Текст книги "Сердце на ладони"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– А я знаете о чем мечтаю? Выйти замуж | за доброго, умного человека и народить добрых, | умных детей.
Хотела, чтоб это приняли, как шутку, но встретилась глазами с серьезным и удивленным взглядом Наташки и… смутилась, покраснела. Показалось, что сказала при девочке что-то неприличное. Наверно, из-за этого смущения никто не стал шутить над ее признанием. Однако Маша это восприняла как всеобщее осуждение. Почему они такие серьезные? Почему жена Яроша так сверлит ее взглядом? Правда, сам Антон! Кузьмич улыбался:
– Вот это земная мечта! – И еще что-то добавил. Но Маша не услышала. В ухо ей жарко дохнул Славик.
– Хочешь от меня ребенка? Я умный, – и дотронулся рукой до колена.
От циничных слов его и прикосновения Маша возмутилась. Не сдержавшись, ударила его по лицу. Не сильно. Но пощечина прозвучала как выстрел. Оглушила и взрослых и молодых. На миг все застыли. Первой опомнилас Ира. Крикнула брату:
– Хам, – и выскочила из-за стола. Угрожающе медленно поднялся Шкович.
Жена попыталась удержать его, он выдернул руку. Сказал спокойно, почти весело:
– Пойдем, Владислав, поговорим, – и направился к даче.
Не оглядывался посмотреть, идет ли за ним Славик, не слышал, как тот, дерзко подмигнув ребятам, бросил: «Иду на эшафот», не видел дома, леса, неба и солнца, все кипело у него в груди.
Только в комнате Кирилл обернулся. Славик стоял на пороге в развязной позе, засунув руки в карманы штанов.
– Подойди ближе! – процедил Шикович сквозь зубы.
Славик, иронически улыбаясь, сделал шаг вперед. Может быть, если б не эта его улыбка, все было бы как много раз до сих пор: вспых-нул бы фейерверк гневных слов и… погас. Никогда еще Кирилл не поднимал на сына руку. Но тут переполнилась мера терпения. Не выдержали нервы.
– Вынь руки! – заорал он и, не дождавшись, пока сын выполнит приказание, схватил его за воротник тенниски, рванул к себе. – Ты! – и со всего размаха ударил по лицу. Сла-
вик отлетел к двери, стукнулся о косяк, охнул, сполз на пол, схватился за щеку. В тот же миг в дверях появилась мать. Загородила собой сына, взмолилась:
– Что ты делаешь? Постыдись! Культурный человек!
– Замолчи! – в безудержном гневе закричал Кирилл. – Защитница! Смотри, до чего, довела твоя защита! Щенок! Ты долго будешь позорить доброе имя отца, матери, сестры? Кто тебя вырастил такого?
– Не кричи! Люди, – поморщилась Валентина Андреевна, озабоченно склоняясь над Славиком, который сидел неподвижно, закрыв руками лицо.
– Тебе стыдно людей, когда я кричу? А за него тебе не стыдно? Пожалей, пожалей его, вытри слезки – ты от него еще не одну пилюлю получишь. Герой! На что ты годен? Что ты умеешь? Только и способен, что пакостить, как шелудивый кот.
– А сам ты что умеешь? Драться? – проскулил тонким голосом Славик. – Старый конь!
Глупый вопрос и еще более глупая кличка прозвучали совсем по-детски – вырвались от бессильной злости и обиды. Сердце Шиковича дрогнуло. Стало жалко сына и стыдно своего поступка. Никого в жизни он не бил, даже когда был мальчишкой, избегал драк, чаще били его. А тут – вышвырнул из кабинета Рагойшу, ударил сына… Что с ним? Нервы? Однако, чтобы не раскиснуть, он пригрозил:
– Я тебе покажу «конь»! Идиотский жаргон! Щенки распущенные! – и со злостью бросил жене: – На ручки, его возьми! Побаюкай. Соску дай… Пе-да-го-ог!
