Текст книги "Сердце на ладони"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

26

Галина Адамовна глянула на часы и обрадовалась – до конца рабочего дня оставалось несколько минут. Она действительно не любила своей работы. Ей больше по душе домашний обязанности: приготовить вкусный обед, скроить, сшить. Мысли ее были уже дома: что бы такое сегодня придумать, чтоб угодить и Антону, и Вите, и Наташе, у которых довольно разные вкусы?

– Два часа не ешьте, – сказала она пациенту, полоскавшему рот содовым раствором. У нее самой никогда не болели зубы; может быть, поэтому она относилась к своим пациентам с некоторой иронией, не верила их стонам и страданиям; она дважды рожала и ни разу не крикнула, а тут иной так охает, что противно слушать. И к кровавым плевкам она не могла привыкнуть за все пятнадцать лет работы.

Сестра выглянула в коридор, тоже не без удовольствия сообщила, что никого больше нет, и начала протирать инструменты. Галина Адамовна подошла к умывальнику, засучила рукава халата, вооружилась щеткой… В этот момент распахнулась дверь, и вошла Тамара Александровна.

Сердце Галины сразу точно оборвалось и упало в какую-то гулкую пустоту, так что даже стало больно в животе.

Из открытого крана лилась вода.

Леденящие ручейки поползли по спине. Она подумала, что эта женщина с наглыми глазами, которые она, Галина, много лет ненавидела, принесла ей горе. Галина Адамовна была убеждена, что с добрыми намерениями Гаецкая не придет.

Тамара Александровна, поздоровавшись, сразу по-хозяйски расположилась в зубоврачебном кресле.

Галина Адамовна уронила в раковину щетку, похолодевшей рукой закрыла кран. Подумала:

«Если у нее зубы, черт с ней, не обязательно для такой мыть руки».

Никогда еще и ни о ком она так не думала. Спросила официально-холодно, как у незнакомой, и не профессионально:

– У вас зубы?

– У меня зубы, – с подчеркнутой иронией, блеснув золотыми коронками, ответила Гаецкая.

Холод спустился в ноги, до самых ступней, они стали деревянными, непослушными, но Галина Адамовна заставила себя подойти и взять инструмент.

– Сестричка, выйди, погуляй, милая. Мне надо кое-что сказать доктору, – попросила Гаецкая.

Сестра взглянула на Галину Адамовну. Той хотелось закричать: «Не надо! Не уходи!» Но место этого она почему-то, как виноватая, смущённо опустила глаза. И деликатная сестра мигом исчезла.

– Галя, дорогая моя, – сразу заговорила Гаецкая мягко, ласково, чем еще больше встревожила Галину Адамовну, – я знаю, ты ненавидишь меня.

«Почему она говорит мне «ты?» Мы никогда с ней не были подругами».

– Но… ты ошибалась. Никогда я не посягала на твое счастье. Никогда не желала тебе зла. Это завистники наплели тебе, хотели поссорить нас. Поверь мне, Галочка, я тебе друг. Потому и пришла. Потому и решила сказать. Не люблю сплетничать. Но когда задета наша женская честь…

Галина Адамовна обхватила пальцами штангу бормашины, до боли сжала ее. Вдруг возникло желание ударить Тамару Александровну. Очень уж близко были ее глаза, лицо.

«Надо отойти. Надо отойти», – твердила она себе, но не тронулась с места.

– …Если б кто-нибудь другой сказал, не поверила бы. А то ведь видела собственными глазами. На даче вашей. И поняла: частые гости они там. Рыжая сестра и она… пациентка его… Может, ничего между ними нет. Но что подумают люди? Это же знаешь кто? Дочь того Савича. Предателя. Ты мне не веришь?

Тамара Александровна ждала, что Галина закатит истерику, наделает шуму и она потешит свою душу этим зрелищем. По крайней мере отомстит за то, что Галина когда-то перехватила Антона, за ее многолетнюю ненависть.

Но Галина Адамовна молчала. Ни одна черточка не дрогнула на ее застывшем лице.

