Текст книги "Сердце на ладони"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
ИВАН ШАМЯКИН
СЕРДЦЕ НА ЛАДОНИ
РОМАН
1
Доктор Ярош стоял на крыше веранды и свистел, заложив пальцы в рот. Свистел так, что казалось, с дубов сейчас осыплется листва. В небе над дачей кружилась стая голубей. У «николаевских красных» горели крылья. Вдруг стаю точно ветром сдуло; миг – и она уже далеко над бором. И доктор чуть не полетел следом за нею. Шагнул на самый край крыши. Под тяжестью его большого тела натужно скрипнули столбы веранды. Солнце, поднявшееся над бором, било прямо в лицо, ослепляло. Ярош заслонился от него не ладонью, а как-то по-детски, локтем. На другом конце крыши стоял его сын Виктор, ростом чуть не с отца, но худой, тонкий, длинноногий. Он следил за голубями в полевой бинокль.
У колодца сидели на лавочке женщины. Их занимали не голуби, а голубятники.
– Смешно. Как ребенок. Целый день может гонять голубей, – с укором, но в то же время любуясь мужем, сказала Галина Адамовна.
– А мне нравятся люди, способные так увлекаться, – откликнулась Валентина Андреевна, не сводя глаз с Яроша.
– О, я приревную, Валя!
Сказала шутя и тут же почувствовала, как тревожно сжалось сердце. Покраснела.
Валентина Андреевна заметила краску на ее щеках и отвернулась: она хорошо знала свою подругу, ее подозрительность.
– Было бы к кому, Галя. Я уже старая баба. Видишь, как расплылась? Это я бы должна ревновать. Мой Кирилл каждый день ставит мне тебя в пример. Смотри, говорит, как Галина умеет следить за собой: стройная, точно в двадцать лет,
– Полные всегда завидуют худым, – засмеялась Галина Адамовна, довольная похвалой.
С веранды на другой половине дома вышла дочка Шиковичей Ира, одетая по-праздничному – яркая широкая юбка, белая блузка, белые босоножки. Этот легкий наряд подходил и к её тонкой фигурке, и к веселому летнему утру.
Ира поправила очки и тоже стала вглядываться в небо. Голубиной стаи она не увидела и, презрительно сморщив нос, сказала:
– Они давно уже в городе, ваши голуби.
– Не каркай! – бросил с крыши Виктор.
Это был первый гон привезенных из города на дачу голубей, и отец с сыном волновались – вернутся ли они?
Но как ни был занят Антон Кузьмич голубями, он не пропустил мимо ушей слов сына.
– Э-э, братец! Ты как это разговариваешь? Она ведь девушка, к тому же старше тебя. А ты – «не каркай!».
Валентина Андреевна заступилась за мальчика:
– Не велика барыня. Как она, так и с ней. Мы тут все на «ты». Одна семья.
Девушка с иронической улыбкой посмотрела на мать и повернула по тропинке к ручью, протекавшему недалеко от дачи. Издали позвала:
– Наташка! Пошли на луг! Двенадцатилетняя дочка Яроша сидела на подоконнике, свесив ноги наружу, и читала, равнодушная к голубям, которые еще вчера вызывали в ней живейший интерес. Но сегодня ей было не до голубей. Она с головой ушла в «Приключения Гекльберри Финна» и то и дело хохотала, стуча от восторга пятками по стене. Ириного приглашения она не услышала.
Галина Адамовна сказала:
– Наташка, тебя зовут.
Девочка не отзывалась,
– Наташка
– А?
– Сходи с Ирой на луг, нарвите щавеля.
– О боже! – вздохнула Наташа. – Что за жизнь на этой проклятой даче! Странички не дадут прочитать человеку.
Женщины рассмеялись.
– Наталка! – крикнул Ярош. – Не ворчи, свекруха. Катись колобком на луг. Тебя голуби боятся.
– Житья нет от ваших голубей. – Наташа перекинула ноги через подоконник и скрылась в комнате.
Виктор между тем объявил: – Летят!
– Где? Где? – затопал по крыше Ярош – «даже дом весь задрожал, выхватил у сына бинокль, радостно крикнул: – Ага, летят! Возвращаются. А что я вам говорил? Маловеры! – упрекал он неведомо кого, потому что никто не высказывал сомнений, если не считать Ириной реплики.