И вышел. На веранде почувствовал, как дрожат руки, ноги, «подает сигналы» сердце. Подумал: «Так инфаркт недолго схватить».
А Славик, услышав, что отец вышел, уткнулся лицом в руки матери, которая пыталась поднять его с пола, и… расплакался. Совсем по-детски, громко всхлипывая.
* * *
А ребята лежали на берегу реки на песчаной косе. Грели спины под солнцем. Слушали, как сзади плещется и журчит вода, а впереди, на склоне, шелестит лозняк. Ветер стих, и все стихло, смягчилось, успокоилось: и вода, и лес, и птицы. Даже ласточки, гнездившиеся в обрыве, летали без обычной своей суетливости. Ребята лениво подгребали под себя теплый, промытый рекой до белизны песок и следили, как в чистом небе над лугом плавает ястреб. Так же лениво и спокойно. Маленькая в золотой манишке и голубом фартучке птичка села в полушаге от Костиной головы, помахивая зеленым хвостиком, проскакала мимо всех, как бы проверяя, живы ли эти голые неподвижные тела. Ее не испугал даже голос Генриха:
– Хлопцы, кто знает, как называется эта пичужка?
Молчание.
– Никто не знает? Костя? – Щурок.
– Точно? Молчишь? Как мало мы знаем!
– Напрасно ты, Тарас, потащил нас на эту куркульскую дачу, – проворчал Иван Ходас.
Тарас молчал. Он думал о Маше. Удивлялся: «Почему я о ней думаю? Странно. Потому, что закатила оплеуху тому шалопаю? Он заслужил, но не стоило. Не к месту. Испортила обед, настроение всем… И себе».
Как задрожали у нее губы, когда Шиковичи один за другим ушли в дом, а Ира и Ярош начали перед ней извиняться. Галина Адамовна морщилась, ей, видно, не нравилось, что муж просит у своей подчиненной прощения. Майзисы сразу стали собираться домой. Ребята поблагодарили Ярошей и, встав из-за стола, тут же ушли на реку. Жена Лопатина уехала в город с Майзисами.
«За что она ударила его? Что он такое сказал?»
– Куда он думает податься теперь?
– Кто?
– Этот… «атомщик».
– Славик? Не знаю.
– А зачем ему куда-нибудь подаваться? У батьки денег хватает.
– Не думай дурно про Шиковича. Это человек правильный. ~
– А сынок?
– Черт их знает, откуда они берутся, такие сынки.
– Смотрите, опять ястреб. Что он высматривает?
– Жаль, не успели послушать Яроша.
– Хлопцы! А давайте возьмем его в свою бригаду!
Костя подтянулся на руках и сел лицом к ребятам, чтоб видеть всех.
Тарас поднял голову: серьезно это он? Маленький, но крепко сбитый, чернявый, Костя сидел на песке, как буддийский божок; глаза горели – верный признак того, что он готов до конца защищать свою идею. Иван Ходас свистнул.
– А что? Если мы такая бригада, то почему не помочь человеку?
– Завод – не школа-интернат.
– Друзья, любопытная штука сопротивление материалов.
– Генрих, перестань бредить. А захочет ли он сам? – Лопатин повернулся на спину, лицом к солнцу.
Тарас сел. Костино предложение ему нравилось. В самом деле, почему бы им не взяться за этого неуравновешенного юнца?
Генрих писал пальцем на песке длинную формулу.
– Я с ним поговорю.
– Ты соглашаешься, Тарас? – Иван так дунул на песок, что засыпал формулу Генриха. – Ошалели! Не берите на себя все на свете – это уже позерство. Я против.
– Говоришь, что коммунизм – это борьба, а сам не хочешь шевельнуть лишний раз рукой и мозгами. Как же ты думаешь бороться за таких?..
– Гнать в шею.
– Куда?
– На все четыре.
– Ну и логика у тебя!
