Текст книги "Сердце на ладони"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

4

Ярош сидел в ординаторской и курил. Он устал. Три часа у операционного стола. Две тяжелые операции. Особенно утомила последняя – оперировал ребенка.

Операции детей всегда утомляли его. Столько лет практики, слава лучшего хирурга области, а волновался он сегодня, как студент.

Пепел папиросы упал на халат. И сразу же быстрая рука неслышно подставила пепельницу. Ярош поднял голову и с благодарностью посмотрел на операционную сестру. Он знал, что эта девушка влюблена в него. И он ее любит: Маша, несмотря на молодость, была лучшей операционной сестрой, из всех, с какими ему приходилось когда-либо работать. Она понимала не только каждое его слово, но каждое движение, жест. Шевельнулась его левая бровь – и она знала, какой инструмент подать. Сбежались морщинки на переносице – и Маша поправляла допущенную ассистентом ошибку. Она умела так промокнуть пот у него на лбу и висках, что ни на секунду, ни на миг не отвлекала от больного, не мешала операции. Она все умела и все знала.

«Золотая сестра», – сказал как-то Ярош. Врачи приняли это как шутку: Маша была рыжая, и не просто рыжая, а огненно-красная. Красные косы, брови, ресницы; золотые рыжинки осыпали нос, щеки, руки. Тогда Ярошу стало ее жаль. Он всегда жалел некрасивых женщин. И больше никогда не говорил «золотая сестра», даже заглазно. В хорошие минуты он называл ее «мой хирургический гений».

Маша сняла косынку и так же ловко, как работала, стала поправлять волосы. И вдруг Ярош увидел, впервые за два года, что она хороша. Стройная, высокая; копна волос жаром горит. Стоя с поднятыми руками, она вся как бы тянулась вверх, и казалось, вот-вот оторвется от земли и улетит на какую-то другую планету, с которой она и явилась, эта диковинная девушка.

С доктором в последние годы это часто бывало – такие неожиданные открытия. Так, например, совсем недавно ему открылась прелесть «Мокрого луга» Федора Васильева. Он много раз видел картину, но не мог понять, чем она отличается от множества подобных же пейзажей, которые пишут их областные художники. Еще раньше он так же открыл чеховский «Вишневый сад». В юности когда-то не досидел до конца спектакля.

Маша увидела, почувствовала, что он смотрит на нее, и так и застыла с поднятыми руками. Взгляды их встретились. Ярош понял, что отвечает за каждое свое движение, каждое слово в эту минуту. Он видел ждущие, испуганные, влюбленные глаза. Овладев собой, отвел взгляд, потушил недокуренную папиросу (курил он теперь только после тяжелых операций), откинулся на спинку дивана и сказал:

– Устал я, Маша…

Она перевела дыхание, опустила руки. Но что это? В ее глазах слезы?

Он поднялся, дружески положил ей на плечо руку:

– Не надо, Маша. Мы с вами добрые друзья.

Она благодарно улыбнулась, высвободила плечо из-под его тяжелой руки и пошла к двери.

Ярош сел и закурил вторую папиросу.

Через несколько минут Маша появилась в дверях и обычным своим спокойным голосом напомнила:

– В четыре у вас консультация в третьей больнице.

Она была не только лучшей операционной сестрой, но и его добровольным секретарем – всегда все помнила.

– Спасибо, Маша. – Он вздохнул и опять почему-то повторил: – Устал я сегодня.

Ярош не любил третьей больницы из-за ее главврача Тамары Гаецкой. До войны они вместе учились в медучилище. Вместе поступили в мединститут. И уже тогда Тамара выказывала ему свое расположение. Но война их разлучила. Тамара успела эвакуироваться, окончила институт, побьшала на фронте, вступила в партию. Вернулась в родной город и сразу заняла руководящий пост в отделе охраны здоровья. Врач она была бездарный, но неплохой организатор, а главное, обладала большой «пробивной силой» – умела всюду проникнуть, все достать, найти… Яроша она тоже нашла в первый же приезд в Минск, где он учился в медицинском институте. И очень хотела пригпеть его.

