Текст книги "Сердце на ладони"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Да, не такой представлял себе Кирилл эту женщину, когда после долгих поисков с помощью Яроша узнал наконец, куда исчезла из города бывшая сестра инфекционной больницы Клавдия Суходол.
«Медсестра – и вдруг знахарка, сектантка какая-то. Черт знает что такое!» – раздумывал он, недовольный, уже почти разочарованный, идя по длинной улице на край села. Вспомнил, как сразу враждебно насупилась бухгалтерша, когда услышала, что он хочет писать про Клавдию. Что писать – объяснять не стал, потому что вдруг потерял уверенность, что вообще что-нибудь придется писать после разговора с этой женщиной.
Найти ее хатенку было легко. Она стояла третьей с краю, у самого леса, и была одна такая в селе: маленькая мазанка, побеленная на украинский лад. Высокий лозовый плетень, которым со всех сторон был огорожен тесный дворик, показался Шиковичу крепостной стеной, за которой кто-то как бы хотел укрыться от людей и мира. Где у соседей были огороды, здесь сразу за плетнем шелестела кукуруза. Шикович вспомнил слова Грака: «Я ей крылышки подрезал», – и подумал об обиде, которую, верно, затаила женщина на местную власть и – очень может быть – даже на эту кукурузу.
От калитки к хате шла узенькая, посыпанная желтым песком дорожка. Весь дворик был разбит на крошечные аккуратные грядки, засаженные овощами и цветами. Без сомнения, не ходила по этому двору ни корова, ни коза, даже следов кур не было видно, хотя небольшой хлевок, тоже обмазанный и побеленный, ютился в углу за хатой.
Шикович разглядел все это, пока, просунув руку в щель, искал задвижку, чтоб отворить калитку. Да так и не нашел.
И тут появилась сама хозяйка. Наклонившись, она вышла из двери, широкими шагами приблизилась к ограде, через плетень глянула, кто там, отворила калитку, но загородила путь своей крупной фигурой, окинула непрошеного гостя вопросительным взглядом: что ты за птица?
Шиковича поразил ее вид. Женщина была на добрую голову выше его и значительно старше, чем он думал, – совсем седая уже. По-мужски костлявая, слегка сгорбившаяся, но, видно, довольно сильная еще, она стояла с пучком сухой травы в руке, как часовой с ружьем. Смотрела так, что Шиковичу показалось: вот-вот хлестнет его этим веником по лицу. Он не выдержал ее взгляда и поспешил заговорить:
– Клавдия Сидоровна?
– Чего вам? – сурово спросила она.
– Я хотел узнать…
– О чем? Кто вы?
– Я сейчас объясню… Я из редакции. Опытный журналист, он почувствовал себя
непривычно неловко, знакомясь с новым человеком.
У старухи гневно блеснули глаза.
– Что вам нужно от меня? Я не занимаюсь знахарством, пусть не врут. Я собираю травы. Даю советы людям. Нет такого закона, чтоб запретить мне это… Нет! – Она круто повернулась и… ушла в хату.
Шикович совсем растерялся.
«Черт меня дернул за язык сказать, что я из редакции. Если она запрется и больше не выйдет, тогда хоть кричи под окном, чтб мне от нее нужно».
А из-за соседнего плетня уже глядели чьи-то любопытные глаза. Хлопнуло окно за спиной. Его брали под «перекрестный обстрел». Должно быть, других своих посетителей Суходолиха встречала иначе.
Но поскольку калитка осталась открытой, решительно шагнул во двор и остановился иод окном: нусть видит, что он не собирается уходить.
Однако женщина через минуту вышла. В вытянутых руках она несла толстую книжку в холщовом переплете.
«Неужто Библия? – почти со страхом подумал Кирилл. – Не было печали!»
Чего он не умел, так это вести антирелигиозную пропаганду среди верующих. Утешал себя тем, что этого не умеет делать большинство пропагандистов, они читают свои лекции не верующим, а тем, кто давно уже не верит ни в бога, ни в черта.
Хозяйка со злостью сунула ему книжку.
– Вот!
Он откинул переплет и с трудом удержался от смеха. На титуле стояло: «Лекарственные растения».