– Логика железная. А почему я должен подбирать всякий мусор?
– Он боится, чтоб этот стиляга не обратил его в свою веру.
– Пиши свои формулы, конструктор недопеченный!
Захохотали. Тарас почувствовал, что настроение поднялось.
Лопатин лягнул Ивана ногой. Тот поймал ногу и потащил Василя к воде. Тарас вскочил, засыпав все формулы Генриха, и подхватил Лопатина под мышки. На подмогу бросился Костя. Втроем они раскачали Василя и кинули в реку, зная, что он плохо плавает и боится воды. Сами плюхнулись следом за ним. Брызги засверкали на солнце радужными переливами. Волны покатились на песок, лизнули Генриху ноги. Он встал, картинно потянулся, бросил на одежду очки и, разогнавшись, ракетой ушел под воду. Он был отличный пловец., И его друзья, дурачившиеся в воде, затихли, с интересом ожидая, когда и где Вареник вынырнет. Он вынырнул почти на середине реки. Поплыл быстро, ловко, выбрасывая из воды все тело. Не плыл, а летел. Тарас и Костя кинулись вдогонку. Плыли рядом. Костя сказал:
– А эта рыжая сидела с ним, а глазами стреляла в тебя.
Тарас смутился.
– Да ну тебя, Костя! Выдумаешь! – Но ему было приятно, и он похвалил дружка: – А насчет Славика ты хорошо придумал. Надо убедить хлопцев.
11
Ярош перед операцией ночевал в городе. Шикович мчался на своем «москвиче» один, рискуя свалиться под откос. У самого города на железнодорожном переезде был закрыт шлагбаум. Старенький закоптелый паровозик с одной платформой, груженной досками, маневрировал, будто назло шоферам. Шикович, машина которого, уткнувшись в шлагбаум, стояла первой, выходил из себя и проклинал железнодорожные порядки.
А в больнице на его пути встала сторожиха в белом халате. Напрасно он доказывал, что приглашен самим Ярошем присутствовать на операции, что он корреспондент, потом выдумал что ассистент и без него не будут оперировать и вообще все полетит вверх тормашками.
– Ничего не знаю. Никто ничего не говорил, – флегматично отвечала пожилая женщина, не без любопытства, однако, поглядывая сквозь оконце, как нервничает этот полный, лысоватый человек в мятом парусиновом костюме.
Шикович заскрипел зубами. Вспомнил, что Антон не очень-то охотно согласился, чтоб он присутствовал на операции. Неужели передумал? Не пустит? Пошутил? Однако за такие шутки… Кирилл ходил взад-вперед, вертел в руке ключи от машины и придумывал другу самые страшные кары.
Но вдруг открылась дверь, и юное существо во всем белом приветливо пригласило:
– Кирилл Васильевич? Пожалуйста, проходите.
И куда девались его злость и возмущение. Идя больничным двором, он взял сестру за локоть. Она взглянула на него, смущенно улыбнулась, высвободила руку. Но от этого прикосновения к юности он почувствовал себя тоже молодым, бодрым свежим, как это июльское утро.
На втором этаже, в специальной комнате, сестра помогла ему надеть стерильный халат, шапочку, повязку и полотняные бахилы выше колен. Он пошутил, что в первый раз в жизни выглядит профессором. Она не ответила на его шутку. Провела по коридору, показала:
– Сюда.
В предоперационной было много людей в белых халатах, со сдвинутыми на подбородки повязками. Никто ничего не делал. Все ждали. Шикович понял, что все это такие же, как и он, зрители – молодые врачи, практиканты.
Он стал разглядывать инструменты в стеклянных шкафах, будку для стерилизации с оконцем, открытым в операционную. Он думал, как нелегко запомнить названия и назначение всех этих инструментов – их тысячи. Захотелось послушать, что врачи говорят о сегодняшней операции. Но рядом с ним высокий молодой человек шептал полной черненькой девушке:
– Клава, махнем после обеда в Полянки? На катере?