Но что ни делала, на какие уловки ни шла, он только в одном уступил – раза два брал у нее деньги взаймы. Ему было очень трудно, пока он кончил институт, потому что, хотя маленький Тарас и жил у тетки Любы, Ярош считал своим долгом содержать приемного сына. Тамара это знала и ловко умела помочь.

А когда он женился на Галине, Тамара просто как с цепи сорвалась. Сама давно замужем, имеет сына и все никак не угомонится. Пользуясь встречами на конференциях, собраниях, бесцеремонно намекает при людях на свою мнимую близость с ним. Ее звонки на дом, приглашения довели Галину до болезни, и ревность ее приняла патологический характер, стала психозом. Антону не раз приходилось, превозмогая гордость, убеждать жену, что он никогда и пальцем не коснулся этой женщины. Галина люто, нечеловечески ненавидела Гаецкую.

…Ярош не доехал до самой больницы. Он часто так делал. Чтобы потом, незаметно проскочив проходную, через скверик обойдя главный корпус, попасть в хирургический. Так он мог избежать встречи с Тамарой Александровной, которая видела подъезжающие машины из окна своего кабинета. Ярошу были противны эти уловки. Он давно отказался бы от консультаций в третьей больнице, но отделением здесь заведовал способный молодой хирург Майзис. Ярош любил молодого врача и не мог отказать ему в помощи. Вообще он старался сделать'все возможное, чтобы его младшие коллеги не допускали ошибок.

Но сегодня пройти незаметно не удалось: у проходной задержала колхозница с трехлетним сыном. Мальчику при его рождении неопытная акушерка вывихнула ножки. Ярош тут же на лавочке в сквере осмотрел малыша.

– Через полгода будет отплясывать! Я напишу вам записку, чтоб ребенка положили ко мне в отделение. Вот только машину я отпустил.

– Ой, доктор, что вы! Я донесу.

– Далеко. Жарко.

– Не привыкать! Только бы поправились его ножки. Сыночек, родненький, скажи спасибо.

Мальчик смело и очень серьезно, как взрос– " лый, проговорил:

– Спасибо, дядя.

– О, ты, брат, герой!

– Он все спрашивает: мама, а буду я бегать, как Ленька? Старший наш. Будешь, сыночка, будешь бегать!

Ярош написал записку.

И тут появилась Тамара Александровна.

В белом халате, лицо словно молоком умытое, только брови и ресницы слегка подчернены да накрашены губы. Она невысокая, не слишком полная, пышногрудая, по-своему красивая.

– Профессор Ярош, что за частная консультация? В моей клинике?

Колхозница испугалась.

– Сынок мой, доктор. Ножки у него… А тут сестра из нашей деревни… Приезжай, говорит, мы попросим доктора.

Ярош, не отвечая Гаецкой, стал объяснять женщине, как проехать в их больницу.

– Положите его у нас, – кивнула на мальчика Тамара Александровна.

– Благодарю, – ответил Ярош. – Я хочу дать интересную операцию своему ортопеду. И сам буду ассистировать…

Гаецкая при больных всегда величала его «профессор» и делала это без иронии. Для простых людей доктор – любой врач. А Ярош кандидат наук, известный хирург, надо же как-то отличить его. Да ей и самой было приятно называть его профессором – поставить выше других.

– А ты сегодня добрая, – с иронией сказал Ярош Тамаре Александровне, когда колхозница, поблагодарив, ушла.

– Я всегда добрая.

– Для себя.

Она передернула подкрашенными губами, но смолчала. Знала, если начать пререкаться, он наговорит резкостей. Ласково предложила:

– Зайдём ко мне, Антон? Я угощу тебя газированной водой. Только что принесли сифон. И сироп есть.

Он избегал заходить к ней в кабинет, но хотелось пить.

Она усадила его в мягкое кресло у письменного стола; кресло было глубокое, а льняной чехол свеж и прохладен. Пошла за белую занавеску, отделявшую умывальник, и вернулась с запотевшим сифоном, бутылкой сиропа и стаканами.

Ярош потрогал сифон и присвистнул. Встал, заглянул за занавеску, рассмеялся.

– Ого, холодильник!

– Он временно у меня, в лаборатории ремонт.

Она налила в стаканы сироп, потом воду, размешала ложечкой, протянула один стакан Ярошу. На голубые глаза лег вишневый отсвет, когда подняла стакан. Отпивала маленькими глотками и не сводила взгляда с гостя.