– Вот! – повторила она. – Всего пять лет назад выпущена. Советский институт. Медицинский. Ученые! И все пишут: собирайте травы. Так покажите мне закон, который запрещал бы их собирать! Где такой закон? – наступала она.
Шикович смотрел на нее снизу вверх и не понимал, отчего так изменилось ее суровое лицо, будто помолодела за те минуты, что провела в хате. Ага, женщина успела повязать белую косынку, и повязать на особый лад, не как здешние селянки, – «хаткой», а так, как повязывают косынки сестры и санитарки в больницах.
Шикович не прерывал ее: пускай выскажется.
– Не думайте, что я глупая, темная баба. У меня нет диплома. Но я пятнадцать лет работала сестрой в больнице. Были люди, которые верили мне без бумажек. Теперь не верят. А я больше смыслю, чем эта наша дура фельдшерица, которая заявления на меня пишет. И деньги беру! Беру! А что мне – помирать? Огородишко и тот отрезали…
– Клавдия Сидоровна! – наконец. остановил ее Шикович. – Я приехал к вам совсем по другому делу.
Она растерянно умолкла.
– Я хотел расспросить вас о Савиче. Докторе Савиче. Степане Андреевиче.
Как она мгновенно изменилась! Отступила на шаг, точно в испуге. Словно сжалась, даже ростом меньше стала. Но лицо осветилось каким-то внутренним светом. Однако сказала еще довольно сурово:
– Савич уже восемнадцать лет как в земле. Зачем он вам?
– Я хочу написать о нем и о вас.
– Что о нас писать?
– Я хотел бы написать, что Савич был советским человеком. И тогда, когда служил у немцев, тоже. Но для этого мне нужны доказательства. Факты. Свидетели.
Она бросила взгляд на соседний двор и вдруг пригласила приветливо, тихо:
– Идемте в хату.
Из двери пахнуло не кислятиной и плесенью, как во многих крестьянских сенцах, а июльским вечерним лугом – густым ароматом сухих трав. В хате тоже пахло травами, но как-то совсем иначе. Ни сухих пучков, ни россыпи семян нигде не было видно. Разве что в тех мешочках, что висели на жердочке над печью, да в бутылках и банках, стоявших под лавкой в углу. Везде чистота: аккуратно побеленные стены и потолок, до желтизны отмытый пол, застланная цветистым домотканым покрывалом деревянная кровать. На столе под салфеткой – круглый каравай хлеба. Образа в углу, два небольших, украшены вышитым рушником. Самодельная рамка на стене, в ней под стеклом несколько фотографий.
Хозяйка вытерла передником и без того чистую скамейку, придвинула к столу, без слов приглашая гостя присесть. Сама стала посреди хаты, сложив руки на груди. Спросила все еще с тайным недоверием:
– Так вы из редакции?
– Не верите? – усмехнулся Кирилл и достал из кармана удостоверение. – Пожалуйста. Моя фамилия Шикович.
Но женщина не тронулась с места, чтоб посмотреть документ.
– А что вы знаете про Савича? – спросила она.
– Много чего, но пока разноречивое. По некоторым документам, Савич враг. А люди говорят, что до последней минуты он боролся с фашистами…
– Кто говорит?
– Те, кто знал его. В том числе дочь.
– Зося? – Женщина подалась вперед, в голосе ее прозвучало удивление, недоверие, радость: – Зося? Зоська жива? Где она?
– В городе, – Шикович умолчал, что дочь Савича еще в больнице после, тяжелой операции.
– Зося жива! Боже ты мой! – совсем по-старушечьи не то всхлипнула, не то засмеялась Клавдия Сидоровна и сделала круг по хате, как будто потеряла что-то. Дотронулась рукой до печки, поправила занавеску на окне. Потом села по другую сторону стола, подперла ладонью щеку и пытливо посмотрела на Шико-вича.
Собрались, конечно, позднее девяти: летний день, пока люди вернулись с поля, умылись, поужинали, женщины подоили коров, уложили детей. Когда уже изрядно стемнело, потянулись к клубу – бывшей церкви. Народу набилось – не протиснуться, всем хотелось послушать писателя.
Шикович сам не заметил, как проговорил два часа – аудитория была на диво внимательная. Опомнился только когда увидел, что один из подростков, сидевших на полу, все-таки изнемог: захрапел, откинув голову к стене. Ши-кович взглянул на часы.
