Текст книги "Люди на болоте (Полесская хроника - 1)"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь – не только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не оберешься...
Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак присматривался, высчитывал, выкраивал.
Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки, повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз. Обмолотили ему ни за что рожь – таскали молотилку черт знает куда, через такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может, чтобы женщина утерпела, не сказала...
И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только уверенности нет, но и черт его знает – что он потом может выкинуть! Даже как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму: "Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!
В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю – что к чему! Все время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все время, что к чему! – Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к нему красное лицо. – Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне – все равно что незнакомый! Я тебя – знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой! Что ты, Глушак, что другой – мне все равно!
Ибо я – выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не то, что при царе было: теперь – что богатый, что бедный, что брат, что сват – все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем – по закону!.."
И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату никакого облегчения Криворотый не давал.
Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.
Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся, набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:
– Ты приглашал Криворотого на свадьбу?
Евхим, жуя, процедил.
– Нет.
– Так, может, завтра сходил бы, сказал...
– Успею. Завтра или послезавтра – все равно!
– Лучше завтра. – Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.
Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его не пропустил мимо, думает.
– Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И выведай, не помог ли бы он...
– Черта лысого добьешься у него.
– Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения никакого. Съест, если молчать будем!
– Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там – подавится.
– Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.
– Обломать можно, если очень ощерится.
– Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.
– Обломаем! – заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.
– А ты все же сходи к нему, – сказал он напоследок, залезая под одеяло.
– Схожу.
Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:
что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима – то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.
– Ну что? – бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.
– Придет, сказал...
По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;
– Что про обрезку?
– Ничего.
– Все-таки – сказал что-нибудь?
– Сказал.
– Что?
– "Что надо, то и сделаем".
– И потом – на свадьбу припрется?!
– Придет. Пригласили же!..
– Пригласили!..
Старый Корч выругался.
4
Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.
Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!
Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать – чего доброго, и совсем утопить могут.
Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:
не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, – мол, свой человек, не гулящий...
С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.
Припрешься первым – бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь – как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.
Со двора заметил – народу собралось немало. Тревога и неприязнь шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности. "Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много куреневцев толпилось и в сенях – правда, не хозяев, даже не парней и девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой детворы.
"Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"
В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой – считай, уже свояком, Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал. Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к начальству.
Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет, как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, – слышит все и видит.
Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.
Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.
Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, – конечно, от злости за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже – с фанаберией! Тоже хозяин, сопляк!"
Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним перемолвиться, отвести душу.
Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным -ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором – Дубодел. Они обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу. Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.
Вслед за Дубоделом протиснулись к столу еще двое незнакомых. "Землемеры, видно", – подумал старик, пристально оглядывая их, будто хотел заранее узнать свою судьбу.
Один был уже немолодой, лысоватый, в затасканной поддевке, с виду будто и незлобивый. Но Глушак, всякого повидавший на своем веку и подготовившийся ко всему, убежденно подумал: "Тихий-то он тихий. А только как скомандуют, то всадит нож, наверно, и не поморщится..." Второй, совсем не похожий на первого, молодой, с холеным лицом, держался смело, важно: прежде чем сесть за стол, стройный, по-военному подтянутый, со странной улыбкой, не спеша снял фуражку, военную шинель, разгладил сильной рукой воинский мундир с большими карманами на груди. Сидя за столом, начал осматривать куреневцев, спокойно, неторопливо, подступил взглядом к Глушаку. Старику захотелось с головой уйти в воротник, когда глаза военного начали ощупывать его. Взгляд был острым, пронизывающим, будто проникал внутрь, и таким уверенным, что делалось нехорошо.
"У этого рука не дрогнет. Этот и отца родного утопит, если нужно, за советскую власть! К этому и не подходи близко, не проси пощады! Партейный весь, до ниточки! Сразу видно!" – подумал Глушак, когда военный стал осматривать других. Вместе с этими мыслями у Глушака возникло странное ощущение, будто встречал когда-то этого человека, и он какое-то время старался припомнить: где это было? Но как ни старался – припомнить не мог; может, случайно встретил на улице или в дороге – иначе разве забыл бы такого?
Глушак снова посмотрел на лысого: а этот, пожалуй, и в самом деле тихий и добрый. Можно было бы попытаться осторожно подойти к нему. Издали видно, что не очень сладко живется: и поддевочка незавидная, и еды не вволю – вон как щеки ввалились. Если подойти умеючи, должно быть, не отказался бы от окорочка свиного...
Но теперь и думать не смей об этом. Лысый и близко не подпустит, если рядом этот, "партейный до ниточки". У Глушака вдруг появилось подозрение: а может быть, "партейный" этот не землемер вовсе, а какой-нибудь начальник. "Из ГПУ, видно, приволокся, пронюхать хочет, что и как, Харчева приятель..."
Рассуждая, прикидывая, старик внимательно слушал, что говорил Дубодел. Но хотя Глушак и не пропускал ни слова, многого, как и другие на собрании, он не понимал или считал не стоящим внимания. Криворотый долго и нудно говорил не о деле, а о политике. Только когда Дубодел перешел к землеустройству, старик насторожился. Дубодел, однако, опять долго объяснял то, для чего нужно переделять землю и какой это важный замысел землеустройство; томил, пугал Глушака неопределенностью. Чем дольше он говорил, тем больше пропадала у Глушака робкая надежда на то, что, может, все минует, обойдет его эта беда. Ощутил неприятную слабость, когда Дубодел объявил:
– У нас тоже комиссия, которая была избрана по всем законам на общем собрании деревни Курени, нашла разные факты. А именно – неправильную запись земли для сельсовета, что в свою очередь привело к неправильной оплате налога со стороны этих укрывателей...
– А кто такие эти укрыватели? – не выдержал Андрей Рудой.
– Можно и назвать, хотя избранный председатель этой комиссии вашей деревни Дятел Миканор в своем рапорте после меня обо всем доложит сам. Это такие лица, как Черняк Прокоп, Дятел Змитро...
Он, видно} назвал бы всех, но Митя, услышав свою фамилию, оборвал его, крикнул во весь голос:
– Это все – ерунда!
Дубодел возмутился:
– Что – ерунда?
– Все! – с пьяной непоколебимостью пояснил Митя.
В хате засмеялись, захохотали.
– Неправильно записано! – отозвался не очень уверенно, скорее для виду, Прокоп.
– Вы, дядько, помолчали бы! – не выдержал, вскочил Миканор, готовый ринуться в защиту своей чести.
Дубодел подал ему знак сесть.
– Вот тут гражданин вашей деревни Курени Дятел Змитро, – заговорил он степенно, тоном руководителя и оратора, – заявляет...
– Заявлял и заявлять буду – ерунда!
В хате снова засмеялись. Дубодел покраснел.
– Гражданин Дятел Змитро, вам слова не давали. Прошу не перебивать! Тем более что своими выкриками вы некультурно замахиваетесь не только на сельсовет, но и на избранный всем народом вашей деревни орган – комиссию!..
– Плевал я на твою комиссию! – Митя рвался к столу, но его сдерживали. Он кипел: – Комиссия! Тоже мне – указ.
Начальство!.. Я в лесу – сам себе начальство! Над всеми елками и палками! И сею – где хочу! И не суйся!
– Х-хорошо! – зловеще сказал Дубодел. – Мы тебе покажем, куда можно и куда нельзя соваться избранной комиссии и сельсовету, который есть полная власть на месте!..
– Покажи! – Митя не слушал уговоров ближних. Душила обида. – Всякое лезет в начальство! А того не кумекает, что у меня свой закон, своя власть!
– Все свое у тебя! Правильно! – поддел с хохотом Хоня.
Смех и веселый гомон, нараставшие в хате, подогревали Митю. Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, если бы за столом не поднялся незнакомый в военном кителе, спокойно и твердо приказал:
– Прошу вывести пьяного.
Митю окружили, взяли под руки и под веселый смешок Хони вывели из хаты. Подождав, пока утих гомон, человек одернул китель и неожиданно приветливым голосом объявил:
– Если есть какие-нибудь претензии к комиссии по землеустройству или если такие претензии появятся завтра, – как бы выделил последние слова незнакомый, – прошу заявить об этом либо комиссии, либо мне лично.
– А кто ты такой? – крикнула ему Сорока.
Человек с усмешкой взглянул на Дубодела: ваша вина, что не догадались познакомить вовремя.
Дубодел не столько назвал, сколько упрекнул Сороку за несообразительность.
– Товарищ Зубрич это! Специальный уполномоченный из волости!..
Зубрич кивком головы поблагодарил его, снова обратился ко всем:
– Таким образом, товарищи, со всеми жалобами, которые возникнут, прошу обращаться ко мне. Мы их, не откладывая, тут же, вместе с вами, проверим и решим, как быть дальше.
Зубрич приветливо улыбнулся. Эта улыбка Зубрича–не только не успокаивала старого Глушака, но настораживала:
даже когда смеялся уполномоченный из волости, старик чувствовал, что этот человек всегда себе на уме. "Смеется, а усмешка вроде не его, подумал Глушак. – Будто чужая".
Другим же Зубрич, как видно, понравился. В хате после его слов стоял гул одобрения: правильно, по справедливости надо разобраться, вместе со всеми.
Уверенная строгость Зубрича к Мите и обходительность с людьми вызвали уважение к нему и доверие. Зубрич вдруг стал живой надеждой куреневцев.
Он почувствовал это, легко, незаметно взял руководство собранием в свои руки, объявил, что слово имеет председатель комиссии по землеустройству Дятел Миканор. Миканор вышел из-за стола, и Дубоделу, хочешь не хочешь, так и не договорив, пришлось сесть.
– Так вот, тут дядько Прокоп, – сразу ринулся в наступление Миканор, сказал, что комиссия неправильно произвела обмер...
– Не я один. Митя вон больше говорил... – прогудел, оправдываясь, Прокоп.
– Митя – тот пьяный, и его вывели из хаты.
– Ну так что, если вывели?
– А то, что о пьяном, да еще отсутствующем, нечего и говорить!
– Так ежели он, Прокоп, выйдет, то и о нем не будет разговора? ворвалась в спор Сорока.
– Ага, правда, – поддержал ее Прокоп.
Он, как видно, хотел лишь отступить с достоинством, уклониться от ответа. Но Миканора это распалило еще сильнее.
– Вы не крутите, дядько!
– Чего это ты вцепился в меня! – вдруг загорелся Прокоп, Шея его налилась кровью.
– И правда, привязался! – снова поддержала Прокопа Сорока.
Глушак мысленно был на стороне Прокопа, но сдержался, не вступился за него: бросишь слово против этой рябой заразы – только беды лишней накличешь! А еще неизвестно, что будет с самим и как самому отбиваться придется.
"Ну и зараза! Вот же зараза, скажи ты! – подумал о Миканоре. – И такой нахальный! О Маслаке даже и не думает, будто тот ничего не значит. Неужто и опаска не берет, что он может объявиться?" Глушак при этой мысли почувствовал себя слабым, беспомощным...
– Я в вас не вцепился, – не отпускал Прокопа Миканор, – а только я не люблю неправды! Не люблю, когда обманывают да еще других потом винят!
– А он и не винит никого – ни черта, ни бога! – вступилась за него Сорока.
– Не виню...
– Так не говорите, что неправильно померяли. Вы полторы десятины не вписали!
– А что ему – самому вписать надо было? – отозвался Ларивон, и Глушак кивнул в знак согласия.
Тут в спор ввязался Хоня, уколол:
– Попросить надо было кого-нибудь – кто грамотный!
Миканор поискал взглядом по хате.
– Вот тут еще один забыл померить свою землю. – При этих словах Глушак почувствовал: о нем сейчас говорить будет. – Не домерил без четырех саженей три десятины!
– Кто это? – выскочил Андрей Рудой.
– Это – Глушак Халимон.
Лицо, плечи, руки Глушака налились чем-то тяжелым, как горячая глина, но он переборол злобу, сказал спокойно:
– Ну, так спасибо, что перемерил.
– Не за что, – уколол Миканор.
– Старался же, ходил всюду. Сам я, может, век не собрался бы померить!
– Вы и семью посчитать не собрались, лишнего вписали.
– И за это спасибо. Помог и тут.
Глушак подобрал полу кожуха и снова нагнал на лицо сонливое выражение: трудно было понять, то ли слушает человек, то ли дремлет. Но внутри у него все кипело. "Перемерил! Подсчитал! Некому перемерить тебя по спине дубиной!
Да посчитать твои ребра, пес шелудивый!"
От злости он не мог даже слушать Миканора, но и не слушать было нельзя. Самое важное, если рассуждать трезво, было еще впереди, – сколько ж постановят отрезать земли?
То, что этот рябой ткнул его лицом в грязь, еще полбеды:
стыд – не дым, грязь можно и стереть с лица. Настанет наконец такой момент, что и самого приблуду этого ткнуть в грязь можно будет, да так, что он не утрется и не отмоется!
А земля – это земля, не дым, не стыд. Когда режут ее, все равно что режут сердце...
– Так вот, чтобы не было такого, – бередили Глушака Миканоровы слова, такого, что у одного поле на версту, а у другого – как баба сядет, так юбкой все и закроет, надо кое-кому прибавить земли. А кое от кого, не секрет, конечно, отрезать. Чтобы не было у одного густо, а у другого пусто.
Эти слова Миканора вызвали в хате удовлетворенный гомон.
"Рады чужого добра урвать, босота гулящая!"
Где только научился хитрости Даметиков приблуда: начал разговор о переделе не с того, у кого нужно отрезать землю, а с того, кому и сколько добавить надо. Как бы привлекал на свою сторону людей, заманивал. И это ему, видимо, удалось: хоть и настороженно, не вылезая вперед, люди слушали его одобрительно, Глушак невольно отметил, что больше полдесяткны "прирезали" Зайчику, почти столько же Василю Дятлику. У этого сопляка, когда услышал, сколько прибавят, аж глаза загорелись. Словно брал уже землю, смотрел, ке мало ли, хорошая ли! "Вот ненасытная утроба".
"И Зайчик – хоть бы слово! Поманили обещанным – он и готов, перебежал!"
Но мысли эти почти бесследно исчезли перед тем большим и страшным, что неумолимо приближалось: сколько же отрежут?
– Эту землю нам никто с неба не скинет! – проговорил Миканор. – Ни бог, ни царь и не герой, как говорится в нашей песне "Интернационал". Царя давно уже нет, не секрет, и кости его сгнили. Как уже доказано, бога и не было никогда. А герой теперь – это народ. Народ и устанавливает теперь порядок. Народ и землю делит так, чтоб было по справедливости... Вот и мы должны обрезать землю у тех, у кого есть лишки!
Глушак аж зубами заскрипел при этих словах. "У кого есть лишки!" Еле удержался, чтобы не закричать: чувствовал, знал, что все равно никто не поддержит. "Лишки"! Чтоб тебе за эти лишки весь век на том свете гореть!"
– Так вот, у каких людей мы должны забрать лишки? – Голос Миканора будто тверже стал. Решительно, непоколебимо объявил: – У Глушака Халимона пять десятин!..
– Ого, распорядился! – первым откликнулся Евхим, стоявший где-то в сенях.
Старого Глушака душил гнев. С трудом преодолел удушье, разъяренно выдавил:
– Ты д-давал мне их, эт-ти п-пять десятин?! Что распоряжаешься? !.
– Это – решение комиссии.
– Комиссия твоя дала нам эту землю? – крикнул Евхим.
– Советская власть дала! – заявил Зубрич.
Глушак, взбешенный, хотел выругаться, но вовремя сдержался. Евхим протиснулся на середину хаты, готов был, казалось, ринуться к столу, в бой.
– Советская власть дала, – заговорил, закричал он, – так она дала ее, эту землю, не затем, чтоб вы ее отбирали!
– А мы и не отбираем! Мы обрезаем лишки!
– А ты спрашивал у меня, лишняя эта земля или нет? – дрожа, просипел старик.
– Мы и так знаем!
– Как же ты это узнал?
– Из советского закона.
– Очень ты знаешь эти законы, грамотей! – стоял, брызгал слюной старик.
– Ничего! – уверенно и вместе с тем с угрозой проговорил Евхим. – На вас тоже управа есть.
Сильный, широкоплечий, в кепке, лихо сдвинутой на ухо, он повернулся спиной к столу и твердо, решительно, тая какую-то угрожающую уверенность, направился к выходу.
Старый Глушак запахнул кожух и, чувствуя, что внутри все дрожит от гнева и ярости, сел. Заметил, как тихо стало в хате. Если и надо было идти сюда, потеть в этой духоте, то хотя бы ради этого момента. Пусть все видят, что он легко не уступит, не даст легко обобрать себя.
"Евхим – молодец: так удачно выступил! И про управу вовремя сказал! Вон как остыли многие! Все-таки боятся! – У Глушака снова ожила надежда: Может быть, не осмелятся брать, откажутся... Может, сорвется все?.."
Миканор хотел заговорить, но его опередил Зайчик:
– Есть тут неясность одна!
– Какая неясность?
– А такая. Ты, Миканорко, может, прояснишь ее. Как председатель. С землей этой заодно коней, Миканорко, не прирежут?
Дурашливый вопрос этот вызвал смешок, особенно среди молодежи, где Зайчик-штукарь был в необыкновенном почете. Смеялись не только тому, что услышали, но заранее и тому, что еще выкинет: знали, Зайчик вымудрил что-то.
Миканор, увлеченный спором с Глушаками, не сразу понял каверзный вопрос и смешок.
– О чем вы это, дядько?
– Да вот спрашиваю: коней тем, которым прирезают землю, не прирежут заодно?
Под шумок Зайчик разъяснил:
– Кому, мол, коня. Кому – полконя. Кому – четверть.
Кому – хвост, а кому – гриву...
– Дятел, тут тебе не вечеринка! – строго объявил ему Дубодел.
– Так я и сам вижу, что не вечеринка.
– Видишь – так нечего кривляться. Серьезное дело разбирается. Это тебе не комедия!
– А кто говорит, что кумедия! Кумедия – это вот весь разговор о земле, о переделе. – Зайчик не дал Дубоделу прервать себя: – Что мне земля эта,-если я без коня все равно обработать ее не смогу!..
Глушак осторожно, но удовлетворенно кивнул. "Сдержал свое слово Зайчик, вступился! И как раз в пору!" Он подумал: надо будет как-то отблагодарить за это, чтобы подохотить его на другой раз. Тут же, правда, отметил про себя: в том, как говопил Зайчик, чувствовалось не столько желание помочь ему, сколько боль за свои неудачи. Но Глу~ шак готов был простить это. Все же помог...
– Чем я засевать ее буду, эту вашу землю, если дети с весны от дубовой коры пухнут? – светлые глаза Зайчика пробежали по лицам Миканора, Дубодела, Зубрича.
– Так, чтоб не пухли они, земли надо, следовательно, – поучительно отозвался Андрей Рудой.
– Это мне напоминает сказку про того дурачка, который купил золотую, как у пана, миску. Сел возле нее и думает, что она сама кормить будет! Она, земля, как корова – дашь ей, накормишь, так и она тебе даст! А что мне земля эта, если от нее – ничего!
В хате одобрительно заговорили. Глушак подумал: "Рады были б, если бы к земле еще и коней добавили и семян! – Пожелал злорадно:
– Хворобы вам, а не коней! Подавитесь вы этой землей, полынью да лебедой засевая!"
Радости, однако, не было; вместе с ней в душу закралось беспокойство как бы, избави бог, свору эту ненасытную не напустили еще и на его коней и на семена! В тревоге взглянул на Зайчика иначе, с подозрением: помощник называется.
Одной рукой, кажется, спасает, а другой – вроде утопить готов!
– Дядько правильно говорит, – согласился с Зайчиком Миканор. – Получив землю, не секрет, из беды не выкрутишься. Так вот я и говорю, – чтоб справиться с этим злом, объединиться надо вместе, всей громадой воевать. Товарищество организовать на всю деревню, семена, какие у кого есть, в одно собрать! Собрать деньги со всех и совместно коней купить!..
Миканор говорил горячо, убежденно, но большинство слушали его либо недоверчиво, либо даже неприязненно. Чем дальше он говорил, тем сильнее становился гул недовольных голосов. Послышались выкрики:
– Опять эти товарищества! Как не надоест, ей-богу!
– Греблю не кончили, а еще – товарищество!
– Вот, скажи ты, прицепилось к человеку!
– Придет Маслак – он "организует" тебе товарищество! – крикнул кто-то.
– На том свете закаешься!
Мысль о Маслаке, видно, все время тревожила людей – при напоминании о бандите кругом зашевелились, заговорили только о нем.
Миканор пробовал пересилить шум.
– Товарищество кажется страшным только потому, что еще не пробовали. А как попробуем, поживем, так потом от товарищества не оторвешь любого, если бы и хотел. – Он опередил шум протеста: – А что касается Маслака, то тут, не секрет, чья-то выдумка!
– Скучно кому-то без Маслака! – звонким голосом поддержал Миканора Хоня.
– Оживить захотелось! – добавил Алеша Губатый, – Брехня! – заявил и Дубодел.
– Вот как заявится сюда – покажет брехню!
– Чикаться не будет!
Чернушка попросил:
– Пусть представитель из волости разъяснит про Маслака!
Зубрич встал, усмехнулся:
– Я просто удивлен тем, какое внимание вы уделяете какому-то пигмею! Какому-то отщепенцу, который скрывается в болоте!
– Никого тут нет! – заявил снова Дубодел. – Выдумка все это, что Маслак живой!
– Я тоже считаю, что выдумка. Да если бы и правда, если бы и в самом деле он действовал тут, никаких оснований для паники, для страха все равно нет. Он – один, их – ничтожные единицы, а вас – легион. За вас вся страна, армия, народ. Есть кому за вас постоять!..
– Постоять-то постоят...
– Да пока та помощь придет!..
– И раньше защитники были!
– Вот перепугались все! – съязвил Хоня, – Одного духа Маслака!
– Значит, в волости, та-скать, ничего не известно про эту особу, про Маслака, и его отряд? – хотел добиться ясности Рудой.
– Я, честно говоря, не интересовался этими сведениями... Но думаю, что если бы они были, то меня предупредили б. Однако, возвратившись, я проверю их и, если возникнет необходимость, обещаю принять соответствующие меры...
– Пока вы эти меры примете, так он исполнит свою угрозу!
– Сказал, накормит землей – и накормитГ – Неужели вы, – ласково удивился Зубрич, – настолько напуганы тенью какого-то Маслака, что от землеустройства, от того, чтоб навести порядок в пользовании землей, готовы отказаться!
– Если из-за этого клочка земли губить себя, так пусть ее черт берет!
– Дружину организовать надо! – крикнул кто-то из парней. – Не сунулся бы!
– А сунулся б, так дали б по зубам!
Зубрич похвалил парней, потом мягко, с укоризненной улыбкой, заговорил о том, что так относиться к землеустройству, как некоторые отнеслись тут, на собрании, – значит показывать полную свою несознательность, неуважение к государственным интересам. Государство давно хочет навести порядок в землепользовании, уничтожить анархию и самоуправство, и долг каждого честного гражданина – всемерно помогать осуществлению этой великой цели.
Глушака злость взяла: так старался для государства волостной уполномоченный!
"Только и знает, что государство да государственные интересы!.. Как угадал: отца родного ради державы своей не пощадит!.."
Говорил уполномоченный легко, гладко: видно было, умный, ученый человек. Слушали его внимательно, доверчиво, но чем больше слушали, тем становились молчаливее, тем подозрительнее относились к этому не столько мужицкому, сколько государственному делу – землеустройству. И как ни хвалил уполномоченный землеустройство и государство, подозрительность не только не исчезала, но усиливалась. Конечно, во многом тут были виноваты слухи о Маслаке, но и приезжий, как заметил Глушак, тоже дал маху: перестарался, защищая государственные интересы. Не столько исправил положение, сколько охладил, затуманил головы людям.
"Старательный ты очень, – подумал Глушак. – Распинаешься за свою советскую власть, а того не знаешь, как к мужику подойти, чем взять его..."
– Все-таки, видно, с этим переделом подождать лучше, – рассудительно проговорил Чернушка, и у Глушака снова пробудилась надежда.
– Не ждать, а кончать надо! – крикнул Хоня.
Ему ни слова не удалось сказать больше – вскочил вдруг нетерпеливый, возмущенный Василь.
– Ждать, ждать! Всё – ждать! – Обида, отчаяние и ярость кипели в его голосе. – До каких же это пор так будет! Ждать да ждать!.. Все везде давно поделили землю!
А мы – ждать! Докуда же это мы будем мучиться?
– Кому-кому, а тебе можно бы и помолчать, – заявил Ларивон. – Забыл, как водил? ..
– Забыл не забыл, а только... До каких же пор все это будет? Хорошо, у кого земля как земля! А у меня – песок один! Бурьян и то расти не хочет! Ничего!
– А у меня – лучше? – поддержал его один голос.
– А у меня?
– Правду говорит!
– Ну вот! – будто обрадовался Василь. Он весь горел, готов был, казалось, яростно броситься на каждого, кто станет поперек. Поддержка людей придала ему смелости, и уже ке отчаяние, не обида, а возмущение послышалось в его голосе: – Докуда ж это мы будем корпеть на одном песке!
А другие будут себе, как паны, роскошествовать? Это разве так нужно? Это разве так по советским законам?
В хате закивали головами, опять зашумели. Многие слушали с удивлением: впервые видели Василя таким, слышали от него такое на людях. Глушака переполняла злость:
чувствовал – надежда снова пропадает...
– Пускай как кто хочет думает, а только, по-моему, надо, чтобы поровну всем было! Чтоб и у нас земля была как земля, а не песок! – Люди снова зашумели, и он сбился.
Хотел было сесть, но выпрямился, тихо, решительно объявил: – Кто как, а я от земли не отказываюсь!
Глушак видел, как горели глаза парня и после того, как он умолк, сел. Старый Корч задыхался от гнева, от бессилия:
мало кого в своей жизни он ненавидел так, как этого мальчишку, щенка этого ненасытного! "Вот же, змееныш, нету на тебя кола!" – думал о Дятлике.
Никакой надежды на удачу теперь не было, и ярость, ненависть его смешались с болью...
События на собрании с этого момента стремительно двинулись вперед. После того как Миканор дочитал, сколько у кого найдено лишней земли, споров о том, когда начинать передел, уже не вели. Почти все сразу согласились: завтра.
Уполномоченный из волости предоставил слово землеустроителю.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Василю эти дни доставили немало тревог. Было ид полно до собрания, жили они, бились в нем на собрании, с ними отправился он и домой, неся в себе целую бурю сомнений, беспокойства, недоверия.