Ярош отошел к окну и жадно выпил холодную вкусную воду.

– Пригласил бы меня на дачу… Говорят, живёшь как в раю.

– В гости приглашают друзей семьи.,

– А разве я тебе не друг? Незаметно она очутилась совсем рядом,

– Не притворяйся, Тамара, мы не маленькие. Ты отлично знаешь, как тебя «любит» Галина. А мне покой жены дороже всего…

– Она становится мещанкой, твоя Галина. – Сейчас глаза ее, казалось, метали серые искры.

– Черт его знает, трудно сказать, в чем оно больше проявляется, мещанство:

Она подошла так близко, что Ярошу стало неловко. Он отступил в угол между столом и стеной.

– Почему ты избегаешь меня? Я тебя люблю…

– Я это уже слышал, Тамара. Не однажды.

– Ты должен понять… Поцелуй меня. Один раз. Жалко тебе?

Женщина теряла приличие.

Никогда еще, при всей ее развязности, ей не удавалось поставить Яроша в такое нелепое положение. На миг он растерялся. Но тут же нашелся. Он умел удивлять людей неожиданностью своих поступков. Вдруг подхватил Тамару под мышки, рывком поднял и… поставил на письменный стол. Пусть кто-либо из персонала увидит через окно своего главного врача на столе со стаканом в руке!..

Тамара Александровна чего угодно могла ждать от Яроша, но только не этого. Опешила. Застыла.

Ярошь успел отойти к двери и взять шляпу.

Наконец она соскочила на пол, даже стекла зазвенели. Рассмеялась.

– А ты становишься шутником. Прогресс!

Лицо ее горело. Но все-таки она пошла следом за ним. Ярош услышал за собой стук ее каблуков и рассвирепел. Бесстыжая баба! Как можно такому человеку поручать руководство больницей?

Он не вышел сразу во двор, а умышленно прошел в терапевтическое отделение. В длинном полутемном коридоре на койках лежали больные. В той больнице, где Ярош заведовал отделением, этого давно уже не было: больные в коридорах не лежали и все вокруг сияло чистотой. О здешних непорядках он писал в своей докладной записке исполкому горсовета.

Не обращая внимания на больных, на персонал, Ярош загремел на весь корпус:

– Когда здесь наконец будет похоже на больницу?

Тамара Александровна догнала его, сжала локоть.

– Антон!

– Клиника! Помойная яма, а не клиника! – не унимался он. Тогда и она заговорила громко, отводя удар:

– Нам не отпускают столько средств, сколько вам, профессор. Походатайствуйте за нас. Вы председатель комиссии горсовета.

Они вышли во двор. Под ярким солнцем – все вокруг сияло и зеленело – гнев Яроша утих. Он взглянул на Гаецкую и увидел, что она, щурясь от света, уже опять улыбается.

«Чертова баба! С нее, что с гуся вода. Ну, погоди же!»

Сказал спокойно, с улыбкой, мирно шагая рядом с ней по асфальтовой дорожке:

– Мне Шикович рассказал. В редакцию пришло письмо. Пишут добрые люди, как ты используешь санитарную машину. С утра – на рынок, вечером – в лес. На Украину за вишнями. А врачи неотложной ходят пешком. Я ему говорю: если о Гаецкой, можешь давать без проверки. Все правильно, ручаюсь головой. Сенсационный фельетон выйдет!

Она остановилась. Ярош по инерции прошел еще шага два и обернулся. Лицо ее, минуту назад пылающее, побледнело. Сказала с угрозой:

– Появится фельетон – я тебе этого до смерти не забуду, – и, не попрощавшись, пошла назад.

Майзис, маленький, курчавый, в больших черных очках, встретил консультанта на крыльце отделения, сказал:

– У вас сегодня, коллега, хорошее настроение.

– А разве вы видели меня когда-нибудь в плохом? – шутливо откликнулся Ярош.

– Нет, но вы так погружены в свою работу, что иной раз кажется, ничего вокруг не замечаете. Даже того, какой день. А день – красота! Посмотрите!

Ярош засмеялся.

– Знаете что? Приезжайте ко мне на дачу. Я покажу вам такую красоту, какой вы, горожанин, сроду не видывали.