– На Будаев луг. Там пляж лучше.
Шикович возмутился: вот-вот решится судьба человека, – жизнь или смерть! – а они, черти, про пляж думают.
Женщина, сидевшая за столом – она что-то записывала в журнал, – поднялась и широко открыла двери операционной.
Кирилл увидел Яроша. Тот стоял в углу большого зала, выставив перед собой голые до локтей руки, словно взвешивая растопыренные пальцы. Белоснежная его шапочка так и сияла в утреннем свете.
Необычный в этой позе и в этом одеянии, великан рядом с низеньким Майзисом, которому сестра, как ребенку, вытирала салфеткой руки, главный хирург казался сверхчеловеком, богом.
Кирилл подумал: «Как может преобразиться человек! Да тот ли это Антон – простой, свойский?»
Тот самый. Увидел друга и кивнул головой, улыбнулся совсем обыденно. Натянул тонкие резиновые перчатки, подошел ближе к двери. Обратился к ожидающим в предоперационной:
– Товарищи! Не скажу, что операция чрезвычайная. Однако ответственная. Больной – тридцать шесть лет. В таком возрасте с таким диагнозом на этом столе она первая. Прошу! Никаких комментариев. Полная тишина. Кому я_ разрешил – садитесь здесь, – он кивнул на скамью у стены. – Остальные смотрят по телевизору. Пожалуйста, – и отступил в сторону.
Несколько хирургов-практикантов, бесцеремонно оттерев Шиковича от двери, быстро прошли в операционную, расселись.
«Пробивной журналист», может быть первый раз в жизни, растерялся – что делать ему, откуда смотреть? Но услышал голос Яроша:
– Кирилл Васильевич! Заходи!
Шикович несмело ступил в «святая святых». Теперь на него обратили внимание. В операционной тоже было немало народу. Маша, в маске уже (поэтому Кирилл не сразу узнал ее) и в перчатках, перекладывала на маленьком столике инструменты, будто считала, все ли на месте. Она улыбнулась ему глазами. Майзис издали помахал рукой. Присутствующие стали перешептываться: «Кто это? Кто?» Ярош приблизился, дружески подмигнул, спросил шепотом:
– Не боишься?
Кирилл в ответ тайком показал ему кулак. Это было продолжением их дачного разговора. Жена отговаривала его идти на операцию.
«Хлопнешься ты в обморок, Кирилл. Я ведь знаю, как ты боишься крови».
«Ну, глупости, самого меня резали – не хлопался».
Галина Адамовна, наоборот, поддерживала его: «Ничего страшного». Ярош шутил.
Он и теперь засмеялся.
– Все-таки садись с краю, на случай чего. Практиканты потеснились, и Шикович сел. Его поражало спокойствие друга. Там, в
лесу, у костра, рассказывая о плане операции, Антон волновался и не скрывал этого. А тут расхаживает, как уверенный в победе спортсмен. Хоть бы что-нибудь выдавало тревогу.
Кирилл не отрывал от него глаз.
«Нет, не можешь ты быть так спокоен. Чем-нибудь выдашь себя».
Однако ни одна черточка не дрогнет на лице хирурга. Разве только слишком уж пристально следит за коллегами и помощниками, которые тоже довольно спокойно возятся у аппаратов.
Аппараты… Аппараты… Разные. С экранами. Без экранов. На колесиках. С проводами. Со шлангами. Вон тот зеленый ящичек, с воронкой, стеклянным баллоном, сигнальными лампочками, не последнее ли это чудо, за которым Ярош ездил в Киев, – аппарат «сердце-легкие»?
Ярош что-то говорит помощникам. Врачи отвечают непонятными Шиковичу словами.
Неожиданно отворяются другие двери. Санитары быстро и бесшумно подвозят больную и так же до оскорбительности быстро, будто неживую, кладут на операционный стол.