– О-о! Кажется, одного я уже доконал.
От хохота зала хлопец проснулся и, застыдившись, вскочил, стал протискиваться сквозь толпу к двери.
Грак, сидевший за столом президиума, широко зевнул, помахал перед ртом ладонью, как бы отгоняя злого духа. Шикович понял, что это сигнал закругляться. И поторопился закончить,
Грак вскочил:
– Разрешите, товарищи, от вашего имени…
– Может быть, вопросы есть? – перебил его Шикович.
– Вопросы у кого-нибудь есть? – повторил председатель, явно недовольный задержкой.
– Расскажите, что вы пишете сейчас! – раздался из толпы молодежи звонкий голос.
– Что я пишу?.. Недавно окончил повесть о людях села. Теперь собираю материал для документальной повести. О борьбе подпольщиков нашего города во время фашистской оккупации. Между прочим, если уж правду говорить, то с этой целью я и к вам приехал. Одна из бывших подпольщиц живет в Загалье.
Зал зашевелился. Зашептались, спрашивая друг у друга:
– Кто?
– Кто? – громко спросило сразу несколько голосов.
Шикович спохватился. Может быть, об этом не следовало говорить, тем более без согласия Клавдии Сидоровны?
«Сказать или не сказать?» – в раздумье Кирилл прошелся по сцене. Нет, не сказать нельзя. Да и все равно догадаются, когда узнают, к кому он пошел сразу как приехал.
– Суходол, Клавдия Сидоровна.
Зал загудел, как растревоженный улей.
Ночевать его повел к себе незнакомый старик. Шли по ночной улице, молчали. Кирилл подумал, что старик, верно, выполняет «повинность», возложенную на него председателем, и не очень доволен, что ему дали постояльца. Но Шиковича ждала неожиданность: в хате их приветливо встретила та самая бухгалтерша, которая так неприязненно смотрела на него, когда он сказал, что хочет писать про Суходол.
На столе стоял поздний ужин и бутылка вишневой настойки. Перед докладом Шикович так и не успел поесть – просидел у Клавдии Сидоровны.
Хозяин – низенький, худощавый, с бритой бородой, но пышными рыжеватыми усами. Усы эти, Однако, не старили, а наоборот, молодили его. Трудно было сказать, сколько ему лет.
– Садитесь, Кирилл Васильевич, – пригласила молодая хозяйка.
– Простите, но мы даже не познакомились с вами как следует, – смутился Шикович.
– Катерина мое имя, А это мой отец – Филимон Демьянович, Старик, не теряя времени, наполнял чарки. А Катерина поливала гостю на руки. Но за перегородкой заплакал ребенок, и она мигом забыла обо всех своих хозяйских обязанностях.
– Давайте сядем, товаришок, ее не дождешься.
Филимон Демьянович точно спешил выпить без дочки. Опрокинув чарочку, заговорил вполголоса:
– Это моя меньшая, Катерина. Два сына, Павел и Демьян, с войны не вернулись. Дюже горевала старуха. Все ждала Демьяна. Не верила, значится… Тут один у нас годков, может, пять как явился… Там, в плену, был… Старуха, царствие ей небесное, три года как преставилась. Еще сын есть, Иван. Так тот после армии на Донбасс подался. Не хотят, товаришок, в колхозе… Во беда. Я тут сварюсь с которыми. Кто хлеб будет выращивать, чертовы дети?.. Закусывайте. Помидорчики, огурчики. Свои. О, на это я мастер. Еще у пана Печеги огородником служил…
– Сколько же вам лет? – заинтересовался Шикович.
– Отгадайте. – Старик, довольный, засмеялся и опять наполнил чарки.
– Да лет шестьдесят. Может, с маленьким хвостиком.
Хозяин сморщился, будто вот-вот разразится смехом, да сдерживает себя.
– А хвостик этот двенадцать годков.
– Семьдесят два? – искренне удивился гость.