– Не веришь – спроси у людей. Мне люди рассказали. Да разве ты не знаешь, что он жил у них, у Савичей, еще во время оккупации? Старая любовь… А ты спроси у него, как он со своим неразлучным дружком Шиковичем добивался для нее квартиры? Какую они мебель купили за свой счет? Не веришь?..

Вся беда была в том, что Галина Адамовна верила. Верила всему, каждому слову. От этого у нее мутилось в голове. Был момент, когда заколыхалось и поплыло кресло и уже не одна а три Тамары злорадно скалились перед нею. Она все время видела этот злорадный оскал, хотя выражение лица нежданной гостьи было то сочувственным, то возмущенным.

Каким-то седьмым или десятым чувством Талина Адамовна разгадала, зачем пришла эта женщина, и ни одним движением не выдала своего горя, боли, муки. Позволила прорваться только старой ненависти. Вдруг процедила сквозь зубы:

– Уходи вон! Гаецкая отшатнулась.

– Глупая… – Вон!

Галина Адамовна с грохотом бросила на поднос лопатку и схватила острый пинцет.,

С удивительной при ее комплекции живостью Тамара Александровна соскользнула с кресла, чуть не свалив бормашину. Только в дверях злорадно крикнула:

– Что? Дождалась?

Антон Кузьмич открыл дверь квартиры и по беспорядку в коридоре, по запахам или, вернее, по отсутствию кухонных запахов догадался: что-то случилось. Не что-то. Он ясно знал что. Он отлично понимал, что Гаецкая не смолчит. За эти дни после их встречи на даче несколько раз хотел сам рассказать Галине, чтобы предупредить, и не смог. Не верил, что жена правильно поймет его поездку в лес с Зосей и Машей, чего доброго, расценит ее еще хуже, чем Гаецкая. Он думал о детях, очень боялся семейных скандалов и втайне надеялся: а вдруг обойдется. Может быть, Тамара сделает какой-нибудь другой ход?

В конце концов он призовет на помощь Шиковича и рассудительную, спокойную Валентину Андреевну, которая не раз уже тушила вспышки Галиной болезненной ревности. Да и, наконец, стоит ли придавать этому такое значение? Он имеет право стать выше всего этого обывательского вздора, который отравляет жизнь и мешает работе.

В– пальто и шляпе Ярош прошел в спальню. Галина сидела за швейной машиной, холодная, неприступная. Вид ее испугал его. Такой она не была никогда.

Она не шила, но, очевидно, пыталась шить: схваченная иголкой ткань свисала на пол.

Антон остановился посреди комнаты. Жена не подняла глаз.

– Что случилось, Галя?

Лицо ее некрасиво передернулось,

– Вы, Антон Кузьмич, не знаете, что случилось? – сказала она с сарказмом и пугающей отчужденностью.

– Галка… Все это вздор!

– Ах, вздор! – Она откинула материю, выхватила из-под нее сберегательную книжку, подняла, потрясла ею: – И это вздор? Щедро, доктор Ярош, оплачиваешь любовницу! Но не думай, что мне жалко твоих денег. На! – Она швырнула книжку ему под ноги.

При всей своей ревности, жена редко контролировала его расходы. Ему случалось одалживать коллегам немалые суммы, некоторые из них не возвращались годами, и Галина, равнодушная к деньгам, даже забывала об этих долгах, а если иной раз и требовала отчета, то всегда добродушно, обсуждая очередную крупную покупку. А теперь проверила все. Ярош никак не думал, что Гаецкая разведает и использует даже это. Его кинуло в пот от предчувствия того, как труден будет путь к примирению. Он швырнул пальто на кровать, сделал шаг к жене. Она знала его обычный прием: обнять, поднять на руки, целовать… И она, слабая женщина, сдавалась, прощала., Но теперь – нет!

– Я тебе все объясню, Галка, Выслушай только.

– Не подходи! Не надо мне никаких объяснений! Все! Все! Все! Теперь я не буду плакать… Мы – чужие. Ты обставил себе новую квартиру, иди туда. Не уйдешь ты – я ни одного дня, ни одной минуты не останусь здесь. Все! – Она произносила эти «все», словно ставила точки.

Ярош понял, что это больше чем нервная вспышка, это твердое решение, и не знал, с какой стороны подступиться к жене. Он остановился, посмотрел на жену ласково, с болью, укоризненно покачал головой: глупая, глупая! Она не выдержала его взгляда, закрыла лицо руками, передернулась. Сдерживая рыдания, заговорила сквозь ладони, глухо, чужим голосом:

– Боже мой! Семнадцать лет жила с этим чловеком! Отдала ему все. А он… Ему мало было этой толстой распутницы, всех баб, которых имел… Ему понадобилось еще спутаться с пациенткой. Какой позор! – Она открыла лицо и недобро улыбнулась. – Но что я хочу от того, кто мог убить, задушить человека с большей легкостью, чем я вырываю зуб!..

Это было уже слишком. Даже для его нервов и рассудительности, И он загремел на всю квартиру:

– Да вы хоть подумали бы, какая она сейчас женщина! Врачи липовые! – и выругался грубо, зло, как не ругался еще при жене никогда.

Он не знал, что дома Наташа. Она сидела в кабинете, где всегда готовила уроки, если отца не было дома. Она видела, в каком состоянии вернулась домой мать. Когда пришел отец и сразу направился в спальню, девочка насторожилась. Нет, она не подслушивала. С малых лет ее учили, что это нехорошо. Но когда отец закричал, Наташа не выдержала.

Она появилась в дверях спальни в черном фартучке, с бантиками в косах, стройная, высокая (в отца пошла), с ласковой улыбкой на лице,

– Здравствуй, папа. Мы не виделись сегодня, – подбежала, поднялась на цыпочки, чмокнула в щеку,

– Твой папа подлец! – Потеряв власть над собой, Галина Адамовна пустила в мужа самый тяжелый камень. Она не ожидала, что камень этот может обратиться против нее.

Наташа отступила на шаг, оглядела отца, потом мать и – снова кинулась к отцу. Обняла за шею, повторяя:

– Неправда! Неправда! Неправда! Он добрый, он умный. А ты… ты… не хочешь понять… ты… ревнивая. Ты… отравляешь ему жизнь.

– Наташа! Наташка! Разве можно! Замолчи! – Антон Кузьмич выговаривал ей, но прижимал дочку к себе. Гладил худенькие плечи и чувствовал, что у самого навертываются слезы.

Дочка вырвалась, выбежала из комнаты. Галине Адамовне стало худо, у нее начался сердечный припадок,

Валентина Андреевна получила анонимное письмо. Трудно объяснить, почему Гаецкая женщинам, дружившим между собой, решила «открыть глаза» по-разному: одной напрямик, другой – анонимно.

Нельзя сказать, что Валентина Андреевна никогда не ревновала Кирилла. Всяко бывало в жизни. На то и жизнь. Но она никогда не теряла головы и способности рассуждать, анализировать. У нее был опыт и хорошая женская мудрость. Если ни одна из двух женщин-врачей не задумалась о том, сколько нужно времени, чтобы после операции человек вернулся к нормальной, нет, не только нормальной – активной физической жизни, то ей прежде всего именно это пришло на ум, и она не поверила связи Яроша с Зосей. Кирилл и Маша?.. Если бы речь шла о любой другой женщине, у Валентины Андреевны, возможно, и возникли бы некоторые сомнения: нет дыма без огня. Но Маша… Она видела девушку один раз и знала, что она нравится Тарасу и Славику. И вдруг – Кирилл. Нет, нет, нет! Она с отвращением, с негодованием отбросила эту грязную сплетню. Ей была по сердцу Маша, она верила в ее ум, в ее честность и девичью чистоту: интуиция, чутье педагога говорили ей, что такая натура не способна на подлость.

Вечером она показала письмо Кириллу. Пока он читал, она пытливо вглядывалась в его лицо. Сперва он покраснел, потом побледнел. Как бы истолковала это Галина Адамовна! Валентина Андреевна увидела иное: удивление и негодование. Дочитав до конца, он растерянно посмотрел на жену.

– Черт знает что такое! Подумать только, какой черной душой надо быть, чтобы из всех этих фактов сделать такие выводы. Вырвали мы ей квартиру, купили мебель, привезли из больницы, были еще раза два. Ты читала ее рассказ. Да, приезжали они с Антоном по грибы… Ну и что? Это она, Гаецкая. Не зря Антон так не любит эту бабу.

– Вообще-то ты, Кирилл, на каждую хорошенькую женщину глядишь, как кот на сало..

– Валя!

– Но не бойся. Этому письму я не верю. Не потому, что так уж уверена в тебе. Не обольщайся. Верю им – Зосе, которую знаю по твоим рассказам, и Маше…

Кирилл с облегчением заговорил: – Знаешь, о чем я подумал? Почему у таких умных людей, как мы с тобой, такие неразумные дети?

– Что тебе надо от детей? – сразу нахмурилась Валентина Андреевна. – Ум приходит с годами. А у тебя его и сейчас не слишком много, если ты о нем такого высокого мнения.

О чем угодно она могла говорить рассудительно и спокойно. Но не дай бог затронуть ее детей, даже родному отцу.

Кирилл понял, что сделал неверный шаг, не сумел подольститься к жене.

– Ну ладно, ладно. Не злись. Почему ты думаешь, что я так уж плохо думаю о наших детях? Просто хочу, чтоб они были лучше, чем мы.

Валентина Андреевна тяжело вздохнула.

– Разве можно, Кирилл, подводить всех под одни нормы? Вот Галина Адамовна, ведь неплохой человек? Но представляю, что с ней творится, если и она получила такое подленькое письмо.

– Неужели можно этому поверить?

– Ты не знаешь ее! Надо сейчас же сходить к ним.

На их звонок открыла Наташа. У девочки был такой вид, как будто она только что вернулась с похорон близкого человека..

– Папа дома?

Она кивнула головой.

– А мама?

– И мама.

Антон Кузьмич сидел в своем заетавленном книжными шкафами кабинете и бездумно листал какой-то художественный альбом.

Галина лежала в спальне. Она не хотела видеть ни мужа, ни дочери – этого «ярошевого отродья», как она кричала в истерике. Возле нее сидел Витя, деликатный, рассудительный мальчик. Галина Адамовна больше любила сына, чем резкую, несдержанную дочь. А Ярошу, наоборот, не очень нравилась в сыне излишняя мягкость характера.

Валентина Андреевна мигом оценила ситуацию и тут же пошла к подруге. Кирилл, увидев, в каком настроении Ярош, сделал попытку пошутить:

– Что? Сполна выдала?

Антон Кузьмич сжал руками виски, на лице его отразилась мука.

– Ужас! Если это будет повторяться, если, так пойдет дальше, невозможно жить, невозможно работать…

Шикович отбросил шутливый тон. Очевидно, дело серьезно, если даже Ярош, такой богатырь, к любым невзгодам относящийся с юмором, так тяжело переживает это. Кирилл плюхнулся в кресло напротив друга. Щелкнул портсигаром.

– Ты мне объясни. В чем ты провинился перед ней, что она так тебе не верит?

– Не хватает внутренней культуры. Обыкновенной интеллигентности. Все несчастье наше, что мы не воспитали в нашей интеллигенции внутренней культуры.

Прошел добрый час, прежде чем Валентина Андреевна позвала их в спальню.

– Ну вот что, мальчики, – сказала она двум взрослым мужчинам, точно ребятам. – Садитесь и рассказывайте. Только не вертеть хвостом, а то уши надеру.

Они рассказывали долго – до поздней ночи, рассказывали, перебивая и дополняя друг друга.

Казалось, наступило примирение.

27

Председателем сессии выбрали Гаецкую. Появление ее за столом президиума депутаты встретили веселыми аплодисментами. Раньше председателем всегда выбирали мужчину, секретарем – женщину. На прошлой сессии кто-то из депутатов заметил, что это ущемление прав женщины. И вот впервые сделали наоборот.

Тамара Александровна со скромной улыбкой кивала знакомым в зале. Она умела держаться на людях! Деловито огласила повестку и регламент. Все было расписано, привычно, и никто не ожидал предложений к порядку дня. Но вдруг Ярош заявил, что ему для содоклада нужно не двадцать минут, как предложено, а минимум час, есть что сказать о медицинском обслуживании города.

Зал загудел, оживился. Такие вещи случаются редко.

Кто-то громко спросил:

– Почему раньше не договорились? Гукан встал, чтоб отклонить просьбу Яроша: предстоит обстоятельный доклад заведующего отделом, и нет нужды давать столько же времени и содокладчику. Но его опередила Гаецкая.

– Я думаю, дадим доктору Ярошу час. Вопрос важный, а он наш лучший специалист. Кто за – прошу поднять руки.

Работники горсовета и врачи проголосовали, движимые любопытством, остальные из уважения к известному хирургу.

А сам Ярош вдруг подумал, что не нужен ему Час. В его содокладе, написанном уже давно, добрый десяток страниц уделялся третьему клиническому объединению, которым руководила Гаецкая. Как будет истолкована сейчас такая жесткая критика ее работы? Еще до начала сессии по тому, как здоровались с ним знакомые, он понял, что круги от ее сплетни разошлись широко. Как ему лучше поступить?

Ярош был не слишком опытен в публичных выступлениях. Жаль, что нет рядом Кирилла, тот дока в том, что касается «психологии собраний». Но хитрец появился, позубоскалил с девушками, регистрировавшими депутатов, получил блокнот и карандаш и – исчез. У него принцип: «На всех собраниях не пересидишь, всех докладов не переслушаешь». Правда, на его, Яроша, выступление обещал прийти.

Пока заведующий отделом охраны здоровья до тошноты монотонно читал свой доклад, Ярош безжалостно чиркал, выправлял свой.

После доклада, который сильно затянулся, потребовали перерыва.

Гукан и Тарасов сели в буфете за один столик.

– Что, Семен Парфенович, рубанем по поросенку? Тебе как, заливного? – весело предложил Тарасов.

– Нет, я – кефирчик.

– Боишься холестерина? Моя дочка говорит: холерастерин. А меня никакая холера не берет.

– В твои годы и я ничего не боялся.

– Да ну? Так-таки ничего? – как будто удивился Сергей Сергеевич, отправляя в рот солидный кусок поросятины. – А я так всю жизнь кого-нибудь или чего-нибудь боялся. Маленьким – отца, у меня строгий отец, в армии – командира. Когда ранили, знаешь, как боялся, чтоб эти эскулапы не отчекрыжили ногу…

Гукан, слушая, постукивал кулаком по дну бутылки, чтоб вылить застывший кефир.

– Заметил, какие анархические замашки у Яроша? – вдруг перебил он секретаря и так тряхнул бутылку, что кефир выплеснулся через край стакана на стол.

– Почему анархические? А если ему и в самом деле есть что сказать?

– Ох, эти мне светила! – Семен Парфено-вич разрезал лимон, выжал половину в стакан с кефиром.

– Крепко ты витаминизируешься, – улыбнулся Тарасов.

Гукан наклонился над столом, спросил шепотом:

– Слышал об его интимной жизни?

Да, Тарасов слышал. Даже до его жены, работавшей в библиотеке, каким-то образом дошла эта новость. Сперва он поверил, что ж, все может быть, такому мужчине, как Ярош, любая кинется в объятия. Он не любил подобных историй, особенно, когда дело доходило до партийного разбирательства, а потому обозлился на Яроша: только его не хватало! Но когда об этом начали говорить направо и налево, секретарь почуял, что тут что-то не то, что кто-то старается разнести сплетню по городу. Кто и с какой целью, хотелось бы знать. Поэтому он весь обратился в слух, когда об этом заговорил и Гукан.

– Старая любовь с дочкой Савича. Откуда тянется, а? Теперь тебе понятна «принципиальная» подоплека статьи Шиковг а?

Тарасов уже ознакомился со вторым вариантом статьи, дополненной рассказом Зоей: Ши-кович приходил посоветоваться. Все факты, по мнению Тарасова, заслуживали самого серьезного внимания, хотя для публикации нужны были еще дополнительные розыски. А тут, оказывается, вот как поворачивают, вот к чему сводят! До сих пор он относился к председателю довольно дружелюбно, хотя видел я понимал его слабости и ошибки, часть которых объяснялась его личными человеческими качествами, а другая была связана с эпохой, когда он складывался как руководитель. Он прощал Гукану многие его недостатки; идеальных людей нет. Но от последних слов Гукана. его передернуло. Тарасов вдруг увидел, понял: человек этот враждебен ему по духу, по складу мышления, по отнощению к людям, по всему. И нельзя относиться к нему снисходительно, прощать! Его надо разоблачать, и безжалостно!

Сергей Сергеевич сказал спокойно, но непримиримо, с затаенным гневом:

– Ух, с какой радостью ты сделал бы их провокаторами и агентами гестапо. Всех. Даже Шиковича, который был на фронте.

Гукан поперхнулся кефиром.

* * *

А в это время Ярош в фойе советовался с Кириллом, который выполнил обещание – явился послушать содоклад друга. Антон Кузьмич опасался, как бы коллеги не сочли его критику Гаецкой местью. Он не хотел бы путать личные дела с общественными Шикович, который час прогулял по парку—любовался золотой осенью и обдумывал интересный композиционный ход для очередной главы своей книги, – был в приподнятом настроении. Он заметил, что Ярош нервничает, и ему доставило некоторое удовольствие хоть раз увидеть друга взволнованным. Кирилл слушал его с иронической улыбкой. Перебил неожиданно для Яроша, сказал с веселой издевкой:

– По-моему, ты становишься толстовцем, Ярош удивился:

– Что ты хочешь сказать?

– Вот это самое и хочу. Ты меня удивляешь, подпольщик, диверсант Ярош. Наука явно портит тебя. Вот случай, когда интеллигентности слишком много, а это тоже вредно. Да если она дала тебе пощечину, дай ей в ответ пять. Тресни так, чтоб искры из глаз посыпались.

– Ты думаешь?

– Я сделал бы так. Тут незачем отделять личное от общественного.

Розыски фактов, касающихся подполья, привели Шиковича в воинственно-наступательное настроение. Прежде покладистый, даже несколько мягкотелый, с ленцой, он сам себе теперь удивлялся: откуда только берутся энергия, пыл и решительность?

…Ярош не успел еще раз перестроить свой доклад и потому говорил, почти не заглядывая в написанный текст. Но это придало выступлению живость, пафос, в нем звучало искреннее негодование против того бюрократизма, тех непорядков, которые имелись в медицинском обслуживании. Никто в зале больше не читал газет, никто не клевал носом. Несколько раз Яроша прерывали аплодисментами.

Тамара Александровна кляла ту минуту, когда согласилась занять председательское, место. Сотни глаз сверлили ее насквозь. Она видела улыбки всех оттенков, от злорадных до сочувственных.

Досталось и исполкому горсовета.

Гукан не смотрел на Яроша. Он все времяя то явно, то тайком следил за Тарасовым, пытаясь понять по его реакции, не согласовывался ли содоклад с ним. Если согласовывался, тогда все ясно. Но похоже было, что о многих фактах, секретарь горкома слышит впервые. Это несколько успокаивало Семена Парфеновича.

Раскрасневшаяся, возбужденная Гаецкая во время следующего перерыва поймала Яроша в фойе. Сказала ехидно, но опять-таки подчеркивая перед случайными слушателями свою близость с ним:

– Знаешь, Антоша, поговорку: хорошо смеется тот, кто смеется последний.

– Представь себе, Тамара, знаю, – в тон ей ответил Ярош.