Текст книги "Люди на болоте (Полесская хроника - 1)"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Возьми меня! – крикнул Ларивон, и цыган, не понимая, остановился. За жеребца возьми! К своей! К цыганке! ..
Цыган что-то сказал по-своему и пошел дальше, под крики и хохот толпы.
Выбравшись из сутолоки, подошли к возам, над одним из которых торчала фанерная вывеска – "Коммуна "Расцвет жизни". Хотя продавали тут картошку, капусту и яблоки, побродили среди возов, посмотрели все с особым любопытством – о коммуне ходило столько разговоров!
– Ну и капуста уродилась! – удивленно сказала Ганна, любуясь огромным лобастым кочаном.
– Земля у них – не наша! Панскую забрали! Как масло земля!.. – пояснил Евхим.
Человек в ватнике, обветренный, с облупленным носом, ухмыльнулся из-за воза:
– Земля панская, да капусты такой у пана не было!
– Такой, может, и не было, – согласился, казалось, Евхим. – Была не такая, лучшая!
– Не было ни лучшей, ни такой, – снова ухмыльнулся человек в ватнике.
Евхима усмешка эта почему-то рассердила.
– Конешно! Не было! Пан ваш был глупый, как лапоть!
А вы – умные! И вам бог коммунарский помогает! Говорят, у коммунарцев тоже бог есть и ему каждый день молятся!
Ларивон захохотал. Ганна тоже засмеялась, не отводя глаз от капусты: ну и кочаны же!
– Есть, конечно, бог! А как же! Не без бога! Всё, говорят, от бога!
– А! – ебрадовался Ларивон. – А как его зовут, вашего бога? По-партийному! Карло Маркс?
– Наука зовут его. Агротехника.
– Ха-ха! Абротехника! Как женщину, что ли?! – Ларивон хотел еще что-то сказать озорное, но, взглянув на Евхима, и не думавшего смеяться, промолчал.
– Ерунда! Агротехника ваша эта! Земля – вот что бог!
Есть земля хорошая, так и все будет!..
– А кочаны эти выросли у нас, между прочим, не, на земле. – Человек ухмыльнулся еще хитрее. – На болоте!
Ганна не поверила:
– На каком болоте?
– На обыкновенном. На трясине, где кони топились...
Осушили – и вот, пожалуйста, кочаны!..
Ганна взглянула на человека, – смеется, видно, сказки рассказывает. Но тот не смеялся, держался так, будто все это правда. Как бы желая узнать, правду или неправду сказал человек в ватнике, взяла в руки кочан, взвесила – тяжелый какой! – пощупала. Не кочан, а чудо! И на болоте, подумать только!
Евхим взял ее за локоть. Отходя, бросил человеку:
– Приезжай к нам капусту садить! У нас болото большое.
Ларивон засмеялся. За подводами коммунаров они наткнулись на будочку, сбитую из досок, над которой на красном полотне были нарисованы две руки в пожатии и надпись:
"Город и деревня – смычка!" Ниже полотна была прибита вывеска: "Совхоз "Путь к коммунизму". В ларьке продавали мясо. Рубил и вешал мясо молодой худощавый парень в белом халате. Все трое, увидев халат, остановились.
– Как доктор! – не удержался Ларивон. – Все равно как в больнице.
Евхим искоса взглянул на Ганну, процедил:
– К-культура!.. Путь к коммунизму!..
Они были уже на краю площади, возле строений, в которых размещались магазины. Евхим вспомнил, как отец давал Ганне деньги, спросил.
– Тебе, кажется, купить что-то надо?
– А, мелочь разную .. Я потом, с мачехой... – Ей не хотелось, чтобы Евхим стоял, видел, как она будет выбирать пуговицы, крючки, интимные девичьи мелочи.
– Ну, так, может, сюда зайдем? – Евхим кивнул ей и Ларивону на дверь, по сторонам которой на высоких и узких вывесках были изображены миски, ложки, бутылки и чарки.
Вывески были очень похожи на те, что висели на дверях у портных и сапожников, только тут вместо сапог и шапок красовались миски и бутылки. Над облезшими синими мисками клубились серые облака, чарки также были наполнены чем-то серым.
– А что там делать?! – возразила Ганна.
– Ну, что!.. То же, что и другие! – Евхим подмигнул Ларивону – Ну, морсу выпьем!.. Сушит что-то в горле!..
Евхим почти силой ввел Ганну в помещение, в котором за столиками сидело немало людей, они пили" ели, гомонили.
Евхим нашел возле столика в углу два свободных обшарпанных табурета, принес себе еще один и пошел к буфету. Пробравшись сквозь толпу, теснившуюся у стойки, он поговорил о чем-то с толстым бритым человеком, хозяином "столовки"
Еселем, и вернулся к столу с тремя полными стаканами.
– Это нам, – поставил он стаканы с водкой себе и Ларивону, потом торжественно поднес стакан с вином Ганне: – А это – тебе!
Ганна сказала, что ей не хочется пить.
– Хочется не хочется, а выпить надо, если угощают! От угощенья отказываться нельзя! – Он засмеялся: – Привыкай!
Придется еще попить!
Паренек, сын Ёселя, принес хлеба, закуски, огурцов, котлет с мятой картошкой. Сам Ёсель, подвижной, вертлявый, с черными веселыми глазами, подбежал с тарелочкой, на которой лежал розовый брусок чего то печеного, подмигнул Евхиму, как знакомому.
– Пожалуйста! Для дамы!.. Вам, по заявке вашего кавалера! – Ёсель поставил перед ней тарелочку. – Евхим, может, еще чего надо?
Евхим дружески хлопнул Ёселя по плечу.
– Пока хватит этого!
Когда Ёсель отбежал к буфету, Евхим, довольный, что может поразить Ганну такой новостью, проговорил:
– Пирожное! Для шляхетных женщин делается специально!
Ганна посмотрела на невиданный ранее брусочек с любопытством: какой он на вкус? Из чего его сделали, почему только для женщин? Но спросить воздержалась: это могло унизить ее перед ним!..
Евхим поднял стакан, поднес к Ганниному:
– Выпьем, чтоб все хорошо было!
Ганна попробовала: вино было приятное, сладкое, не то что куреневский самогон.
– Все до дна! – потребовал Евхим, когда она собралась поставить стакан. – Не оставлять зла!
Чтобы не спорить напрасно, не вызывать лишнего внимания к себе тех, кто сидел рядом, она послушалась, выпила все.
– А теперь вот возьми коклету или огурца! – Евхим старался казаться гостеприимным, заботливым хозяином.
От вина сразу стало тепло и легко, мрачные мысли исчезли: не было уже ни сожаления о дорогом, что навсегда теряла, ни тревоги о том, как будет дальше. Взяла пирожное, попробовала, – оказывается, сладкое, будто само во рту тает!
Видно, из белой, маримонской муки, с яйцами и сахаром!
– Может, еще выпьем? – наклонился к ней Евхим.
Она решительно качнула головой: нет – и поспешила встать Когда вышли вместе с приветливым Еселем, который проводил их до крыльца, просил не забывать дороги к нему, ярмарка показалась веселым праздником, и все вокруг выглядело беззаботным, безоблачным, праздничным, и верилось: ей будет хорошо, будет хорошо!
Снова потолкались в людской суете, возле возов, глядя на добро, разложенное на сене, зашли в один, другой магазин, где также было много народу, больше всего, видно, зевак.
– Скажи, что тебе хочется купить – такое, что давно хотела! – сказал Евхим, окидывая глазами полочки, на которых было разложено и развешано множество всяких соблазнительных вещей Конечно, Евхим не был бы Евхимом, если бы в его словах она не уловила хвастовства – что хочешь могу купить, – но Ганна отметила теперь прежде всего то, что он хочет сделать ей подарок. Ганна видела– ему очень хотелось, чтобы она сказала – какой. На миг заколебалась. И все же что-то сдержало ее:
– Ничего.
Она тут же хотела выйти из магазина, но он не пустил.
– Постой! Нечего выдумывать! Не чужие ведь!.. Ты не выбрала, так я выбрал!.. – Евхим крикнул продавцу: – Подайте вон тот платок!
Он сам набросил ей платок на плечи, подвел к зеркалу, прибитому к стене. Как ни спокойной казалась Ганна минуту назад, но когда глянула в зеркало, лицо ее, смуглое, слегка заостренные скулы заалели от удовольствия: ах, какой цветастый, какой огненно-яркий, чудесный, век такого платка не носила!
– Как раз к лицу! – обрадованный, тоже очарованный, сказал Евхим. Он, довольный, пошел к продавцу.
Женщины, стоявшие сзади, глядели с завистью, хвалили: хороший платок, к лицу, ничего не скажешь. Ганна же не могла оторвать от зеркала вишневых глаз своих, счастливая, любовалась собой: она ли это, такая незнакомая, такая видная, такая... Что-то вдруг встревожило, что-то будто коснулось ее шеи, холодное и вместе с тем жгучее. Она, не понимая, что это, невольно повела ищущим взглядом – и горячая краска вмиг залила ее лицо. Василь! Сейчас ли он вошел или, может, был уже среди людей, когда они с Евхимом появились тут, Ганна не знала и не думала об этом, ее всю волновало неожиданное – Василь! Они смотрели друг на друга, взгляды их в зеркале перекрещивались.
Один миг продолжалось это – Василь исчез из зеркала так же внезапно, как и появился. Но хотя его теперь и не было, она не могла шевельнуться. Он будто сковал ее. И не видя его, она ощущала на себе диковатый, тяжелый и вместе с тем растерянный взгляд исподлобья, видела обиду и отчаяние на его самолюбивых губах. Жгучий жар, румянец стыда все еще пылал на ее лице. И как некстати было, когда Евхим, вернувшись, сказал:
– Ну, вот и конец с концом. Видно, что невеста! – Ганну оскорбил его смех. – Подарил, а все равно как себе! Не из хаты, а в хату!..
От этого смеха Ганне захотелось плакать. Выходя с Евхимом, она подумала о Василе – тут он еще или ушел, но, полная волнения, не посмела оглянуться. Был Василь или не был в магазине, а ей казалось, что он возле нее, следит за ней.
На крыльце, стараясь не встречаться взглядом с Евхимом, она сказала, что надо идти к своим: отец и мачеха, верно, заждались.
– Пусть привыкают! Не столько еще ждать придется!
Он заметил, что она помрачнела, непонятно преобразилась, но расспрашивать не стал. У него было по-прежнему беззаботное настроение, которое не могли омрачить подозрения или какие-нибудь неприятные мысли...
– Я дойду теперь одна, – сказала Ганна, когда он немного проводил ее.
Евхим не возразил, не удивился или сделал вид, что не удивляется, молча отошел. Она была рада, что он легко отстал.
Все время, пока стояла с родителями возле телеги, не утихало в ней воспоминание о появлении Василя, о его взгляде – надо же было так случиться! Думала, что все с ним кончено, остается только забыть, и вот на тебе, встреча эта! Как покраснела, чуть не сгорела! Будто с ворованным поймали!
Оставшись одна, без Евхима и Василя, она старалась обдумать все, вернуть мыслям благоразумную ясность: нет, нет, ей нечего стыдиться! Все, что было с Василем, кончено. Просто не привыкла еще. Но – привыкнет! Привыкнет!..
Думая так, она почти не слышала ни завистливого восторга мачехи – ой, какой платок! – ни отцова беспокойства о том, что люди уже разъезжаются, а мешок картошки так и не продан.
Отец запряг коня, чтобы ехать домой, как вдруг к ним подошла черноволосая хрупкая девушка в коротеньком городском пальто и шапочке, спросила, нет ли у них картошки.
Отец так обрадовался этому, что не стал и торговаться.
– Уже и не думал, что купец найдется! Будто бог вас послал на счастье! Так пусть и вам польза будет!
"Посланный богом купец" попросил, чтобы картошку отвезли на квартиру. Когда ехали, мачеха с деревенской простотой сообщила:
– Деньги очень нужны. Дочь вот замуж выдаем...
Белое, нездоровое личико девушки повернулось к Ганне:
– Поздравляю!.. Хороший парень, видно? ..
– Да как сказать. Не горбатый, не хромой. Не хуже других, кажется.
– Хороший. Красивый, богатый, – вмешалась мачеха. – Евхим Глушаков.
– А-а! – вежливо протянула девушка. Взглянула на Ганну зоркими, удивительно строгими глазами. – Вы любите его?
Ганна не сразу ответила, подумала: "Худенькая какая, словно больная. Ветер, кажется, поднимет и унесет, как пушинку... А глаза – такие строгие!.. Люблю или не люблю?!"
– Разве все по любви выходят? .. Если б шли только те, что любят, так больше половины в девках сидели б!
– А все-таки – как же жить без любви?
– А так и живут... Стерпится – слюбится, говорят...
Девушка сочувственно проговорила, любуясь ею:
– Вы – такая красивая?!
– За Евхимом будет жить припеваючи! – снова вмешалась мачеха. – Само счастье, сказать, в руки привалило!..
Девушка не ответила на это, спросила с той же строгостью:
– Хорошая деревня у вас?
– Ничего. Грибов уйма, малины, ягоды разной. Конечно, не то что Глинищи, а все-таки – ничего... – Мачеха полюбопытствовала: – А вы – кто сами будете? Что-то не видели мы вас ни разу!..
– Я в Мозыре живу. Учусь. А тут у дяди в гостях... – Строгие глаза помягчели. – Учительницей вот к вам приеду.
В будущем году кончаю. – У нее, оказалось, такая милая улыбка, ласковая, с ямочками. И рот красивый, маленький, добрый.
– Приезжайте... Только – школы у нас нет...
– А-а... – пожалел добрый ротик.
Девушка – мачеха узнала уже, что ее зовут Шура, – привела воз к "волости", сказала, что она живет тут, на первом этаже, со стороны двора. Едва въехали во двор, как на крыльцо вышел Апейка, и девушка радостно крикнула ему:
– Ну, вот я и купила! – Она озорно похвасталась: – И недорого!..
Пока Чернушка наматывал вожжи на ручку телеги, Апейка снял мешок и, присев, начал прилаживаться, чтобы ловчее взять его на плечи. Чернушка не ждал такого: как-никак волостное начальство, пусть из простых людей, – и попробовал было исправить положение:
– Дайте уж я! Как бы не надорвались с непривычки!..
– Не надорвусь! – ответил Апейка с натугой, поднимая мешок.
Чернушка помог ему, пошел вслед, поддерживая мешок сзади. Когда они вернулись на крыльцо, Апейка сказал:
– Так вы из Куреней! То-то лицо знакомое... Картошка хорошо уродилась?
– Картошка – неплохо. А ржи, можно сказать, нет...
– С рожью, пшеницей плохо у нас во многих деревнях.
Трудная зимушка будет. И весна... Ага, – вспомнил Апейка" – ТуТ у нас был под арестом из Куреней – Дрозд, кажется... Нет, Дятел его фамилия. Ганна замерла, стала прислушиваться. – Как он там?
– А что? Ничего. Живет себе...
– Хорошо, честно живет?
– Ничего. Мирно...
Ганна еще не справилась с волнением, которое вызвало неожиданное упоминание о Василе, как из дома выбежала Шура, строго и серьезно подала что-то завернутое в газету:
– Это вам от меня. К свадьбе... Ничего другого нет.
Студентка!.. Книжка хорошая!.. – Она спохватилась: – Читать вы умеете?
– Можно сказать – нет...
Шура задумалась: что же делать? Помог Чернушка, сказал Ганне:
– Бери да скажи спасибо!
Возвращаясь обратно с книгой в руках, Ганна вспоминала строгий и сочувственный девичий взгляд. "Вы любите его?
Как же можно жить не любя!.." – "А так и живут! Многие живут!.." будто спорила она со строгой, наивной девушкой. Она знала это, была убеждена, что так было и будет, но когда вспоминала, как ходила с Евхимом, как увидела Василя, – на душу тяжело ложилась тревога...
4
Заботы, заботы. На следующее утро Чернушка снова отправился в дорогу теперь уже покупать Ганне материю на кофту. Путь предстоял недолгий, хотя и пришлось ехать в объезд, – напрямую пока что только ходили, – и часа через полтора Чернушкова телега вкатилась уже в глинищанскую улицу.
Дом Нохима стоял на краю деревни, на самом людном месте, которое почему-то называлось "коварот", где сходились улица, дорога из Олешников и дорога на юровичский шлях.
Лавка была в пристройке к большому старому дому, и Чернушка, привязывая коня к штакетине, невольно отметил:
"Перебрался уже!.. Богатеет Нохим!.." Приезжая недавно в Юровичи, Чернушка видел всего лишь"сруб пристройки, а вот на тебе – лавка! Да и сам дом Нохима давно ли – со времен польского нашествия – стоял пустой, без окон, и сад за ним давно ли был запущенным, неприглядным А сейчас, куда ни глянь, новость: то лавка в доме, то паровик, то пристройка.
Яблони новые, молодые в саду...
"Богатеет, хитрая собака..."
В лавке, где пахло свежим деревом, селедкой и керосином, стоял за прилавком старший сын Нохима Ицка. Кроме него было двое глинищанцев, зашедших, видно, поговорить, потому что покупать ничего не собирались. И Ицка сразу нацелился взглядом на Ганну и Чернушку.
Чернушка, по давней своей привычке, сперва начал брать разную мелочь, что подешевле: три коробки спичек, пять фунтов соли, два фунта мокрых, сильно пахнущих селедок.
249 Он уже намеревался заговорить о самом важном и трудном, о самой большой покупке, как появился и сам Нохим.
– А, Чернушка! Здоров был! – радостно, как старого знакомого, приветствовал он старика. Нохим знал почти каждого не только в Глинищах, но и в ближайших деревнях.
– Здоров был и ты.
– Богатым будешь, я слышал! Дочь выдаешь замуж?
– Выдаю..
Нохим окинул Ганну таким зорким взглядом, что она покраснела.
– Красавица! Евхим знает толк в бабах! Сам бы женился на такой, если бы помоложе был. И не жид. Ты бы, конечно, не отдал за жида?
– Старый ты, Нохим, грех такое говорить.
– Старый? Я – старый? – Нохим взглянул на смеявшегося Ицку, на крестьян.
Один из них поддержал:
– Самый сок! Как раз жениться!
– О, слышишь, Чернушка! А ты говоришь: Нохим старый!.. – Он сразу, почти тем же тоном, проговорил: – Но ты, видно, приехал ко мне не только для того, чтобы дочку показать? Купить что-нибудь хочешь?
– Ситец, говорят, у тебя есть на кофту... – осмелился сказать отец. Девка на днях видела ..
– Есть. Немного еше осталось. О, твоя девка, Тимох, вижу, знает, что хорошо, а что плохо...
Нохим подал небольшой сверток. Когда Чернушка мял ситец крючковатыми, как сухие ольховые корни, черными пальцами, почему-то просматривая его на свет, Нохим посоветовал:
– Знаешь, Тимох, что я тебе скажу. Если уж у тебя такой праздник, я дам то, чего никому не давал. Сатин у меня есть атласный. Из самого Киева. Блестит, переливается, как шелк. В нем девка твоя будет чистая королева!
– На королевское, Нохим, у меня, грец его, карман малый...
– Эге! У него на сатин карман малый! Постыдился бы, Тимох, говорить такое! Ну хорошо, как хочешь, бери не бери – я не набиваюсь! Погляди хоть, что оно такое!
– Да что смотреть, если все равно не возьму...
– А ты посмотри! Я за погляд денег не беру!
– Да что смотреть, если дорого.
– Дорого? Вы слышите, он говорит – дорого! Он еще не видел материю, не знает, сколько стоит, а уже говорит – дорого! Его еще никто не режет, а он кричит "караул"!
Нохим ловко подступил к Ганне, склонился перед ней:
– Прошу извинить, гражданочка, но надо примерить материю к вашему лицу, чтоб отец увидел все натурально!
Мужик такой ведь, что не поверит, пока не увидит сам! – Нохим приложил развернутый край белого сатина к Ганниным плечам и шее. – Гляди, Тимох, если есть глаза! И если добра хочешь дочке! Если ты хочешь, чтоб она была первой красавицей на свадьбе! А не, извини, задрипанка какая! _ Отец почесал затылок: правда, товар, грец его, чудесный, так и переливается, как вода Припяти в солнечный день. Ганна в нем будто уже не Ганна, а незнакомая красавица! И ей, видно, материя по душе: ишь как глаза сияют, хотят, просят!
Но ведь копейки все на счету.
– Недорого, говоришь? Сколько ж оно? !..
– Не бойся. У тебя останется еще куча денег!
– Смеешься ты все, Нохим. Чтоб хоть хватило!
– Хватит, говорю. – Нохим перестал смеяться. – Я знаю, Тимох, что у тебя сейчас неуправка. Сам женился и знаю, что такое свадьба! И, хоть ты не позовешь меня, я дам тебе облегчение. Большое облегчение! Можешь сейчас, Тимох, не платить всего. Заплатишь только каких-нибудь рубля три, а остальное можешь и совсем не платить. Отработаешь какой-либо мелочью. Съездишь зимой в Мозырь за товаром и разок в Юровичи...
Чернушка почесал затылок: деньги такие положить – три рубля, да еще потом в Мозырь и в Юровичи в стужу переться! И все же, видно, надо взять очень уж Ганне к лицу!
– Но ведь дорого – страх! Столько денег и езды – шутка сказать!
– Ой, как ты скуп, Тимох! Ну хорошо, еще копеек двадцать скину. Раз уж расход у тебя такой – свадьба!
Что ни говори, не все платить сразу, какое ни есть, а все же облегчение. А там – бог судья. Пока дай бог свадьбу одолеть. Чернушка вынул из-за пазухи тряпицу, развернул ее, стал считать деньги.
– Ну, меряй...
Нохим ловко крутнул рулон, развернул, отмерил деревянным аршином, отрезал. Прежде чем сложить отрезанный кусок, он провел им по своей ладони, чтобы все видели, как сияет-переливается ткань, аккуратно завернул в бумагу.
– Носите на здоровье, мадемазель-девушка! И будьте счастливая в этой кофте!
С Нохимом уже заговорил другой покупатель, но когда Чернушка пошел к двери, торговец перевел разговор, поинтересовался:
– А где ты, Тимох, шить будешь? Такой товар испортить – не штука!
– Да вот, думаю, к Годле...
– Иди к Годле. Чтоб ей на том свете сто тридцать три раза перевернуться каждый день! За ее злой язык, которым она плетет всякую несусветицу на Нохима. Но Нохим не злой, не мстит. Он продает товар и сам посылает людей, чтоб поддержать эту глупую бабу, которая готова ни за что утопить своего человека... Так и скажи, что послал сам Нохим!
Годля жила близко, в черной от копоти, источенной шашелем хатке с черной соломенной крышей и маленькими окошками Чернушка знал, что хаха эта досталась ей от глинищанского бедняка, который подался в примаки. Купила она хату года через два после войны, сама, говорят, подыскала, сама сторговалась, сама привезла из Наровли голодных детей, вместе с тихим, незаметным мужем своим Элей.
Но больше всего вызвало людской интерес, слышал Чернушка, чудо, которое она внесла в хату, – столик на железных ножках, с блестящим колесиком и мудреными шпеньками.
Чудо это, которое называлось ножной швейной машиной и похожего на которое не было ничего не только в Глинищах, но и в других деревнях, куда проникали глинищанцы, уже само по себе поставило Годлю на почетное место среди людей. Уважение это выросло еще больше, когда увидели, как ловко Годля управляется с мудрой своей машиной, как удачно шьет девчатам и хлопцам юбки и рубашки.
Чернушкам шить у Годли не приходилось обходились, слава богу, сами сами и пряли, и ткали, и шили, – но Годлю старик хорошо знал Очень уж заметной была она среди деревенских женщин быстрая, суетливая, никогда не пройдет тихо, а все бегом, бегом. Единственный глаз ее, тоже быстрый, подвижный, все замечает, все понимает И ко всему еще одна странность, о которой говорили по всей округе зимой – ив мороз и в метель – без платка, только "гуга" – пучок – торчит на затылке, – и хоть бы раз простудилась!
Входя в сени, в темноте которых засуетились куры, Чернушка пригнул голову: двери низкие, недолго и шишку на лоб поставить.
Годля стояла у печи, бросавшей на стены дрожащие отсветы огня, подгребала под чугун жар Поставив кочергу в угол, она ответила на приветствие Чернушки, быстро окинула единственным глазом отца и Ганну, скомандовала:
– Соня, дай гостю табуретку. А вы... – Она бросила взгляд на Ганну и вдруг крикнула: – Фаня, убери свои тряпки с лавки!
Чернушка снял шапку, но сесть не захотел: не рассиживаться пришел.
– Ничего, постоим... Я тут с дочкой по делу...
– К Годле все приходят не гулять. Кофту пошить или юбку?
Чернушка подал ей сверток, вспомнил о наказе Нохима:
– Нохим сам послал.
– Ой, какой он добрый, – язвительно проговорила Годля. – Сам послал к Годле! Вы слышали? – блеснула она глазом на печь, где сидели дети. – Сам послал ко мне! А к кому ж еще он пошлет, если тут одна Годля только и шьет?
Она привычно и ловко развернула сатин, спросила, сколько заплатили Нохиму.
– Обдирала, ой обдирала! – покачала она головой с "гугой". – Обдерет человека, голым, без рубашки, простите, отпустит, да еще – спасибо ему скажите! И таким мошенникам советская власть свободу дала, таким поганым нэпманам! Стоило революцию делать, кровь проливать, чтобы Нохим обдирал людей! – Она бросила взгляд на печь, крикнула: – Эля, там молоко кипит!
Эля подбежал к печи, стал суетиться с ухватом возле огня. Годля вынула из ящичка в машине мерку, но только спросила, какой Ганне фасон хочется, как Чернушка, предупредив Ганнин ответ, предусмотрительно завел разговор о плате. Может, еще и не сторгуемся, чего ж тогда огород городить! Боялся, что Годля заломит и много, и деньгами.
Он заметно смягчился, когда Годля сказала, что может взять мукой или картошкой. Но хотя Годля брала недорого, как ему и говорили те, у кого узнавал заранее, Чернушка все же поторговался. Не потому, что чувствовал в этом необходимость, а ради порядка – так было заведено Все так делали. Годлю тоже не рассердил спор-торговля, не впервые вела она такой разговор. Как только согласие было установлено, она, будто и не спорила совсем, спокойно и деловито начала ходить с меркой вокруг девушки.
Хотя мерила она, если глядеть со стороны, просто, но в том, как она делала это, молчаливо и серьезно, как, померив, прищуривая глаз, всматривалась в цифры мерки, было что-то таинственное, недоступное. Это невольно заставляло относиться к ней с уважением, почтительно. Впечатление необычности дополнялось самой обстановкой, которая делала хату непохожей на деревенскую. Правда, и у Годли стол и скамейки были такие, как у всех, самодельные, некрашеные даже, -э-ато у стены стоял пусть и ободранный, но все же городской красный комод. И кровати были, и на кроватях не тряпье, не рядна самодельные, а перины с красным низом. Перины тоже старые, изношенные. И картины на стенах ьисели черные, засиженные мухами...
– Не богато, грец его, живешь, Годля!
Годля как раз снимала мерку, ответила не сразу:
– А откуда мне быть богатой?
– Машина своя. Шить умеешь.
– Много толку с этой машины! – отозвалась Соня, старшая дочь. – Если в месяц придут из волости три человека, то она уже и рада!
– Соня, помолчи! Не пухнем, как в Наровле, с голоду!
– Не пухнем, потому что огород свой, куры, корова!
– Соня, ты стала очень умная!
Кончив мерить, Годля осмотрела Ганну озабоченным глазом, будто проверила, не ошиблась ли в чем-нибудь, неожиданно сказала:
– В городе женщины лифчики на груди носят, а у вас, не при мужчине будь сказано, лучше, чем у которой с лифчиком...
Ганна покраснела, но не удержалась, неуверенно спросила.
– Какие... лихчики?
– Какие?! Конечно, откуда вам знать! Лифчик – это вот тут такие, как бы лучше сказать... такие чашечки из материи на ленточках...
– А-а... – не поняла Ганна.
– Они – чтоб грудь была красивая, как у девушек, чтоб не висело. А то бывает, у иной груди и совсем нет, так набьет в лифчик ваты. И ходит как с настоящей грудью!..
– Это я слышал в солдатах, – брезгливо сказал Чернушка. Он плюнул с возмущением: – Распутство!..
Чернушка косо взглянул на Ганну: неприятно было слушать такой разговор с дочерью, но Годля ничего не хотела замечать.
– Конечно, у нас неудивительно, что женщина, извините – девушка, спрашивает, что такое лифчик. У нас в Глинищах или Куренях, может, мало кто знает и что такое рейтузы. Так рейтузы – женские штаны. А их не знают, потому что никто их, не при мужчине будь сказано, не носит!
– Еще чего не хватало, чтоб женщины в штанах ходили!
– Конечно, нашим глинищанским или куреневским женщинам и так хорошо! Будто им совсем не холодно, как городским!
– От безделья придумали это городские! – возразил Чернушка.
– Ой, не говорите, дядько Чернушка! А то я тогда забуду, что тут ваша дочь, и скажу вам такое!.. – Эля, молча следивший за разговором, весело рассмеялся. Годля деловито спросила Ганну: – Вам, конечно, надо скоро пошить?
– К субботе чтоб...
– Все просят, чтоб я спешила, как на пожар, всем надо скорее! Ну хорошо, пусть будет так, как вы хотите! К субботе так к субботе! В пятницу можете забрать!
Когда вышли на улицу и стали усаживаться на телегу, Чернушка сказал с удовлетворением:
– Ну вот, будет у тебя кофта! Не стыдно будет перед людьми показаться! Хоть перед Глушаком, хоть перед самим богом!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Накануне свадьбы в дом Глушака пришла неприятная весть: будут переделять землю. Хотя старик давно знал, что передел земли должен быть, все же надеялся: может, какнибудь обойдется, минует их это зло. И теперь, когда надежде этой приходил конец, очень забеспокоился.
Из-за нового беспокойства мысли о свадьбе приутихли, не так болела душа от безрассудного поступка сына, – другая беда, куда большая, надвигалась, как туча с градом, угрожала его благополучию. Оттого, что беда эта была такой большой, он, человек трезвого, ясного взгляда, хотя и чувствовал опасную близость ее, все же как-то не хотел верить. Не хотел терять надежды на лучшее.
Тихий, ласковый, чутко прислушиваясь, остро поглядывая на всех, сновал он в рваном кожухе по деревне, прилипал к группкам людей: почти всюду только и было разговору что о землеустройстве.
– Все-таки сделают, деточки? – говорил в толпе куреневцев, куривших на завалине, Зайчик. – Думали – дуля, а на тебе – правда!
– Землемера уже назначили, – сказал Грибок. – Только он другим пока нарезает землю. А как там закончит, сразу приедет к нам.
– Так, может, пока он там управится, тут и снег ляжет! ..
– Миканор то же самое говорил, но Апейка, та-скать, авторитетно заявил: скоро, – вмешался Андрей Рудой. – Вы, мол, куреневские граждане, только успейте подготовиться, а его, следовательно, не придется ждать.
– Апейка – так? – переспросил Дятликов Василь.
– Апейка!
– Апейка – цена копейка! – дурашливо вставил Зайчик, но никто не засмеялся.
Хоня с уважением сказал:
– Тут не то что копейки, но и рубля мало.
– А какая тут подготовка нужна? ! – не столько спросил, сколько возразил Василь. – Чего тут готовиться?
– А того, – охогно и поучающе откликнулся Рудой Андрей.
Старый Глушак, видя, с какой важностью собрался Рудой объяснять это, подумал со злостью: хлебом не корми пустобрёха, дай ему слово вставить! Старик насторожился, догадка подсказывала – услышит что-то неприятное.
– А того! Тут такое дело, его как зря, наперекосяк, не сделаешь! Весь народ затрагивает оно, следовательно, с научным подходом делать надо. Чтобы комар носа не подточил. Сперва – переписать надо всех: сколько у кого земли и сколько душ – и рабочих и детей. Потом – взять на учет всю землю сполна и всех людей. И, та-скать, посмотреть – сколько у кого на рот приходится!..
– Со всех сторон проверить, – помог Рудому Грибок.
– Со всех-то со всех! Да только ж земля не у всех одинаковая! набросился на них Василь.
– Это верно, – согласился Игнат. – У кого земля вроде земли, а у кого такой песок, что никакой черт расти не хочет!
– Надо, чтоб они разобрались, какая где земля!
– Ага, без обмана!
– Разберутся! – заверил Хоня.
– Разберутся! Как приедет землемер, так ему и ослепят глаза самогонкой! – сказал убежденно Василь.
Алеша Губатый попробовал успокоить:
– Миканор сам проверять будет.
– Надо, чтоб – Миканор!..
– Того Миканора вашего землемер сорок раз обведет вокруг пальца! Такого грамотея, как Миканор !..
– Не обведет!
Лесник Митя, забредший сюда со своим всегдашним ружьем, засмеялся:
– Еще и дележ не начался, а уже готовы за грудки вцепиться!
– Хорошо тебе – не пашешь, не сеешь, – позавидовал Грибок.
– Живу. Не плачу.
– Погоди, может, и Поплачешь, – откликнулся Зайчик.
Алеша уверенно напророчил:
– Доберутся и до тебя!
– Пусть добираются! Добрались уже. Только у меня все чисто, как в церкви.