Стая голубей пронеслась над соснами, низко облетела вокруг дома, устремилась было к чердаку, где находилась голубятня, и, спугнутая свистом Яроша, снова взмыла вверх.
Галина Адамовна потянулась, закинув за голову руки.
– А хорошо тут. Я давно так не отдыхала,
– Хорошо, когда гостей нет. Каждый день гости. Надоело. Кирилл без конца кого-нибудь приглашает. Ему скучно без гостей. А мне – стряпай да тарелки мой. Антон! – окликнула Валентина Андреевна Яроша, – Рыбу ловить пойдем?
У Галины опять загорелись щеки. Она боялась этих походов с удочками к реке, в густые заросли кустов, хотя ее мужу и Валентине никогда не приходилось оставаться там вдвоем, с ними шли Витя, либо Наташа, либо Ира, а чаще все трое. Сама она нарочно не ходила, чтоб не подумали, что не доверяет или следит. Нет, ей очень хотелось быть такой, как муж – он во всем верит ей, или как Шикович, равнодушный к тому, куда и с кем ходит его жена, как Валентина… Хочется… Но она не может. Она терзается. И, возможно, не столько от самой ревности, сколько от стыда за нее, за себя, за то, что она не умеет, как другие… Да, если б он не был так хорош, ее Антон. В тысячный раз она залюбовалась его богатырской фигурой, устремленной в небо вслед голубиной стае, его сильными голыми руками, мужественным лицом, каштановыми волосами… Она не знает волос красивее. Дураки те, кто говорит, что доктор Ярош рыжеват… Если б они пригляделись, если б могли погладить эти мягкие волосы, услышать, как они пахнут, прижать эту умную голову к груди… Вот так… Она мысленно обняла мужа. И тут же почувствовала жгучую боль, подумав, что другая, чужая женщина могла обнимать его. Закружилась голова. Как сквозь сон, долетели до нее слова подруги:
– Утром спрашиваю: «Признавайся, Кирилл, кого пригласил на сегодня?» – «Никого», – говорит. А по глазам вижу, что обманывает. Сбегу в луга на весь день. Пускай сам принимает… Что с тобой, Галя? Ты нездорова?
– Нет. Ничего. – Галина Адамовна бодро вскочила и засмеялась. Но смех ее звучал неестественно. Ярош оторвался от голубей, посмотрел вниз на жену.
– Галка! Что случилось?
– Ничего. Вон кто подбирается к вашим голубям. – Она показала в небо над лугом.
Там, в вышине, медленно кружил коршун.
– Витя! Наказать агрессора. Сбить, как Пауэрса.,
Отец и сын с равной прытью спрыгнули вниз. Виктор забежал в комнату и выскочил оттуда е ружьем. Мальчику только недавно разрешили пользоваться им, и он рад был каждому случаю блеснуть своими охотничьими талантами… Согнувшись, едва не касаясь носом земли, он забавными прыжками мчался к ручью.
Галина Адамовна крикнула;
– Витя, осторожно! Там где-то Ира…
Ярош следил глазами за сыном и беззвучно смеялся.
Голуби упали вниз. То ли почуяли опасность, то ли увидели, что хозяева наконец ушли и ничто не мешает им вернуться в голубятню. Но не залетели сразу на чердак, а всей стаей, шумно хлопая крыльями, расселись на перилах балкона по другую сторону дома.
Из окна мансарды высунулась лобастая голова с залысинами, которые глубоко врезались в поросль длинных, слегка курчавых и сильно всклокоченных светлых волос.
– Что тут за базар? – хмуро проворчал Шикович, блеснув золотым зубом. – Не даете человеку поработать спокойно..
– Ты, Кирилл, совсем как Наташка, – засмеялась Валентина Андреевна. – Все утро ходили на цыпочках. Не можем же мы так весь день.
– Сегодня воскресенье, Кирилл Васильевич. Надо отдыхать, – сказала Галина Адамовна.
Ярош хитро прищурился.
– Что-то глаза у тебя заспанные. Неужто от работы?
Голова Шиковича скрылась. Ярош и женщины рассмеялись. Через минуту Шикович появился на балконе в зелено-коричневой полосатой пижаме. Пугнул голубей:
– Кыш, черти! Уже нагадили, – и повернулся к Ярошу. – Я тебе дам – «глаза заспанные». Эскулап несчастный! Тебе что – вырезал слепую кишку, и никаких забот, гоняй
голубей…
– Бедное человечество! Сколько оно потеряет, если не прочтет твоей статьи. Мир перевернется?
– Ну, завелись! Теперь надолго, – рассмеялась Валентина Андреевна. – Идем купаться, Галя,
– Наташка, купаться хочешь? Девочка выглянула из окна, крикнула:
– Что хочу – то хочу! Тут желания наши, мамочка, всегда совпадают. – Она выскочила в открытое окно с полотенцем и книгой в руках,
В кустах хлопнул выстрел.
Коршун спокойно проплыл над усадьбой. Все проводили его глазами. Ярош посетовал:
– Промазал Виктор.
– Насыпьте ему соли на хвост, – хмыкнул Шикович наверху,
– Я тебя, скептика пузатого, сейчас сброшу с твоей голубятни!
Уходя, женщины слышали, как под тяжелыми шагами Яроша застонали ступеньки лестницы, ведущей на чердак, где Шикович оборудовал себе «кабинет». Потом, оглянувшись, увидели коротышку Шиковича, болтающего в воздухе ногами в объятиях Яроша.
– Пусти, черт! Кости переломаешь. Вот лацы! Клещи! Тебе не хирургом быть, а кузнецом. В жизни не видел такого врача… Отвяжись!
Тяжело дыша, Шикович вывернулся из рук Яроша.
– Валя просила каждый день делать тебе массаж. Вот видишь, сна как не бывало,
– Валя придумает! А сама ленится даже зарядку делать. Я хоть каждое утро полчаса… ногами дрыгаю…
– Вот именно – дрыгаешь. Мало толку от твоей зарядки.
Ярош подошел и стал рядом, он был выше на целую голову. В городе, когда они вместе гуляли, на них оглядывались с улыбкой, а приятели подшучивали над ними. Но это не мешало их дружбе.
С минуту они молча глядели на луг, где меж кустов мелькали пестрые халаты их жен и Наташи. Женщины шли к дубам, за которыми искрилось продолговатое зеркало воды. Это старица. Самой реки не видать, в незапамятные времена она отступила от леса на добрый километр. Виден только красный столб сигнального фонаря на берегу. Луг тут холмистый, перерезанный старицами, ручьями, канавами, берега которых заросли лозняком. На Езгорках стоят дубы. В заречной дали синеет лес. Слева из зарослей кустарника выглядывают стрехи хат. И все-таки нигде, даже в широком поле, нет такого ощущения простора и необъятности, как здесь, особенно если смотреть отсюда, сверху. Странно, но даже небо тут кажется выше, чем в любом другом месте. И видишь все сразу – зеленую землю и голубое небо. И воду. Пусть немного ее, но в ней отражена небесная глубь и дубы. А обернись—и дивный бор, сосна в сосну, обступил небольшую обжитую поляну. Ближе к ручью, который отделяет лес от луга, сосны уступили место дубам-богатырям, каких не много осталось в наших лесах. К самому бору притулились старые постройки лесничества – контора, домики лесничего, лесника, конюшня.
Одинокая дача – это большое и немножко нескладное строение с разными по форме верандами, с мансардой только на одной половине – построена на границе леса и луга, под дубами. Шикович хвастался, что место выбрал он, позабыв, что Ярошу еще с партизанских времен известны были эти края.
Шикович встал на носки, потянулся, подняв руки, глубоко вдохнул воздух.
– Кажется, что здесь даже воздуха больше, чем в городе. Какое небо! А?
– Больше кислорода.
– Для меня – воздух, для тебя – кислород. Это ж тебе не кислородная палатка. Мне здорово спится здесь. – Шикович засмеялся. – Острый у тебя глаз. Я и вправду задремал над своей статьей. Так сладко', прямо слюнки потекли.
– А мы все утро ходили не дыша. Кирилл творит, – иронически улыбнулся Ярош.
– Это ты ходил не дыша, врун несчастный? Свистел, как Соловей-разбойник. Тебе приходилось когда-нибудь писать публицистические статьи?
– Нет, слава богу.
– То-то. Это мука. Особенно на заказанную тему. Скажи, с тобой бывало, что ты хочешь сделать как можно лучше, понимаешь, что это в твоих силах, а не выходит? Получается какая-то жвачка. Скучная жвачка.
– Когда писал диссертацию, бывало. В работе – нет. Жвачка в нашей работе – упаси бог!
Шикович на минуту серьезно задумался.
– Я понимаю. Очевидно, чем больше ответственность, тем работаешь точнее.
– Разве когда ты пишешь, ты не чувствуешь ответственности?
– Черт его знает. Иной раз кажется, недостаточно чувствую, – и вдруг крикнул: – Видишь?
– Что?
– Радуга! Маленькая радуга возле дуба. Должно быть, Наташа плещется у берега. Хорошо! А не пойти ли и нам искупаться? – и сам себе решительно возразил: – Нет! Надо дописать эту злосчастную статью. Живицкий с меня три шкуры спустит, если завтра не сдам.
Однако, вместо того чтобы идти работать, Шикович плюхнулся в шезлонг, с наслаждением закрыл глаза и сказал:
– Надо писать. А то ведь предстоит еще выпивка. Я пригласил Гукана.
Ярош захохотал. Шикович посмотрел на него с недоумением.
– Валя только что жаловалась, что не проходит дня, чтоб ты, не позвал кого-нибудь в гости.
– А-а.
– Ты ставишь жену в тяжелое положение. Пригласил и молчишь.
– Молчу. Ибо, во-первых, люблю экспромты. А во-вторых, мое правило: лучше выслушать от жены нотацию потом, чем заранее. Пусть думает, что человек заглянул случайно, и все обойдется.
– На кой тебе Гукан?
– На что мне Гукан? – Шикович с усилием выбрался из глубокого шезлонга, чертыхнулся, подошел к Ярошу, который спокойно сидел на перилах, глядя на бор. – Давно не беседовал с ним по душам. Лет шесть уже. Интересно, знаешь… Изменился он? И в каком направлении? Произошли такие события! Переворот в мозгах, в сердцах. А как он? Он, брат, из твердолобых. Интересно, как он относится к своей книге. К нашей книге, которую мы вместе писали. Он автор, я литобработчик. Я, например, не пожалел многое перечеркнуть из того, что писал тогда. И эту книжечку мне хочется перетряхнуть основательно. Но надо знать, как смотрит он, автор. Если будет упираться – к черту! Я, обработчик, разгромлю его,
– Ого! – иронически воскликнул Ярош, не отрывая взгляда от верхушек сосен. – А не смелость ли это пьяного зайца, Кирилл?
От пижамы Шиковича отлетела пуговица и покатилась по полу. Заложив под пижамой руки за спину, воинственно выставив округлый живот, Шикович смерил могучую фигуру друга уничтожающим взглядом. ч
– Если б я тебя не знал, как знаю, я дал бы тебе по морде за такие слова. В разных ролях мне приходилось выступать, но в роли пьяного зайца никогда не был. И не буду! Прими это во внимание! Теперь нам известно в десять раз больше, чем десять лет назад, когда писалась книга, и нельзя показывать подполье так, как это сделал Гукан. О многом важном в ней – ни слова. О людях, которые погибли… Да и которые остались в живых, О тебе, например…
Ярош изменился в лице: как не бывало иронической усмешки, покоя, довольства, он помрачнел, словно от внезапной боли. Тихо сказал:
– Я играл в подполье второстепенную роль. А вот о других… О других надо было сказать!.. Но… если не смогли сказать тогда, то сейчас это еще труднее. Через семнадцать лет! Можно потревожить живых. Но стоит ли тревожить мертвых?
Когда Шикович, человек вообще спокойный, взрывался, он начинал размахивать руками и кричать.
– Антон! Мне стыдно слышать это от тебя. Такие мертвые не умирают! Они должны жить, стоять в одном строю с нами! И бороться! Не было героев безыменных!.. Это сказал человек, который сам отдал жизнь. Ты забыл? – Шикович ринулся в открытую дверь и тут же вернулся с книгой в руках. – Вот… «Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас…» Фучик! За себя и за нас! А ты – «не надо тревожить мертвых». Кому-нибудь, может быть, и хочется, чтобы мертвые молчали. Но ты… Тебе-то зачем?
– Я не люблю вспоминать о своей подпольной жизни – ты ведь знаешь. На мою долю выпало очень уж тяжкое.