Проконсультировав нескольких больных, Ярош вновь почувствовал усталость. С ним это редко случалось.

– Должно быть, будет гроза. Хочется спать, – зевнув, сказал он Майзису, когда они переходили из палаты в палату. – Последний?

– У меня последний. Но очень просила больная из терапевтического, чтоб посмотрели её. Именно вас просит, Антон Кузьмич. По-моему, интересный случай. Митральный стеноз. Согласна оперироваться.

Ярош взглянул на часы, вздохнул,

– Пользуетесь вы моей слабостью.

По дороге в терапевтическое отделение он сказал Майзису:

– У Гаецкой в кабинете холодильник. Шелковые шторы, новая мебель. А рядом больные в коридоре!

Майзис поднял голову, и очки его рассыпали ослепительные блестки. Улыбка тронула толстые губы.

– У нас ее называют «царица Тамара».

– Потому что вы беззубые здесь, как моллюски. Пропесочили бы эту «царицу» на партийном собрании.

Молоденькая женщина-врач, встретившая их в коридоре, растерялась – покраснела, назвала Яроша профессором. Он не рассердился, но, опасаясь, что всё вместе – эта почтительность, вид отделения, Тамара – вызовет в нем гневную вспышку, нахмурился, опустил голову, выключился (он умел это делать), чтоб не видеть и не слышать, что творится вокруг.

Они вошли в палату, где теснилось шесть-семь коек, между ними оставались лишь узкие проходы. Как ни старался Ярош, все равно сразу увидел все: грязные стены, латаные наволочки, простыни, застиранные полотенца, обшарпанные тумбочки.

– Вот наша больная, – сказала врач, подойдя к койке в углу, и, спохватившись, придвинула Ярошу табурет.

Больная как больная. Он видел таких сотни. Маленькая женщина, до того худая, что казалось, под одеялом ничего нет. А на подушке измученное лицо с ярко выраженными симптомами болезни: бледные, синюшные губы и крылья носа, а щеки зарумянились. Волнуется. И глаза… Какие глаза и как они смотрят! В них были вопрос, мольба, надежда, страх – вся сложная гамма чувств человека, жаждущего жить.

Присаживаясь, он подумал, что у большинства больных женщин красивые волосы. По контрасту, очевидно. У этой тоже чудесные – светло-золотистые, пышные. Чтоб не встречаться взглядом с больной, Ярош разглядывал свои большие, отбеленные спиртом и эфиром руки и слушал лечащего врача. Давно выработалась профессиональная привычка: слышать и фиксировать в памяти только то, что нужно ему как консультанту. Все остальное, в том числе имя и фамилию, он выяснял потом, когда сам осматривал больного. Но сообщение врача, что больная перенесла первую атаку ревматизма в немецком концлагере, взволновало его. Он посмотрел на эту маленькую женщину с интересом и жалостью, встретил её глаза, полные мольбы, подумал: «Вот она – война. Восстановлены города. А сердца людей… Сердца изувечены». Он думал о сердцах не вообще. Нет. Как врач, представил конкретное маленькое сердце, в котором развился порок. Ординатор рассказывала, в каком состоянии больная поступила в больницу.

– Отек нижних конечностей… Резко увеличена печень…

– Когда поступила? – спросил Ярош.

– Две недели назад. – Смутившись, она забыла, на чем ее перебили.

– Продолжайте, пожалуйста. – И снова со стороны могло показаться, что консультанта интересуют только собственные руки.

– Был проведен курс лечения…

И вдруг в монотонный доклад, пересыпанный латинскими терминами, ворвалось шепотом произнесенное слово:

– Кузьма…

Ярош сперва даже не обратил внимания.

– Антон Кузьмич, – громко поправил Майзис, стоявший за спиной у Яроша.

Тогда Ярош резко поднял голову, посмотрел на больную. Она виновато улыбнулась и опять несмело прошептала уже другое имя:

– Виктор…

Ярош ощутил, как руки его словно пронизал электрический ток, закололо в кончиках пальцев: он услышал свои подпольные клички! У него были необычайно чуткие пальцы, «патологически чуткие», даже эмоции свои он прежде вcero ощущал в пальцах. Вот так заколет – а в душе гнев, или радость, или удивление. Сейчас он узнал эту женщину. Но не верил глазам. Разве мертвые воскресают? Сколько лет прошло! Где она была до сих пор?