– То-то же. Пожил, товаришок, слава богу, всего на свете повидал, наслушался. Первым колхозником был. Во! – сказал он с гордостью. – А теперь Федор говорит… вчера это мы с ним за чубки схватились… Тебя, говорит, Филимон, посадить надо за такие слова, кабы это в тридцать седьмом ты сказал. А что я сказал? Не построим, говорю, Федор, мы с тобой коммунизма при такой работе. А как он сказал, что посадить меня надо, так я ему и говорю: научисъ, говорю, ты лучше помидоры да бураки сажать, а не людей, – старик хихикнул, очевидно, довольный своим ответом.
Из боковой комнатки вышла Катерина.
– Что это вы тут городите, папа?
– А что, разве не правду говорю? – вдруг рассердился старик.
– Тише, Павлика разбудите. – Женщина присела у стола и спросила: – Что ж это вы не пьете, Кирилл Васильевич?
Шикович поднял чарку.
– За вас и вашего сына.
Она налила себе несколько капель настойки.
– А я за Леню выпью. За мужа. Чтоб все было хорошо. Он поехал сдавать в институт. На заочное. Это он бухгалтером у нас в колхозе.
А я замещаю. – Она словно знала, что Шиковичу с самого начала хотелось спросить, где отец малыша, но он не решался, чтоб не оказаться в неловком положении: мало ли какие бывают обстоятельства.
На этот раз старик не допил своей чарки, настойка перестала его занимать. Больше занимала его возможность высказать свои мысли. Не очень приветливо поглядывая на дочь, должно быть боясь, что она помешает, он продолжал рассуждать:
– Вот, товаришок, слушал я вас… Дюже ладно вы говорили. Красиво. Да не все сказали. У нас, к примеру… Нету у нашего председателя праспективы. Во беда…
– И верно, нет перспективы, – неожиданно перебила Катерина. – Мне Леня объяснял… Да и сама я как влезла в эту бухгалтерию, посидела там в правлении… Вы знаете, Кирилл Васильевич, застыли мы на месте. Посмотрите, что делается. Мы не погорели в войну. А потому в первые послевоенные годы наш колхоз был чуть не самый богатый в районе. По килограмму хлеба на трудодень давали. Выполняли все заготовки. Грак лучшим председателем считался. И теперь еще нос задирает. А в прошлом году тоже дали один килограмм. Да и в этом не дадим больше. Какая же может у людей быть перспектива?.
– Во-во! – подхватил старик. – Я Федору и говорю: на таком трудодне мы далеко не уедем. А он мне: за такие слова…
– Муж мой думает, что нынешняя форма учета пережила уже себя. Безликий он стал, трудодень. Черточка на бумаге. Ставлю я их в табели, и самой мне все это кажется несерьезным каким-то. Ненаучным.
– Так переходят же на денежную оплату. Гарантийную, – сказал Шикович.
– А где их взять, деньги? Хорошо тем, кто близко от города. У нас откормить свинью в полтора раза дороже обходится, чем мы получаем за нее.
– Так что, по-вашему, надо делать?
– Не знаю. Был бы Леня…
– Нужен хозяин с головой! Во что нужно! – твердо объявил Филимон Демьянович. – Не задирал чтоб нос, как говорится… А на землю глядел…
– Что ж вы столько лет держите такого председателя?
Катерина странно глянула на гостя и ничего не ответила, положила ему из глиняной миски свежих огурцов со сметаной: ешь, мол, наивный человек.
А Филимон Демьянович ответил по-своему:
– Вот я ему вчера и выложил: а не пора ли тебе, Федор, внуков нянчить? Как он зафыркал, вы бы видели! – Старик опять, забавно сморщился, закрыл глаза, повертел головой…
Лежа потом на сеновале, слушая, как внизу тяжело вздыхает корова, Шикович долго еще думал об этом ночном разговоре. Как все переплелось – старое и новое, большое и малое, героическое и будничное, косное и передовое!.. Что же главное для него, литератора, – прославлять или разоблачать? Писать о прошлом или о завтрашнем дне? В голове складывался план статьи о Савиче. И тут же рядом – об этом колхозе, о людях, которых встретил за один только день. Отправляясь после ужина спать, он сказал Катерине:
– А про Клавдию Сидоровну я вовсе не собираюсь писать фельетон. Напротив…
– Я знаю, – улыбнулась она.
Ей уже все было известно, и потому, должно быть, она и пригласила его на ночлег, угощала среди ночи ужином. Но как же так? Жила женщина в селе чуть не двадцать лет и никому ни слова!..