Ярош отвернулся, сжал руками перила так, что побелели пальцы, и стал глядеть на луг. Под дубами, на берегу старицы, ходила женщина в купальном костюме. «Валя или Галя?» – подумал он, приглядываясь. И почувствовал прилив нежности к жене, к детям, к семье Шиковича – ко всем добрым людям и к этой чудесной природе, к земле и к небу. Ко всему на свете. Человек он был сентиментальный, и глаза его увлажнились. Чтобы скрыть свою слабость, не оборачиваясь, сказал сурово:
– А упреков таких мне не бросай! Я тех людей не забываю.
Шикович взял его за плечо и заставил повернуться.
– Не забываешь? – спросил мягко и вдруг оттолкнул от себя и опять закричал: – А что ты сделал, чтобы подвиг их стал известен? Рассказал ли о них хоть Виктору, Ирине, Наташе? Новому поколению?
– Не каждый умеет рассказать.
– Ты умеешь. Но тебе мешает твоя хирургия.
– Ну-у, знаешь…
– У тебя гуманная профессия. Ты избавляешь людей от страданий. И тебе кажется, что этого достаточно.
– Да. Пускай это звучит банально, по-газетному… Но, в конце концов, наши добрые дела – лучший памятник…
– За добрыми делами иной раз скрывается эгоизм, себялюбие. Я хотел поскорее окончить повесть и отмахивался от газетной работы, хотя мой фельетон мог помочь людям… А подумай, как было бы обидно и несправедливо, если б, например, история обороны Брестской крепости так и осталась погребенной под ее развалинами…
Шикович как-то чудно, боком, откатился к двери, стал в узком проеме, упершись локтями в косяки. Он жаждал поспорить. И не для того, чтоб доказать что-то своему собеседнику, а, скорее, чтоб разжечь себя самого. Ярош сказал после паузы:
– Я первый написал, что во многом не согласен с вашей книгой.
– А потом – в кусты? – саркастически сощурил маленькие глазки Шикович.
Ярош вздохнул полной грудью и подошел к нему.
– Не будь, Кирилл, как говорит моя Наташка, «умным назад». Я вот что тебе скажу. – Он взялся рукой за открытую дверь. – Если этот запал у тебя не на один день, если ты серьезно хочешь заняться нашим подпольем. – вот тебе моя рука. – Шикович пожал протянутую руку. – А если ты позвал Гукана, чтобы потрепать старому человеку нервы, я в такой игре не участник. Несмотря на его книгу, я уважаю Гукана. Человек воевал хорошо и поработал – дай бог каждому. Иди пиши свою статью. – Ярош шутливо толкнул друга в комнату,
2
Гукан к обеду не приехал.
Кирилл, шумный с утра, веселый и добрый, после того как кончил статью, начал хмуриться и злиться. Нарочно сообщил жене, что к обеду должен быть председатель исполкома. Валентина Андреевна всегда тонко улавливала настроение мужа и потому ни словом не упрекнула его.
– Пожалуйста. Обед у нас с Галей сегодня воскресный. Подождем.
Кирилл посмотрел на часы. Ему хотелось есть, может быть, потому он и злился. Пошел к Ярошу, который лежал у ручья под дубом и читал английский журнал.
– Вот свинья.
– Кто? – Ярошу почему-то стало смешно, и он прикрыл рукой улыбку.
– Когда я был ему нужен, он находил меня, где бы я ни был. Я специально просил в газете командировки в самые далекие углы. Гукан отзывал назад и еще попрекал, что у меня нет партийной совести. «Это книжка не моя. Это партийное поручение. И мне и тебе». Вот как!
– Юпитер, ты сердишься… Наберись терпения и как добрый хозяин прости. Мало ли что могло задержать человека,
– Есть хочу.
– Тебе полезно поголодать.
Кирилл лег на спину, подложил руки под голову. Долго вглядывался в листву дуба. В её гуще носились, сбивая сухие веточки, какие-то пичуги, но он никак не мог разглядеть их и с грустью подумал, что слабеет зрение. Незаметно подходит старость. Хотелось пофилософствовать на эту тему. Но Ярош углубился в чтение. Кирилл посмотрел на товарища и не решился мешать. В нем жило уважение к людям, читающим на иностранных языках. Уважение и зависть. Он жалел, что был лентяем и не изучил ни одного языка. Правда, тут же находил оправдание: его поколению было не до того. А Ярош разве не его поколение?
Ярош как-то сказал, что не поздно восполнить этот пробел и сейчас. Не поздно? Черта с два! Некогда почитать на родном языке, не только что изучать чужой,
А небо… небо какое сегодня! Ясное, оно ни минуты не остается одним и тем же, в нем тысячи оттенков. И оттенки эти меняются на глазах. И тучки-овчинки все разные – по форме, по контурам. Та, что плывет над лесничеством, похожа на… На что? На прическу Эллы, машинистки редакции, Кирилл грустно улыбнулся: не больно богатое сравнение. Всегда мучается, пока подберет меткое, свежее. Он винит в этом газету, она засушила. Даже небом долго любоваться он не может – устает. Натура его жаждет деятельности..
– Доктор Ярош! В машине у меня есть бутылка коньяка… Давай раздавим. Тайком. А за обедом на удивление своим «богом данным» будем пить одно кисленькое винцо,
Ярош засмеялся:
– У тебя характер авантюриста, Кирилл.
Обедали вместе, за общим столом, как часто бывало, на веранде у Ярошей, потому что в это время дня там тень. Только Ира к столу не вышла.,
– Она поела уже, – ответила Валентина Андреевна на вопрос мужа. Кирилл рассердился. Он нарочно объединялся с Ярошами, чтоб легче было бороться с «семейным эгоизмом», а главное, с индивидуализмом детей. Черты этого индивидуализма тревожили, хотя проявлялся он у дочери и у сына совершенно по-разному,
– Твоя неорганизованность только питает их эгоизм, – попрекнул Шикович жену. – Что им до других, до порядка! Порядок для родителей. А им анархия. Захотела – поела, и будьте здоровы. Никаких забот. Мама сготовила, мама и тарелки помоет…
Галина Адамовна не боялась, что дети Шиковича, старшие по возрасту, окажут дурное влияние на ее Виктора и Наташу. Но она не любила, когда при ребятах заводили разговоры о воспитании. Она считала, что воспитание – это своего рода хитрый механизм, который должен действовать незаметно и вместе с тем ни на миг не останавливаясь; не греметь, не лязгать, не дымить, не чадить – работать безотказно. Раскладывая приборы, она бросила как бы между прочим и будто кольнула Кирилла вилкой в бок:
– А ты подавай пример.
Он с грохотом отъехал на стуле от стола, вскочил.
– Нет, ты послушай… Выходит, во всем виноват я! В чем? Хотел бы я, чтоб мне объяснили. Что я, трутень, лежебока, спекулянт, вор? Черт побери! Я работаю день и ночь. Не кривлю душой. Не краду. Даже редко подхалимничаю.
– Однако бывает? – с иронией заметил Ярош, откупоривая бутылку вина.
– Преимущественно перед женой.
– Что-то я не чувствую, – откликнулась Валентина Андреевна из комнаты, где она перетирала бокалы,
– Нет, кроме шуток… «Подавай пример»… В чем, дорогая Галина Адамовна? Что, в конце концов, главное в формировании человека? Труд. Я тружусь. И ты трудишься! – крикнул он жене. – Так почему же наши дети не научились работать? Почему растут эгоистами? Вот что меня волнует…
– Твои дети не хуже других, – сказала с обидой Валентина Андреевна, появляясь на пороге с рюмками и стаканами в руках,
– Не хуже… Утешила. Вот так всегда своей неразумной любовью ты разрушаешь что, я пытаюсь создать!
– Неправда. При детях я никогда тебе не перечу. Но ты чаще говоришь все это мне, чем им,
– Слова ничего не значат, – опять-таки будто невзначай обронила Галина Адамовна.
Шикович взмахнул руками, как петух крыльями,
– Вот тебе, пожалуйста! А я, дурак, всю жизнь верил в силу слова. Жил за счет слова, кормил детей…
Но Галина Адамовна не ответила – пошла на кухню. Кирилла давно уже выводила из себя эта ее невозмутимость. Он отлично знал, что совсем не такая она спокойная – неуравновешенная, ревнивая… А вот с ним, в особенности если дело доходит до спора, изображает из себя невесть кого. Не говорит – изрекает. Она вышла – и у Кирилла пропала охота шуметь и спорить. Только сейчас он вспомнил о Викторе и Наташе. Виктор, длинный, нескладный подросток, сидел смущенный, покрасневший. Он всегда смущался, когда при нем взрослые заводили разговоры о воспитании. В противоположность ему, Наташа слушала разинув рот. Сидела на ступеньках крыльца, смотрела в книжку, а между тем не пропускала ни одного слова. Ей очень хотелось услышать, что скажет папа. Она была влюблена в своего отца. Но Яроша, кажется, не. интересовало ничто, кроме стола.
Когда Галина вернулась и поставила на стол тарелки с жареными лисичками и салатом из свежих огурцов, Кирилл сказал уже добродушно и примирительно:
– Я могу сделать только один вывод: слишком много благ предоставляем мы нашим детям. Очевидно, надо поменьше. Мой отец требовал с нас, как с больших. В этом соль.
Тут не выдержала Наташа:
– Неправда, дядя Кирилл! Детям надо давать все! На то они дети.
Всех рассмешила ее непосредственность.
– Садитесь за стол, философы, – позвала Валентина Андреевна.
После обеда нахмурилось. Как-то незаметно и быстро небо затянуло.! Но по-прежнему было безветренно; облака не принесли свежести, они придавили землю томящей духотой. Замерли деревья, даже осина над ручьем затихла. Уснула на раскладушке Наташа, свесив руку, уронив книжку на траву.
Кирилл, разморенный обедом, дремал в шезлонге, сквозь сон вставляя реплики в разговор женщин с Ярошем, иногда невпопад. Это их смешило. Он раскрывал глаза, грозил пальцем, бормотал:
– Как бог покарал Хама, который смеялся над спящим… а? – И голова его снова падала на грудь.
– Парит. К дождю. Будет клев, – сказал Ярош и пошел с Виктором собирать рыболовные снасти.
Нарочно мешкал, чтоб дать другу вздремнуть. А потом поднял грохот на веранде, закричал:
– Кирилл! Хватит дрыхнуть! Идем удить. Шикович в ответ подтянул в шезлонг ноги, повернулся на бок. Но Валентина Андреевна со смехом опрокинула шезлонг, вывалив мужа на землю.
– Иди. Иди. Нечего пузо отращивать. Тащи его, Антон.
…Неподвижная старица словно застыла, остекленела, в зеркале ее с необычайной яркостью отражались такие же неподвижные тучки и дубы. Только у травянистого берега невидимые мушки и водяные жуки вычерчивали на атой глади сложные иероглифы… Рыба легла на дно – ни одного всплеска. Виктор разбил тишину и гладь блесной спиннинга. И сразу вода ожила: разбежались круги, словно разнося сигналы тревоги; из травы вылетела утка, крякнула и упала в заросли; под обрывом что-то всплеснуло – будто бросили большой камень.
– Щука! Папа, видел, какая щука? – азартно закричал Виктор и стал забрасывать туда блесну. Согнувшись, он крутил катушку, и казалось, что удилище протыкает его худой живот насквозь. Шикович предлагал тут и поудить – лень было идти дальше, он обливался потом.
– Эта лужа точно завороженная… браконьерами…. Сколько они вытаскивают рыбы сетями! А я на удочку и спиннинг не взял ни одной малявки, – сказал Ярош. И они двинулись дальше. Один Виктор остался гоняться с блесной за неуловимой щукой.
От реки потянуло влажной свежестью. Пахло дождем. Приближение его всегда сильнее чувствуется у воды. Недаром в народе говорят: реки притягивают дождь. Реки и лес. Но сейчас чудилось, что река сама тянется, поднимается навстречу далекому дождю.
Ярош умел не только любоваться природой, она всегда вызывала в нем стремление постичь ее законы. Шикович, несмотря на свою профессию, не любил на лоне природы заниматься анализом окружающего. В минуты отдыха он как бы выключал ум, давая полную волю чувствам. Очутившись на высоком берегу над кручей, он взмахнул руками, точно собираясь взлететь, жадно вдохнул речную прохладу и от восторга даже закричал:
– О-го-го! Красота-а-а! – и сел на жесткую траву, свесив с обрыва ноги. – Никуда дальше не иду. Здесь мое место! – бросил вниз удочку и сам съехал на спине по песчаному склону; у самой воды на мокром песке не сел, а лег, раскинув, как убитый, руки и ноги. Ярош, улыбаясь его чудачествам, еле уговорил Шиковича пойти дальше: здесь рыба не клюет, и сидеть на этом месте – напрасно тратить время. А он знает местечко, где окуни сами лезут на крючок.