А она живая. Такая же, как все. Большие глаза, и в них не страх, а как бы удивление и добрый интерес ко всему, что ее окружает. Зося Савич! Шикович не видел ее раньше. А образ ее уже месяц живет в его воображении, с тех пор, как Ярош рассказал о ней. Странно. Именно такой она я представлялась. Маленькая женщина, измученная жизнью и болезнью… Однако он увидел больше: скрытую, похороненную под бременем страданий красоту, обаяние и… мужество. Все это сейчас только у нее в глазах, во взгляде.
Кирилл даже приподнялся, чтоб хорошенько рассмотреть лицо женщины. Запомнить. Увидит ли он ее живую ещё раз?
Ярош, все такой же спокойный и величавый, приветливо кивает ей. В ответ она прикрывает глаза: я, мол, все понимаю, не волнуйтесь, я на все готова. Ничего не сказав, он отходит. Протягивает руки Маше. Она ловко стягивает перчатки и накрывает его большие кисти салфеткой. Он садится. Он отдыхает. Может быть, в последний раз продумывает план операции. А его помощники—врачи и сестры – не слишком поспешно подключают к больной датчики аппаратов—под спину, к голове, к руке, к ноге… Провода, шланги свисают под столом. Шикови-чу почему-то больше всего заприметился и запомнился маленький аппаратик, который надели Зосе на левое ухо (потом он узнал, что это окси-гемометр – прибор, который показывает насыщенность крови кислородом).
Ярош рассказывал ему о назначении многих аппаратов. Но сейчас в голове у Шиковича все перепуталось. Да приборы и машины его никогда не интересовали. Его интересуют люди. Сейчас больше всех она, Зося. И врачи. Казалось, преступно медленно они все делают. Разве можно в такой момент быть такими копушами? Хотелось крикнуть Антону: «Чего ты сидишь, как будда? Подгони их!»
У него самого все чаще и сильнее билось сердце. Он уже почти дрожит от тревоги и нетерпения: «Скорей, скорей!» Наконец Майзис, первый ассистент, роняет:
– Готово, Антон Кузьмич.
Только в этот миг вспыхивает в широко раскрытых глазах Зоси искра страха. Шикович ловит эту искру. Неизвестно, что делается в ее больном сердце, но его сердце начинает грохотать так, что удары отдаются в голове, в руках – во всем теле.
– Наркоз! Вера Павловна! – встает с табурета Ярош. Минута – и веки больной тяжело опускаются. Она засыпает.
Над столом загорается огромный круг бестеневой лампы. Кто-то откидывает с Зоей простыню, и Шикович видит груди, залитые ярким светом, совсем девичьи, с кулачок – холмики с розовыми маячками на вершинах.
Ему становится неловко. Он переводит взгляд на Яроша. Тот подходит к столу, минуту сосредоточенно смотрит на больную и вдруг проводит пальцем под левой грудью, дугой – от подложечки под мышку.
Вот так он располосует ей грудь? Шиковичу делается страшно. Напрасно он храбрился!
Сосредоточить бы внимание на чем-нибудь другом!
Щелкают аппараты. На одном экранчике бежит голубая лента, точно змейка в бажовском сказе. На другом – молнии, то взлетают, то падают, выписывают ломаную кривую. Нет, не оторваться ему от рук хирурга! А в этих руках уже электроскальпель.
Шикович зажмуривается, представив, как брызнет кровь, зальет халаты врачей, простыни. Да, храбрился он зря, крови он и в самом деле не переносит… Что-то тихо потрескивает, будто рвется ткань. Треск сильнее. Пахнет кровью. Он долго не решается поднять глаза.
Первый позыв к рвоте. Но стыд пересиливает, и Кирилл заставляет себя посмотреть, что делает хирург. Перед тем, что он видит, на какой-то момент отступает все остальное. Живое человеческое сердце, о котором он так часто писал, – вот оно перед его глазами в раскрытой груди. Небольшое, трепетное, а главное – живое! Пульсируем бьется…
Кирилл даже приподымается, тянется, чтоб лучше разглядеть это чудо.
Совсем изменился ритм работы хирургов и врачей у аппаратов. Теперь все действуют быстро, все – внимание и четкость.
– Давление восемьдесят на пятьдесят.
– Стадия возбуждения…
Цифры. Слова. Шикович не вникает в их суть. Да если б и хотел, не смог бы.
Маша проворно меняет Ярошу перчатки. И вот его пальцы, толстые, но чуткие, ощупывают сердце. Уточняют диагноз. Сердце лежит на его широкой ладони. Живое сердце на ладони! И бьется, бьется, словно хочет вырваться.
Но в другой руке хирурга блеснул скальпель. И эта сталь над живым сердцем – она всему виной.
Колыхнулась стена операционной, поплыли куда-то хирурги. Однако Кирилл опять перемог себя и очень осторожно, чтоб никому не помешать, прижимаясь к стене, двинулся к двери. Как она далеко, дверь! В желтом тумане. Все-таки он добрался до нее, открыл. Кто-то сказал:
– Вам дурно?
Он виновато улыбнулся.
– Нет.
Обернулся туда, куда глядели все, – к экрану телевизора. И снова увидел его – сердце. И еще нечто совсем ужасное: толстый палец проткнул его, маленькое, казалось, уже неподвижное, неживое.
Телевизор подскочил вверх, завертелись плафоны на потолке… Кто-то закричал….
Больше он ничего не помнил.
Очнулся в кабинете главного хирурга. Сестра поднесла к лицу тампон с нашатырным спиртом. Кирилл чихнул. Нашатырь взбодрил его. Но в голове гудело, как в пустом подвале. Отяжелели ноги, и пальцы их шевелились где-то, казалось, за версту. А во рту точно ваты напихано, она вытянула всю слюну, и язык прилип к небу.
Сестра склонилась над ним и улыбнулась, почудилось ему, насмешливо.
– Задал я вам хлопот. – Он не услышал, не то не узнал своего голоса.
– Ничего, в первый раз это со многими случается.
Тогда всплыла перед ним та картина, которая заставила его потерять сознание, и Кирилл встрепенулся.
– Что там? Она жива?
– Безусловно. Разве стали бы оперировать мертвую.
Он вздохнул полной грудью и сразу почувст-вовал себя лучше.
– Лежите спокойно, – строго сказала се-стра и вышла.
Он смотрел на белый потолок и… видел сердце, живое, трепетное, на ладони, на широ-кой доброй ладони. Ему не было ни страшно, ни неприятно, он с любопытством вглядывался в этот маленький и очень сложный аппарат. Но как только большой палец, казалось, чужой, враждебный, приближался, чтоб проткнуть сердце, Кирилл замирал, как будто хотели проткнуть его собственное сердце. Так повторилось несколько раз, и его начала бить дрожь. Заглянула сестра. – Как вы себя чувствуете? – Что там?
– Зашивают сердечную сорочку. Я по телевизору смотрела.
Черт возьми, как они говорят о таких вещах! «Зашивают сердечную сорочку». Будто ночную сорочку зашивают.
Но вместе с тем это чужое спокойствие вернуло ему привычную, несколько ироническую рассудительность. Подумал, как, наверно, Антон и женщины будут подтрунивать над ним.
«Обо всем берешься писать – о рождении и смерти, а сам не вынес вида операции».
Посмотрел на часы. Было одиннадцать. Около двух часов уже идет борьба за жизнь чело-века. Нет, он все-таки напишет об этой операции, хотя Ярош не хочет, чтоб о нём писали. И не только об операции… Непременно напишет об этой женщине, о ее жизни. И об отце ее тоже!
Мысли о работе вернули Кириллу Васильевичу душевное равновесие, и он вспомнил, что к двенадцати его вызывают на бюро горкома.