Он медленно поднялся с табурета.

Врач с испугом смотрела на свою пациентку: что она, бредит?

Майзис легонько свистнул: он был романтик, любил приключенческие фильмы и книги, неожиданные встречи. Больная успокоила своего врача вопросом:

– Не узнаете, Антон Кузьмич?

Ярош, умевший владеть собой в любых обстоятельствах, растерялся.

– Зося? – прошептал он так, что вздрогнули, приподнялись на локтях больные, а Майзис в восторге потер руки. – Зося! – повторил он громче и, высокий, могучий, сильный, склонился над постелью, как бы пытаясь оградить ее от чужих глаз, от болезней, от всех бед. Взял тонкие исхудалые руки в свои мягкие широкие ладони, осторожно сжал – Откуда вы взялись Зося?..

5

На стоянке такси у вокзала один из шоферов радушно пригласил Яроша:

– Пожалуйте, доктор, в мою.

– В Дятловское лесничество. Знаете?

– Знаю. Наш брат все должен знать. «Волга» рванула с места. Ярош по инерции

откинулся на спинку и так застыл. Мелькали уличные фонари, витрины, фары встречных машин. Он закрыл глаза, но не почувствовал сладости отдыха. День позади. Необычный день. Ярош полон впечатлений от встречи с человеком, которого восемнадцать лет считал мертвым. «Вот сюжет для Кирилла», – он хотел направить мысли в другое русло, успокоиться. Но тщетно.

Зося попросила, чтоб он оперировал ее. И не сказала, как многие другие: «Лучше умереть, чем так мучиться». Она верила, что он может ее спасти.

Когда там еще операция! Не раньше, чем через месяц… Да и можно ли будет оперировать? Это покажет обследование. А он уже волнуется. Волнуется, пожалуй, больше, чем перед своей первой самостоятельной операцией. Представляет ее сердце, видит, как на макете, сужение левого предсердно-желудочного отверстия… недостаточность клапана… Мозг начинает напряженно работать. Идет операция… Он внимательно и придирчиво прослеживает весь ход ее – от подготовки больной до…

Вскрывает грудную клетку… Берет сердце… Вот оно…

Машина резко затормозила. Ярош открыл глаза. Стояли перед закрытым шлагбаумом у железнодорожного переезда на окраине города.

«Только всего проехали?» – удивился он.

Прошло несколько минут, а он уже чуть ли не закончил операцию, на которую нужны часы.

– Задремали, Антон Кузьмич? – спросил шофер.

Где-то сбоку пыхтел паровоз. Затрубил в рожок стрелочник.

Ярош заглянул в лицо, освещенное слабым отсветом приборов и красным фонарем шлагбаума. Нет, этого человека он не лечил, у него на лица память хорошая. Шофер, поняв, что доктор пытается его вспомнить, сказал:

– Вы спасли моего сына, Антон Кузьмич. На всю жизнь вам благодарен. Мать каждый день поминает. Хоть бы ты, говорит, поьозил доктора. Скажите – и я каждый день буду вас возить.

– Ну, что вы…

Прошел недлинный товарный состав. Старенький паровоз кинул в ночное небо пригоршню искр. Они упали назад на землю, погасли.

Медленно поднимался шлагбаум. Вместо красного фонаря загорелся зеленый. Ярош всегда дивился этой нехитрой механике.

Машина бросила на переезд короткий сноп света. Заблестели рельсы. За переездом фары выхватили из ночи длинный отрезок шоссе,

Ярош посмотрел в боковое окно и увидел звезды. Их было мало, и они плыли над черным лесом, который всегда ночью почему-то казался ему горной грядой – с вершинами, уступами, теснинами. А днем это была ровная стена леса в километре от дороги. Там, впереди, лес подступит к самому шоссе, и тогда исчезнет иллюзия. Антон Кузьмич не знал, как объяснить этот обман зрения.

Остановка, разговор с шофером, звезды, лес – все это отвлекло его мысли от Зоси Правда, ненадолго. Вскоре он уже снова думал о ней, но теперь по-иному. Вспомнил вторую за этот день стычку с Тамарой. Она вдруг отказала в переводе Зоси в ту клинику, где работал Ярош. Язвительно спросила:

– Твоя подпольная любовь?

Антон не выдержал и выругался, грубо, со злостью. Гаецкая испугалась, сразу оформила перевод.

Когда Ярош позвонил в редакцию Шикови-чу, что задерживается, тот сказал:

– Черт с тобой. Торчи возле своих больных хоть неделю. А я погибаю от духоты.

Ярош долго сидел у постели Зоси. Она смотрела на него, улыбалась, счастливая и смущенная.

– Где вы были все это время? – спросил он.

– Последние – четыре года здесь, в нашем городе.

– Что же вы делали?

– Работала приемщицей в швейной артели на Выселках.

– И не знали обо мне?

– Знала. Видела несколько раз.

– Видели? И не могли прийти?

– Не решалась..

– Стыдно подпольщице быть такой нерешительной!

– Какая я подпольщица! Я дочь доктора Савича. – Глаза Зоси наполнились слезами.

– Ну, не надо! Пожалуйста! Никаких волнений и никаких рассказов! Обо всем поговорим потом. – Он поднялся, чтобы уйти. Она робко попросила:

– Посидите еще немножко, Антон Кузьмич. Мальчик этот, Тарас, жив?

– Мальчик! Мальчик уже в армии отслужил. На заводе работает…

– Я искала его. – Она как будто считала себя виноватой, как будто просила прощения за то, что не сумела найти ребенка.

– Потом, потом. Не волнуйте себя никакими воспоминаниями.

Теперь, в машине, он решил, что надо завтра же обо всем рассказать Маше и попросить, чтобы она взяла над Зосей шефство. Не как сестра. Как человек.

Такси свернуло с шоссе в лес. В свете фар деревья кажутся неживыми, как на декорации. Проплывают застывшие стволы с неподвижной белой листвой. Будто на миг рождаются из доисторической тьмы и снова уходят в небытие. Тени бегут впереди, перегоняют свет: длинные, узкие вблизи и широкие вдалеке. А по бокам черно. И наверху мрак: опять не видно звезд.

Ярош любил ночную езду по лесу. Часто уговаривал Шиковича поездить. Тот не понимал его восторгов. Ярош сердился: «Какой ты, к дьяволу, писатель, если не чувствуешь такой красоты. Ты погляди на эти сосны! Какой цвет? А тени! С чем ты сравнишь их? Попробуй написать это! Помрешь – не напишешь. Тут, брат, нужен какой-то особый, условный прием».

– Хирург-абстракционист! – хмыкал Ши-кович. – Новости! Чудеса из чудес!

Шофер такси, должно быть, в знак благодарности, хотел довезти своего пассажира как можно скорей и мчался по корням и выбоинам, не жалея машины.

Ярош попросил:

– Потише, пожалуйста. Можно?

– Можно! – Шофер сбавил скорость – Я думал, вы спешите.

– Нет, мне хочется полюбоваться лесом.

– Ого, лесок тут славный! Таких бы сосен – на дом.

– Что было у вашего сына?

– Перелом позвоночника. На строительстве. Несчастный случай.

– А-а, помню.

Шофера обрадовало, что доктор помнил его сына. Начал торопливо и многословно рассказывать о сыне, о себе, обо всей семье.

Ярош слушал и не слышал. Смотрел на лес и думал. Как в свете фар из темноты бросались навстречу машине деревья, кусты, так из глубин памяти стремительно выплывали эпизоды и события, далекие и близкие, времен подполья и нынешнего дня.

Не подъезжая к даче, остановил машину у конторы лесничества, заставил шофера взять деньги, хотя тот и отказывался, и пошел пешком.

Светилось только одно окно – под крышей у Шиковича.

«Надо отучить его от работы по ночам, – подумал Антон Кузьмич о друге. И тут же о жене с нежностью: – Спит Галка. Здесь хорошо спится». Жалко было будить жену. Когда под ногами скрипнула ступенька крыльца, он погрозил ей пальцем: «Ш-ш-ш!» Потом долго стоял неподвижно. Не поднималась рука, чтоб тихонько, одним пальцем, постучать в стекло веранды. Он был уверен, что дверь заперта. Однако попробовал осторожно нажать на ручку – и дверь легко подалась. Белая фигура стояла у порога. Наученный многолетним опытом, Ярош все понял.

– Что, боишься войти? Стыдно? – шепотом сказала Галина и тут же сорвалась: – Не заходи в дом, где спят дети! Бессовестный!

– Галка!..

– Не подходи! Не прикасайся ко мне!

– Галя! Выслушай! – уже потребовал Антон.

– Что мне слушать? Мне все сказали. «Он занят на консультации»… До двенадцати часов! Не подходи!

Одна]ко сама бросилась к нему и начала ко, лотить маленькими кулачками по могучей груди.

– Ненавижу тебя! Все! Все, все!.. Завтра, завтра… Сейчас же, сейчас… Забираю детей… И – все.

– Галя! – Он отступил на шаг и попытался заслониться от ее ударов портфелем, который все еще держал в руке. Но она выхватила портфель и стукнула им мужа по голове.

Размахом руки Антон выбил у нее портфель, легко поднял, з крепком объятии прижал к груди. Носил ее по просторной веранде, убаюкивая, как младенца, и шептал:

– Глупая! Глупая! Глупая…

И она затихла. Словно впала в беспамятство. Неподвижная, стала как будто тяжелее. Она уже не кричала, даже не просила «пусти». Ему было больно, обидно. Вспомнил, из-за чего он задержался, с какими чувствами шел домой. И вдруг такая встреча. Антон бросил жену на широкую тахту (они спали здесь же на веранде). Душил галстук. Он сорвал его и швырнул через стол в угол. Туда же последовали пиджак и шляпа. В сумраке ясной ночи Галина видела эти резкие движения и, почуяв гроозу, молчала. Она почти готова была просить прощения. Но, зная мягкость и отходчивость Антона, никогда не делала первого шага к примирению. Кроме того, еще слишком свежи были в памяти муки, которые она пережила с того момента, когда Кирилл приехал один и сказал, что Антон задерживается из-за какой-то неотложной консультации в третьей клинике. Чего это ей стоило, – ни словом, ни движением не выдать себя перед Шиковичами, Как назло, Валентина Андреевна не отходила от нее весь вечер. Мысль, что кто-то видит и догадывается, какая буря у нее в душе, была всего тяжелее. За одно это унижение она вправе не прощать Антона или, во всяком случае, не идти первой навстречу.

Он почти простонал:

– Боже мой!

Галине стало его жалко: такой сильный, большой, мужественный… Волна нежности залила ее сердце. Он ходил по веранде, споткнулся о портфель, со злостью пнул его ногой. Под его шагами новые половицы не поскрипывали, – гудели. В рамах дрожали стекла.

Ярош повторил:

– Боже мой! – И, помолчав, стал швырять слова, точно камни: – Какая дикость! Представить трудно… Прожить с человеком шестнадцать лет, вырастить детей… И не верить ему ни на крупицу, ни на золотник. Всегда считать подлецом, способным на любую гадость. Всегда подозревать… Ревновать черт знает к кому… К любой бабе. В конце концов, в такой атмосфере жить нельзя. Нельзя дышать, черт побери!..

Его слова обидели Галину Адамовну. Обидели, потому что были правдой. Да, так жить нельзя! Да и не живут они так, они живут хорошо и душевно. А от приступов ревности она сама страдает во сто раз сильнее. Он должен понимать это, должен жалеть ее. А он вот как считает – что она отравляет ему жизнь, что она чудовище.

Галина заплакала.

– Конечно, я глупая… Дикарка… Не даю тебе жить. Ты большой ученый. А я? Кухарка твоя, служанка. Нянька твоих детей. За ними, за твоей широкой спиной да за гнилыми зубами. своих пациентов я ничего не вижу. Света не вижу…

Чем дольше она говорила, тем больше убеждала себя, что она несчастная жертва, и, переполненная жалостью к себе, содрогалась от рыданий.

«Да неправда это! Ложь! – хотелось крикнуть Ярошу. – Разве ты живешь хуже других? Разве я не стараюсь сделать твою жизнь красивой и полной? Ты сама выдумываешь себе страдания». Но он молчал. Знал свою жену, ее болезнь, в которой, возможно, больше всего повинна та, к кому она ревнует. Плечи Галины судорожно вздрагивали. И у него дрогнуло сердце – стало жаль ее.