Обо всем хочется написать.
Вчера он встал вместе с солнцем. Ехал поездом, на автобусе, грузовике. Работал. Однако спать не хотелось. Проснулись ласточки. Скоро им собираться в отлет. Шикович прислушался к их щебету. Сквозь щель в крыше цедился рассвет. Заскрипел первый журавель. Где-то далеко на болоте заржал конь. Корова в хлеву тяжело поднялась, даже застонала. Вот-вот зазвенит о дно подойника струя молока. Он почему-то ждал этого момента почти с нетерпением. Все такое же, как тогда, когда он юношей на заре приходил с гулянки и тишком, чтоб не услышал отец, забирался на сеновал. Все те же звуки.
От этого было и радостно и немного грустно. Недавно он встретил ту, к которой лет тридцать назад бегал на свидания. Теперь уже довольно пожилую крестьянку. Ему так же вот стало радостно и грустно. Неужто и вчера он встретился со своей молодостью?..
Как зазвенело молоко о подойник – не услышал, уснул под пение петухов,
17
Статья называлась «Кто же такой доктор Савич?». Начиналась она цитатами из книги Гукана в его, Шиковича, литературной записи и из некоторых других документов, официальных и неофициальных. Подкреплял их автор выдержками из заявления самого Савича на имя фельдкоменданта. Может быть, этого довольно, чтобы потомки прокляли и забыли имя этого человека?
Но есть люди, которые, несмотря ни на что, думают о Савиче иначе.
«Кандидат медицинских наук хирург Ярош, хорошо известный в нашем городе…»
Шикович кратко излагал, как после до дерзости смелого убийства начальника полиции молодой подпольщик Ярош очутился в доме доктора.
«Могут сказать, что Савич не выдал подпольщика, опасаясь за дочь. Не было б других фактов – один этот, конечно, не служил бы доказательством патриотической деятельности доктора».
Шикович передал содержание документов, найденных в архиве, – записок Варавы.
Была упомянута в статье и записка, которую показал ему Сербановский… Но чекист почему-то попросил пока ее не оглашать. Шикович не стал спорить. С него достаточно было того, что рассказала Суходол. Рассказ ее занимал больше половины статьи. Приводил его Шикович почти целиком, так, как записал на второй день своего пребывания в Загалье. Там же он прочитал запись Клавдии Сидоровне и выправил по ее замечаниям.
Вот эта часть статьи:
«…В тот день, когда вступили немцы, в больнице оставался он, Степан Андреевич, да я. Все разбежались. Даже больные разбрелись, кто мог ходить. Но у нас было человек двадцать дизентерийных детей. Доктор пытался как-нибудь эвакуировать их. Да кому охота брать в эшелон больных из заразной больницы?! Степан Андреевич сказал мне тогда:
«Останемся, Клавдия Сидоровна, на своем посту. Только трусы бросают пост в трудную минуту».
И назначил меня старшей сестрой. С того дня все больничное хозяйство было на мне.
Вскоре сами немцы начали привозить к нам больных. Очень боялись эпидемий. Приказы писали один за другим. Тогда вернулись некоторые из нашего персонала. Врачей правда не много, больше сестры да санитарки. Врач один новый пришел. Молодой, худой, как жердь, в очках. Макейчик его фамилия была. Да я сразу увидела, что в болезнях он ничего не смыслит и очень боится больных – как бы не заразиться. Сказала я об этом Савичу, а он мне в ответ:
«Не обращайте внимания. Назначения его я сам буду проверять. А вам советую: остерегайтесь этого человека, ничего не говорите при нем».
Тогда я раскумекала, что к чему и какая такая глиста у нас завелась.
А как-то, осенью уже, вызывает меня Савич и говорит:
«Вот, Сидоровна, штат ваш пополняю. Видите, какие хлопцы!»
Хлопцы ладные. Двое. Сразу вижу, не окруженцы. Окруженцы бывали уже у нас. Кожа да кости. Которых мы лечили, которых просто подкармливали. А эти оба в теле. Только один, Леша, бороду отпустил. А у другого, Вани, она, верно, и не росла еще. Чего это, думаю, такие хлопцы к нам, в заразную, поперлись? Дурни. Правда, Леша этот как открыл рот, так, может, минута прошла, пока слово вымолвил: заика такой. Его Степан Андреевич назначил ездовым – дрова привозить, умерших отвозить на кладбище. А Ваню санитаром. Он, как девочка, молоденький, беленький и ручки белые, к черной работе не привычные. Жалко мне его было. Дитятко горемычное, что тебя заставило за заразными прибирать?
Через несколько дней кличет меня Степан Андреевич, закрывает дверь у себя в кабинете и говорит шепотом:
«Сидоровна, есть к вам просьба. Дайте, говорит, ключ от вашей кладовой Ване».
Я сразу не поняла, заартачилась.
«На что ему ключ? Не дам я никому ключа».
Он главный врач и мог мне приказать, а он просит, ласково так:
«Поймите, Сидоровна. Это очень нужно».
Тогда я и спросила у него:
«Скажите мне, Степан Андреевич, кто такие эти хлопцы?»
«Я не хочу ничего от вас скрывать, Сидоровна, – отвечал он. – Это советские разведчики. Им надо кое-что передать по радио нашим. Они облюбовали вашу кладовку». Бельевая кладовка была на чердаке третьего корпуса, где помещались изоляторы.
Назавтра утром отдает мне ключи не Ваня, а Леша и говорит тихонько, но быстренько, ни-сколечки не заикаясь: «Спасибо, говорит, Клавдия Сидоровна. Уютное у вас местечко там, подходящее. Но мы вас часто не будем беспокоить».
Потом я узнала, что они перевозят и перевозят свою рацию в разные места. Чтоб не засекли их.
Степан Андреевич в то время пошел служить в управу. Наши, кто хорошо не знал его, ругались: к немцам подлизывается. Некоторые даже бросили работу. Потому что он оставался главным врачом. Но теперь он не сидел все время в больнице. Приезжал после обеда, редко с утра, на консультации, на обход. Больницей заведовала его заместительница Вакулова Раиса Сергеевна. Она и до войны у нас работала, в детском отделении. Не старая еще была, да в первые дни войны у нее сына убило бомбой, шестнадцать годков хлопчику. Может, от горя такого она вся поседела. Белая-белая.
И все молчала. Редко слово от нее услышишь.
Раису Сергеевну гестапо схватило в ту же ночь, когда убили Савича. Тогда много кого из наших арестовали. Аптекарку Надю (фамилии не помню уже), Васю Одинца, шофера санитарной машины. Степан Андреевич, когда пошел в управу, раздобыл эту машину для больницы. Грузовичок с будкой. Снимали будку, возили дрова из лесу, потому что со склада немцы не давали. Хорошо знаю, что и в лес машина пустая не ходила: иной раз поедет по дрова пять человек, а назад вернутся двое. Кто бежал из лагеря – у нас в больнице пристанище находил. Отойдет немного, подкормится человек и – в лес. Я таким одежу доставала, покупала, выменивала. Однажды сама Раиса Сергеевна попросила меня купить десять ватников, деньги дала. Да она не как Степан Андреевич – не с открытой душой. Будто и не доверяла мне, остерегалась. Признаюсь, обидно было. Степан Андреевич вон кого мне доверил – разведчиков! Да и не только разведчиков! Как-то Вася привез в машине «больного» – лысого человека с веселыми глазами. С машины его ссаживали, под ручки вели, как настоящего больного. А позвал меня Степан Андреевич к себе – гляжу, «больной» этот ходит по кабинету, поглаживает лысину и смеется, подмигивает. Доктор тоже улыбается.
«Надо, говорит, Клавдия Сидоровна, этого мальчика поместить в бокс, в детское отделение».
А тот хохочет: «Вы меня коклюшем не заразите!»
«Дайте, – говорит мне Степан Андреевич, – на сегодняшний вечер какое-нибудь задание вахтеру. А на проходную поставьте Лешу. Пускай подежурит. То же сделайте с сестрой, найдите предлог. А сами подежурьте за нее».
Я все исполнила как надо. В тот вечер они долго совещались в процедурной. Лысый, Степан Андреевич, Раиса Сергеевна, Вася Одинец и еще трое или четверо незнакомых мужчин, которых пропустил Леша».
Дальше Шикович писал:
«Я хочу прервать рассказ Клавдии Сидоровны, чтобы сообщить читателям, что Прокоп Варава, командир, а потом комиссар отряда имени Чапаева, записки которого я разыскал в архиве, был лысый и веселый человек, как сообщают те, кто знал его лично. Это даёт мне основание предполагать, что с подпольщиками участвовал не
Варава Размеры газетной статьи не привести рассказ К. С. Суходол ностях. От нее я узнал, что где рок второго года погибли Леша
лия одного из них была Колунов, но которого – женщина, к сожалению, не помнит, да и вряд ли это была настоящая фамилия. Их схватили на кладбище, они вели передачу из часовни. Наверное, это о них писал в своей записке Варана.
Клавдию Сидоровну в тот же день Савич предупредил, чтоб в случае ареста и допроса она говорила одно: попросились хлопцы на работу – взяли их, больше ничего не знает, что они делали, чем занимались. Ее не арестовали. Но через два дня в больнице был обыск. Гестаповцы перевернули все вверх дном. Ничего не нашли. И вот во время обыска врач Макейчик, тот самый, которого считали фашистским агентом, выпил стакан кислоты. Нарочно или случайно – неизвестно. Его, умирающего, гестаповцы увезли с собой. После этого, рассказывает Суходол, ей долго не давали никаких поручений. Вообще ей показалось, что и Савич, и Вакулова притихли, даже пленных больше не переправляли из города. Только Вася несколько раз брал у нее простыни и марлю. Потом она опять начала выполнять разные, как скромно говорит эта женщина, мелкие поручения: взять к себе девушку и выдать за племянницу, к кому-то сходить, что-то спрятать, что-то передать и т. д.
После убийства доктора ее не арестовали вместе с другими, но три раза вызывали в СД и настойчиво выспрашивали – больше о Ваку-ловой и Васе, меньше о Савиче.
Странная судьба постигла эту женщину после войны. В наше время, после Двадцатого съезда, об этом нельзя не сказать. Когда город был освобожден, она зашла в одно учреждение «к высокому начальству» и откровенно рассказала все, что знала о подпольной деятельности Савича и Вакуловой. Ее внимательно выслушали. А через несколько дней она была уволена из больницы «за сотрудничество с фашистами». Теперь живет в далекой деревне, без пенсии, даже без приусадебного участка. Зарабатывает на жизнь тем, что собирает травы и лечит ими больных. За это местные медики объявили ее знахаркой.
Присмотритесь, товарищи, кто живет с вами
рядом. Разберитесь в человеке, его делах, его
фии. Сколько на земле нашей безымен-
героев, скромных и простых! Мы и дети
должны знать их имена!
все нам ясно в истории доктора Са-
кто его убил. Неизвестно, за-
националистам понадобилась
Доктора. Но имеющиеся
нты и свидетельства дают мне
предположить: в инфекционной больнице ак-
ша подпольная группа, о которой
пока нет никаких упоминаний в наших официальных документах. Руководил этой группой доктор Савич, поддерживавший связь с командиром партизанского отряда имени Чапаева Прокопом Игнатьевичем Варавой.
Я надеюсь, что на статью эту откликнутся люди, которые смогут дополнить и прояснить то, что неясно в деятельности Савича и других советских патриотов, живых и погибших, героические дела коих будут вдохновлять многие поколения,
К. Шикович».
Статья сразу же вызвала бурю. Прежде всего в редакции.
– Это же приемы желтой прессы! – кричал Рагойша. – Шиковичу хочется завоевать дешевую популярность, пощекотать нервы обывателя. Как член редколлегии я категорически против печатания.
Чутким нюхом своим Рагойша сразу уловил, где искать надежного и авторитетного союзника. Гукан наверняка выскажется против, а он первый авторитет в городе по части партизанских дел. Экземпляр статьи тут же оказался на столе у председателя горисполкома,
Семен Парфенович читал, заперев дверь, чтоб не помешали.
Название он раздраженно подчеркнул толстым коричневым карандашом и поставил против него на полях жирный восклицательный знак, как бы показывая, что для него не составляет вопроса, кто такой доктор Савич.
На цитате из своей книги он сломал карандаш и швырнул его в корзину. Другого не взял. Читал, вдруг утихший, сосредоточенно, внимательно. На лице его не видно было сейчас ни гнева, ни раздражения. Только все больше и больше оплывали худые щеки и отвисала нижняя губа, как бы стремясь дотянуться до бумаги.
Окончив чихать, он собрал листы, положил их обратно в редакционный конверт, переломил конверт, сунул в глубокий карман галифе и, широко шагая, вышел из здания горсовета. Так же широко шагал он по кабинету секретаря горкома, пока Тарасов кончал разговор с заведующим отделом. Тарасов тайком наблюдал за ним и удивлялся: давно уже он не видел спокойного Гукана таким взволнованным.
Не успела закрыться дверь за сотрудником, Семен Парфенович нетерпеливо и небрежно бросил конверт на стол,
– Читал?
– Что это? – Тарасов вынул статью, глянул, подумал: «А, вот что тебя…» – и почему-то сказал: – Нет, не читал.
А на самом деле читал. Редактор еще вчера прислал статью в горком.
– Почитай. Хотя и читать нечего. Дурацкие фантазии безответственного писаки. Разыскал, понимаешь, какую-то бабу, знахарку, и на основании ее путаного рассказа хочет пересмотреть всю историю подполья…
– Неужто всю? – как бы удивился Тарасов, бегло просматривая статью.
– Хочет обелить того, кто сам себя очернил. Открыватель нашелся! Но не в этом суть… История есть история. Не Шикович ее делал. Не Шиковичу ее переделывать. Тут опасна сама тенденция. Я тебе должен бросить укор, Сергей Сергеевич. Потакаешь ты ему. А он из тех, кто считает, что, если партия развенчала культ Сталина, – значит, надо все перевернуть вверх ногами, белое сделать черным, а черное белым…
– Тенденция, безусловно, вредная, – спокойно согласился Тарасов, просматривая последнюю страничку статьи. Потом поднял голову, взглянул на Гукана и сказал: – Но я не вижу логической связи. Какое отношение имеет эта тенденция к тому, что Шикович хочет доказать и почти доказывает, что в больнице была подпольная группа. Ты твердо знаешь, что ее там не было?
Гукан с размаху опустился на стул возле стола, ударил себя ладонью в грудь.
– Да не в этом дело, Сергей Сергеевич! _Тут главное метод. При таком методе поисков любой фашистский прислужник может объявить себя подпольным деятелем…
– А здесь кто объявляет? – положил руку на статью Тарасов.
– Да хотя баба эта.
– Суходол? – голос секретаря вдруг стал жестким. – Где же она служила? В заразной больнице?! – и резко поднялся. Но, видно, испугавшись, что может сорваться, достал папиросу; закурил и сказал примирительно: – Не горячись, Семен Парфенович, а то как бы нам не вернуться к старой тенденции, которая тоже немало бед натворила.
^ Гукан понял, что Тарасов ознакомился со статьей раньше. Не мог он, так бегло просмотрев, запомнить фамилии и обстоятельства.
«Ясно, Шикович согласовал с ним. Теперь он будет поддерживать. С ним не договоришься. Надо идти в обком».
– Ты почитай внимательно. Как он строит статью. Принимает позу объективного исследователя. А по сути, ревизует решения горкома о подполье.
– Серьезно? – опять будто бы удивился Тарасов. – Ну, это можно поправить.
– Ты что, считаешь, что эту муру стоит печатать?
Тарасов снова сел, придвинув кресло поближе к Гукану, чтоб было не так официально, выпустил в сторону дым и, пытливо заглядывая в глубокие черные глаза Гукана, спросил дружески-интимно, вызывая на откровенность:
– А что тебя, Семен Парфенович, так взволновало? Желание Шиковича реабилитировать Савича?
– Сергей Сергеевич, ты далек от наших партизанских дел. Ты был на фронте. А я в самой гуще варился. Ты не представляешь условий, в которых мы вели борьбу. Оккупанты, провокаторы, предатели. Наконец, просто зайцы, которые боялись ушами шевельнуть. А теперь хотят выдать себя за героев. Ну, в отрядах – там ясно, все на виду: кто герой, кто трус. А здесь, в городе… Я семнадцать лет разбираюсь в этих делах…
