили для гостей, как самому главному гостю.

Валентина Андреевна оценила чуткость девушек, ее даже не задевало, что сын словно забыл про мать, следит за каждым движением Маши, ловит каждое слово и взгляд.

«Увлекается совсем по-детски», – с умилением подумала Валентина Андреевна.

Хороший завтрак сделал Славика снова болтливым.

– Маша, хотите я вас удивлю?

Ира испуганно приказывала взглядом: молчи! Но Славик объявил: – Я только вчера из тюрьмы. – Ни одна черточка не шевельнулась на Машином лице.

– И долго вас там держали?

– Десять суток.

– О-о! – Что значило это «о-о», трудно было понять.

– Я в пьяном-виде надебоширил, кажется, погрозил – каким-то туристам бомбой. Как будто она лежала у меня в кармане. И – пожалуйста, моралисты влепили мне… А вчера я просматривал газеты. Я редко их читаю. Так, со скуки. И – боже мой! – что я там вычитал. Если мне дали десять суток, то многим мистерам и лордам надо дать по десять лет. Как они размахивают этими бомбами! Жуть!

Валентина Андреевна насторожилась: никогда еще сын не говорил о таких серьезных вещах. Пускай с иронией, но сквозь эту иронию прорывается искреннее возмущение!

– Машут надо мной. Над тобой! Над тобой, мама. А ты хочешь, чтоб я был в восторге от этого мира! Шмякнут в такое вот волшебное утро…

– Не будь пессимистом, Владислав, – сказала мать, разочарованная тем, как сын повернул свою речь. – Ты все смешал в кучу.

– Мама, не надо морали! – Он бросил вилку, зажал руками уши, потом провел ладонью по горлу. – Я сыт во как!

– Нет, ты послушай! Люди борются и побеждают. Войну. Страх. Голод. Деспотизм, тупость…

– Ничего этого люди не победили! Не тешьте себя!

– Неправда! – возразила. Ира. – Может быть, не все, но многое победили.

– Победили в одной войне, чтоб начать другую? Такую, где уже не будет ни побежденных, ни победителей. Останется один пепел.

– Ты просто трус! Паникер! Ты всегда был трусом, – раздраженно крикнула Ира.

– Вы сами боитесь. Все, кроме, разве, мамы…

– Нет, Слава, я тоже боюсь, – перебила сына Валентина Андреевна, – боюсь, может быть, больше, чем вы все. Но я верю в человеческий разум…

Маша поддержала ее:

– Люди не собираются себя хоронить. Люди живут. И будут жить!

Это прозвучало почти наивно, но ударение, с которым она произнесла слова «живут» и «будут жить», придавало им значительность. Славик ответил ей улыбкой, как бы сдаваясь.

Возможно, что спор все-таки еще продолжился бы. Но вышел Шикович.

Славик приподнялся из-за стола, отсалютовал:

– Приветствую тебя, старик!

Отец не ответил. Валентина Андреевна испугалась: как бы муж не раскричался. После всего, что сын пережил… Но, очевидно, присутствие Маши удержало Шиковича. Он спросил с сарказмом:

– Ну как, герой… нашего времени?

Славик сунул руки в карманы узеньких брючек, бодро обошел стол, приблизился к отцу, как бы демонстрируя, что он ничего не боится и что вообще с отцом у него отношения именно такие – панибратские.

– Ты знаешь, творец, чертовски интересно. Для тебя особенно. Если б ты увидел, какие там типы, помер бы со смеху. А потом попросил бы туда творческую командировку.

Засмеялась Ира. Улыбнулась Валентина Андреевна. Шикович сказал, смягчаясь:

– Болтун несчастный, – и, обращаясь к жене: – И в кого он, такой черт, удался?

– В тебя, отец, – ответил Славик. – Когда у меня будет такая лысина и такой животик, я буду вылитый Шикович-старший.

– Если из тебя выбьют дурь.

– Выбьют! Если не выбьют дух. Не превратят в космическую пыль.

Шикович нахмурился:

– Не пори чушь. Политик липовый! Маша подумала: как бы она говорила со своим отцом? Ей стало грустно, и она незаметно отошла за дубы, спустилась к ручью… Через минуту Славик окликнул ее:

– Маша!

10

Товарищи Тараса – ребята из его бригады, хотя и испытывали некоторую неловкость в обществе писателя, докторов, их жен, но, возбужденные прогулкой по реке, лугу, купаньем, уселись за обед шумные и веселые.

А когда выпили и подзакусили, то утихли, присмирели. Странное дело! Произошло это, вероятно, потому, что ребята пили очень осторожно. Было у них такое правило. Не записывали его ни в какие обязательства, но договорились между собой: не надо быть аскетами, но при любых обстоятельствах, в любой компании, на любой вечеринке каждый должен помнить о своем высоком звании.

Славик умудрился хлебнуть коньяка еще до того, как сели за стол. Должно быть, отец и мать догадывались и теперь зорко следили за ним. Юноша все время чувствовал на себе предупреждающий и грозный взгляд: отец сидел на председательском месте и хорошо видел весь стол. Бутылка с водкой обошла Славика один раз и другой. Сосед слева – длинный сутулый слесарь-сборщик с забавными в сочетании именем и фамилией – Генрих Вареник – налил ему яблочного вина, которое ребята привезли с собой. Славик выпил, сморщился, точно уксуса глотнул.

– Дрянь, – и попросил Машу, сидевшую по другую сторону, чтоб передала водку. – Давай, сосед, лучше этой божьей слезы…

Маша потянулась за бутылкой, но Ира перехватила и передала Тарасу – подальше от брата. Славик понял, что против него заговор. Жестами показал Тарасу: дай нам с Генрихом.

Но этот «сутулый вареник» возразил:

– Не надо. Я не пью.

Славик разозлился. Зашипел ему в ухо:

– Не пьешь?

– Нет.

– Врешь. Я же вижу, как ты слюнки глотаешь. Кривляки вы все! Кричите о высокой морали, а у самих честности ни-ни, одно ханжество.

Генрих смутился, покраснел как девушка. На помощь пришел добродушный на вид Иван Ходас. Наклонился к Славику за спиной Генриха и сердито прошептал:

– Видели таких умников. И знаем, чего стоит твоя «честность».

– Чего? – ощетинился Славик.

– Я лично ломаной гайки за нее не дам.

– А мне плевать на твое мнение.

– Ты где вырос такой? На Бродвее? Мне жаль тебя.

– Пожалей свою маму. – Хлопцы! Хлопцы! – уговаривал Генрих. Валентина Андреевна незаметно подошла положила руку на плечо сына, коснулась Ивана.

– Что случилось, мальчики.

– Все в порядке, Валентина Андреевна, – успокоил ее Иван. – Из-за футбола поспорили Какая команда сегодня выиграет.

«Издевается, гад», – передернуло Славика. Он налил себе все того же плохонькогв вина и демонстративно, назло всем, опрокинув рюмку.

Маша сказала тихо:

– Ты петух задиристый.

– А ты рыжая курица, – огрызнулся Славик.

Она не обиделась. Славика это несколько обескуражило. Он надулся и замолчал.

– …Мы можем воспитывать человека себя в бригаде, – доказывал Тарасу его сосеВасиль Лопатин. – А воспитывать начальник смены, инженера – нам, рабочим!.. Его институт не воспитал…

Василь, самый старший в бригаде, приехал с женой. Славик заметил, что полная, кажется беременная женщина сама ела мало, застенчиво, а мужу подкладывала самые вкусные большие куски и все время подливала вина. Он выпивал втихую, как воду. Славика это развеселило.

«Вон ваши праведники как действуют», – хотелось ему сказать Генриху. Но тот разговаривал с Иваном.

– Толстовская философия у тебя. Иной раз надо и по морде дать, – кипятился Иван.

«Обо мне, дьяволы. Попробуй, дай…», – подумал Славик, но задираться ему больше не хотелось.

Костя и Виктор болтают, смеются на другом конце стола, у них свои темы: спорт, рекорды, голуби.

– Наташка, поела? Беги, гуляй.

– Что ты, папа? Я люблю, когда гости. Ты разве не знаешь?

– Гостеприимная особа! – усмехнулся Ярош.

– Однажды на именины она пригласила два класса – свой и параллельный. Помнишь, Антон?

– У нас Славик был такой. «Выл… Будто меня уже похоронили».

– Мальчики, ешьте. Все, что на столе, должно быть съедено. Кирилл, предлагай тост.

– Правда, Костя интересный? Как цыган. Смотри, какие глаза. Как угли. А зубы какие!..

«О, моя сестрица начала заглядываться на парней. Пора, пора, старая монашка!»

Славик заскучал и стал искать, чем бы позабавиться. Подвинулся ближе к Маше, коснулся ногой ее ноги. Она строго глянула на него и убрала ногу.

Ярош с любопытством присматривался к мо-лодежи. Его интересовала всякая молодежь: молодые врачи, сестры, санитарки, но товарищи Тараса в особенности. Рабочий класс. Творцы материальных ценностей.

Перед обедом Ярош гонял с ребятами мяч на выкошенном лугу, соревновался в плавании, загорал. Слушал их разговоры. Но на отдыхе слова и мысли были легкие, как тот мяч, который они гоняли. Он постучал вилкой по стакану:

– Минуточку, друзья. Скучновато становится за нашим столом. Сепаратные разговоры, споры… Давайте попробуем поговорить сообща. О чем? Ответим, например, на такую анкету: мои мечгы, мои представления о будущем – чего я хочу, к чему стремлюсь… Тихо! Не скрою: мы с Кириллом Васильевичем часто спорим насчёт идеалов молодого поколения. Один уговор: отвечать честно, можно в шутку, только упаси боже – не по-газетному. Корреспондентов тут нет.

– А Кирилл Васильевич?

– У него принцип: когда я ем…

– То глух и нем.

Зсмеялись, зашевелились, немножко озадаченные неожиданный предложением.

Славик ухмыльнулся.

– Так кто начнет, ребята? – приглашал Ярош.

– Костя! – подсказала жена Лопатина. Тот самый Костя, которым восхищалась

Ира, маленький, подвижной, смешливый, вскочил, как школьник.

– Садитесь, Костя, что вы! – запротестовала Валентина Андреевна. – Этак получится не дружеская беседа, а какой-то экзамен. Ты сам начни, Антон Кузьмич.

– Нет, я потом скажу, о чем мечтал, когда мне было столько же лет. Сравним…

– Я скажу, – отозвался Костя, усаживаясь обратно. – Я думаю обо всем… О девчатах…

– Вот это честно! – засмеялся Славик. Но его не поддержали, может быть, потому,

что Костя тут же принялся горячо объяснять:

– Женщина красит жизнь, все красивое от женщины. Еще я много думаю о космических полетах. Но знаете, самому мне почему-то не хочется туда лететь.

– Трусишь? – насмешливо перебил Славик и обрадовался, что на этот раз вызвал смех.

– Нет, не трушу, – не смутился Костя. – Просто люблю землю… Деревья и цветы. Я так полагаю, что при коммунизме все люди должны жить среди деревьев и цветов. Тогда все будут добрые, веселые…

– Правильно! Я тоже за то, чтоб все стали дачниками.

– Слава! Вылетишь из-за стола, как пробка из бутылки, – не выдержал, наконец, Ши-кович-старший.

– Молчу, как фаршированная рыба. – Славик зажал рот ладонью.

– Короче говоря, я хотел бы жить в обществе, где не будет людей злобных, несправедливых, нечестных…

– Это же христианские идеалы! – возмутился Иван Ходас. – Костя думает, что такое общество поднесут ему на блюдечке: пожалуйста, Костя, живи, сажай цветочки, расти деток… А для меня радость в борьбе. И я считаю, что коммунизм – это высшая форма борьбы.

– Против кого?

– За что?

– Против дураков, бюрократов, дармоедов… Я не говорю уже о внешних врагах, империалистах разных…

– А когда их не станет?

– Ну да!

– Я не заглядываю так далеко! И в царство всеобщих поцелуев не верю. И среди ангелов жить не желаю! Скучно. Я сам злой и, возможно, бываю несправедливым. Мал был – маму обижал. Куда ты меня такого денешь? – горячо наседал Ходас на Костю.

– Разошелся! – укорила его Вера, жена Лопатина.

Иван осекся, повернулся к хозяевам: как они на это? Ярош ободряюще кивнул головой. Шикович сказал:

– Я согласен, Иван. Коммунизм построят не святые, а мы с вами, каждый со своим характером, часто весьма противоречивым и сложным. Однако бесспорно и то, что мы должны стать лучше, чем есть. Избавиться от пережитков… Как этого добиться скорее? Что по-вашему имеет первостепенное значение в воспитании чувств, коммунистической культуры?

Иван задумался. И все примолкли – раздумывали.

– Коллектив, – первым отозвался Тарас. – Труд, – почти одновременно с ним сказал Лопатин, принимаясь за кусок пирога, который подсунула ему заботливая женушка.

– Борьба! – не отступал Ходас от своего.

– Правда! – Славик сказал это серьезно, убежденно. – Покуда будет ханжество, обман…

Кирилл Васильевич переглянулся с женой и, должно быть, хотел что-то ответить сыну. Но опередил Костя.

– Любовь! – крикнул он.

– Тебя все-таки клонит к Иисусу Христу, – поддел дружка Иван.

– Почему любовь, Костя? Объясни!

– Любовь не в узком понимании. А вообще– Любовь с большой буквы. К родине, к труду, к людям, близким и далеким…

– Какая щедрая душа, – с доброй улыбкой сказала Галина Адамовна, так, что услышали только свои – Майзисы и Шиковичи. – Его, верно, никто никогда не обижал.

Ярош тихо сказал Кириллу:

– Представитель поколения, которое не знает, что такое ненависть, – и уже в полный голос, обращаясь к Косте и остальным: – По-моему, Костя, такая любовь – это цель, а не средство. То же самое и твоя правда, Славик. К такой правде и к такой любви мы придем… безусловно, Иван, через борьбу с собственными недостатками и со всеми теми, кто будет мешать. И, наверно, правы Тарас, Василь Петрович, что труд… труд в коллективе… общественно полезный – главный фактор. Раз уж Кирилл Васильевич свернул на теорию, пускай он и подводит итоги. А мне хотелось услышать от вас более простые ответы. Чтоб каждый о себе. И я скажу о себе. Планы, мечты, желания… Вот Генрих молчит…

Генрих, который и в самом деле не произнес ни слова, смущенно улыбнулся. Взгляды друзей обратились к нему – они ждали с явным любопытством. Он пригладил ладонями волосы и задержал руки на затылке.

– Мечты – они ведь меняются, Антон Кузьмич. Когда я был школьником, я очень любил читать романы. Ну, Вальтера Скотта, Дюма… И мне страшно хотелось быть рыцарем, спасти принцессу – обязательно принцессу! Не ниже! – и… жениться на ней.

Раздался смех. Но он не смущал Генриха.

– А теперь я еженощно сижу над теорией машиностроения, сопроматом, мечтаю, как бы скорее сдать экзамены, стать инженером и… жениться на Зое Крахмаловой.

Грохнул такой хохот, что из-под стола испуганно выскочила кошка.

Вера, утирая слезы, объяснила хозяевам:

– Он всегда так: молчит, молчит, а потом как скажет…

А Генрих повернулся к Славику:

– Твоя очередь. По порядку.

– Я? – удивился Славик, ткнув себя пальцем в грудь. – Почему я? О чем мечтаю? Ни о чем! Хочу? – Он обвел дерзким взглядом всех сидящих за столом, потом повернулся к Маше и сказал как будто ей одной: – Хочу улететь в космос. В пустоту. Где никто не будет приставать с вопросами и читать морали.

Все неловко затихли.

Валентина Андреевна, пряча глаза, сжала руку мужа, умоляя молчать.

Маша, отвлекая внимание от Славика, сказала задорно: