Текст книги "Люди на болоте (Полесская хроника - 1)"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Семеро мужчин едва разняли их. Но и после этого с трудом могли удержать: Евхим и Василь стремились снова сцепиться, рвались один к другому, кричали:

– Ну, гляди ж, попадись теперь, удод! Поймаю где-нибудь!

– Сам гляди, хряк! Чтоб... сам не попался!..

– Эх, брандспойта нету с холодной водой! – сказал Хоня. – Чтобы остудить.

Мать ломала руки, причитала возле Василя, как возле покойника:

– А сыночек мой!.. А божечко!.. А что ж они с тобой сделали!.. Дитятко ж ты мое!..

– Евхимко, будь хоть ты умный! – советовал сыну старый Глушак. Все по его виду могли судить, как их обидели.

И как ему не нужна беда эта – только разве он виноват? ..

Дятлиха возмутилась:

– Ах ты гнилая зараза! "Умный"! Бить помогал, а теперь – умный! – Она заголосила– – Сыночек ты мой!..

– Не трогай, Евхимко! Беды не оберешься! Видишь!.. – терпел неправду от Дятлихи Глушак. – Сами начали и сами же винят.

Но Евхим не слушал ничего, грозился:

– Смочишь еще землю кровью, удод!..

– Корч поганый! Сам смотри!..

Народу вокруг собиралось все больше. Подошли Дубодел и Зубрич, протиснулись вперед. Дубодел – решительно, важно.

Зубрич – мягко, осторожно.

– Что тут такое? – строго окинул глазами Василя, Евхима и остальных Дубодел.

– Еще немного – так поубивали б друг друга! – выскочила вперед Сорока. По тому, как она сказала это, как покачала головой, видно было: такой ужас, такой ужас!

– Почему это произошло? – Дубодел взглядом приказывал Василю отвечать.

Кровь текла Василю в глаза. Он оттолкнул, мать, которая лезла помочь, вытер лоб черной ладонью, почувствовал, как щемит рваная кожа. Боль сменилась обидой, злобой, которые жгли теперь, кажется, еще сильнее, чем до драки.

Ответил за него старый Глушак:

– Чужое поле хотел захватить силой! Против советского закона! Против сельсовета!..

– Сразу уж и против советской власти! – ехидно подхватил Миканор.

– Не против! – отозвался Василь.

– А если и против! Если бы и вспахал сам! – набросилась на Глушака Дятлиха. – Так за это бить надо? Убивать до смерти?

– Никто его не убивал! Сам он Евхима чуть на тот свет не отправил!

– Сам? – Дятлиха запричитала, заголосила как только могла. Все понимали, что своими причитаниями она пробует защитить, спасти сына.

– Замолчите, тетка! Еще не знаете, что будет! – попробовал успокоить ее Хоня, но она запричитала еще сильнее.

Зайчик улучил момент, весело вставил:

– Вот и начался, деточки, передел!

Засмеялся только Ларивон. Но и он тут же взглянул на Евхима и смолк. Никому больше Зайчикова шутка, видно, не показалась смешной.

5

– Может, они пускай идут по хатам, – сказал Дубоделу и уполномоченному Миканор. – Потом разберемся. А то ведь – начали работу, собрали столько народу. К делу надо вернуться...

– Правильно! Время дорого! – поддержал его уполномоченный, и Дубодел со всей строгостью приказал Василю и Евхиму:

– Завтра явитесь в сельсовет! Рано! На расследование!

– Я только должен на несколько минут задержать их, – вмешался опять вежливо и вместе с тем строго – уполномоченный. – Для предварительного выяснения обстоятельств и причин. – Он кивнул Миканору и Дубоделу: Продолжайте пока без меня.

Как только люди начали расходиться, Дятлиха, притихшая было, услышав, что говорят о судьбе Василя, опять запричитала. Зубрич, как мог, наспех допросил ее, перебивая, кивая в знак согласия: так, так, понятно, – мягко сказал, что она может идти. Дятлиха, однако, не послушалась, начала причитать снова, и уполномоченный пригрозил, что плачем своим она только помешает справедливо разобраться в поступке сына. Повредит сыну...

Вслед за этим уполномоченный так же, догадливо кивая головой, быстро допросил Степана и старого Глушака и разрешил обоим уйти. Но и они, как и мать Василя, в деревню не пошли, отступили на каких-нибудь сто шагов и остановились, наблюдая за тем, что будет дальше...

Они не слышали, что говорил уполномоченный Василю и Евхиму. Но, казалось им, держался он с обоими иначе: не кивал в ответ, засунув руки в карманы, выпрямился важно, строго и все будто чем-то угрожал, немилостивый, неподступный. И Дятлиха и Глушак не на шутку тревожились.

Зубрич, оставшись с Василем и Евхимом, заговорил не сразу. Засунув руки в карманы, внимательно, как-то пронизывающе, рассматривал сначала одного, потом другого и не спешил выкладывать, что таилось в его голове. Долгодолго, казалось обоим, молчал – аж терпеть трудно было это молчание.

– Ну-с, значит, так, – разжал наконец губы уполномоченный, – сами начали землеустройство!,. Т-так!..

Евхим возразил:

– Я не начинал... Он ко мне полез, я только за свое добро вступился!..

– Было твое! Полдесятины теперь мои!,. Полдесятины мне выделили!..

– Эти тебе выделили?

– А какие! Может, те, что ты сам выберешь?

Зубрич отрезал строго, жестко:

– Прекратить спор! Тут не дискуссия! Я допрашиваю вас, и будьте добры слушать меня! И отвечать тогда, когда я спрошу. – Он взглянул на Василя, вдруг ударил вопросом: – Сидел уже?

У Василя похолодело в груди.

– Ну, чего молчишь?

– М-меня отпустили!..

– Ненадолго, видно!.. – Василь смотрел, не узнавал уполномоченного: куда девалась улыбка? Не лицо, а камень. – Снова захотел туда?!

Василь был сражен.

– Все равно! – возмущался уполномоченный. – Что хочу, то и беру! Законы ему – ничто! Ноль!.. Советские законы не для него писаны!.. Анархизм полный! Не анархизм, а разбой!

Разбой среди бела дня! Открытый бандитизм!..

– Я не... бандит!..

– Не бандит, так прислужник бандитский!

– И не... прислужник...

– Мы всё помним! Мы не забыли, как вы Маслака водили под окна советских депутатов.

– Так они ж заставили, обрез ткнули в живот!.. – Василь готов был зареветь от обиды.

– Обрез! Кто вам поверит! Дураков нашли! Вы и теперь – не успел Маслак, опекун ваш, объявиться – снова распоясались! На законы советские плюете! Думаете, при Маслаке все позволено! – Уполномоченный гневно помахал пальцем перед лицом Василя. – Нет, руки коротки! Советская власть и не таких утихомиривала! Не таких обрубала!..

Зубрич так же грозно, гневно приказал:

– Идите! Да ждите, как мы решим!.. – Он заметил, что парень и не смотрит на мирно дремлющего Гуза. Крикнул вслед: – Коня заберите!

Василь спохватился, поплелся к Гузу.

Мать, довольная, что допрос окончился так быстро, что Василя отпустили, хотя и видела, что сын уныло горбится, вытерла слезы, сказала весело:

– А я боялась, что, не дай бог, заарестует! АН нет – отпустил! И не мучил долго! – Она, видимо, хотела успокоить сына: – Хороший, говорят, справедливый он! Если б Криворотый, не дай бог, тот подержал бы!..

"Добрый", – обожгли Василя материнские слова. – Чтоб ему на том свете, такому доброму, – не знаю что!.. Все они добрые, справедливые, чтоб их земля не носила...– Маслака приплел! В прислужники Маслака записал, справедливый такой! .. Помним, говорит. Не забыли. Не докопались только... Но – докопаются. Выкопают все, чего и не было никогда. Только бы захотели – выкопают. Набрешут, а ты попробуй докажи, что неправда! Таким докажешь!.."

Не видел, как добрался до загуменной дороги, потянулся между осетей, гумен, заборов. Из Чернушковых ворот к нему радостно бросились Володька с Хведькой, но Василь даже не взглянул на брата. Хведька сразу отстал, побежал назад, а Володька долго шел молча, таил в себе тревогу.

– Ты дал ему? – не выдержал он уже возле, повети. – Правда, дал?

– Чего? – не понял Василь.

– Этому Корчу – дал?

Василь разозлился:

– Иди ты, спрос... – Одумался: – Дал, конечно...

– Я так и знал, – обрадовался Володька. Он сказал с восхищением, с завистью: – Ты – сильный!..

6

Проследив, как парень плетется к коню, уполномоченный долгим взглядом посмотрел на второго виновника драки. Посмотрел уже не так пристально, но с какой-то затаенной, острой улыбочкой, за которой скрывалось, как почувствовал Евхим, что-то угрожающее. Уполномоченный, казалось, готов был ударить в любой момент. Но, как и в разговоре с Василем, не спешил: ему, казалось, приятно было видеть жертву, которой все равно некуда деться.

"Пусть попробует... Я ему не Дятлик!.." – успокаивал себя Евхим, готовясь отбиваться ото всего. Но готовился он напрасно: вскоре и он, как перед тем Дятлик, был в крепких руках товарища уполномоченного...

Зубрич усмехнулся уже открыто, сказал с каким-то игривым упреком:

– Что же это, товарищ Глушак? Кулачками право свое защищаете? Я понимаю вас – и даже, можно сказать, хвалю...

За то, что заступаетесь за свое добро. Не отдаете послушно, как покорный теленок!.. Это с точки зрения борьбы за существование правильно! Надо держаться, воевать за свое право жить под солнцем!.. Но воевать – не кулачками! Даже если они такие, как у вас... Кулачками в наше время многого не добьетесь! Это – атавизм, устарело... Тем более что слово "кулак" теперь не очень-то хорошо звучит!

Чем дальше Евхим слушал его, тем меньше понимал.

"Зачем он плетет, разводит эту антимонию?.. Сети расставляет, что ли?.."

– Не на эти ли кулачки, – с той же игривой усмешкой сказал Зубрич, – вы рассчитывали, когда грозились на собрании: "И на вас управа есть!" Это значит – на комиссию по землеустройству, на представителей сельсовета и волости...

Евхим насторожился: "Вот, вот оно, то, к чему он вел...

Говорит такое – и смеется, будто шуточки. А признайся – туда упечет, откуда назад и не выберешься... Э, на это мы тебе ответим как следует!.."

Но ответить не пришлось. Зубрич опередил, ответил сам:

– Не на кулачки? А, знаю! Знаю – надеялись на советские законы?.. Советская власть не даст в обиду трудового человека!..

– По советскому закону не положено этого! Чтобы... отбирать у человека, что он заработал своим мозолем...

– Не положено! По совет-скому закону!.. – Уполномоченный хитро, недоверчиво хмыкнул, игриво засмеялся. – Брешете! По глазам видать брешете! Не умеете врать!..

– Вы меня не разыгрывайте! – с достоинством, резко сказал Евхим. – Я этих насмешек не люблю.

– Не любите! Что же, похвально! – Уполномоченный перестал смеяться. Хотя мне и приходится шутить, я также люблю серьезные разговоры! Серьезных людей!.. Будем говорить как серьезные, взрослые люди!.. – Спокойно, задумчиво и вместе с тем внимательно смотрел он на Евхима, будто хотел узнать, что тот думает о его словах. Этот неподвижный взгляд заставил Евхима насторожиться. – Если вы согласны, я могу сразу, прямо сказать: мне хорошо известно, что означала ваша угроза! У меня нет никаких сомнений в том, на кого вы надеетесь! – Уполномоченный искоса повел взглядом по полю, понизил голос: – Атаман Маслак!

Евхим смутился, но не подал виду. Ишь, подступает, на крючок берет! "Из ГПУ! По всему видно, из ГПУ подослан!.."

– Вы меня не пугайте! – снова твердо сказал Евхим. – Коли вам так хочется, то возьмите этого гада себе!..

Он увидел: уполномоченный выслушал с иронией, ни одному слову не поверил. По спине Евхима пробежал холодок.

"Знает что-то..."

– Гад! Н-да! Вот как – гад! – В голосе уполномоченного послышалась издевка: – Был друг, надежда, избавитель, стал – гад!.. Какие зигзаги судьбы!..

Евхим снова похолодел, спокойная, издевательская уверенность уполномоченного убеждала: "Знает! Что-то знает!.."

Уполномоченный помолчал, сказал в раздумье:

– А вообще, если говорить откровенно, мне ваша осторожность вполне понятна: от этого опасного типа теперь надо всячески открещиваться! Это, бесспорно, разумно! Осторожность такого рода может пойти только на пользу! А между тем гад этот интересовался вами... Чуб!