Он присел на тахту, осторожно коснулся ее плеча, горячего и сквозь сорочку.

– Галя!

Она всхлипнула громче.

– Ладно. Я беру свои слова назад. Прости. Но будь же и ты объективна. Нам не по двадцать лет, чтоб встречать друг друга кулаками… Да и в двадцать… Ты унижаешь прежде всего себя самое, свое человеческое достоинство. Неужто нельзя было спросить спокойно – где ты задержался? И я ответил бы тебе. Я ответил бы, – он встал и взволнованно прошелся по веранде, – что у меня необыкновенный день… Я встретил человека, который спас меня от смерти и которого я считал погибшим. Помнишь, я рассказывал тебе? Дочь доктора Савича. Ты не представляешь…

В первые годы их совместной жизни муж рассказывал много разных случаев из своей подпольной работы. Она уже забыла имена людей, о которых он вспоминал, его товарищей по борьбе или врагов. Но незнакомую ей Зосю Са-вич помнила. Помнила, как та спасла Антона. И вот эта женщина, о которой он говорил особенно тепло, вдруг появилась. Откуда? Встретились они случайно или она искала Яроша? Галина Адамовна забыла о своей обиде, о ревности к Тамаре. Другое заставило ее насторожиться. Повернулась лицом к мужу.

Он остановился у стола.

– Майзис попросил меня проконсультировать больную. Митральный стеноз. Я пришел в палату… и вдруг слышу: «Виктор». Моя подпольная кличка. Представляешь? Нет, ты подумай только. Восемнадцать лет я считал человека мертвым. И вот… Она не все рассказала мне… Но я догадываюсь, что она пережила. Четыре года, как она уже в нашем городе и все время избегала встречи. Дочь доктора Са-вича. Этим многое сказано. Но почему дочь должна отвечать за отца, даже если тот и был врагом? Я перевел ее в нашу клинику. На это потребовалось время. Она слышала о моих операциях, просит оперировать ее. И я буду оперировать! Как будто противопоказаний нет. Третья стадия по Бакулеву…

Галина вздохнула с облегчением. Она никогда не ревновала мужа к его пациенткам. В ее глазах пациентки переставали быть женщинами, представляющими опасность. Когда муж сказал, что Савич тяжело больна, что он будет ее оперировать, Галина Адамовна совсем успокоилась. Она даже утратила интерес к событию, так взволновавшему Антона. Теперь она чувствовала свою вину перед ним, и ей хотелось поскорей загладить ее. Прервав его рассказ, она позвала:

– Иди сюда, Антон.

Он умолк, постоял минуту, как бы раздумывая, идти или не идти. Нерешительно приблизился.

Она притянула его за руку, посадила на тахту, припала ж руке губами.

– Прости меня, Антоша. Я глупая. Слабая и глупая женщина.

Его всегда трогало, когда Галина просила прощения.

– Ничего, ничего. Ладно. Я не сержусь. Чего не бывает в жизни.

– Ты славный, умный. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю. – Он поцеловал ее мокрую соленую щеку, глаза, губы. Она обвила его шею горячими руками…

…Ярош в ту ночь не мог уснуть. Перед глазами стояла Зося. Какие только мысли, воспоминания не лезли в голову.

В конце концов, он не выдержал, тихонько встал и, захватив костюм, вышел в сад.

Ночь была тихая, теплая, безросная, полная ароматов. Умолкли уже соловьи. Не проснулись еще ранние пташки. Шел третий час. Лес вокруг казался высокой крепостной стеной, окружавшей этот маленький мир с одиноким домом, в верхнем окне которого горел свет.

За старицей «драл дранку» дергач. Жалобно пискнула какая-то птичка, быть может, попала в лапы хищника. Где-то заухала сова. Ярошу в ее крике почудился плач заблудившегося ребенка. Захотелось к свету, к людям. Раньше примирение с Галиной всегда приносило радость и покой. Сегодня на душе остался неприятный осадок.

Он отошел на несколько шагов от дома и увидел в окне склоненную голову Шиковича.

Подняв гнилушку, светившуюся под ногами, Ярош кинул ее в окно.

Шикович высунулся и погрозил кулаком, прошипел: