Текст книги "Сердце на ладони"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

34

– …Нет, скажи, верил ты, что Савич наш человек?

– Ты не представляешь всей сложности борьбы.

– Предположим, что, кроме тебя, есть еще люди, которые представляют себе эту сложность. Вернувшись в бригаду, ты сказал, у кого скрывался в городе?

– Нет.

– Почему?

– Наивный вопрос. Ты думаешь, что этим признанием я мог бы реабилитировать Савича? Кто бы мне поверил? Я десять дней пробыл в городе и попал в такой момент, когда ничего нельзя было сделать, когда шли аресты, проваливались явки. После этого я явился бы и сообщил: меня скрывал Савич, которого убили подпольщики, а немцы с помпой похоронили. «А может быть, тебя скрывало СД?» – спросил бы, наверное, каждый партизан. Докажи, что ты не лысый. Ты забываешь, какое было время.

– Короче говоря, ты струсил.

– Ну, струсил, струсил! Если тебе так хочется, чтоб я сказал это слово. Я эвакуировал город – не трусил. Отступал до Москвы – не трусил. Меня послали обратно в тыл – я не бегал по комиссиям, как другие. Ни разу не прыгал с парашютом – прыгнул, в ночь, в болото, под боком у немецкого гарнизона. Водил людей на операции – не трусил. Пошел в город на связь, чтоб наладить разбитое подполье, – не трусил. Ну, не вышло, как хотел, не получилось…

– Не кричи. И не бряцай своими медалями. То, что делал ты, делали тысячи, миллионы… Мы выполняли свой долг.

– Да, я испугался. А другие не трусили?! Все, кто пережил тридцать седьмой! Одно дело пасть от пули врага. А умереть от рук своих товарищей, чувствуя, что ты ни в чем не виноват… Ты представляешь? Ты думал когда-нибудь об этом?

– Думал. И сейчас подумал: как чувствовала себя Софья Савич, когда после фашистского концлагеря попала в Сибирь.

Пауза. Громко, с легким мелодичным звоном отбивает секунды большой маятник стоячих часов. Астматически дышит один из сидящих здесь в кабинете.

– Я думал. И видел не раз, как шли на смерть, чтоб спасти товарища. И я это понимал. А вот донос на людей, которые тебя спасли, – этого я понять не могу.

– Ну, смалодушничал, смалодушничал! Я же не скрываю. Я написал об этом в объяснительной записке. Признаю. Да, испугался, что придется заниматься этой старой историей, доказывать… Ничего же не изменилось в сорок пятом, ты знаешь.

– Мы победили фашизм, – и ничего не изменилось?! Для тебя ничего не изменилось?

– Теперь легко рассуждать.

– Ну хорошо, тогда ты побоялся. Дрожал за свою шкуру…

– Я прошу…

– Чего там «прошу»! Не разыгрывай святую невинность. Дрожал, как последний трус. Лишиться партизанской славы, карьеры – вот чего ты боялся. Но вот уже девять лет, как его нет, нет Берия. Несколько лет прошло после Двадцатого съезда. Партия сказала всю правду! На весь мир. Почему же ты не сказал правды о себе, о других? Ради чего, во имя какой идеи ты скрывал ее?

– Это что – допрос?

– Я не звал тебя. Ты пришел сам, чтоб «открыть душу», посоветоваться.

– Я не думал, что ты так настроен. Мы вместе с тобой разбирали дела некоторых из тех, кто писал доносы в тридцать седьмом. Мы были объективны.

– Мы разбирали каждый конкретный случай. Хотя не скажу, что не либеральничали иной раз. Между прочим, некоторых из них именно ты брал под защиту. С позиций высокого гуманизма. А Шиковича хотел исключить за мальчишеский поступок сына.

– Подбираешь факты?

– Нет. Просто вспоминаю. Факта достаточно одного. Какие еще нужны факты?

Снова пауза. Чиркнула спичка. Пахнуло серой, потом душистым табаком. Тяжелые нервные шаги.

«Дзинь-дон, дзинь-дон» – странный звук у этого маятника, кажется, их два и они по-разному звучат.

– Какое будет решение обкома? Как ты думаешь?

– Не знаю. Как член бюро, я могу говорить только за себя. Не хочется мне после этого подавать тебе руку. Тем более – вместе работать.

– Даже так?

– Представь, что так. Кстати, ты приглашал к себе на Новый год. Не жди. Не приду.

– Ясно.

– Да, я люблю ясность с начала и до конца.

– Ну что ж, спасибо за откровенность. Прощайте..

– Прощайте.

Те же тяжелые шаги, гулкие на паркете, мягкие, с шорохом, на ковровой дорожке. Скрипнула дверь. Хлопнула вторая, по ту сторону.

«Прощайте»? – Гукан забыл, что сам первый сказал это, но, спускаясь по широкой горкомовской лестнице, вспомнил, что так ответил Тарасов – на «вы». Это его почему-то ударило больнее, чем весь разговор. Он остановился, подставил вспотевшую лысину под струю холодного воздуха, лившегося из открытой форточки.

Конечно, все уже решено. Кто-кто, а он знает, как решаются такие дела. На кого или на что он мог надеяться?! Должен был догадаться еще позавчера, когда позвонил Шиковичу, предложил встретиться. Как тот, наглец, отвечал!

«Пожалуйста, Семен Парфенович! Заходите завтра после двенадцати в редакцию. Вход свободный. Секретарей у меня нет».

Издевался, писака несчастный!

«Ох, распустили вас. Спохватитесь!» – Он уходил и грозил тем, кто оставался: погляжу еще, мол, куда заведут вас такие методы руководства.

На первом этаже ему стало трудно дышать, словно он не вниз спускался, а подымался на высокую гору. Он остановился возле милиционера, держась за сердце. Сказал, как бы оправдываясь:

– Года.

Молоденький милиционер щелкнул каблуками и бодро подтвердил:

– Так точно, товарищ Гукан!

Семен Парфенович вышел на улицу. Она была необычно людной. Нескончаемый поток пешеходов, раскрасневшихся от мороза. И каждый третий несет елку. Город пропах лесом, ельником. До Нового года оставалось два дня.

Гукану всегда нравилась предпраздничная суета, ее веселая торжественность. Эти хлопоты, наверное, приносят людям больше удовольствия, чем сам праздник. Он, хозяин, любил в такие дни объехать город, посмотреть на оформление, на елки, поставленные на площадях, в скверах, иногда заглядывал в магазины: как идет торговля? Но ему всегда не хватало времени, он постоянно спешил. Ходил быстро, а больше ездил на машине. А тут вдруг понял, что ему некуда спешить… Он заложил руки за спину, ссутулился больше обычного и зашагал по очищенному от снега тротуару. Но очищенный участок скоро кончился, и как раз там, где было особенно многолюдно, – на подходе к универмагу, пешеходы скользили на неубранном снегу. Семен Парфенович мысленно обругал трест очистки. Сейчас он прпопесочит им мозги! И пошел привычным рабочим шагом. Но тут же опомнился. Зачем? Волноваться из-за какого-то тротуара? Теперь он должен приучить себя ни из-за чего не волноваться и ходить только вот-так, не торопясь. Чтоб ходьба была отдыхом.

Увидев, что все идут с покупками, он вспомнил, как жена дня два назад сказала, будто бы шутя, а может быть, и с некоторой обидой:

«Давно ты, Сеня, не делал мне подарков. Подарил бы что-нибудь к Новому году».

Семену Парфеновичу вдруг захотелось сделать приятное жене, и он пошел в универмаг.

Народу – не пробиться. Уже два письма посылали в Госплан республики насчет ассигнования средств на строительство второго универсального магазина в районе новой застройки. Город растет.

«Посмотрю, как вы будете строить без меня, – подумал он о тех, кто оставался. Но тут же вынужден был признать: – Построят. Теперь легко». Все, что будет делаться без него, казалось ему чрезвычайно легким.

Рост позволял ему разглядывать полки через головы людей. Что купить? Чего у нее нет? Что ей хочется? Он долго ходил из отдела в отдел. Очевидно, кто-то из служащих узнал его, передал директору. Тот выскочил – подвижной, в модном костюме. Гукан хорошо его знал, утверждал назначение на исполкоме, но только теперь заметил, что универмагом заведует такой молодой человек. Это ему почему-то не понравилось.

Директор жаловался:

– Мало товаров, Семен Парфенович. Конец года, фонды выбраны. Не умеем планировать.

– Посоветуйте, что купить в подарок жене.

– Семен Парфенович, – с укором воскликнул директор. – Позвонили бы.

«Подхалим», – подумал Гукан и строго заметил:

– Я этого не люблю.

Однако не отказался зайти в кабинет директора.

– Что бы вы хотели? – спросила товаровед, женщина, от взгляда и улыбки которой становилось светлее в сумрачном кабинете.

«Штат подобрал, собачий сын! Одна в одну!» – все больше и больше раздражался Гукан. Однако женщине ответил с улыбкой:

– Ей-богу, не знаю. На ваш вкус.

– Сколько лет вашей жене? Он вздохнул:

– Пенсионный возраст. Товаровед вежливо потупила глаза.

– Есть чудесные шарфы. Есть венгерские

жакеты. Стопроценрная шерсть.

Гукану хотелось спросить: «А на прилавках они у вас есть?» Но не спросил – теперь ему все равно.

– Дайте шарф. Дайте жакет.

На площади, возле пожарной каланчи, где народу было не так много, с Гуканом поздоровался молодой человек в спортивном костюме. Он стоял с лыжами в руках и разговаривал с девушкой, одетой в красную нейлоновую шубку. Лицо молодого человека очень знакомо, но вспомнить, где и когда он встречался с ним, Семен Парфенович никак не мог. И вдруг через какой-нибудь десяток шагов юноша этот, уже без лыж, догнал его, пошел рядом.

– Не узнаете, товарищ председатель? Кухарев, архитектор. С наступающим Новым годом.

– Спасибо. Вас также.

– Мне хотелось сказать вам, что проект, который я предлагал для застройки Выселок, на конкурсе в Ленинграде получил первую премию.

– Поздравляю.

– Но мне хотелось еще сказать, что вы консерватор. Так расхваливать, потом столько волынить и отклонить…

– Тут уж не моя вина. Ваши коллеги…

– Не валите с больной головы на здоровую.

Гукан остановился, пораженный дерзостью молодого архитектора.

– Молодой человек! Не забывайтесь!..

– Я ничего не забываю. Но желаю вам в новом году больше внимания к людям. И к проектам. Выселки плохо застраиваются. – Юноша отсалютовал левой рукой и пошел обратно к девушке, которая ждала его, держа лыжи.

Даже разговор с Тарасовым, разговор о самом главном – о его дальнейшей судьбе, не подействовал на него так, как этот, казалось бы, случайный эпизод. Разве не звонили ему, бывало, не писали анонимных писем с самыми неприятными пожеланиями? Он не обращал на них внимания. Иногда только покажет в горкоме, в обкоме, покрасуется: «Вот, мол, как сложна моя работа, никому из вас небось не пишут таких писем».

Но выходка этого «творца» в такой день!..

«С Новым годом поздравил… Паршивец! Молокосос! Распустили вас. Ох, распустили!»

До последней минуты в нем жила надежда, что та вина (он не считал ее, как этот «чистоплюй» Тарасов, такой уж тяжкой) будет в какой-то мере уравновешена его заслугами – военными и послевоенными. И вдруг этот тип, недопеченный архитектор, зачеркивает плоды его трудов: «Выселки плохо застраиваются». «Сопляки! Поработайте вы столько, сколько поработал Гукан».

Семен Парфенович взглянул на то место, где недавно еще возвышался памятник, и тяжело вздохнул.

Пора было домой – рабочий день кончался. Но ему почему-то не хотелось идти в пустую квартиру или, может быть, наоборот – неодолимо тянуло заглянуть после всех этих разговоров в свой служебный кабинет, где уже много лет ему было так спокойно.

Рабочий день был короткий, канун выходного. Но до конца его оставалось еще добрых полчаса. Однако работники уже расходились. Правда, увидев председателя, многие почувствовали некоторое смущение, вернулись. Гукан умел поддерживать дисциплину, и его боялись. Он не помнил, чтоб кто-нибудь уходил до времени, если даже его и не было в горсовете. «Неужто пронюхали? Надо собрать всех, дать понять, что я еще председатель. Ну, и поздравить с наступающим, – и тут же подумал: – Не вышло бы так, как поздравили его на площади». Но не из-за этого он не стал собирать сотрудников. Его обескуражило, что нет секретарши. И пустота в приемной – ни души. «Этот писака мог раззвонить по городу раньше, чем принято решение», – подумал он о Ши-ковиче с такой злобой, что даже больно заколотилось сердце.

Он осторожно разделся, сел в свое удобное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги. Только теперь почувствовал, как сильно устал, совсем разбитый, все тело ноет. Отдых принес успокоение. Он долго сидел неподвижно и бездумно. Ни за что не хотелось браться, никого не хотелось видеть. Только когда в коридоре послышались шаги и голоса – сотрудники уходили все сразу, – он точно опомнился, взглянул на часы – было ровно три – и снова подумал со злостью:

«Минуты лишней не хотят поработать. А я работал. Ночами». – И он решил всем им назло работать до позднего вечера. Но что делать?

Позвонил своему старому другу Мухле.

«– Петр Макарович! С наступающим! Прости, брат, но новогодний бал наш отменяется. Захворала моя половина. Спасибо. Передам. Твоим тоже.

Надо и другим звонить, отменять приглашение. А жена ничего не знает и, конечно, озабочена, как бы получше принять гостей. Позвонить ей? Но что сказать, как объяснить? Ему стало жалко жену. И подарки, которые он купил, показались ненужными. Разве мало у нее тряпок? Теперь, как никогда раньше, он понял, что она тот единственный человек, который никогда не оставит его, что бы ни случилось, с которым ему придется доживать свои пенсионные годы. Что бы сделать для нее более приятное, чем эти подарки?…

Заказал Минск. Дали скоро, минут через десять. Ответила дочь…

– Алла?! Здравствуй! Как вы там? Хорошо? Знаешь что… Сделай маме новогодний подарок… Бери потомка, садись в поезд и – к нам под Новый год. Что? У Вовки понос? – Поняв, что дочка не приедет, что ей дороже всего на свете ее лобастый Вовик, Семен Парфено-вич вспылил: – Понос, понос… – Гаркнул на весь кабинет: – У меня тоже понос! – и сердито бросил трубку.

Разговор с дочерью, казалось, доконал Семена Парфеновича. Он побледнел, долго держался за сердце. Потом слабым движением больного открыл ящик стола, достал коробочку с валидолом, кинул таблетку в рот.

Вошел Кушнер. Гукан не любил своего заместителя, но на этот раз обрадовался его приходу – хоть с кем-нибудь поговорить, забыть обо всем. Можно даже заняться делами, последними делами уходящего года.

– С наступающим, Семен Парфенович.

– Тебя также, Иван Федорович. Кушнер своей единственной левой рукой крепко, до боли, сжал правую руку председателя, близко заглянул в лицо.

– Что-то у тебя, Семен Парфенович, не праздничный вид.

Гукан пожаловался:

– Опять сердце. Видишь, валидол сосу.

– Да, инвалиды мы с тобой.

– Ну, ты еще инвалид боевой. А я, брат, все. – И доверительно добавил: – Хочу проситься на пенсию.

– Да что вы! – искренне удивился Кушнер.

– Как думаешь, персональную дадут?

– Безусловно. Кому ж тогда и давать?

– Ты знаешь все мои заслуги?

– А кто их не знает! Ты сам их расписал… Гукана передернуло.

– Издеваешься? – бледными, дрожащими губами произнес он.

Кушнер смутился.

– Семен Парфенович! Ей-богу же, ничего дурного не думал. Имел в виду твою книгу. А вышло невесть что. Прости.

Гукан успокоился:

«Этот еще не знает, – но тут же продолжил: – А узнает, не станет даже злорадствовать. Просто скажет, как и тот: «Не хочу подавать тебе руки», – и его охватил прилив ненависти к ним: к Тарасову, к Шиковичу, к Кушнеру, к Ярошу, к тому молодому архитектору за то, что они в чем-то, видимо, самом главном, не такие, как он.

35

После встречи в кино Славик начал действовать решительно. Сперва звонил в больницу. Маша либо не подходила к телефону, либо на его предложение встретиться отвечала смехом.

Тогда он решил сходить к ней на новую квартиру. Правдами и неправдами узнал адрес. Дважды подходил к дому, подолгу бродил вокруг, но войти не отважился. Если бы Маша жила одна. А то ведь с ней еще какая-то Зося Савич, которую отец расписал в газете, как героиню…

Сколько времени он вырабатывал в себе независимость, объявлял войну условностям, а на поверку и он, выходит, как все, словно ученик восьмого класса, впервые пришедший на свидание… Смешно! Он издевался над собой, но ничего не помогало. Решимости хватало до дверей подъезда.

Наконец он с ходу взлетел на второй этаж, с ходу нажал звонок. Открыли сразу, словно ждали у двери. Незнакомая женщина.

Он спросил:

– Маша дома?

Женщина приветливо улыбнулась:

– Нет. Да вы заходите, пожалуйста. Подождите ее. Я думаю, она скоро вернется.

Но его почему-то смутила эта маленькая женщина в халате, ее улыбка, любопытство, с которым она разглядывала его, и Славик не решился сразу войти. А тут произошла нелепая вещь. Она спросила:

– Вы сын Кирилла Васильевича?

– Нет. Не знаю я никакого ни Кирилла, ни Мефодия.

– О, тогда и я вас не знаю. И не могу впустить в дом, – сказала она серьезно и захлопнула дверь.

Славик остался на площадке один, дурак дураком. Он готов был откусить свой болтливый язык. Какой дьявол толкнул его врать? Зачем? Во всяком случае, ему ничего не оставалось, как сойти вниз и вновь бродить вокруг дома. Но Маша, которая должна была «скоро вернуться», как назло, не появлялась. А Славик не отличался терпением. Привык, чтобы желания его сбывались немедленно…

…Снова звонки. в больницу. Снова – смех в ответ. «Славик! Не морочь голову!» – «Я умру». – «Обещаю прийти на твои похороны».

В следующую субботу ему, можно сказать, повезло. Он увидел Машу на катке. Не одну, с Тарасом. Счастливый соперник учил ее кататься. Она только-только научилась стоять на коньках и, как ребенок, делала первые робкие шаги. Славик пришел без коньков. Заглянул просто так, со скуки. Вот случай! Что делать? Бежать домой за коньками? Но пока туда да назад…

Увидел одного из школьных товарищей: Дай коньки!

Тот показал кукиш:

– Свои надо иметь. Славик схватил его за грудки.

– Дай коньки, а то вытрясу душу!

– Ты что, ополоумел? Милиционера позову.

– Дай коньки. Можешь ты понять, янычар? Надо одной марсианке сказать два слова.

– Так бы сразу и говорил, – сдался заинтересованный товарищ.

Ботинки оказались малы. Славик все-таки втиснул в них ноги. Жали зверски. Наплевать. Если бы в них были набиты гвозди, он все равно не отступил бы. Кинул на снежный барьер пальто, шапку, не заботясь, уцелеют ли. Черт с ним, с пальто! Мать купит новое! Скорее на ледяное поле! Ловко лавируя, пошел против течения, чтоб скорей добраться до красной шапочки и голубого свитера, с которых он глаз не спускал, пока надевал коньки. Подлетел сзади, схватил Машу за руку. Она вскрикнула, но, увидев, что это Славик, заулыбалась.

– Приветствую великих спортсменов эпохи! Хочешь, за полчаса сделаю из тебя рекордсменку?

– А не слишком ли самоуверенно? – Разрумянившаяся, она вся сияла, глаза ее рассыпали такие же веселые искры, как блестки на снегу под светом фонарей.

Тарас, вероятно, не слишком обрадованный, что явился этот шалопут, сказал, однако, заботливо:

– Ты что так легко? Простудишься.

– Бригадир! Ты плохо знаешь свои кадры. Маша рассмеялась.

Поддерживаемая с двух сторон опытными конькобежцами, она пошла, увереннее, быстрее, более смело.

Шорох сотен коньков, веселые голоса и смех, десятиградусный мороз, блестки инея, искрящийся свет фонарей, запах ели – елка уже стояла посреди катка, но не была еще украшена и освещена, – все это пьянило, подымало дух, наполняло весельем.

– Мисс марсианка! Корпус вперед! Вот так. Смотри на мои ноги! Не смотри на него! Он же ходит, как лось на льду, – за якобы безобидными шутками скрывалось желание осмеять, принизить соперника. – Пройдемся вдвоем, и я покажу класс фигурного катания. Не бойся, я буду тебя держать вот так. – Славик попытался обнять девушку за талию, но она уклонилась и вырвала руку. Как отшить Тараса и хоть на несколько минут остаться с нею наедине?

Впервые в жизни ему хотелось поговорить с девушкой всерьез и – не удается. Возможно, он в конце концов все-таки что-нибудь и придумал бы. Но уж коли не везет, так не везет. Все складывалось против него. Неведомо откуда появился Ярош со своим выводком – Наташей и Витей. Они сразу подхватили Машу. Рядом с ними пошел и Тарас. Собралась вся семья! И он оказался лишним. Несколько минут Славик вертелся вокруг этого «семейного ансамбля», выделывая самые затейливые фигуры. Но вдруг вырвался вперед сам Антон Кузьмич и сделал два-три таких виража, что юноша при всей своей самоуверенности понял: мир ему удивить нечем. А тут еще подлетел дурак товарищ с его, Славика, пальто и шапкой и закричал, поросенок, на весь каток:

– Отдай мои коньки!

Разговор не состоялся.

Всю следующую неделю Славик был занят тем, что писал Маше письма. Вообще он не любил писать. А тут каждый день сочинял длиннейшие послания. Но ни одно не нравилось ему: они были сентиментальны, как Ирин дневник. А он не терпел сентиментальщины. Он понимал, что только вера в серьезность его признания может вызвать ответное чувство. Лишь так можно победить соперника, а не дуэлью, дракой, ссорой, пренебрежением, фиглярством или еще какой-нибудь глупостью. Но оказалось, что написать так, чтобы тебе поверили, совсем не просто.

Секретарь комитета комсомола Володя Кле-тень перекладывал бумаги в ящике стола и все никак не начинал разговора. Тарас понял, что Володя, парень добрый и мягкий, хочет, чтоб начала его Вера Кутькина, лаборантка, член комитета. Эта неуклюжая, высокая девушка в очках сосредоточенно читала очередное длиннейшее постановление вышестоящего комсомольского органа.

В комитете Вера – специалист по морально-бытовым вопросам. Все на заводе знают ее гневную непримиримость, когда дело касается какого-нибудь аморального поступка. Тарасу тоже известна ее прямота: режет правду-матку, невзирая на лица, будь то хоть директор или парторг. Все обиженные шли к ней. Однако Тарасу казалось, что «высокая принципиальность» Кутькиной идет не столько от убеждений, сколько от затаенной обиды на то, что сама она обойдена природой. И Тарас недолюбливал ее. Не нравилось ему, что слишком уж придирчиво она следит за его бригадой, будто поставила себе целью непременно найти крамолу. Генрих даже сказал ей однажды:

– Ты, Вера, можешь думать о нас, что хочешь. Но не забывай, пожалуйста, что мы не ангелы, мы люди. И молодые к тому же.

Секретарь так и не дождался, пока Кутькина проявит инициативу. Сказал:

– Давай, Вера, ты… выкладывай…

Она недовольно оторвалась от чтения, блеснула очками:

– Ох, либерал! – и повернулась к Тарасу. – Доклад будет короткий. Я требую, чтоб этого твоего пижона Шиковича вызвали на комитет.

– А в чем дело?

– Он обидел девушку. Нину Бойкач.

– Как обидел?

Вера сурово посмотрела на бригадира.

– Не прикидывайся дурачком, Гончаров. Ты прекрасно знаешь, как такой тип может обидеть.

Тарас покраснел. Он всегда чувствовал себя неловко, когда заводили разговоры на такие темы, да еще девушки.

– Она пожаловалась?

– Нет. Но это не имеет значения. Из-за глупой девичьей гордости она никому ничего не говорит. Но девочки слышат, как она ночами ревет в подушку.

– А почему ты считаешь, Вера, что дело тут в глупой гордости? – спросил Володя Кле-тень.

Кутькина долго разглядывала секретаря сквозь свои большие очки, как бы удивляясь, что он мог задать такой вопрос. Потом, как строгая учительница, назидательно проговорила:

– Клетень! Тебе не к лицу такая позиция. С тебя спросят… Горком спросит: почему подобная личность носит звание члена бригады коммунистического труда? Как он попал в бригаду…

– Мы сами его взяли.

– Знаю, что сами. А почему? За какие заслуги?

– Боюсь, что ты, Вера, этого не поймешь, – вздохнул Тарас, как бы сожалея, что до нее не доходят такие простые вещи.

Вера обиделась. Возмущенно крикнула:

– Ты слышишь, Володя? Только они все понимают! Что это, как не зазнайство? Не говорила я, что за бригадой нужен глаз да глаз?

Тарасу хотелось поругаться, но он смолчал. Его волновало другое. Он был против того, чтоб в отношения Славика и Нины сразу вмешивался комитет. Кто знает, что там у них было. Девушка не жалуется, но плачет по ночам и сохнет. Так поможет ли такой разбор? Здесь нужно что-то другое. Но что?

Помимо всего, Тарас боялся, как бы Славик не подумал, что завел это разбирательство он, бригадир, из-за Маши. Конечно, подумает.

Настойчивые ухаживания Славика за Машей доставили Тарасу немало тяжелых часов. В особенности тревожило его, что Маша тянет с ответом на его предложение выйти за него, замуж. Но избавиться от Славика ему и в голову не приходило. А ведь, всё это может так обернуться, что они станут врагами. И тогда уж в одной бригаде им не быть.

Володе Клетеню можно было бы обо всем рассказать. Но Кутькиной – вот уж нет! Перевернет все вверх ногами, подводя под свои «высокие принципы».

Тарас сказал:

– Дайте нам сперва самим с ним побеседовать. В бригаде.

Вера подозрительно сощурилась.

– Хотите выработать тактику, как обелить своего, любимца? Ой, смотри, Гончаров, затащит он тебя в болото.

…Славик и Генрих пришли последними – дольше других мылись в душе, любили поплескаться.

Генрих знал, по какому поводу собирается бригада. Он, как и Ходас, сразу поверил, что Славик виноват, и разозлился на этого «безответственного щенка». Они вместе работали на сборке автоматического деталесъемщика. Славик был как никогда внимателен, усерден. «Ассистировал» без единой ошибки. Но и это не смягчало Генриха. Наоборот. Чтобы охладить свою злость и найти выход дурному настроению, он все время бубнил одни и те же строчки из песни:

 
Миленький ты мой, возьми меня с собой
И в той стране далекой зови меня женой.
 

Славик сперва не обращал на это внимания, а потом вдруг сказал раздраженно:

– Бабская песня.

– Бабская, бабская, – согласился Генрих. Славик сразу же, как вошел в комнату общежития, понял, что разговор будет о нем. По какому поводу?

Солидным шагом «руководящего товарища» (Славик научился передразнивать эту походочку) ходил по комнате Иван Ходас, глубоко засунув руки в карманы штанов. Костя развалился на кровати, упершись затылком в стену, где были развешаны фотографии киноактрис, и, красный, возбужденный, следил своими цыганскими глазами за Иваном. Видно было, что они поспорили. Тарас и Лопатин сидели за столом. Лопатин с детским любопытством разглядывал маленькую искусственную елочку, вертел в руках, осторожно касаясь каждой миниатюрной игрушки.

– Скажите пожалуйста!.. Костя, сколько стоит?

– Сто рублей.

– Врешь, только что говорил три. Но и три дорого. – После того как Вера родила сына, Василь стал очень бережлив.

«Нарочно тянут», – подумал Славик. Его неоднократно пробирали в школе, на студии, в бригаде. Но никогда он не чувствовал, себя так скверно. Он ненавидел этот непонятный страх. Приказал себе быть смелым, дерзким. Но, откровенно говоря, сам сомневался, что ему это удается.

Генрих подошел к этажерке, взял какую-то книгу, раскрыл и опять замурлыкал:

 
Миленький ты мой, возьми меня с собой
И в той стране далекой зови меня чужой.
 

Славик взорвался:

– Не вой! – но опомнился и сказал с усмешечкой, шутливо: – Что вы расселись, важные, как судьи? Ну, судите.

– И о-су-дим, – с угрозой, сквозь зубы, по слогам процедил Ходас. Остановился перед Славиком, вынул из кармана сжатый кулак. – Бригаду позорить не дадим!

– Хлопцы, ну к чему портить настроение перед Новым годом? – поморщился Костя, взглядом прося товарищей, чтоб они были посдержанней, не ссорились. Откуда только в нем эта чуткость и доброта!

– Он, может быть, жизнь человеку испортил, – взорвался Ходас. – А ты – добренький!.. Христосик!

У Славика похолодело в груди. Пол заколыхался под ногами. Вот оно, пришло… Неужели Нинка забеременела и рассказала обо всем? О, ужас! На лбу выступил пот. Предательский пот. Вытереть? Нет. Славик пошевелил пальцами, и ему показалось, что они слиплись, будто вымазанные смолой.

– Погоди, – остановил Тарас Ходаса, который готов уже был произнести гневную речь, и спокойно спросил у Славика: – Скажи нам по правде, что у тебя с Нинкой. Девушка плачет по ночам…

«Значит, не жаловалась, а только плачет?! – обрадовался Славик. – В таком случае – отрицать. Все отрицать! Не сдаваться!» Он давно уже усвоил старую истину, что лучшая форма обороны это нападение. Крикнул:

– Ты уже спрашивал меня об этом. И я тебе ответил. И тебе ответил! – ткнул Славик пальцем в сторону Генриха. – Правду. Почему же вы мне не верите? Кричите о доверии к человеку, а сами… Лезете в душу, где надо и где не надо…

– Нет, где не надо, не лезем, – сказал Тарас и сдержанно попросил: – Не горячись, пожалуйста.

А Генрих шагнул к Славику и» сказал со своей обычной рассудительностью:

– По морали мещанской мы, очевидно, действительно не имеем права лезть в душу, как ты говоришь, когда дело касается твоих отношений с девушкой. По нашей морали, я думаю, имеем это право. Обязаны!

– Да он плюет на нашу мораль! – никак не мог успокоиться Ходас. – У него своя, брод-вейская… А мы цацкаемся… Воспитываем… Давно пора гнать!

– А я верю Славику! Разве он нас хоть раз подвел? Был плохим товарищем? – выкрикнул Костя.

Славик хмыкнул.

– Ты наивен, Костя. Разве не видишь, что кое-кому хочется меня выжить? – Он перегнулся через стол к Тарасу, посмотрел ему прямо в лицо, в глаза, оскалился волчонком. – Что? Нашел повод, бригадир? Хочешь отомстить? Так знай… Я люблю Машу!

Все сразу умолкли. Тарас опустил глаза, лоб его побелел, а шея налилась кровью.

«Я так и знал», – подумал он, но тут же, опомнившись, смело посмотрел на Славика и сказал спокойно и твердо:

– И я люблю Машу. Но мстить тебе… – он покачал головой, – не за что. И не думай, что нам приятно разбирать такие дела. Решаем так… – Бригадир порывисто встал, оглядел друзей. Редко у него бывал такой непреклонный вид, обычно он любил посоветоваться, обсудить. – Решаем так… Если ты честен перед Ниной, перед нами, приходи завтра в бригаду и работай. Мы слова больше не скажем. В комитете я улажу… Если же ты совершил подлость и не имеешь мужества сознаться, не приходи. – Он произнес это «не приходи» почти шепотом, но очень четко и очень твердо. – Так будет лучше для тебя. Правды не скроешь. Выгоним с позором!