Евхима пронизал страх: "Пропал! Конец!" Маслак часто называл его Чубом... Значит, Маслака правда не убили?

Жив? А слухи о том, что он убит?

– Не знаю я его. В глаза даже не видел...

– Не видел! Темно было! Где вы встретились в последний раз? Когда уговорили его прийти, пригрозить кое-кому из тех, кто хотел провести землеустройство! .. Не возле кладбища?

Остатки надежды исчезли у Евхима: "Знает все! Думал – ни одной душе не известно. Как трясиной затянуло, думал.

А тут – на тебе, знают! И кто – уполномоченный ГПУ, считай! .."

– Кто это... наплел такого?

– Все известно. Этот Дятел, с которым я только что благодаря вам познакомился, если не ошибаюсь, в ту ночь был нежданным помощником? Это на него вы так хитро навели людей Маслака? Знает или не знает он, кому должен быть благодарен за ту ночь, за юровичскую каталажку?..

– Все это выдумка... – лишь бы не молчать, сказал вконец уничтоженный Евхим.

"И откуда он взялся, Маслак, – словно воскрес, скажи ты!.. Воскрес – и не где-нибудь, а, может, в тюремной камере!

Выследили да нечаянно нагрянули, скрутили руки... Допросили... Рассказал все, как было.." Погибели нет на черта!"

Уполномоченный вдруг рассердился:

– Брось! Не мели вздор! Противно слушать! Взрослый человек! – Он смотрел на Евхима с пренебрежением. – Видишь же – все знаю! В этой тайне для меня нет ничего тайного! Все – явное, все известно! Перестань молоть вздор!

– Откуда же вы.., узнали об этом? – пошел на риск Евхим. – Кто вам рассказал?

– Это уже деловой, мужской разговор! – похвалил Зубрич. – Сообщил тот, кто подарил тебе польский карабин.

– Костка? – Так друзья иногда величали Ольхового, сообщника Маслака.

– Он.

– Где он?

– Жив. Вместе с атаманом. А где, считай, не знаешь...

Евхим почувствовал, что выплыл на поверхность с холодного, темного дна, где видел себя уже утопленником. Страх, тревога, правда, еще жили в нем, угнетали, но уже не так, как несколько минут назад.

– Кто вы такой? Никогда бы не подумал!.. – как бы повинился он перед уполномоченным. – И теперь не верится вроде...

– Я – сотрудник волисполкома. Прошу запомнить. Советский служащий, строго сказал Зубрич. – На людях – мы не знакомы. Мы не только ничего не знаем о некоем отщепенце по фамилии Маслак, но и друг друга. Я не знаю вас, вы – меня. За исключением того, что я видел неприятную для вас стычку, как сотрудник волисполкома. Ясно?

– Ясно. Не маленький...

– Не забывай. – Зубрич заговорил мягче, с доверием: – Знай также: тебя помнят, если будет необходимо, к тебе придут. И ты должен сделать что надлежит!.. Ну, что еще? Ещеполезно вот что иметь в виду: ты, говоря витиеватым стилем, не один! Нас – много!.. В деревнях, в местечке, в городе, за границей!.. Да, да – много! Мы молчим до поры! До команды, которая перевернет все!.. Она может быть не скоро, но она будет! Когда придет эта пора, для нас начнется иная, настоящая жизнь. Не горсть – вся земля вокруг будет наша!

Поля, леса, луга – все!

Зубрич увлекся, и Евхим слушал то, что он говорил, как хорошую сказку. В этой сказке Евхима наделяли не какой-то полоской, а целыми просторами земли, лесами, делали хозяином большого дома, коровников, конюшен. В этих коровниках и конюшнях такая мелюзга, как Дятлик, счастливы были получить работу. Они трепетали от одного взгляда Евхима, ловили каждое его слово. Он был властелин и бог...

Евхиму было досадно, что Зубрич скоро прервал эту сказку и сухо, сразу отделив себя от него, Евхима, приказал:

– А пока – конспирация и еще раз конспирация!.. И если выдашь кого-нибудь из нашего легиона – знай: головы не сносить! Нигде не спрячешься!

– Этого вы мне не говорите! – обиделся Евхим. – Мне

это – лишнее!

Зубрич будто не заметил его обиды. Озабоченно, деловито

сказал:

– Человек, который придет от нас, спросит тебя: "Не видели вы черного коня, что хромает на заднюю ногу?" Это будет из наших. Ясно?

– Ясно!..

– Ну, вот и все!.. – Он напомнил: – Мы по-прежнему не знакомы. Я лишь угрожал тебе на поле. – Зубрич холодно, кивком головы простился, повел глазами в сторону деревни, коротко, по-военному, приказал: – Уходи!

Евхим, идя рядом со старым Глушаком и Степаном, сказал, что уполномоченный очень ругал за драку, угрожал даже судом, и старик слов не находил, проклиная уполномоченного.

С проклятиями он и отстал от Евхима и Степана, потянулся к толпе, что брела по полю с меркой...

От радости Евхиму шагалось легко, хотелось шутить. Но когда, перевеивая со Степаном рожь, снова стал перебирать все в памяти, вдруг ожило беспокойство: а что, если он – подослан, этот уполномоченный, и выведал только для ГПУ?

Очень уж странно, неожиданно свалилось все на голову.

Он вспоминал, как вел себя этот человек в президиуме,– как, протиснувшись сквозь толпу в поле, ругал Дятлика, угрожал ему, Евхиму. Мысленно перебирал все, что слышал от него. Спокойствие, уверенность не приходили: слишком уж много было неожиданного, непонятного. Разные, совсем разные слова, разные поступки. Будто два разных человека были, совсем непохожих, даже враждебных друг другу... Конечно, в жизни не раз приходится говорить одно, а делать другое – Евхиму самому немало приходилось кривить душой.

Но в самом себе хорошо видно, где правда, а где ложь. Да и у других куреневцев это не так уж трудно было определить.

А тут, как тут спокойно видеть этих разных людей в одном человеке, знать, что один из них докопался до такой тайны!

Хотелось верить, что обмана нет, бояться не надо И верил порой, успокаивался. Но спокойствие было недолгим, вползала иная тревога: как бы все это не стало известно кому не следует. Если разговор с Маслаком и Ольховым, которого никто, кроме них троих, не слышал, дошел до Юровичей, то почему другие не могут узнать об этом? Если он, этот юровичский, и не из ГПУ, то кто может поручиться, что он не наткнется где-нибудь на них? А там, как прижмут, разве не выложит всего? Выложит как миленький, всех выдаст, лишь бы за соломинку уцепиться! Неужто пожалеет его, Евхима?

Хорошие сказки сказывал он. А только сказки – не для взрослых. Сказка есть сказка, а жизнь – жизнь. Как бы, поверив в те сказки, погнавшись за журавлем в небе, не потерять и того, что еще осталось. Плохо или не плохо, а все же ты живешь! Какое там ни есть, а хозяйство не хуже, чем у людей, не ходишь по миру с торбой. А можешь пойти – корочке черствой рад будешь тогда, где-нибудь в Соловках...

И радости были ненадежны, и тревоги бередили. И много хлопот лишних, неотложных забот – перед самой свадьбой! Но когда вспоминал о драке с Дятликом, радовался: "Придет пора – повопишь, удод желторотый!" Не раз, не два вспоминал встречу у кладбища, жалел: надо было так дать маху! Почему бы тогда не кокнуть сопляка! Не подсказал им, дурень!..

Много беспокойства было у человека перед самой свадьбой!

7

На следующее утро мать Василя, войдя со двора, поставила пустой ушат, сказала обеспокоенно:

– Боже! Этого еще не хватало!

– Чего ты там? – отозвался дед, вырезывавший из кленового бруска ложку.

– Идите на крыльцо, поглядите.

Василь вышел первым, не одеваясь, в белых штанах и сорочке. Хотя еще не совсем рассвело, но уже хорошо был виден на двери большой черный крест. Деготь кое-где подтек, пополз нитями вниз.

– Маслаки? Неужели маслаки? – подумала вслух мать, когда все снова сошлись в хате.

Она верила и не верила: сдержанная, рассудительная, она была совсем другой, чем вчера в поле. Была такой, как обычно.

Дед взял кленовый обрубок, подумал:

– Маслак-то, может, Маслак. Только, тем часом, живет он, может быть, не на болоте и не за болотом!..

– Корчей это работа! – заявил Василь.

– Эти теперь не дадут спуска!..

– А пусть не дают, – оборвал сетования матери Василь. – Плевать мне!

– Плевать, тем часом, не очень наплюешься!.. Это такая зараза... А тут, если у него еще банда...

– В сельсовет бы на них! Чтоб упекли в тюрьму!

– Эге! Упекли! Без доказательства!.. Не поймала – не говори, что вор!

– А можно было б и подловить!

– Подлови, тогда и говори! – Дед помолчал. – Чует и моя душа, тем часом, что тот Маслак и правда близко. Все может быть...

Мать упала духом:

– Может быть! Вот же гадюка, никак не прижмут, чтоб не выкрутился!

– Помогают гаду какие-то...

– Остерегаться надо, – деловито рассудила мать. Как маленькому, сказала Василю: – В лес чтоб один не ездил!

С дедом, со мной или с кем из добрых друзей! И с ружьем дедовым!

– Ну вот – учите!

– А и учу! Учить надо! Рано от материнской науки отойти захотел – вот и получается такое!.. Вечером чтоб не ходил поздно. И ночью чтоб не выскакивал на крыльцо!

– Так, может, мне в хате и... Как маленькому все равно.

– Айв хате. Или в сенях, если уж так стыдно. Пан, говорят, Аскерко никогда ночью не выходил. Не то что в холод, но и летом...

– Пан! Вот сказала! Куры подохнут со смеху!

– Гляди, чтоб сам жив был! – строго сказала мать. Добавила мягче: – А что такого, что дома, – знать никто не будет. Не думай!

– Все равно!

– Не все равно! Под пулю нечего лезть!

– Правду мать говорит, – кивнул дед.

Василь сердито плюнул, вышел из хаты.

...В тот же день, несколько позже, Евхиму пришлось еще раз встретиться с Хадоськой. Подкараулила за огородами, сошлись лицом к лицу. Евхим вскипел:

– Чего цепляешься? Знаешь ведь, что кончилось все!

Свадьбу уже справлять собираюсь!..

– Знаю. А только скажу, – горько проговорила она, – скажу: пускай тебе на том свете будет так, как мне на этом...

Не удержалась, губы задрожали, на глазах замутнели слезы. Но опередила его, бросила неожиданно твердо:

– Вот и все мое слово! Последнее! – В ее голосе послышалось столько ненависти, что он смутился. – Больше – не прицеплюсь! Можешь не бояться!.. И не увидишь больше!

Она сразу же отвернулась, ушла первая, незнакомая, страшная. "Последнее? Не увижу?.." Евхим проводил ее взглядом. Она шла твердо, должно быть, не обманывала.

От недоброго предчувствия им овладело беспокойство: знает или не знает кто об этом? А что, если дойдет до Ганны? ..

– Надо же – столько неприятностей перед свадьбой!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Хадоська была в отчаянии. Что делать? Думала, думала – и не могла придумать ничего, не приходила к чему-либо путному.

Дитя... Радоваться, кажется, надо бы. Милое, дброгое сердцу существо родиться должно. Ее дитя, не чье-нибудь.

Она так любит детей, даже чужих, как же любила бы свое!

И как хотела бы его – увидеть, приголубить, покачать. С какой нежностью порой думала о нем, крохотном, которое, она знала, – хотя и не всегда верилось как-то, – жило уже в ней. Жило, не ведомое никому, только ей да Евхиму...

Должна бы радоваться! Но тот, что жил в ней, не только не радов-ал, но и не давал покоя, жизнь всю затемнил тучами, спутал все. Тот, что жил в ней, не был таким, как все остальные, по божьему благословению, тот был греховный, могут сказать даже – страшно подумать об этом – приблудный! Как ни больно, а выходит – грех был, как ни суди, а теперь, когда Евхим отказался, и думать не думай об ином – дитя грешное!..

Отказался. Нагуляла с кем-то, говорит. Будто она и в самом деле блудница какая! Будто не просила, не молила его, будто не напоминала ему о боге, будто не с ним одним, Евхимом, бога не послушалась; а он уговорил, добился своего, натешился, да еще говорит такое! А теперь вот – сговор отгулял, совсем забыл, что обещал, отрекся совсем. Раньше хоть надежда какая-то была, что совесть возьмет его, одумается, ребенка своего пожалеет, а теперь – ничего, никакой надежды! Бросил, и грех уже только ее грех, ее горе...

Теперь всякий скажет: грех, блуд – и не защитишься, не оправдаешься. Всякий может, как Евхим, сказать: "Нагуляла с кем-то", любой может блудницей назвать, хотя и не блудница никакая, просто поверила, понадеялась, думала – правда женцтся!

Обидно. Ой, как обидно. От обиды слезы все выплакала.

А боль жгучая в груди не утихает, не слабеет, Чувствовала порой нельзя больше такого страдания терпеть; терпение, отчаяние сменялись злобой, жаждой мести: а что, если пойти к Ганне да и рассказать все? Пусть знает, что было у него, с чем посватался, каков он!

Были минуты, когда мысль об этом пробивалась дальше: к старому Корчу пойти, рассказать. Он слушается бога, побожьи жить старается, пусть и рассудит по-божьи! Когда думала об этом, хмурый Корч, которого боялась прежде, казался ей добрым, чутким, другом, родным отцом, спасителем.

Этот спаситель будто позвал к себе: быстренько собралась, почти бегом, задыхаясь, с радостным облегчением подалась к Корчовой хате. Сердце так колотилось, что готово было выскочить, надежда, которая вдруг вспыхнула, билась в ней, гнала, тнала – скорее к старику. Но как только добежала до хаты Корчей, остановилась в растерянности – надежда куда-то исчезла, подступил страх! Корч снова представился суровым, неприступным – слушать не станет, разозлится, выгонит. Не осмелилась зайти, замирая, прошла мимо...

Исхудала, затаилась, перестала смеяться. Не спала – мысли и по ночам не давали покоя. Днем ходила по хате, по двору как больная, все время забывала о том, что надо было делать. Глаза словно не замечали никого, не видели.

Отец, мать с тревогой спрашивали, что с ней. Она хмурила брови, говорила, чтобы отвязаться:

– Ничего... Нездоровится что-то...

А что еще могла она сказать! Ей было так трудно! Так надо рассказать кому-нибудь о своей беде, хоть немного успокоить наболевшую душу – просто поплакать перед кемнибудь. Ей помогло бы одно слово утешения, не то что совет!

Но приходилось молчать, скрывать несчастье от родителей, от девчат, от всех. От одной мысли, что это может открыться, она готова была умереть.

Хадоська несла в себе свою беду, свою горькую тайну одна, одна металась, искала в отчаянии: что делать? Металась, искала – и не находила выхода, избавления не было.

Ее ждал позор. Людское презрение и позор. Когда она мысленно видела это время, у нее так болела душа, что смерть казалась ей радостью Сбросить сразу это страдание, эту безнадежность! Все сразу исчезнет, будто и не было. Не будет беды, сраму, легко, хорошо будет!..

Она охотно, нетерпеливо обдумывала, где и как сделать это. Утонет в речке за Михалевом. Нет, в озере возле Глинищ... В речке вода быстрая, в омут сразу затянет... Берег высокий. Можно прыгнуть... Прыгнешь – и вмиг закрутит, затянет... Вмиг... Подумать не успеешь... Сразу...

Но горячечный, болезненный бред сменялся трезвым раздумьем: губить себя – божий грех, нельзя этого! А больше всего волновала мысль: таточко, мамо – каково им будет, когда узнают, что дочь руки на себя наложила! Как она сама принесет им такое горе!

Только ведь и так, если жить останется, добра им от нее все равно не видеть! Стыд, позор на всю деревню, на веки вечные!..

А может, еще что-нибудь можно придумать? Придумать!

Что придумаешь?! Одна надежда разве на Захариху, глинищанскую знахарку... "Она в момент сделает", – сказал Евхим. Слышала, бывало, и от других, что Захариха тайком делала женщинам такое. Видно, делала, недаром же люди говорят, конечно, делала, – Захариха всякое умеет! Только – как пойти к ней, как сказать, открыться совсем чужой, колдуНье! Разрешить ей сделать над собой такое, принять на себя еще грех, такой грех!..

Что же делать? Что делать?

У нее еще не было ясности, она еще не знала, что сделает, когда стала собираться в дорогу. Был только страх перед тем, что, чувствовала она, скоро непременно совершит над собой: конец ее беде, ее страданиям близок! Сегодня она все сделает, во что бы то ни стало Страшась того, к чему готовилась, таясь, она намеренно спокойно сказала матери:

– Мамочко, мне хочется тетку навестить...

Мать даже обрадовалась:

– Иди, иди! Погуляй! Развейся!..

Хадоська заметила, как она глянула – с нежностью, с жалостью, пожалела! Ей, видно, захотелось утешить дочь.

– Может, коня запрячь?

– Не-ет Дойду... Недалеко...

– Ну, иди!

"Ой, мамочко, если б ты знала, куда ты меня, дочку свою неудачницу, так охотно отправляешь!" Едва озабоченная мать вышла, Хадоська накинула лучший свой платок, забрала из сундука припрятанные деньги – все, что сберегла, собирала не один месяц С братьями, с сестрами простилась, – целовала будто бы спокойно, а сама думала: может, уже и не увидимся никогда! Огляделась вокруг – низкие темные лавки, прогнивший пол в углу, откуда лазили мыши, стекла в черных рамах – запотевшие, словно заплаканные, – все показалось таким милым, таким дорогим!

Мать внесла связку сушеных грибов, завернула в тряпку.

– На вот, тетке отнеси... Нехорошо без гостинца...

Хадоська взяла. Когда собралась уходить, мать перекрестила ее. Хадоське показалось, будто она чувствует, что дочь затаила что-то недоброе, – так взглянула, отпуская от себя.

Но это, может, только показалось, – мать ни единым словом не остерегла ее.

Все же глаза ее – жалость, тревога и любовь – запали в сердце. И пока шла улицей и дорогою к гребле, материнский взгляд палил душу. А идти старалась спокойно, чтобы и подумать никто не мог ничего... Знала, смотреть будут на нее, следить...

День был холодный, хмурый, грязная, смерзшаяся трава на обочинах дорог была как бы посыпана солью. "Зима скоро, – подумала она Подумала почему-то печально, будто с завистью: – Вечерки скоро начнутся..." Больше уже не замечала ничего: ни дороги, ни гребли, ни чахлого ольшаника и лозняка, что подступил вплотную к дороге, глядела тупо, страдальчески, невидящими глазами, а в голове было такое же тусклое: что делать?

Перебравшись через подмерзшую греблю, за которой уже невдалеке чернели олешницкие хаты, пошла не деревней, а по приболотью, тропкой. Никого не хотелось видеть, хотелось быть одной со своей заботой, со своей тайной. В голове так и не прояснялось, так и не знала точно, что сделать. Знала только одно: надо зайти к тетке, мама просила...

Вот уже глинищанское кладбище, глинищанские хаты.

Огороды с одной стороны наползают на болото. Взгляд невольно поискал лесок за другим концом деревни, почувствовала, как тоскливо стало в груди: там Захариха. Хата на отшибе, в лозняках. Одна, как ведьма... А чуть поодаль – озеро, страшное "око"...

Хадоська пошла к тетке, беспокоясь только об одном – чтобы не заметили ничего, не подумали плохого.

Тетки дома не было, уехала с дядькой на луг. В хате только играли дети. Хадоська вынула из платка гостинец, дала каждому по сушеной груше, исполнила волю матери – положила на стол связку грибов. Поговорив сама не помня о чем, погладила по головке младшего и стала снова собираться в дорогу.

Сначала она пошла не в ту сторону, где было озеро и где жила знахарка, а будто в Курени. За глинищанским выгоном сворачивала в болотный лозняк тропка, по которой пробирались в Курени, когда подсыхало болото, – по ней до Куреней было намного ближе. Хадоська и пошла по этой тропке. Но версты через полторы она с этой тропки перебралась на другую, которая вела к речке. Вдоль речки, лозняком, она и надумала идти к озеру, к Захарихе.

"Пойду лучше к Захарихе, – решила она. – Сделает – и знать никто не будет... Как и не было ничего..." Успокоив себя, она шла уже легко и быстро, с той ясностью и уверенностью, которая появляется, когда знаешь, что надо делать.

Но чем ближе подходила она к месту, где жила знахарка, тем больше легкость эта и уверенность исчезали. Нарастал страх: Захариха с нечистой силой, говорят, знается. С ведьмами встречается...