Тропинка вела через густой лозняк, разросшийся на песчаных наносах. Лозины стегали по лицу, по рукам. Кирилл ругался:
– Ты, эскулап, нарочно таскаешь меня по этой чащобе… Чтоб я больше нагибался. Сознайся, тебя Валя подкупила?
Ярош смеялся, шагая впереди. Вышли из лозняка – Ярош остановился и разочарованно свистнул.
– Захватил какой-то тип наше место. Берег тут понижался. Впереди протекал луговой ручеек: он поил покос, дольше задерживал разлив, а потому и летом пойма тешила глаз весенней свежестью. У лозняка, где остановились разочарованный Ярош и равнодушный Шикович, над негустым разнотравьем уже высились метелки тимофеевки и лисохвоста, ко-стрицы и щавеля. И только кукушкины слезки и смолка еще рассыпали свои яркие цветочки. А там, ниже, все цвело – каждая травинка; желтые, красные, лиловые, васильково-синие, голубые цветы, сливаясь в чудесный радужный ковер, покрывали сочную зелень травы. вал разлив, а потому и летом пойма тешила глаз весенней свежестью. У лозняка, где остановились разочарованный Ярош и равнодушный Шикович, над негустым разнотравьем уже высились метелки тимофеевки и лисохвоста, ко-стрицы и щавеля. И только кукушкины слезки и смолка еще рассыпали свои яркие цветочки. А там, ниже, все цвело – каждая травинка; желтые, красные, лиловые, васильково-синие, голубые цветы, сливаясь в чудесный радужный ковер, покрывали сочную зелень травы.
И там, на мысу, где ручей вливался в реку, под вербой они увидели того, кто захватил любимое место Яроша.
Доктор хотел было повернуть назад, но Шикович вгляделся и удивленно воскликнул:
– Фу, черт! Если ты не замечал за мной галлюцинаций, то это не кто иной, как Гукан. Ей-богу, он!
Они подошли. Действительно, это был председатель горисполкома Гукан… Поздоровались. Гукан ответил рассеянно, как малознакомым, продолжая сосредоточенно следить за поплавком. Удочек у него было несколько. Одно бамбуковое удилище он держал в руках, другие были воткнуты в глинистый берег. Он стоял, широко расставив длинные ноги, наклонившись над самым обрывом. Своим худым аскетическим лицом, глубоко сидящими глазами и густыми кустиками седых бровей он напоминал в. профиль ястреба, высматривающего добычу, казалось, на самом дне реки. Одет был Гукан, как подобает для летнего дня и рыбной ловли – в белый полотняный костюм. Но сразу бросалась в глаза старомодность этого костюма, как будто шился он лет тридцать назад. Пиджак сделан на манер френча – с хлястиком, с большими нагрудными карманами, сильно оттопыренными, и еще большего размера нижними, тоже чем-то набитыми (может быть, это и удобно для рыболова – такое множество карманов?). Еще старомоднее выглядела кепка… Замасленная, смятая спереди над козырьком, обвислая сзади, она как-то молодила своего владельца, придавала ему сходство с приказчиком старых времен.
Ярош заглянул в резиновое ведерце, стоявшее позади рыболова, увидел, что оно полно рыбы, и почувствовал уважение к человеку, который умеет удить; не то что иные – только бы время провести. Доктор уважал всяческое умение.
Шикович разглядывал Гукана с иронической усмешкой: давно с ним знакомый, он впервые видел его в таком наряде и в такой роли.
Гукан подсек и выбросил на траву трепещущего окунька и лишь тогда повернулся к ним, протянул руку.
– Что это вы, Семен Парфенович! Мы вас ждали, – укоризненно сказал Шикович.
– Прости… Не устоял перед искушением, В кои веки нашему брату удается выбраться на лоно природы. Вот и думаю: половлю и явлюсь в гости со своей ухой. Подожди. – Нырнул поплавок одной из удочек. Гукан живо подскочил к удилищу и вытащил серебристо-белую плотвичку… Ярош снял ее с крючка. Кидая в ведерце, спросил:
– Резиной не пахнет?
– Нет. Проверено.
– Так, может, пора уже варить уху? – предложил Шикович.
